_____________________
Папирус был ранен. Он страдал от боли, разбухающей в мученически искривлённой гримасе, в скрюченном от увечий теле, пока чёрные точки не затмили его взор. Испугавшись, он зажмурил глазницы и затем открыл их вновь. Кошмарная картина не исчезла. Его душа, невероятно холодная и тяжёлая, будто приковала его ноги к земле. В голове стоял невыносимый, ни на миг не утихающий звон. Горстка пыли пролегла у его ног, впитываясь в отсыревшую траву и грязь. Скоро о ней забудут. Челюсть Папируса сжалась с такой силой, что едва не треснула. Его трясло от напряжения и полученных травм. Что-то оглушительно звякнуло давящей точкой в глубине его души, как вдруг тошнотворный всплеск нежеланной энергии и гнилостной жизненной силы переполнил всё его существо. *ПАПИРУС 50 АТК 50 ЗЩТ *УР 3 Он старательно отрицал реальность, пытаясь внушить себе, что ничего подобного просто не могло произойти, что всё это не взаправду и он обязательно проснётся, стоит ему ущипнуть себя. Папирус мысленно сглотнул, по-прежнему не готовый посмотреть правде в глаза. Он ещё раз крепко зажмурился и снова открыл глазницы. В Водопадье было всё так же спокойно и тихо. Тишина оглушала. Щипок не помог._____________________
Папирус рванул к дому Андайн прежде, чем чувства успели бы его настигнуть. Воздух был липким, влажным и удушливым. Или воздух здесь был вовсе ни при чём? Папирус не мог с точностью отличить тяжесть сдавления несуществующих лёгких от плотной омерзительной опухоли в самой глубине его души. Задыхаясь и едва различая предметы перед собой расфокусированным взглядом, он то и дело спотыкался о высокую неубранную траву и грязные лужи. Оставалось лишь надеяться, что никто не увидит его изуродованное помешательством лицо. К счастью, Водопадье населяло куда меньше монстров в сравнении с многочисленными жителями Сноудина или с кучей беспризорных подростков, бродящих по лесам. Вот только Папируса это нисколько не утешало: его мысли нещадно выходили из-под контроля. Даже безмятежность дивных прудов Водопадья и призрачные огоньки на водной глади едва ли сдерживали его нарастающую панику. Куда бы он ни повернулся и на каком клочке земли бы ни стоял, он чувствовал осуждение. Он был слишком напуган, чтобы пойти домой, и слишком напуган, чтобы вновь вернуться в это проклятое пустынное место, где пыль того несчастного монстра уже смывало течением в какую-нибудь канаву. Воспоминания парализовали его. В его голове пронёсся последний, отдающийся эхом крик в тот момент, когда его атака вошла слишком глубоко. Тот крик — голос его жертвы — был хриплым, гортанным, и здравый рассудок скелета никак не мог заглушить этот фантомный вопль, вновь и вновь звенящий в его затылке, как на заевшей плёнке. Он никогда ещё не слышал ничего настолько отчаянного и одинокого. Папирус вздрогнул — скорбь яростно выкручивала его чернеющую душу — и продолжил пробираться по Тихой Зоне, пока не достиг уединённого жилища Андайн. Казалось, его тело парило над землёй, не ощущая ног, медленно переступавших по земле только по привычке. Но чем ближе он подходил к знакомому дому, тем теплее становилось внутри. Во всяком случае, Папирус мог найти утешение в дружбе с Андайн. Но даже так он плохо представлял, как справляться дальше и как вести себя под её пристальным взглядом. Уже подбегая к пустынному двору дома Андайн, — всё ещё выжженному после их прошлогоднего кулинарного урока, — он обнаружил себя лихорадочно обшаривающим окна в поисках хоть какого-нибудь признака её присутствия: проблеска её лица или манящей руки, призывающей оставить их роли и заняться привычным милым безрассудством, которое разделяли только они вдвоём. У дверей её дома, прежде чем хоть одна мысль промелькнула в его сознании, он уже стучал по твёрдой древесине, стараясь собрать воедино разрозненные нити спокойствия, оставшиеся его единственной надеждой. — КАПИТАН АНДАЙН, Я ЗДЕСЬ ДЛЯ МОЕГО ЕЖЕДНЕВНОГО ОТЧЁТА! АНДАЙН? Папирус перестал стучать. Он выждал ещё минуту или две, отчего едва подавленная паника вновь начала поднимать свою уродливую голову. В следующую секунду он уже барабанил в дверь, как сумасшедший. Его голос стал выше на несколько тонов, со всеми потрохами выдавая его тревогу. — ЭЙ, КАПИТАН АНДАЙН! ВЫ ДОМА?! Но там не было ничего. Ни хаотичной мелодии пианино, ни шума готовки, ни её привычной широкой улыбки, с которой она приветствует его, выбивая входную дверь. Папирус скорчил гримасу и сжал пальцы в кулаки, дрожащие по бокам. Он сделал это так болезненно крепко, что суставы между фалангами хрустнули. Скелет позволил себе вздохнуть сквозь взбешённые нервы, вскипающие в его костном мозге, и в этот момент свежие ОП наполнили его душу тяжёлым предчувствием беды, тянущим мёртвым грузом. Он выплюнул проклятие и полез в карман, выуживая телефон. Он набрал её номер по памяти и стал слушать гудки, едва удерживая себя в руках. Но вскоре поток его мыслей прервало внезапное осознание, от которого бросило в дрожь. Она будет разочарована в нём. Душа Папируса затрепетала от этой не отпускающей его теперь мысли. Дрожащие фаланги пальцев обмякли на экране телефона. Он поморщился и быстро повесил трубку. Андайн непременно разочаруется в нём, ведь она слишком крута, велика и сильна, чтобы позволить себе причинить вред невинным. Она сама приобрела свою силу, сама приобрела свою решимость, и, конечно же, теперь она никогда не позволит кому-то вроде него вступить в ряды гвардии. Только не после совершённого им преступления. Никогда в жизни она больше не встретит такого слабака. Его кости онемели от осознания, и он мысленно ругал себя за то, что был так глуп. Сама мысль о том, чтоб признаться ей в своих ошибках, была нелепой. На что он надеялся? На её жалость? Её поддержку? В его голове завертелись множества ужасных сценариев того, как это могло произойти. Он представил все эти унизительные оскорбления, что она произнесла бы в его адрес. Потеря её общества была бы для него трагедией. Он прижал кулак ко лбу и сделал несколько коротких вдохов, чувствуя подступающую тошноту и надеясь, что головокружение скоро прекратится. Судорожно пытаясь сохранить лицо, Папирус прочистил горло, огляделся вокруг, убедившись в том, что он один, и выпрямил спину, собираясь с духом. Скелет решительно кивнул и зашагал прочь от её двери к границам Тихой Зоны. Дождевая вода хлюпала в его ботинках и сочилась сквозь носки, пока он волочил ноги по сырым пещерам. Тяжело дыша, Папирус развернулся в сторону Сноудина. Ему больше некуда было пойти, не с кем поговорить. Он не мог найти в себе силы признаться во всём брату. Ему не хотелось ничего, кроме как зарыться в своей постели под тёплым одеялом, где можно было бы спрятать свой стыд. Нет, это бы не помогло. Андайн никогда не узнает. Как и должно быть._____________________
Папирус не пошёл домой. Вместо этого он несколько часов провёл в полном одиночестве в самом дальнем закутке Сноудина, вдали от подростков и собак из стражи. Он лежал на сугробе без движения, подтянув колени к подбородку и уныло глядя в никуда. Он знал каждый квадратный дюйм снега в лесу и искал убежища в своём самом любимом месте — прямо под скользкой ледяной головоломкой, где снег был наиболее чистым и нетронутым. Ему нравилось строить там своих тайных Снежных Папирусов. Это было давней традицией скелетов, родом ещё из тех далёких времён, когда он сам был мальчишкой в полосатом свитере и с кривозубой улыбкой; когда в глазницах Санса сиял лишь белый свет. Тогда они с братом тайком сбегали и носились по своему логову, бросая снежки и выстраивая снежные крепости, пока холод не пробирался сквозь одежду. Эти воспоминания были одними из самых ценных для него. Интересно, какие воспоминания из детства хранил тот монстр? Его жертва. Интересно, была ли у него семья? Или друзья? Большая ли семья? Много ли друзей? Какой у него был любимый цвет? Любимое место? Любимая еда? Кем бы он хотел стать, покинув Подземелье и получив возможность исследовать яркий мир наверху? Он закопался ещё глубже в снег. Фаланги пальцев дрожали, но вовсе не от холода. Теперь этого никто никогда не узнает. Единственным, что осталось в память о том монстре, был истошный крик и вид его распадающегося тела, рассыпавшегося в прах от руки Папируса. Ещё один обжигающий удар поразил его душу, и скелет потёр грудь, стараясь ослабить боль. Он попытался закрыть глаза и прийти в себя, оставить всё это позади, но карма не давала ему это сделать. За сомкнутыми глазницами с кристальной чёткостью проявились страдания последних секунд жизни его жертвы. Он снова мысленно возвращался в это тёмное, страшное место, чтобы после вновь и вновь заставлять себя бормотать под нос эти смехотворные мантры. Он велик. Он силён. Но он сломлен, и это не сработало. Страдание пронзало каждую клеточку тела, а душа его болезненно пульсировала. Морально измотанный чувством вины, насквозь пропитанный гнусной энергией, Папирус медленно проник рукой в грудную клетку под кромкой его брони. Туда, где обитала его терзаемая мучениями душа. Он не решался прикоснуться к ней, но нервный тик, звенящий в голове, вынудил его обследовать её. Папирус ткнул в орган одним пальцем и вздрогнул, когда грубая кожа перчатки коснулась его поверхности. Он провёл ладонью по его середине, слегка ласкаемый естественным теплом, и резко остановился, почувствовав, что стенка его души была рассечена. Трещина. В его душе появилась трещина. Непрошеные слёзы защипали уголки его глазниц, и без всякого предупреждения из него вырвался жалкий, тоскливый всхлип. Не зная, как справиться с этим недугом, он выдернул руку из-за грудины, будто обжёгшись. Не было ничего более невыносимого, чем осознание того, насколько он был сломлен и как много сил потребуется для скрепления, исцеления и восстановления такого повреждения. Папирус сокрушался на себя. Он сидел в сугробе с треснувшей душой, онемев ниже пояса и плохо видя. Ему нужно было залечить её — иначе она могла бы разойтись ещё сильней — и с небывалой чуткостью он уговорил свою душу выйти из грудной клетки. Чтобы убедиться, что никто не шпионил за ним, он оглядел своё логово. Опасно было обнажать душу прямо на открытой местности, но как только скелет уверился в том, что никого поблизости нет, он сгорбился и сосредоточился на органе, зажатом в руках. Он держал свою душу так осторожно, будто она могла разбиться вдребезги. Магия гудела в ней подобно сердцебиению, а ответное тепло уже разливалось по всему телу её обладателя. Его дыхание стало поверхностным, а хмурый взгляд, напротив, стал ещё глубже. Обзор сузился, сосредоточившись лишь на скрюченной белой душе, покоящейся в его дрожащих руках. Он уставился на магический орган и провёл большим пальцем по трещине, шипя от того, как холод перчатки обжёг открытую рану. Трещина была бесцветно-серой, и магическая плоть, окружавшая её, расплылась, как синяк, расцветая лазурным пятном, чувствительным к прикосновению. Его душа выглядела… жалко. Болезненно. Едва светясь и излучая жизнь. От этого даже тело, даже собственные мысли казались Папирусу чужими. Ему было ужасно не по себе от одного лишь взгляда на свою душу — неожиданно беспомощную, немощную. Она должна была быть совсем не такой: Папирус не был слабым, он не был немощным, но тягучие размышления об ошибках, стоивших невинному монстру жизни, не давали ему покоя. Всё это время гремучая смесь травм и самобичевания выворачивала его наизнанку. Магия, замурованная в органе, кипела ядом, и ему нужно было выпустить её, чтобы очиститься. Будь проклята эта трещина, весь яд должен выйти наружу. Он приготовился к боли, его кости застыли на месте. Это нужно было сделать быстро, он не мог ждать так долго, как раньше. Не так, как поздней ночью в уютной темноте комнаты, когда острие бритвенного ножа — он стащил его из комнаты Санса — лизнуло его холодом и сталью по локтевой кости. Когда боль души была слишком сильна, чтобы её вынести. Папирус сжал свою душу — сперва нерешительно. Ему стало трудно дышать. Скрипя зубами, он проколол магическую плоть острыми фалангами пальцев, проник в трещину и дёрнулся вперёд, согнувшись пополам и шипя от боли. Он с замиранием сердца наблюдал за тем, как капля жидкости, похожая на кровь, вытекала из-под кончиков пальцев, пока не превратилась в толстый сгусток. Он захрипел, его повело от головокружительного оцепенения, но он не ослабил хватку и продолжил сжимать свою душу, находя удовлетворение и утешение во вспенивающейся жидкости, струящейся по его ладони. Постепенно его ОЗ упали на несколько пунктов. Тёмная жидкость, которую он растирал между большим и указательным пальцами, дала ему понять, что он всё ещё… здесь. Живой. Ему нравилось видеть это — неопровержимое доказательство изнурения, грязи, боли и порока, изливающееся из него наружу. Было бы ещё лучше, будь он способен увидеть сами эти чувства, — сырые и неприкрытые, — вырывающиеся из его нутра гнилью и разложением. Чтобы он знал, что чувства эти осязаемы и реальны. Он испустил долгий, протяжный вздох, который сдерживал всё это время, даже не отдавая себе в этом отчёт. Тело онемело, зрение затуманилось, а разум стал блаженно блеклым и пустым. Впервые за день ему стало спокойно. Но безмятежность была нарушена опасливым, испуганным, тонким голоском. — …Папирус? Что…? Что ты делаешь? Он встрепенулся. Его челюсть щёлкнула, понимание промелькнуло в голове прежде, чем он вскарабкался по снегу. Душа инстинктивно скрылась в грудной клетке, и скелет вызвал шквал острых костей прямо над собой, готовый атаковать в направлении звука, но затем выругался, когда острая боль в его ослабевшей душе заставила кости рассеяться так же быстро, как они появились. Его магия истощилась от борьбы, он не мог воззвать к её источнику. На нетвёрдых локтях Папирус поднял своё трясущееся тело над снегом и тут же рухнул на землю от усталости. Он был на краю гибели, он был уверен в этом. Его магические резервы почти полностью исчерпались. Он не мог найти в себе сил, чтобы вызвать хоть одну атаку. Голос, робкий и неуверенный, приблизился к нему: — П-… Папирус? — ГРХ… — Папирус снова упал на четвереньки, страх лишь усилил его отчаяние, — КАКОГО ЧЁРТА ТЫ ЗДЕСЬ ЗАБЫЛ? — ЧТО ТЕБЕ НУЖНО? — требовательно спросил Папирус скрипучим голосом. Его глазницы оставались приоткрытыми, но душа вновь забилась в неудержимой агонии и затуманила зрение. — КТО ТЫ ТАКОЙ? ГОВОРИ! — Папирус, это я, твой друг! Папирус раскрыл глазницы пошире и увидел пару пустых сверкающих глаз, уставившихся на него. Это и правда был его друг. Его лепестки дрожали на холоде, а уголки рта неловко подёргивались в улыбке. Его звали Флаури, верно? Цветок обладал жутковатой способностью буквально возникать из ниоткуда в самый неожиданный момент. Поначалу это раздражало Папируса, пугало до мурашек на несуществующей коже. Но со временем он начал ценить неподдельный интерес цветка как к нему самому, так и ко всем его новым планам и головоломкам. Однако сегодня он не рассчитывал быть польщённым внезапным появлением таинственного монстра. Покраснев в смущении, Папирус взволнованно заворчал и, пошатываясь, поднялся на ноги, стряхивая с себя налипший снег. От резкого движения голова пошла кругом, горизонт вдруг покачнулся вбок, а земля под ногами зашевелилась. Он окончательно потерял равновесие и обрушился обратно на заднюю часть тела — его копчик принял весь удар на себя. Скелет поморщился, но в конце концов решил остаться там, где сидел, всё ещё чувствуя повсеместную слабость. — А, ТАК ЭТО ТЫ, — Папирус размял виски и поморщился от головной боли, — КАК ТЫ НАШЁЛ МОЁ ОСОБОЕ ТАЙНОЕ МЕСТО? НЕ ПОМНЮ, ЧТОБЫ Я КОГДА-НИБУДЬ ПОКАЗЫВАЛ ТЕБЕ, ГДЕ ОНО, — Папирус бросил укоризненный взгляд на маленького монстра, дрожащего у его ног, — …ЕСЛИ ТОЛЬКО ТЫ НЕ СЛЕДИЛ ЗА МНОЙ? — Я всегда наблюдаю, глупый, — осторожно пропищал Флауи голосом, лишённым своей обычной бодрости. — Но я просто хотел увидеть… Фраза Флауи была прервана неверящим вздохом. Он отвёл взгляд от лица Папируса и опустил глаза на перчатку, потемневшую от магического осадка. — Папирус, да ты же ранен! Как ребёнок, пойманный за руку в банке с печеньем, Папирус быстро приложил ладонь к груди, прикрывая участок доспеха. Тёплая влага насквозь пропитала ткань, по ту сторону которой находилась его душа. Эта субстанция прилипла к его перчатке нитью вытекающей магии, стоило ему убрать оттуда руку. Папирус отшатнулся с судорожным вдохом, ужас — холоднее снега — пробрал его до костей. — У тебя магия вытекает прямо из души! Кто это сделал? — Флауи завертел головой во все стороны, выискивая преступника, но поиски прекратились, когда он наконец понял, в чём дело. — Это что же… Неужели ты… — одними губами прошептал Флауи в ошеломлённом понимании, — Неужели ты сделал это с собой… сам? С бешено колотящейся душой и неконтролируемо вертящимися мыслями, Папирус соврал сквозь зубы, ощущая тошнотворный стыд: — Н-НЕТ, Я ПРОСТО — — Зачем ты это сделал? Папирус! Это было чем-то совершенно новым. Среди всех этих бесконечных циклов, повторяющихся сюжетов, построенных методом проб и ошибок, Флауи никогда не встречал временной линии вроде этой. Когда скрипты диалогов Папируса стали плоскими и предсказуемыми, а персонажи больше походили на кукол-марионеток, бывших лишь линиями кода, Флауи в своей одинокой монотонности был уверен, что исследовал все возможные пути развития событий. Но даже в этом руте, будучи смиренным, милосердным и дружелюбным, он никак не был готов к подобному. Флауи покачал головой и с любопытством протянул Папирусу лозу. — Тебе придётся принять мою помощь. Не раздумывая, Папирус оборонительно отбросил усик прочь. — НЕТ, НЕТ, НИЧЕГО СТРАШНОГО, ПОВЕРЬ МНЕ! ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ… ТЕБЕ НЕ О ЧЕМ ВОЛНОВАТЬСЯ! МНЕ ПРОСТО СТАЛО ДУРНО НА СЕКУНДУ, НУЖНО БЫЛО НЕМНОЖКО ОТДЫШАТЬСЯ! — Папирус, просто послушай меня. Папирус смолк и скрестил руки на груди, как ни в чём не бывало, но даже так он не смог никого одурачить: Флауи видел Папируса насквозь, и грохот его костей был достаточным доказательством его беспокойства. Флауи нахмурился. Мерцание в пустых глазах цветка встревожило скелета. Ему сложно было разобрать, что именно скрывается за ним. Всецело поглощённый волнением, Папирус грубо переигрывал в попытке скрыть свой животный страх, изображая куда больше воодушевления, чем нужно. — НЕТ! ВСЁ В ПОРЯДКЕ. А ТЕПЕРЬ ИЗВИНИ, МНЕ НЕКОГДА ИГРАТЬ С ТОБОЙ СЕГОДНЯ. МНЕ СРОЧНО НУЖНО ЗАКОНЧИТЬ ПАРУ ОЧЕНЬ ВАЖНЫХ ДЕЛ! — И что же у тебя за дела такие, дружище? — поинтересовался Флауи, мило склонив голову набок и приподняв бровь. Папирус отвёл взгляд в сторону, не смея опустить его вниз, не смея допустить зрительного контакта. — ПРОСТО ДЕЛА! — грудь Папируса отчаянно вздымалась, едва сдерживая раздосадованный рык, — ПОЧЕМУ ТЫ ЗАДАЁШЬ СТОЛЬКО ВОПРОСОВ? Папирус старался сохранять спокойствие под давлением друга-цветка. Он ущипнул себя за переносицу и протяжно выдохнул с наигранной усталостью. Он надеялся, что цветок перестанет допытывать его. Он просто хотел вернуться домой и предаться унынию там, где никто этого не увидит. Он был сыт по горло унижением, будучи пойманным с поличным, но осознание того, что он без конца теряет над собой контроль, изматывало его. Его неудержимые порывы, его уверенное владение магией — всё это более не имело для него значения. Он всегда был осторожен и точен, так что же перемкнуло в нём теперь? — У МЕНЯ БЫЛА ТРУДНАЯ ТРЕНИРОВКА С АНДАЙН, — сдержанно добавил Папирус, — Я НЕ В НАСТРОЕНИИ. — Ты не тренировался с ней сегодня. Я знаю это наверняка, — цветок слегка поморщился от рассерженного грохота костей Папируса. — ЕЩЁ КАК ТРЕНИРОВАЛСЯ! — Папирус прожёг своего мучителя укоризненным прищуром глазниц, — НИЧЕГО ПОДОЗРИТЕЛЬНОГО ИЛИ НЕОДНОЗНАЧНОГО НЕ ПРОИЗОШЛО! ТАК ЧТО МОЖЕШЬ УСМИРИТЬ СВОИ СОМНЕНИЯ И ОСТАВИТЬ МЕНЯ В ПОКОЕ. Тем не менее, цветок осторожно продолжил: — Так ты мне скажешь, зачем ты это с собой сделал? — взгляд Флауи остановился на свежем пятне крови, вновь проявившемся на доспехе скелета. Флауи замолчал, ожидая ответа, но Папирус лишь ёрзал на месте, разбираясь в своей внутренней войне. Он не любил долгих пауз в разговорах. — Я НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛ. Флауи прищёлкнул языком. Папирус был отвратительным лжецом, и пока он слушал невнятные увиливания скелета, в его голове всплыл образ — воспоминание о более счастливых временах, что они провели вместе. В этот момент даже в пустое тело цветка закралась жалость. И эта жалость только усилилась, когда Папирус застонал от очевидной боли, нанесённой себе самому. — Идиот, дальше будет только хуже, — Флауи подполз на два шага ближе, и Папирус вздрогнул, отступив на те же два шага назад. — НЕТ, НЕ СМЕЙ, — оскалился Папирус, не заботясь о том, каким безразличным звучал его голос и сколько ненависти он в него вложил. — Эй, я пытаюсь быть хорошим! — обиженно выплюнул Флауи. — Почему ты не даёшь мне помочь тебе? — МНЕ НЕ НУЖНА ТВОЯ ПОМОЩЬ! Папируса трясло, его душа трепетала. Она дрожала так сильно, что он едва держался. Он был напуган. Даже в сравнении с маленьким цветком, поднявшим голову, чтобы посмотреть ему в лицо, Папирус чувствовал себя крошечным. Таким слабым, таким хрупким. На мгновение глаза Флауи прояснились, едва ли не сверкая пониманием, но после они лишь сомкнулись от недовольства. — Временами ты ведёшь себя так глупо. Какой смысл хранить от меня секреты? — Флауи устремил тяжёлый, неморгающий взгляд в сторону, а затем тихо пробормотал себе под нос — …Как будто бы ты можешь. — Я НЕ ХРАНЮ НИКАКИХ СЕКРЕТОВ, И Я НЕ ОБЯЗАН НИЧЕГО ТЕБЕ ОБЪЯСНЯТЬ, — брови Папируса изогнулись, отчего его глазницы стали угловатыми и злыми, — А ТЕПЕРЬ УЙДИ С ДОРОГИ! Папирус скрыл безысходное отчаяние под пылающим гневом, тяжёлыми шагами устремляясь прочь с намерением поставить точку в разговоре, как вдруг что-то зацепилось за ботинок и остановило его на полпути. Из промёрзшей земли торчала удерживающая его на месте лоза, обвитая вокруг лодыжки с невероятной силой, немало удивившей его. — Папирус. От помрачневшего голоса Флауи Папируса пробил холодный пот. Он резко обернулся, сжав кулаки, и хмуро посмотрел на цветочного монстра позади. Но от увиденного Папирус изменился в лице: на лицо Флауи легла непроглядная тень, его глаза опустели, — от всего этого душа скелета содрогнулась в дурном предчувствии. Флауи отпустил ногу Папируса и произнёс с холодностью, ледяной и неумолимой: — Я видел. Челюсть Папируса открылась и закрылась, он не мог вымолвить ни слова и чувствовал, будто бы целая лавина обрушилась на него, обездвиживая и удушая. А Флауи медленно, намеренно выделяя каждое повисшее в воздухе слово, продолжил: — Вот именно, я видел. Я видел всё, так что можешь перестать изображать крутого парня, потому что ты никого не обманешь. — ЧТО? К-КАК? — грудь Папируса сдавило невидимым грузом. Чувство вины поглотило его прежде, чем он нашёл бы в себе силы подавить его. Этот ужасный звук снова заревел в его черепе, и он захлебнулся омерзительной волной свежих ОП. Он был на грани. Всепоглощающий взгляд Флауи прожигал его кости до дыр. И пока всё окончательно рушилось с треском и грохотом, Папируса била сильнейшая дрожь. — Я не соврал тебе, друг. Я всегда наблюдаю, — из-за звона в голове Папирус едва различал слова Флауи, голос которого разносился эхом всё дальше и дальше. — У него было много ОП, не так ли? Обскакал тебя на целый УР. Какой-то звук прорвался сквозь туман, и он различил в нём горький, сочувственный смех. — Я даже угнаться за тобой не успел: ты убежал так быстро, что я не смог тебя остановить! А когда ты покинул Водопадье, твои следы уже смыло водой. Флауи задумчиво хмыкнул. — Никогда не видел тебя таким напуганным, — и это было правдой. Даже когда Флауи поставил его на колени и обратил тело скелета в прах, Папирус не проявлял такого изнуряющего страха. Флауи продолжил размышления: — А это… — он указал на грудь Папируса, — Ты никогда не делал так прежде! Ты просто не можешь… — он быстро поправил себя, — Тебе не стоит делать это с собой. — Я НЕ ХОТЕЛ, — выдавил Папирус, стуча зубами. Он судорожно перевёл дыхание, выглядя едва живым, — …ДЕЛО В МОЕЙ МАГИИ. Папирус стиснул зубы и закрыл глаза. Как же больно. Его ноги подкосились: рана, зияющая в душе, была ещё свежей и жгучей. Он откровенно заскулил и снова открыл глазницы, уставившись на прозрачную жидкость на перчатках, а затем крепко сжал пальцы в кулаки, так сильно, что фаланги едва не вылетели из суставов. — ОНА НИКОГДА НЕ ВЕЛА СЕБЯ ТАК РАНЬШЕ. ИЗ МЕНЯ КАК БУДТО ВЫРВАЛИ… КУСОК. И НА ЕГО МЕСТЕ ОБРАЗОВАЛОСЬ НЕЧТО… — он вздрогнул, — …ЗЛОЕ. — Именно так и действуют ОП, — деловито отметил Флауи. Все мысли Папируса сосредоточились на его магии. Она была единственным, на что он мог положиться, ведь в ней была заключена сама его суть. Поэтому даже подумать о том, чтобы ослушаться её, было страшно. Жестокие, бессердечные намерения, въедающиеся в каждую крупицу воздуха; злобные монстры с красными глазами, снующие по пещерам Подземелья — неужели он становился одним из них? — Я тоже удивился. Твоя магия кружилась и вспыхивала так быстро, что я уж было принял тебя за совсем другого монстра! Не думал, что у тебя в позвоночнике такой стержень. Папируса передёрнуло. Флауи увидел, как сильно его это задело, поэтому он немного смягчился: — Но всё нормально, Папирус. Я знаю, каково тебе, и вижу, как ты бежишь от всего этого, — лицо Флауи скорчило раскаяние. — Чувство вины так мучительно, не правда ли? Папирус распознал в словах цветка насмешку, и выражение его лица от испуганного перешло в шокированное и озлобленное. В его глазницах сверкали крошечные слезинки, обжигающие ядом. Его рычание сорвалось на рёв: — ОТКУДА ТЕБЕ ЗНАТЬ, КАКОВО ЭТО? Флауи выглядел невпечатлённым. — ТЫ ВООБЩЕ ПРИЧИНЯЛ БОЛЬ КОМУ-ЛИБО? — глазницы Папируса стали влажными, но он не проронил ни слезы, не сейчас, — ТЫ ВЕДЬ ВСЕГО ЛИШЬ МАЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОК! — Я знаю больше, чем ты думаешь, — возразил Флауи. — Я знаю о боли, страдании, ненависти к себе, опустошённости. Эти чувства знакомы мне давно. Какая-то часть Флауи удивилась, с чего это вообще его волнует. Папирусу никогда не приходилось сталкиваться с тем, что пережил Флауи за всю свою жизнь. Однако, в отличие от прочих, Папирус будто бы дышал другим воздухом и нёс в себе свой особенный свет. Он сам — луч света в этом тёмном, адском месте. И всё же Флауи испытывал непреодолимое желание надломить Папируса, взвести его на вершину отчаяния и увидеть, как скелет будет бороться с этим в своей привычной манере. Но теперь на костях Папируса, травмированных, заражённых вселенским бедствием, будто взбухала плесень. И если бы только это могло хоть чем-нибудь помочь, Флауи мог бы расширить сознание Папируса, мог бы напомнить о разбитых кусочках воображаемых земель с более добрыми, чуткими монстрами, на которых и проросло это особенное сознание. — Но в нашем мире тебе придётся научиться принимать эти чувства, — душа Папируса была слишком непосредственной, слишком большой для мира вроде этого, как заключил Флауи, презрительно закрывая глаза. Он надеялся, что сможет убедить в этом Папируса, договаривая, — …прежде чем ты сможешь что-то с ними сделать. — ТВОИ СЛОВА ВООБЩЕ НИКАК НЕ УТЕШАЮТ, — проворчал, защищаясь, Папирус и вытер навернувшиеся слёзы. Его душа нещадно билась за грудиной, давление в ней росло. Его бросало то в жар, то в холод, от которых тянуло блевать. — Я не пытаюсь утешить тебя, я пытаюсь открыть тебе глаза. — ХВАТИТ ТРАТИТЬ МОЁ ВРЕМЯ! — вскипел от злости Папирус. Он скрестил руки на груди, взывая к чувству собственного превосходства и окончательно обрывая связи с этим монстром, — С МЕНЯ ДОВОЛЬНО РАЗГОВОРОВ С ТОБОЙ. Я ИДУ ДОМОЙ. С этими словами Папирус сердито зашагал прочь, всё ещё негодующе скрещивая руки. Он шёл к Сноудину, старательно игнорируя всё вокруг. Флауи не стал его останавливать. Вот и всё. Флауи вздохнул. Папирус был неисправим. Но даже с такого расстояния Папирус мог разобрать последние, жестокие слова Флауи: — Я не могу поверить, что ты настолько глуп._____________________
У входа в Сноудин пахло горелой корицей. Папирус прошёл мимо ветхой библиотеки и мерзотного бара Гриллби к угасающим, едва мерцающим огонькам его дома. Продрогший с головы до ног, он тихонько открыл запертую дверь и скользнул внутрь, чтобы так же тихо закрыть её. В доме царил относительный полумрак: здесь горела только одна лампа, телевизор трещал уже включённой программой Меттатона, а из кухни доносился приятный аромат спагетти. Всё остальное было таким же, как раньше, чему Папирус был несказанно рад — после всех этих вывернувших его наизнанку бед он нуждался в этом больше всего на свете. Его нервы были всё ещё напряжены и чувствительны, как оголённые провода. В поисках уютной постели он направился к лестнице, но внезапный шум, донёсшийся со стороны утонувшего в потёмках дивана, сбил его с мыслей и остановил на полпути. На подушках раскинулся Санс, беззаботно свесив ноги с подлокотника. Он держал на груди бадью с остатками спагетти и тихо посапывал. Краем глаза Папирус заметил пульт в другой руке его брата, медленно выскользающий из ослабевших пальцев. Он быстро схватил его и уменьшил громкость телевизора до тихого фонового шума. Санс шевельнулся, что-то проворчал и снова расслабился; его грудь поднималась и опускалась от медленных, довольных вдохов. Папирус забрал из другой руки брата контейнер, чтобы выбросить остатки еды, положить его в раковину и вымыть позже. Вся его энергия была почти на нуле. Эмоциональная опустошённость убила в нём остатки силы воли, его душа была тяжелой, а голова лёгкой — какая биполярная смесь, — и он едва подавил стон от тошнотворной боли в несуществующем животе. Свет от телевизора отбрасывал желтоватые и розоватые отблески на кости Санса. Папирус ещё раз взглянул на его умиротворённое лицо, отметив, каким обезоруживающим оно было без своего обычного наносного высокомерия. Взгляд Папируса смягчился — рядом с Сансом было... безопасно. Но у него наверняка выдался трудный день. Даже при всей лености Санса Папирус мог заметить, как его брат был измотан. Это было понятно уже хотя бы по тому, что он был дома, а не на своих обычных светских посиделках в баре Гриллби, и добровольно ел спагетти Папируса без лишних напоминаний и уговоров. С одной стороны, Папирус чувствовал огромное облегчение от того, что Санс дома — его брат был надёжной стеной от всех невзгод и жилеткой, в которую можно выплакаться, — но с другой — именно этого он и боялся. Суставы Папируса застыли в неуверенности; его мысли отчаянно метались между желанием убежать и желанием прильнуть к теплу брата. Тихо зудящие пустые фаланги так и просились протянуть руки и сомкнуть в них тело Санса, найдя, наконец, то упоительное утешение, в котором Папирус так нуждался. Санс был Судьёй Подземелья, а Судья мог глубоко вникать, внимательно изучать и скрупулёзно подсчитывать каждую отметку греха, оставленную на душе. От одной лишь мысли об этом душа Папируса вдруг истошно забилась в груди. Его магия клубилась энергией и вскипала, прося освобождения. Вся эта доселе сдерживаемая заражённая магия жаждала вырваться наружу, чтобы принять на себя всю тяжесть гнева и злобы Судьи. Потому что он поступил неправильно и заслуживал любого наказания, которое ему предназначалось. Папирус трусливо взбежал по лестнице и спешно запер дверь своей спальни, всем весом навалившись на дерево и переводя дыхание. Внутри него творилось нечто ужасное, и он не мог с этим справиться. Его дёргало от напряжения, а линии рассудка грозили вот-вот порваться. Но теперь, оставшись одним в своей комнате, он мог хоть немного прийти в себя. Он схватил одну из своих наиболее удобных рубашек и на цыпочках прошёл в ванную. Он уставился на себя в зеркало, на впалые глаза и бледные кости. На сколы и шрамы. Он опустил глазницы, понимая, что превратился в растрёпанное месиво, хоть ему и трудно было себе в этом признаться. Вскоре его начало отпускать, и он решил привести себя в порядок. Папирус снял верхнюю часть брони — вздрогнув, когда мокрая ткань с хлюпаньем соскользнула с его костей — и переоделся в свободную рубашку. Он плеснул немного воды на лицо и почистил зубы, медленно и неторопливо встраиваясь в свой привычный ритм. Вернув себе более-менее презентабельный вид, он покинул ванную и отправился за едой на кухню. Его магические резервы истощались до опасно низкого уровня. Ему нужна была подпитка, чтобы пережить горести этой ночи. Когда он спустился вниз, Санс всё ещё крепко спал. Папирус вернулся на кухню и поставил в микроволновку остатки некогда приготовленной им же еды, даже не потрудившись посмотреть, что именно было в контейнере. Хлопки и шипение разогревающейся пищи ещё больше успокоили его. Ему не нужно было думать ни о чём — ни о бурлящих ОП, ни о новом УР, ни тем более о вреде его неумелого контроля. Ничего, кроме запаха специй и интереса, что же покажут на канале Меттатона далее. Разогрев еду и вооружившись вилкой, он побрёл к дивану и осторожно — очень осторожно — откинулся на спинку, отсев настолько далеко от спящего Санса, насколько это было возможно. В конечном счёте он обязательно разбудит брата и уговорит его нормально лечь в кровать. Его нынешняя вынужденная поза едва ли выглядела удобной, он даже начал пускать слюни на мебель, но Папирус знал — Санс всё равно заметит неладное. Папирус не был уверен, что сможет вытерпеть ещё больше обвинений. Санс всё ещё спал, тихо похрапывая. Боль и усталость вспыхнули в костях Папируса. Он не совсем понимал, что лежит у него в тарелке, но ел на автомате — голод затмевал всё остальное. Не успел он опомниться, как тарелка опустела. Скелет быстро проверил свои показатели. Около двадцати ОЗ было восстановлено. Этого было достаточно, но не более того. В целом, на ночь бы хватило, так что он встал и понёс посуду обратно на кухню. Движение на диване заставило Санса проснуться. Он настороженно заморгал сонными глазницами. Папирус застыл на месте, его кости обдало холодом. Санс низко зевнул и вытянулся так, что каждый позвонок с хрустом встал на место. Он смущённо нахмурил надбровные дуги, и Папирус уже было воспользовался шансом улизнуть как можно тише, но это оказалось не так просто, когда твои кости гремят, как камни в консервной банке. Санс медленно повернулся на звук. Прошло ещё несколько секунд, прежде чем в его глазницах всплыли осознанные огоньки. Рот Санса растянулся в добродушной ухмылке, а голос был ещё полусонным и хриплым: — привет, бро. — П-ПРИВЕТ, — только и смог произнести Папирус. Он всё ещё стоял спиной к нему, и тарелка едва не выскользнула из его рук. Он не мог дать Сансу узнать о том, что он сделал, опасаясь разочарования и возмездия. Санс ведь мог увидеть это, не так ли? Его брат был поразительно наблюдателен — мог ли он распознать новые ОП? Скачок УР? Папирус не был готов проверять эту теорию. Он потихоньку приблизился к лестнице. — хмм? который час? Папирус рефлекторно втянул шею. Он едва дышал, но всё-таки выдавил из себя: — УЖЕ ОЧЕНЬ ПОЗДНО, БАР ГРИЛЛБИ ЗАКРЫТ. — вот чёрт, — Санс подвинулся вперёд в поисках более удобного положения и сел ровно. Он почесал свой зад и раздражённо буркнул, — сейчас бы сходить за бургером. проклятое шоу мтт, должно быть, усыпило меня. — ДА УЖ, КАКАЯ ЖАЛОСТЬ, — с густым сарказмом съязвил Папирус, надеясь, что Санс проглотит наживку. Ему нужно было лишь бросить парочку оскорблений здесь, несколько ворчливых жалоб там, — и Сансу всё это наскучит настолько, что он сам прекратит говорить с ним. Он мог разыграть спектакль, быть резким и злым до тех пор, пока их разговор просто не оборвётся во взаимном недовольстве. Он снова взглянул на свою безопасную комнату, на открытую дверь — манящую и надёжную. — Я ВООБЩЕ НЕ ПОНИМАЮ, ЧТО ТЫ ЗАБЫЛ В ЭТОЙ ГРЯЗНОЙ ДЫРЕ. ЭТО ЖЕ СВИНАРНИК. ПРОСТО ОТВРАТИТЕЛЬНО, — он на цыпочках подошёл ещё ближе к лестнице, нависнув над первой ступенькой. Почти свободен. Санс только фыркнул, закатив глазницы. Это была не та реакция, которой добивался Папирус, поэтому он усилил давление. — ВПРОЧЕМ, ТЕБЕ ЭТО ПОДХОДИТ. ЭТАКАЯ БЕЗДНА ПЛОХИХ РЕШЕНИЙ И БЕЗВКУСИЦЫ, — Папирус продолжил плескаться ядом, но тревога тяжким грузом легла на его душу, — ТЫ УЖЕ ЧУТЬ ЛИ НЕ ЖИВЁШЬ ТАМ. ДАЙ УГАДАЮ, ТЫ БЫЛ ТАМ РАЗА ТРИ СЕГОДНЯ, ВЕРНО? ВМЕСТО ТОГО, ЧТОБЫ ДЕЛАТЬ СВОЮ РАБОТУ? — не нужно быть таким козлом, — возразил Санс. Его слова так и сквозили несерьёзностью. Издёвки Папируса были для него не более, чем жевательной игрушкой, — не лезь ко мне, ладно? весь день вкалывал как проклятый. — Я ПОВЕРЮ, ТОЛЬКО КОГДА УВИЖУ ЭТО СВОИМИ ГЛАЗАМИ. — верь во что хочешь, бро, — небрежно пожал плечами Санс. Дыша неглубоко и слишком быстро, Папирус свирепо оглянулся через плечо, позволяя жару своего сурового взгляда прожигать дыры в костях брата, сигнализируя об окончании их разговора. Может Санс просто забить на него уже? — хех, не могу сказать того же о тебе, — с любопытством промурлыкал Санс, ничуть не смущённый внезапной враждебностью Папируса, — целый день ничего от тебя не слышно. не видел тебя в патруле. никаких загадок не калибровал, никаких ловушек не переделывал? чем ты был занят? — ВАЖНЫМИ ВЕЩАМИ, КАРАУЛЬНЫМИ ВЕЩАМИ! — ответил Папирус чуть быстрее, чем нужно. — да? — его брат смотрел в сторону, казалось бы, безразлично, но в то же время Папирус не был так уверен: Санс всегда был весьма хорош в отвлечении внимания. — долго же ты добирался домой, однако. Неуклюже перебирая ноги, Папирус сумел подняться на пару ступенек. Санс проследил за этим движением и нахмурился. Папирус же злобно продолжил, пытаясь избежать подозрений: — ТЫ ЖДАЛ МЕНЯ? — да, но это ерунда. мне просто интересно, вот и всё. — А КАКОЕ ТЕБЕ ДЕЛО? ТЫ НЕ МОЙ НАДЗИРАТЕЛЬ! Я НЕ ОБЯЗАН ПЕРЕД ТОБОЙ ОТЧИТЫВАТЬСЯ! — воу, почему ты воспринимаешь всё в штыки? — Санс задумчиво приподнял надбровную дугу. Этого хватило, чтобы Папируса бросило в дрожь, а душа его упала вниз в нарастающей панике. — НИЧЕГО ПОДОБНОГО, — Папирус почувствовал слабость, в комнате стало жарко, — Я БЫЛ ОЧЕНЬ ЗАНЯТ! — он поскользнулся на краю следующей ступеньки, споткнулся и едва успел удержаться. — да я тебе верю… — Санс рассеянно почесал нижнюю челюсть. Рядом с братом Папирус чувствовал себя неловким тупым болваном, а внезапная, нехарактерная для Санса молчаливость и вовсе сбивала его с толку. — но просто исчезать — это не в твоём духе. — Я БЫЛ В ВОДОПАДЬЕ, — сощурился Папирус. Его душа сжималась так сильно. — да, я заметил. ты повсюду разносишь грязные следы, — Санс пренебрежительно махнул рукой на промокшие ботинки Папируса. На полу были разбросаны маленькие кусочки растоптанных лепестков эхо-цветов, прилипших к его подошвам. — даже не удосужился кинуть их у двери? а на меня злишься, когда я так делаю. — Я ОТМОЮ ВСЁ ЭТО ПОЗЖЕ, — натянутая речь Папируса звучала ещё хуже. Замученное тело отзывалось всё сильнее и сильнее нарастающей угрозой разбиться в пепел от стыда. — да ладно, брось мне кость. я не хочу играть в угадайку. на тебя кто-то напал? Папирус не размыкал челюстей, боясь, что стоит ему сорваться однажды, и он выпалит брату всё и обо всём. В воздухе, ставшем тяжелее каменных плит, вновь раздался голос Санса, уже более мягкий: — и, честно говоря, вид у тебя просто ужасный, бро. ты весь дрожишь и выглядишь бледным. Папируса затрясло. Каждым расстроенным нервом он чувствовал тот самый подтекст, что не давал ему покоя. Страх пронизывал его до костей. На мгновение Папирус ощутил непоколебимую тяжесть грехов, нависшую над ним. Колени грозили подогнуться под пристальным взглядом Санса. Ведь он чувствовал, он неминуемо осознавал, что каким-то образом, но Санс знал. Санс знал. Папирус вцепился в ткань своей рубашки. Его душа истошно кричала, беспорядочно пульсируя, и боль пронзила его грудь, внезапно и неумолимо. Голова закружилась, тарелка выскользнула из пальцев и покатилась вниз по ступенькам. Когда Папируса закачало из стороны в сторону и он почти упал в обморок, Санс мгновенно спрыгнул с дивана к брату. Огоньки его глазниц выгорели в суетливом беспокойстве. — воу, воу, эй, полегче! Папирус навалился на Санса всем весом, борясь с головокружением и мерзким ощущением в душе. Он скрёб пальцами одной руки по стене, а другой лежал на плече Санса, пока они вдвоём спускались с лестницы. Крепко держа брата на себе, Санс пнул тарелку на последней ступеньке, чтобы не споткнуться. Прихрамывая, он подошёл к дивану, жестом пригласил Папируса сесть и устроился рядом. Его хватка на руке брата не ослабла, а только усилилась. — какого чёрта с тобой творится? — Санс был настойчив, используя молчание Папируса как возможность задать вопросы. — что случилось? ты в порядке? что с?.. За этим последовала мгновенная вспышка холода, пробежавшая по стенкам души Папируса. Его проверяли. — НЕТ, НЕТ! — Папирус дёрнулся в сторону и сцепил руки на рубашке прямо над душой подобно смехотворному защитному барьеру, едва ли способному скрыть его статистику. Он умолял, почти падая на колени, — НЕТ, САНС, НЕ СМОТРИ! Пожалуйста, не надо. Пожалуйста. Папирус отпрянул назад, чувствуя себя оскорблённым и униженным. Теперь все карты выложены на стол, обнажённые и неприкрытые, выставленные на суд его брата. Глазницы Папируса блестели от слёз, как стекло. Как только Санс перестал сканировать его душу, его глазницы расширились. Санс выждал ещё немного, оглядывая Папируса с головы до ног. Папирус же чувствовал себя осуждённым. Или одним из этих существ с красными глазами. Злом во плоти. Поэтому он взмолил о пощаде, выплёвывая все свои прегрешения так, будто его уже судили: — ПРОСТИ, ПРОСТИ МЕНЯ, ЭТО БЫЛ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ, И Я НЕ ЗНАЮ, КАК ТАК ВЫШЛО! Я ПОТЕРЯЛ КОНТРОЛЬ. МНЕ ОЧЕНЬ ЖАЛЬ! — успокойся, — ответил Санс как можно более безобидно, но глазницы его неистово горели, — папирус, просто успокойся и дыши. — Я-Я НЕ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ ВСЁ ТАК ПРОИЗОШЛО! ЭТО БЫЛА СЛУЧАЙНОСТЬ! — прохрипел Папирус, и пот бисеринками проступил на его костях. Всё вылезало наружу: его душа разрывалась от непреодолимой вины, от яда, и когда, наконец, эти слова вырвались из него, ему стало немного легче. Ему больше не нужно было сдерживаться. — И ТЕПЕРЬ ТЫ ОБО ВСЁМ ЗНАЕШЬ! ТЫ ЖЕ СУДЬЯ. И ТЫ ДУМАЕШЬ… НАВЕРНЯКА ДУМАЕШЬ, ЧТО Я… Один из них. Произнести это вслух было для него невыносимо. — всё окей, это всего лишь ур 3. ты немного напортачил, — деликатно успокоил его Санс, не желая обвинять Папируса в очередном провале. Он провёл рукой по его лопаткам, и тот испуганно вздрогнул от прикосновения, — я ничего тебе не сделаю. Но Папирус был непреклонен. — ТЫ ГОВОРИЛ ЭТО, КОГДА УР БЫЛ ТОЛЬКО 2, НО СЕЙЧАС ОН 3, И СИТУАЦИЯ СТАНОВИТСЯ ВСЁ ХУЖЕ, — он опустил голову на руки. Поглощённый стыдом, разочарованием и отвращением к себе, Папирус тяжело и влажно выдохнул, — Я НЕ ЗНАЮ, КАК ЭТО ОСТАНОВИТЬ! Я НЕ МОГУ ЭТО КОНТРОЛИРОВАТЬ! Я СТАНОВЛЮСЬ ВСЁ ХУЖЕ! Я. НЕ. ХОЧУ. БЫТЬ ТАКИМ! НО Я НЕ МОГУ ОСТАНОВИТЬ ЭТО! — папирус, — начал Санс тихо, но твёрдо, — на самом деле, всё не так плохо, как ты думаешь. Санс наклонился к нему в успокаивающем жесте, предлагая то тепло, к которому Папирус был так восприимчив. Папирус дрогнул с тихим звуком, осознавая, как сильно он нуждается в этом утешающем прикосновении, и расслабился в объятьях. Ему стало немного легче. Он сосредоточился на поднимающейся и опускающейся груди Санса, подстраиваясь под его ровное дыхание, пока всхлипывания не утихли. — поверь мне, бро, — веки Санса спустились ниже к огонькам глаз, бегавших между пустыми глазницами Папируса, — я видел настоящих кровожадных монстров, худших из них. некоторые настолько погрязли в ур и оп, что не могли даже думать, даже трезво мыслить, не нападая ни на кого. Санс слегка наклонил голову, продолжая аккуратно подбирать слова: — я видел это слишком много раз, чтоб сосчитать, — а затем пробормотал вибрирующим, угрюмым шёпотом, — но я не вижу этого в тебе. Папирус безразлично повернул голову, его надбровные дуги судорожно тряслись. — ЭТО ВСЁ РАВНО НИЧЕГО НЕ МЕНЯЕТ. Я СДЕЛАЛ НЕЧТО УЖАСНОЕ, САНС. ДОЛЖНО БЫТЬ, Я ОЧЕНЬ ОГОРЧИЛ ТЕБЯ. ДЛЯ ЭТОГО ТЕБЯ И НАНЯЛ АЗГОР, ЭТО ТВОЯ РАБОТА! Магия Папируса трепетала в ожидании нападения или молниеносной дозы ядовитого правосудия, что изуродовало бы его тело и сожгло душу. Но ничего не произошло. Вместо этого Санс постарался подобраться к нему как можно ближе и стукнулся черепом о нижнюю челюсть Папируса. Такое знакомое, родное проявление любви у скелетов. — да, но никто здесь не святой. В голове Папируса вновь всплыли картины сражения. Он впился фалангами пальцев в подушки дивана. — Я НИЧЕГО НЕ МОГ СДЕЛАТЬ. — что ты имеешь в виду? — КОГДА… МОЯ АТАКА ПРОШЛА СЛИШКОМ ГЛУБОКО, Я УТРАТИЛ КОНТРОЛЬ. ЧТО АБСУРДНО, ВЕДЬ Я ВСЕГДА БЕЗУПРЕЧНО КОНТРОЛИРУЮ СВОЮ МАГИЮ! — пробормотал Папирус с болью, выворачивавшей его наизнанку. — а пыль? — надавил Санс, стараясь оставаться тактичным, — что ты сделал с ней? Папирус нахмурился, глядя в завитки на ковре. Он боялся продолжать этот разговор, и его голос заметно дрожал. — Я ПЫТАЛСЯ СДЕЛАТЬ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ, НО ЛУЖИ… ОНИ СМЫЛИ ЕЁ. Выражение лица Санса казалось скучающим, но на деле он ловил каждое слово Папируса. Спокойно, собранно и хладнокровно. — сочувствую. здесь уже ничего не поделаешь, — искренне ответил он. — Я ДОСТОЙНО ДЕРЖАЛСЯ В БОЮ, ВИДЕЛ БЫ ТЫ ЭТО, САНС! БЕЗУСЛОВНО, Я ПРОИЗВЁЛ НА НЕГО СИЛЬНОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ! ВСЁ ШЛО ХОРОШО, Я ДУМАЛ, ЧТО СМОГУ УЙТИ НЕВРЕДИМЫМ, ПРОСТО ПРИПУГНУВ ЕГО… — Папирус стиснул зубы так сильно, что его челюсть свело от резкой боли. — НО ПОТОМ ЧТО-ТО ИЗМЕНИЛОСЬ. Я НЕ ЗНАЮ, ЧТО ИМЕННО, — он говорил гораздо тише, чем обычно, что шло вразрез с его шумным нравом. Он повернул голову к Сансу; его глазницы округлились от эмоций. — МНОГОЕ ИЗМЕНИЛОСЬ. Санс устало провёл рукой по лицу, немного задержавшись на лбу, прежде чем потереть затылок. — да, изменилось, это уж точно. Санс вздохнул, его тоже охватывало чувство вины. Всё это изматывало его, но он знал, что изнежил брата, и поэтому Папирус был так сильно эмоционально привязан к нему. Он чувствовал, что хочет сберечь то немногое невинное, что осталось в Папирусе. Останься хоть пара ниточек — он собрал бы их по кусочкам. — ты уже не тот мелкий зубастый сопляк, что повсюду за мной таскался, — нежно пробормотал Санс с лёгкой грустной улыбкой на лице, — ты теперь другой. ты вырос. Папируса слегка тряхнуло. Он откинул голову назад, тяжело дыша. — САНС, ТЫ ЖЕ… НЕ ДУМАЕШЬ ОБО МНЕ КАК-ТО… ИНАЧЕ? — он поперхнулся последней частью фразы, боясь услышать ответ. Он не хотел смотреть Сансу в глаза. Это ранило бы его слишком сильно. Он остался бы совсем один, будь это так. — вовсе нет, бро, клянусь, — ответил Санс серьёзно, осторожно и искренне, выделяя каждое слово. — хех, ты всегда будешь самым великим для меня, что бы ты ни делал. — АГА, ВЕЛИКИМ И... УЖАСНЫМ, — перебил Папирус Санса. Он закрыл лицо руками и поморщился от собственного голоса. — ОХХ… Я ЖАЛОК, ДА? — да не жалок ты, — понимающий тон Санса мелькнул неодобрением, — ты идеалист. всегда хотел быть хорошим парнем. Этим Папирус и восхищал Санса. Этому же Санс, возможно, даже немного завидовал. — да брось, бро. в тебе же столько хорошего. я не пытаюсь обесценивать твои чувства или типа того, но ты взваливаешь на себя слишком много. — АНДАЙН НЕ ПРОСТИТ МНЕ ЭТОГО. ДЛЯ НЕЁ ЭТО НЕПРИЕМЛЕМАЯ СЛАБОСТЬ, — упрекнул себя Папирус. Его слабый, до этого смущённый голос стал куда твёрже. — хех, хорошая шутка, — пробормотал Санс, неуверенно моргая и продолжая натянуто улыбаться. Во взгляде Папируса мелькнули недоумение и недоверие. Он не понимал, что смешного было в их разговоре. — Я НЕ ШУТИЛ. На секунду Папирус подумал, что последствия травмы и душевной боли исказили смысл слов, но нет. Поза Санса не изменилась, его рот не расплылся в глупой ухмылке, как это бывало всякий раз, когда его брат каламбурил, и всепонимающий взгляд Санса тоже никуда не исчез. Несомненно, тот был абсолютно серьёзен. — а мог бы. ты хоть раз в жизни проверял её ур, чувак? — НЕ СМЕШИ МЕНЯ! МНЕ ЭТО НИ К ЧЕМУ! С чего бы ему вообще это делать? Разве это не было бы грубо? Даже просто стоя рядом с Андайн, можно было понять, насколько она сильна. Каждая чешуйка на её теле излучала мощнейший заряд магии. Неужели он ошибся, ни разу не усомнившись в её силе? А между тем, Санс продолжил, жёстко и без раздумий: — да у неё дохрена большой ур, гораздо выше твоего. Услышав это, Папирус широко раскрыл глазницы, но менее хмурым от этого его взгляд не стал. — ЭТО ТВОЯ ПОПЫТКА ПОШУТИТЬ? ВЫШЛО НЕ ОЧЕНЬ. Это не могло быть правдой. Папирус отчаянно пытался вникнуть. Даже отрёкшись от привычных представлений, он едва ли мог представить непримиримую, упорную Андайн, столкнувшуюся с той же незавидной участью, что постигла и его. Такую же утопающую в презрении к себе. Это просто не укладывалось в голове! — я не шучу, — пожал плечами Санс, но сарказм и нотка юмора, с которыми он это сказал, немного разрядили обстановку. Глазницы Папируса сузились, его клыки обнажились от абсурдности этого разговора. — ТОГДА ТЫ УЖАСНЫЙ ЛЖЕЦ, САНС. — вау, правда? и ты ни разу не задумывался, как она стала такой сильной? почему почти все её подчинённые пугаются до полусмерти, разговаривая с ней? Санс проигнорировал свирепый взгляд Папируса, больше внимания уделяя его задумчивости в лице: — она не так крута, как ты думаешь. я вижу её насквозь. она хочет играть в «героя», но даже она совершала ошибки, приносила жертвы. мир не делится на чёрное и белое. даже вполовину хорошие ребята могут делать плохие вещи, которыми они не гордятся. Глазницы Санса сверкнули, он отвёл взгляд и тихо произнёс: — папирус, когда ты в последний раз проверял меня? Он хотел, чтобы Папирус понял. Воздух был куда тяжелее, чем следовало бы. Папирус не знал, что сказать… что делать. Он бросил взгляд на Санса, его шок сменился скептицизмом, но он лишь проворчал в ответ: — САНС, Я… МНЕ И ЭТО ТОЖЕ НИ К ЧЕМУ. Голос Санса звучал требовательно, отчего Папирус вздрогнул. Санс был каким угодно — и беспечным, и немотивированным, и ленивым, — но в его теплоте и понимании Папирус не усомнился бы никогда. На это он поставил бы каждую кость в своём теле. Папирус предпочёл проигнорировать намёк на то, что его брат был лишь одним из этих злобных монстров. Он ясно и упрямо держал это в голове. Санс не один из них. Санс снова взглянул на него. Его несогласие было очевидным, но он оставил его при себе. По большей части. — окей, ладно. по правде говоря, это не имеет значения. ничего из этого. главное, чтобы ты был честен с собой. мы все здесь в полной заднице. нужно просто научиться жить с этим и довольствоваться тем, что у нас есть. — ЕСЛИ ВСЁ ЭТО НЕ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЯ, — мрачно размышлял Папирус, — ТОГДА ЗАЧЕМ ТЫ ТАК ЗАМОРАЧИВАЕШЬСЯ, РАССКАЗЫВАЯ ОБ ЭТОМ МНЕ? — потому что я забочусь о тебе. Они взяли тайм-аут, чтобы подумать про себя — в тишине, прерываемой лишь их общим сбитым дыханием — и прижались друг к другу с бессилием, утопающим в душах.