***
28 декабря 1975 года у Снайпера закончилось масло для жарки. На часах было около восьми вечера, в окне сиял густой кроваво-лиловый закат, в комнате на диване лежала недавно начатая пряжа — шарф, наверное, мужчина пока не решил. И когда он подумал себе приготовить блинчики, как когда-то готовила ему мать, (запоздалый подарок самому себе на Рождество — он немного скривился от этой мысли), ему удалось найти нужные ингредиенты в своих скудных запасах. Яйца, немного сахара, мука… что там ещё. Дрожжи? Он не знал рецепта. (Разберется походу). Мужчина осторожно замешивал в миске содержимое, мурлыча песне по радио. Он даже не понял, что это был первый раз за несколько месяцев, когда он произнёс звук в принципе. И когда друзей не останется рядом с тобой, Мостом над неспокойными водами Я пролягу.¹ С небольшим звоном он достал сковороду (и немного про себя усмехнулся). Хоть свет и был включён, он был тусклый, закатное солнце было в разы ярче, отбрасывая последние бордовые блики на деревянных стенах, играя отблесками на кухонной утвари. Мужчина потянулся к сушилке, туда, где рядом стояла обычно бутылка с маслом — и обнаружил пустую тару. Он повертел в руках пластик, посмотрел на часы, выругался. У него оставалось сорок минут до закрытия ближайшего магазинчика. Об откладывании планов не могло быть и речи, поэтому он быстро погасил свет на кухне, оставив радио, набросил старую потёртую кожанку, надел свою шляпу и вышел. Да вот только авиаторы свои не захватил. Иметь прямой зрительный контакт с людьми для него было… сложно. Не невыносимо, как раньше, но сложно. Большой мальчик, справится. Быстрым шагом он направился по сельской дороге, поднимая в лилово-красном свете заката клубы пыли и мелкие камни в воздух. Успеет, думалось ему. Заводить фургончик для такого пустяка слишком долго и глупо. В магазинчик он буквально влетел, споткнувшись о порог и слишком сильно звеня дверным колокольчиком. Снайпер взглянул на свои часы — оставалось тридцать две минуты до закрытия. Он бежал без малого восемь минут. Тихо откашлявшись и поправив чуть съехавшую шляпу, он прошёл внутрь. Это была обычная тесная лавочка с плохим освещением и запахом не слишком свежей еды, но, что ж, отчаянные времена требуют отчаянных мер. Зато из динамиков еле доносилась песня, которую крутили по радио раз шестой за день. Но мои мечты не так пусты, Как, казалось бы, моя совесть. Мужчина подошёл к прилавку, стараясь не стучать каблуками сапог. Ещё раз поправил шляпу, расстёгнутую куртку. Посмотрел на часы ещё раз и немного рвано выдохнул через нос. Никого не было. Не в продмаге, ни за прилавком. Вся моя жизнь — только одиночество.² Из кладовки донёсся шум и раскатистый женский смех. — Сейчас уже иду, Мэгги. Из-за стойки вышла довольно массивная, густо напомаженная дама, вытирающая руки о передник, с улыбкой во всё лицо и декольте во всю… — Чего вам? — леди резко изменилась в лице, заметив высокого худого мужчину, изогнув бровь и понижая голос. — Виски закончилось, привезут только в понедельник. — Что? — по-глупому переспросил Снайпер, смотря прямо в глаза начинающей злиться леди, — то есть, завтра? Ну твою мать. — Да, завтра. Сказала, закончилось, — она вздохнула и упёрла руки в бока, — это всё? Снайпер помялся, переступая с ноги на ногу, и опустил взгляд. — Нет, мне нужно… масло для готовки, мэм, — на последнем слове он осип. Полы шляпы закрыли его глаза. Женщина резким движением вытащила бутыль из-под прилавка и с грохотом опустила на поверхность. — Доллар пятьдесят. Всё? Разожми мой сжатый кулак, Прежде чем я кого-то ударю и потеряю самообладание. Снайпер взглянул из-под полов шляпы на тару, а потом на продавщицу, набрал побольше воздуха в лёгкие и выдавил с кривой, но старательной улыбкой. — И сигареты. Когда она закончила, а он расплатился, мужчина коснулся края шляпы и кивнул, пробормотав: «Доброго дня, мэм», и женщина ему ничего не ответила. На выходе, когда снова зазвенел дверной колокольчик, и Снайпер встал в раскрытых дверях, закуривая сигарету, он услышал язвительное, будто плевок: — Пьянь деревенская. Он так и замер с сигаретой меж губ и зажженной зажигалкой, и огонь играл в его остекленевших глазах. И когда я улыбнусь, скажи мне что-то плохое, Прежде чем я рассмеюсь и буду выглядеть идиотом. Домой он плёлся, смотря в никуда. Взгляд серо-синих глаз скользил по тёмным равнинам, по пыльной дороге, уходившей в бесконечность, по мелким домикам с яркими оконцами, по небу, уже густо потемневшему на востоке, где виднелся Крест, и где на западе всё ещё сиял мягкими красками лилово-розовый закат. Мужчина остановился перед самым домом, докуривая вторую сигарету. Он сделал последнюю затяжку, сверкая огоньком во мраке, прежде, чем бросить окурок на песчаную почву и затереть его сапогом. Закурил третью, тихо щёлкая металлической зажигалкой. Руки потряхивало. Он взрослый сорокалетний мужик, а его трясло. Снайпер глубоко затянулся, распаляя огонёк, и выдохнул густую струю дыма дешёвых сигарет. Взглянул на тёмные окна дома своих родителей. Потом снова на закат. И ему стало печально. По привычке он засунул руку в свой почтовый ящик, доставая какие-то листовки и рассылки. Давно не проверял, посему пачка была толщиной в приличный журнал. Он направился к крыльцу, бросая пакет с бутылкой на дощатый пол, и сел на последнюю ступень, просматривая письма. Какие-то счета, реклама, воскресная газета. Он перебрал листы, а потом наткнулся на конверт. Мужчина взглянул на последние строки обратного адреса на бумаге. «…Бостон, штат Массачусетс, США». У него что-то ухнуло в области грудины, на месте тихого гула мыслей разлилась холодная тишина. Он читал строчки, написанные угловатым крупным почерком. Сначала — испуг, потом любопытство и беспокойство. Он сделал последнюю затяжку (пепел упал на ровную поверхность бумаги) и, поднявшись на свои длинные жилистые ноги, быстро зашёл в дом, захватив и масло. Дом был тёмный и пустой, пыль виднелась в последних лиловых лучах догорающего солнца. По радио шла вечерняя передача. Мужчина включил свет и, поставив зачем-то бутыль в холодильник, сел за стол разбирать почту. Точнее, детально изучать одно письмо. Его это так растревожило, что он начал бубнить себе что-то под нос. Осёкся, скривился. Ведь палец не дрогнул на спусковом крючке, что ж сейчас его так выбило из колеи. Вскрыв большим пальцем конверт, он достал желтоватый листок. Почерк размашистый, угловатый, такой же, как и на адресной строке, но читабельный. Кто-то писал очень старательно, подметил мужчина. Текст был написан с каплями чернил и с ошибкой в слове, на которое Снайпер случайно уронил взгляд. Он стал читать. Эй, Снайпс, Чувак, я нашёл тебя! Палтара года искал, думал, ты умер! Было сложно, скажу тибе. Бля, не знаю, что писать в таких письмах. Если ты там, то я реально очень рад. (Несколько капель. Зачёркнуто. Ещё раз зачёркнуто.) Надеюсь, у тебя там всё хорошо. У меня тоже всё хорошо. Здесь холодно сейчас. У тебя, наверно, там жара, да? В Австралии? С Раждеством, Снайпс. Я не знаю, когда придёт тебе письмо, поэтому с будущим и прошедшим. Я— Мы— (зачёркнуто.) Напиши мне потом. Скаут. Прошло добрые две минуты, прежде чем Снайпер глубоко вдохнул, уставившись немигающим взглядом в простые строки. Отложил письмо, снял шляпу, потёр глаза, почесал четырёхдневную щетину. И задумался. Его окатило словно внезапным прохладным дождём в жаркий день, ворвалось в него, как восточный ветер врывается в комнату в душную ночь. Он понял, что за все эти три года не вспоминал о своих сокомандниках. День шёл за днём, жизнь — своим чередом, всё было так, как было всегда, и он, незаметно для себя, перевернул страницу своей жизни длиной в восемь лет, не возвращаясь к ней более. Он не вспоминал о них не из злобы, нет, он просто вообще не вспоминал — поставил барьеры, будто этого и не было. Но не забывал, нет. Конечно, не забывал. Особенно мальчишку. Противную и шумную мелочь, пьющего и матерящегося бегуна, задирающего всех и иногда получавшего по зубам. С режущей ухмылкой, бейсбольной битой и акцентом, который можно было разобрать раза со второго. Только на второй год он начал опускать свои барьеры, начал по щенячьему лезть к Хеви, Шпиону, да и ко всем остальным, с глупыми вопросами и с просьбами о совете. Иногда — по делу, иногда — нет. Ясное дело, он пытался установить контакт. Однажды парнишка пришёл и к Снайперу, когда тот сидел около своего фургона и пил. Ночь была звёздная, помнилось мужчине, август. Скаут тогда спросил, не хочет ли Снайпер что-нибудь поесть, ибо мужчина никогда не ел с товарищами и в принципе на базе не появлялся. Получив отрицательный ответ, парень не сдался, и начал его донимать. Ну как, донимать. Он задал ему вопроса два или три, просто Снайпер был настолько пьяный и в мыслях, что любой звук тревожил его. И немного злил. А потом почему-то (и мужчина не помнил, почему) парнишка с ним остался. Сел рядом, смотря на те же звёзды. Снайпера отпустило, и он поделился с товарищем бутылкой. Они пили и смотрели на небо, когда развезённого по самое не могу Снайпера прорвало на монолог о созвездиях. Он указывал пальцем куда-то в пустоту, что значат те или эти сияющие точки. Говорил так долго, что с непривычки после десяти минут у него осип голос и ему заложило нос, но он всё продолжал и продолжал. И под конец он впервые кому-то признался, что хочет хоть раз увидеть НЛО. Больше он не помнил. Помнил лишь то, что проснулся не на земле среди бутылок, а в своём фургоне, и когда он понял, что станет объектом подъёбок, с больной головой, простонал: «Он всем расскажет». Но Скаут никому не рассказал. Он и дальше приходил к нему — они вместе пили, чинили фургон, убирались, смотрели на звёзды и ходили охотиться. Недалеко, правила не позволяли, поэтому всегда ошивались в полутора милях от базы в бескрайних пустошах Нью-Мехико. Наёмники стали все чаще замечать отсутствие Скаута, но особо не поднимали эту тему. Только Шпион ехидно ухмыльнулся, когда однажды в общую комнату за парнишкой зашёл высокий мужчина в шляпе, прячущий взгляд за авиаторами. Уговорил таки. Надоедливая скотина с большим сердцем. Всё это было очень похоже на Скаута. Снайпер провёл большим пальцем по шершавой поверхности жёлтой бумаги, прослеживая линии букв, выведенных перьевой ручкой. Кухонный свет падал на него, обволакивая отросшие жёсткие волосы, всё более выдававшиеся скулы, напряжённые плечи, жилистые руки, проникая в область грудины, от чего казалось, что мужчина вот-вот и сам засветится. Напишет, Скаут. Конечно же напишет.***
Утром 2 января 1976 года Снайпер отправился в ближайшее почтовое отделение, захватив с собой письмо, которое он успешно написал только с третьего раза, и посылку в виде связанного шарфа в цветах Рождества — в красно-зелёную полоску — в подарок. Он вышел из дому рано, как раз к открытию почты, но всё равно жара уже стояла страшная. Раскалённый воздух, нагретый на каменистой почве, обжигал лёгкие, солнце слепило сквозь авиаторы, а мухи кусались. Но всё равно мужчина оказался точно в срок, не слишком обращая внимания на погоду, а пребывание в отделении и разговоры с людьми у него не вызвало такого посттравмата, как в прошлый раз. И с этого момента время полетело. Через каждые полторы-две недели приходило новое письмо, и Снайпер отвечал. С каждым разом письма становились всё длиннее (и грамотнее со стороны Скаута); общались они о всяком, практически не оформляя сам текст, где заканчивали разговор — там и продолжали, имея своеобразный письменный диалог с отставанием в две недели. Говорили о самочувствии, о погоде, о природе. Снайпер — о том, как наблюдал в буше за очередной животиной, и о том, что по радио одно и то же крутят, Скаут говорил, что скучает по наблюдению за звёздами и охотой на НЛО, что «пробовал сам — но не то», и что отвык от «нормального» общества, а Снайпер, усмехаясь, писал: «Да и на хер их». Приучил парня. Такие занятия не требовали лишней болтовни или этикета, они просто проводили время вместе в комфортной тишине, сидя на крыше фургончика. Скаут иногда рисовал, Снайпер иногда вязал при свете керосинки. Удивительно, как он мог что-то видеть в кромешной тьме августовской ночи посреди глуши Нью-Мехико, но видел. Парнишка рисовал всё, что попадалось на глаза — горизонт, пустыню, камни, иногда падающие звёзды. Когда он видел одну, то пихал мужчину в плечо, рьяно показывая куда-то в бесконечность, громко шепча: — Быстрее, желание загадывай! Но Снайпер медлил, запоминая петлю, а потом только смотрел на небо, а Скаут раздосадовано тянул: — Ну-у, Снайпс, как так. А потом снова возвращались к своим занятиям в компании друг друга. Скаут рисовал всё. И иногда рисовал Снайпера. Не показывал, но мужчина всё равно знал, и не был против этого. Он не знал, как описать это чувство, но ему было приятно общество парня. Снайпер не пускал никого в свой мир; Шпион пытался подцепить невидимую вуаль его защищенности своим ножом-бабочкой, но не вышло. Хотя он был близко, ближе, чем Снайпер подпускал к себе кого-либо из людей. Кроме его приёмных родителей, конечно. Но Скаут просто прошмыгнул сквозь этот барьер, незамеченный и быстрый, просто осматривающийся и осторожный. И Снайпер позволил. В одну из таких ночей, перед самым концом этой войны и расторжением контракта, Скаут, расчувствовавшийся (из-за приближающейся разлуки, вероятно, но они оба никогда не признаются себе в этом), сказал Снайперу своё настоящее имя. Снайпер уже знал к тому времени. Шпион, несмотря на свой профессионализм, когда перебирал, пускался во воспоминания и сожаления об ошибках молодости. Нельзя сказать, что Снайпер с ним часто пил, но выпил конкретно один раз. И конкретно развезло именно Шпиона. Особенно в тот раз, когда Снайпер Синих тяжело ранил Снайпера Красных нейротоксиновым дротиком, и тот не умирал, отправляясь на респаун, а, мучаясь, приходил в себя после этого добрые дня четыре. Док его вылечил, конечно, но эти три дня мужчина не забудет никогда. Невыносимая боль в теле, от которой, казалось, сейчас башку разорвёт, а потом паралич на второй день. Но Снайпер запомнил тот случай не только из-за тяжёлого ранения, а ещё потому, как отнёсся к этому Шпион. Он перенёс это… тяжело. Снайпер не знал, почему, но французу пережить это было сложно. Из всех людей. Со сбитой шляпой, в собственной крови и блевотине, сидел на земле около бетонной стены, и просил обнаружившего его Шпиона застрелить из милосердия, ибо боль была невыносима (как и существование, думалось ему тогда). С непрошенными слезами злобы и отчаяния он сипло орал на Спая, что тот вдоволь хочет над ним поиздеваться, раз издевался и сейчас, наблюдая за его агонией. А Шпион стоял с револьвером и смотрел. Смотрел и не мог. Снайпер помнил, как тот сел напротив, касаясь его здорового плеча, аккуратно снимая разбитые очки (будто он мог поранить его этим жестом), вытирал пот и слёзы, уверял, что всё будет в порядке, и доктор скоро будет здесь. Говорил совсем мягко, не по-шпионовски, будто с идиотом, говорил не спускать с него глаз, поэтому Снайпер помнил его взгляд — беззлобный и немного растерянный. Четыре дня он провёл в постели. Первую ночь — в медблоке, под наблюдением Меда, а потом ещё три на базе, в своей необжитой комнатушке. Снайпер не понимал зачем, но рядом с ним дежурили его сокомандники (сбежал бы он в самоволку, что ли? с параличом?). Вторую ночь — Скаут, а третью и четвёртую — Шпион. Несмотря на паралич, вторая ночь прошла легче, чем первая, третья и, собственно, четвёртая. (Он и дальше болел где-то с месяц, просто в койке больше лежать не мог). Третью и четвёртую ночь с ним сидел Спай, и, видя, как тот мучается, поил его, несмотря на запрет Дока, и напивался сам. Алкашка снимала боль лучше, чем простой обезбол. На вторую ночь француза прорвало. Человек, никогда полностью не показывающий своего лица, полностью обнажил свою душу. Как потом выяснил Снайпер, об этом знал и Хеви, и Медик, и Демо. Понятное дело, они тоже были выпивохами. Кто-то не очень, а кто-то очень. Помнится, под конец монолога, француз горько посмотрел на австралийца, когда тот следил за ним немигающим остекленевшим взглядом, и сказал хрипловатым голосом со своим фирменным акцентом: «Острые слова ранят глубоко, mon cher, но твоё молчание ранит глубже». А затем осушил тумблер до дна, не сообразив, что Снайперу говорить тяжело. Джереми. Сын. Он запомнил.***
В апреле письма прекратились. Снайпер ходил на почту два раза, два раза отсылал письма. На третьем остановился. Нет ответа. Он не обязан мне писать, думал стрелок. Появилось другое дело. Или работа. Или просто надоело. Скаут — он такой: наяривает круги вокруг тебя, а потом раз — и поминай как звали. В конце концов, он знает его адрес и телефон. Захочет — напишет. В начале мая, когда уже была осень и жара отступила, Снайпер поехал к побережью. Буш и пустыня были его естественной средой обитания, но сейчас ему хотелось увидеть что-то живое. Казалось бы, молчание было спутником его жизни, всегда было, но после того, как парень перестал ему писать, в нём опять что-то задеревенело, как тогда, когда он навсегда покинул США. Не вспоминать, перевернуть страницу. Как когда-то умерли родители. Он стоял и курил у фургона, смотря на бушующее Тасманово море. Ветер трепал его куртку, норовя содрать шляпу. Людей вокруг не было, и на том спасибо. Людей бы он сейчас не вынес. На месяц он уехал на охоту, и только в июне, к началу зимы, приехал домой. Погода стояла отвратительная, лил дождь, размывая глину и песок. Как только он загнал машину на задний двор, он пулей влетел в дом, заливая прихожую потоками воды, вешая на крюк куртку и шляпу, бросая очки на кухонный стол и заваливаясь на диван с бутылкой дешёвого скотча, через мгновение понимая, что не проверил почтовый ящик. И что не выключил радио. Дождь кончился через два дня. Снайпер лежал — простывший, пьяный и завёрнутый в одеяло. Около дивана валялось три бутылки, четвёртую он допивал. Пьянь деревенская. А она была права. Когда придёт тьма, и боль будет окружать тебя, Мостом над неспокойными водами Я пролягу. Опять крутили эту чёртову песню. Снайпера внезапно это раздосадовало — она затянутая и скучная, и что, что хит? Ему неинтересно. Так выключи радио. Нет. Почта, пронеслось у него в мозгу. И как ошпаренный понёсся на улицу. Он вернулся домой со влажной стопкой бумаги — газеты, рассылки, счета. Нет писем. Перебрал в руках ещё раз. Писем нет. Положил почту на стол, взял сигареты, зажигалку. Вышел на крыльцо и сел курить — в одной рубахе. Прошло ещё несколько дней, дождь то возвращался, то прекращал, а Снайпер не знал, чем себя занять. Пил, курил, ходил за продуктами, стрелял по бутылкам. Отличное времяпрепровождение для профессионального убийцы. Дождь снова вернулся, температура упала до пяти градусов. Заняться было нечем, из-за непогоды плохо ловил телик, поэтому вторым спутником мужчины стало, помимо тишины, радио. Около часу дня ему приспичило побриться, и он пошёл. Стоял на выходе из ванной, опираясь на дверь и иногда поглядывая в зеркало, и брился. Радио что-то бурчало, дождь с восточным ветром бил в стёкла. Почти заканчивал, как внезапно в доме раздался оглушительный треск. Снайпер подпрыгнул на месте, роняя бритву, попутно ударяясь рукой об стену и режа себе щёку. Потом наступило молчание. Он споткнулся о свои ноги, пытаясь поднять лезвие, а потом треск раздался ещё раз вперемешку со звоном. Телефон, блядь. Ёбаный старый телефон с наборным диском. Не звенел, а зубодробительно трещал. — Блядь, — прорычал мужчина, быстро смывая остатки пены с лица, прижимая полотенце к больной щеке. Кто бы это ни был, он готов был ему разбить лицо здесь и сейчас, потому что Снайпер был зол, а разозлить Снайпера было непросто. Быстрым шагом он направился в комнату, выхватывая трубку с заржавевшей панели и чуть не вырывая с корнем провод. — Да? — гаркнул он в микрофон, но сначала ответа не последовало. Лёгкий шум, треск. Металлическое пощёлкивание. — Эй, Снайпс, — бесцветный голос прозвучал в трубке. Мужчина сначала не среагировал, хоть и молчал, сделал вдох и осёкся. Его как прострелило. — Снайпс, это ты? — ещё тише, глуше, тревожнее. — Скаут, — прохрипел Снайпер, понимая, что ему надо присесть, — да… да, это я. Он взял телефон с собой, потащив провод через дом, и сел на кухне за стол. — Старик, я… я так рад, — мужчина не видел его, но понял, что тот улыбался. — Я тоже, — Снайпер сбился. — Друг, у тебя всё хорошо? Поставил аппарат на стол, перекинул полотенце с кровавой отметиной через плечо. — Да, — сдавленный смех, с хрипотцой, — конечно, всё путём. Молчание. — Я просто… — парень продолжил, — просто я давно не писал, не хотел, чтоб ты думал, что я на тебя забил или что-то такое. — После каждого предложения пауза. Набирал воздуха в лёгкие. Ему было тяжело говорить, понял Снайпер. — Ты под дулом? — ровным голосом спросил мужчина, деревенея. Он ничего не мог сделать, конечно же, но его мозг сразу переключился в боевой режим. Рефлекс, ничего не поделать. — Нет, — фыркнул Скаут. — Тогда что происходит? Где ты? Что с тобой? — мужчина уже рисовал кровавые картины с мальчишкой в главной роли. В нём в геометрической прогрессии нарастала тревога. — Отвечай. И не заметил, как у него начал подрагивать указательный палец правой руки. — Чувак, чувак! Не ори, — уже твёрже ответил Скаут, даже шикнул, — я сказал, всё путём. Просто в больничку загремел. Жить буду. — Почему? — Снайпер почувствовал, как у него понемногу расслабляется спина. — Ну… где-то месяца два назад меня мудак какой-то переехал. Мужчина выдохнул и с болью растёр себе переносицу большим и указательным пальцем. Да, это было похоже на мальчишку. Мог заходить с флангов, но, нет-нет, и нарывался на пули. Но его ловил всегда Док. А здесь Дока не было. Из Скаута полилось. — Переходил дорогу, никого не было — клянусь! — и этот хуесос на сраной Шеви. Я ничего не понял, даже больно не было, раз — и полетел, а потом — хрясь — и кость из ноги торчит. Кровищи было столько, на всю улицу. Тот мудак уехал. Номера не запомнил. Просто помню, что Шеви. Парень храбрился и задыхался, вдыхая после каждого предложения. Мужчина слушал и молчал. — Всё бы ничего, только вот с ногой… Снайпс, — несмотря на фасад бравады, его голос дрогнул в самый неподходящий момент, — нога плохая. Говорят, что уже не знают, что делать с ней. — Тебя починят, — мягко и глубоко ответил Снайпер, — ты столько всего пережил, нога — это плёвое дело. — Ты не понимаешь, чувак, — опять треск, голос тише, — мне её делали три раза, каждый раз хуже, чем в прошлый. Завтра… — пауза, вдох, — завтра мне опять её делать будут, будут железяку вставлять. Док сказал, что я могу не выдержать… не проснусь, короче, — резюмировал он. — Это глупости, — низко прохрипел мужчина, силясь выдавить из себя улыбку, будто он был рядом с парнем, сидел рядом с ним, смотрел на него, — тебя залатают, всё будет хорошо. Снова будешь и ходить, и бегать, да? Как кенгурёнок, — он был так мягок, как мог. Скаут усмехнулся, а потом, осёкшись, сдавленно простонал. — Скаут? — вновь встревоженно спросил Снайпер. Парень лежал на койке, укрытый простынёй, отощавший, с выдававшимися чертами лица, бледный и с чёрными кругами под больными глазами. Освещение в палате было тусклое, на улице — поздний вечер. Никого не было. Он отчаянно вцеплялся в плоскую трубку кнопочного телефона, лёжа на ней щекой, стоявшего на прикроватной тумбочке, и беззвучно плакал. — Скаут? — снова позвал Снайпер, более обеспокоенный. Мужчина не знал, какое это было счастье для мальчишки слышать его. Одиночество и боль плавили ему мозги, голос старшего человека обволакивал его, как объятия. — Так больно, старик, — внезапно признался он, тихо всхлипывая. — Эта херня… с самого первого дня болит. Я скоро с ума сойду. И лежать здесь больше не могу. Я света белого не вижу. Они мне что-то дают, но она болит, я спать не могу. А завтра вообще умру. Он еле слышно тараторил, но Снайпер понимал каждое слово. Всё больше он ссутуливал плечи. — Мне так страшно, Снайпс, — дрожащим шёпотом произнёс Скаут, и в мужчине что-то оборвалось насовсем. — Тише. — Побудь со мной, пожалуйста. Чуть-чуть. Он умолял и плакал, еле слышно хлюпая, а Снайпер ничего не мог сделать. — Конечно. Конечно, я буду здесь, — заверил он его, ёрзая на стуле, делая голос спокойнее и твёрже. — Расскажи мне что-нибудь. Что угодно. Ты писал, что снова охотишься. Что, всех кенгурей перестрелял? — Скаут умудрился выдавить из себя смешок. Мужчина усмехнулся. — Да, малыш. Вообще-то, я поехал на север штата, чтобы пострелять, — встрепенулся Снайпер. — Ни разу не промазал. — Бедные кенгури. — Да. — Ты-то никогда не мажешь, да? — Да. — Да. — Перестань ржать, — они оба смеялись, сдавленно и тихо, будто их кто-то мог услышать. Смех рассеялся где-то в воздухе и тысяче километрах между ними. Молчание. — Тебя кто-нибудь навещает? — вновь мягко спросил Снайпер. — Э-э… ну, знаешь… сейчас моей семье не до этого. Джек… брат умер, у ма новый муж, все дела… у них сейчас и без того… — Они не знают, да? — скорее утверждение, чем вопрос. На том конце провода повисла тишина. Скаут почувствовал, как опять начало жечь глаза. — Нет, — одними губами ответил он, но мужчина услышал, — только ты. Тяжёлый вздох. Треск, возня. — Снайпс, не уходи! — ужас одиночества облил ледяной водой внутренности Скауту. Он понял, что у него трясутся руки. Он сильнее сжал трубку. — Я здесь, малыш, — Снайпер ответил с заверением, — я буду здесь, пока не уснёшь. — Спасибо. Просто… — Скаут вздохнул в первый раз с облегчением, — не только за это. А вообще за всё, чувак. Мужчина понял, к чему он ведёт, и потёр переносицу. — Не надо так. Тебя прооперируют, ты проснёшься. Всё будет хорошо. Молчание. Теперь спокойное, без треска. Парень улыбнулся (и чуть растянулся в постели, расслабив измученное тело). — Снайпс? — Хм-м? — Спой мне колыбельную. На такой запрос мужчина фыркнул, улыбаясь, и потёр лицо. — Пошёл ты. Не буду я тебе петь. Я тебе не мамка. — Снайпс. — Нет. И не проси. — Снайпс. Он тяжело вздохнул. — Ладно. Снайпер не умел петь, да и смущался, максимум, что он делал — мурлыкал себе под нос, когда был один. Но сейчас старался как мог, хоть и понизил голос, да и, фактически, не пел, а мягко проговаривал строки. Хриплый баритон успокаивал Скаута. Ему было всё равно, что он говорил, главное — он был здесь. Напевал треклятый «Мост над неспокойными водами», попутно что-то комментируя. Он баюкал (как бы паршиво это ни звучало) его около часа. Поймал себя на том, что уже рассказывал о своей сове, когда услышал в трубке сонный голос Скаута. — Старик, меня что-то уводит. Снайпер кивнул и улыбнулся — себе, скорее. — Я тебе звякну ещё раз… когда всё закончится. Лады? — Лады, лады, — мужчина искренне и по-доброму усмехнулся. — Спокойной ночи, Снайпс. Снайпер посмотрел в окно, где светлело полуденное небо после дождя. — Спокойной ночи, Скаут. Лёгкий щелчок, короткие гудки. Он положил трубку и понял, что не спросил номер больницы.***
Этой ночью он не мог спать. Ходил по дому, выходил на улицу, шатался по округе, курил. Пить не мог. Что-что, а воображение у мужчины работало на ура. Слова Скаута терзали его, а больше всего терзало то, что он не знал, куда звонить, когда случится то, чего случиться не должно. Здесь нет ни Респауна, ни Дока. Это насовсем. Он полетит в Бостон, если мальчишка не позвонит, и будет искать по всем больницам. И мальчишка не звонил. Настало утро следующего дня, потом день, потом вечер. Ничего. Радио ворчало, пепельница полнилась, бутылки улетали одна за одной. В ночь перед завершением контракта не только Скаут сказал своё настоящее имя. Снайпер сказал и своё, и они пожали друг другу руки. Манди. Польщён, ухмыльнулся тогда Скаут. Весьма, Джереми. Снайпер крутил и крутил в мозгу тот момент. Настала вторая ночь — ничего. Он не мог ни есть, ни спать, и даже пить теперь — желудок болел — только дымил. Сидел за кухонным столом при свете тусклой жёлтой лампы и проваливался куда-то за горизонт своего сознания. Под утро задремал, уронив голову рядом с пепельницей. Эй, Снайпс. Оглушительный треск телефона заставил мужчину чуть не вылететь из-за стола. Он резко поднялся, нацепил авиаторы и рванул к трубке. — Скаут?! — Мэгги, дорогая, я не договорила… Снайпер в доли секунды озверел. — Бл… вы ошиблись номером, леди! — А… — пауза, а потом с интересом: — Точно? — Точно! Проверяйте чёртов номер, прежде чем звонить! И с грохотом бросил трубку. Сердце заходилось, плечи подрагивали. Он взглянул сначала на наручные часы, потом на настенные — около восьми утра. За окном начинало светать. Моросило. В ушах звенело. Мужчина потёр себе шею. Взглянул на телефон, сжал челюсти. На хуй всё. Он едет. Второй звонок заставил его снова вздрогнуть и запутаться в ногах, но теперь он был настроен крайне агрессивно. — Блядь! Леди, я же сказал… — Снайпс? Шелестящий голос на том конце провода унёс его злобу, словно восточный ветер уносит духоту. Снайпер радостно выдохнул. — Скаут! Господи, малыш. — Старик, всё хорошо, — будто чувствуя его состояние, заверил его парень. Голос слабый и хрипловатый, но без тяжести на дне, — мне поставили железяку. Всё прошло хорошо. Буду ходить. Док обещал. — Вот, я говорил, — с искренней радостью ответил ему мужчина, добираясь до стола на подкашивающихся ногах, — всё будет хорошо, ты и не такое переносил. — Теперь у меня будет… какой-то там период, — усмехнулся бегун, — я не выговорю. Выпустят через месяц только. — Хорошо, хорошо, — повторял стрелок, вытирая под очками мокрые глаза. — Я тебе раньше не звонил, потому что… лежал и считал. Ну, знаешь, время. У тебя же ночь там была. Не хотел будить. Снайпер замер, а потом нервно рассмеялся. — Не разбудил, не боись. Мгновение. — Я могу приехать навестить тебя. Скаут запнулся — Снайпер услышал. — Чувак, я бы очень хотел, но… это ж другая страна, а у меня просто перелом, и… — он терялся, а мужчина не понимал, почему тот отталкивает его. Стало горько на языке. — У меня ничего такого… и потом, ты говорил, что не можешь быть среди людей, да и не хочу выглядеть… ну… кралей, знаешь? Снайпер молчал. — Снайпс, — нервно позвал Скаут, сглатывая и облизывая пересохшие губы, — это не потому что я не скучаю по тебе, а просто… не хочу, чтобы меня кто-то видел таким, понимаешь? Старик, прошу, пойми. Ты же понимаешь? Его бравада. Фасад. Конечно, Снайпер понимал теперь. — Да, малыш, — отозвался мужчина также мягко, — понимаю. — О, чувак, спасибо, — парень облегчённо выдохнул, — спасибо тебе. Они ещё долго говорили после. О том, об этом. О переписке и её продолжении, о самочувствии, о погоде, о природе. Скаут обещал тоже прислать подарок на Рождество, и обещал, что они встретятся. Под конец разговора Снайпера начало срубать, и Скаут иронично пожелал спокойной ночи. Как только трубка коснулась панели, мужчина еле добрёл до дивана на ватных ногах и отрубился на полтора дня.***
Кончался 1976 год. 24 декабря (Скаут подгадал) Снайпер получил письмо с поздравлением с Рождеством. Конверт был больше обычного, а внутри было несколько листов. Письмо было довольно объёмное, гигантское — для Скаута, но он справился, старательно его написав своим крупным угловатым почерком. Он описал события уходящего года, раз сто поблагодарил Снайпера за участие, признавшись, что скучает. Постскриптум был написан просто: «Мне было не хрена делать в больнице, поэтому вот. Мужики друг другу рисунки не дарят, но я подарил». Письмо было трёхстраничное, а четвёртым листом был вложен портрет Снайпера, написанный карандашом. Внизу подпись — «Мик Манди. Колдфронт, 1971». И подписался сам художник просто — «Джерри». Мужчина уставился сам на себя и криво улыбнулся, искренне и смущённо. Это и вправду был он, точная копия. Тогда он был моложе, правда. И не с такими отросшими волосами, как сейчас. 1977 полетел быстро. Жизнь пошла своим чередом. Письма, звонки, охота, побережье. Всё было хорошо. А потом Скаут пропал. Опять. И Снайпер забеспокоился. Опять. В августе письма прекратились, и Снайпер опять звонил и писал. Скаут объявился в ноябре, писал, но без обратного адреса. Почерк скакал, бумага различалась, конверты тоже. Но он повторял, что всё хорошо, и что скоро вернётся на круги своя, и что они совсем скоро встретятся. В один момент это начало нехило напрягать, но в декабре стрелок понял, о чём говорил мальчик, и мистики в этом не было. С ним связалась Полинг. Их снова собирали вместе, и Скаут попал к ним одним из первых. То есть, пацан полностью рассчитывал, что Снайпер присоединится к старой команде. В том числе, пойдёт и за ним. Скотина. Ранним утром 15 февраля 1978 года Снайпер, въезжая своим ходом в штат Нью-Мехико, позвонил с заправки Скауту на съёмную квартиру. Двенадцать. Понял. Да, конечно. Ой, да не ворчи — я как пуля, ты же знаешь. Знаю, что ты знаешь, что я знаю. (мягкий смех.) Да-да-да. Увидимся, чувак. Добирался он на простой машине, оставив свой фургончик в Австралии. Радио напевало с удивительным качеством звука, и Снайпер усмехнулся, когда снова услышал эту чёртову песню. Если тебе будет нужен друг, Я буду идти рядом с тобой. Как мост над неспокойными водами, Я успокою твою боль. Если бог существовал, у него, определённо, было чувство юмора. Прибыл мужчина на базу Красных одним из первых, видев только Пиро и Инженера, кивнули друг другу и разошлись. На часах было три минуты первого. Снайпер уже стоял минут сорок, хотя и не должен был. Но ничего, в этом и состояла его работа — ждать. Ничего страшного. Он докуривал пятую сигарету. И не знал, от чего его так потряхивало. Это Скаут, это база, те же люди. Не знал, как Скаут отреагирует — это правда. Не знал, как себя повести — пожать руку, кивнуть? Как начать разговор? Он провёл вдалеке от людей слишком много лет, чтобы не испытывать тревожность среди общества. Поправил шляпу, авиаторы. Свою кожанку. Опёрся спиной на бетонную стену, поворошил каблуком сапога песок со снегом. Прямой зрительный контакт давался тяжело. Даже если это был Скаут. В глубине души не хотел ни с кем встречаться близко прежде, чем с парнем. Ему было сорок семь, а он боялся с кем-то поздороваться. Ну и ссанина. Он сплюнул. Скаут добирался тоже своим ходом. По прохладной погоде у него постоянно глох мотор, что его просто выводило из себя. За шесть лет он умудрился выучиться и получить права, да. Когда на горизонте среди пустоши появилось унылое серое здание, у него сердце ухнуло куда-то вниз. Он сжимал и разжимал незабинтованную свободную руку, иногда потирая оперированную ногу. Он тоже нервничал. Боялся, что Снайпер его не узнает. Он повзрослел, ещё чуть вытянулся, стал жилистее. Не знал, как вести себя с ним, как начать разговор, позволит ли прикоснуться к себе. У него много мыслей роилось в голове. Снайпер боялся, что Скаут его не узнает. Он… постарел. Вот и всё. Он несколько раз это подмечал, замечая все больше морщин и седых волос, и то, как он начал иссыхать. Смотрел в зеркало и видел старую пыль, стоило только веником помести. Так он считал. Он затянулся в последний раз и, выдыхая дым с паром, бросил окурок наземь, растерев каблуком сапога. — Эй, Снайпс? Знакомый голос вырвал его из потока мыслей. Мужчина встрепенулся, сверкая авиаторами, ослепляя и не давая видеть собственных глаз. Парень стоял там, около угла. В серой толстовке, в чёртовом красно-зелёном шарфе и с рюкзаком на плече. Снайпер одеревенел. Стояли и смотрели друг на друга. Да, они изменились, но, видел бог, они остались прежними. — Эй, Снайпс! — голос парня дрогнул; он сделал первый шаг, снимая рюкзак с плеча. Скаут, хотел сказать Снайпер, и не мог. Просто смотрел сквозь очки из-под полов шляпы, боясь показать глаза. Скаут. Джереми. Малыш. В одно мгновение Скаут скинул рюкзак на каменистую почву и кинулся к нему. Снайпер сделал несколько шагов вперёд, инстинктивно раскрывая руки. Между ними были добрые двадцать ярдов, четырнадцать лет разницы в возрасте и шесть лет разлуки. Бегун сделал последние несколько скачков вперёд, буквально бросая себя на старшего мужчину, и стрелок поймал его на себе. Сбалансировал он не сразу, сначала опасно пошатнувшись назад, но потом он склонился к нему, обхватывая худую спину. Парень уткнулся ему куда-то в ключицу, вцепившись в его кожанку мёртвой хваткой, будто тот мог исчезнуть или пропасть, обвивая шею и напряжённые плечи, тяжело дыша — от жара одежды, от бега, от душивших его слёз. — Джерри, — только и смог выдавить из себя Снайпер, когда повисший на нём Скаут открыто заплакал, не стесняясь этого впервые. Мужчина не знал, что говорить, поэтому он шептал какую-то утешительную ерунду, гладя его по затылку и склоняясь к нему ещё ближе. Захлёбываясь в собственных эмоциях, они отстранились, что-то наперебой друг другу говоря, смеясь и плача (со стороны Скаута, разумеется). Снайпер смотрел на него, ласково потряхивая за плечи и вороша мягкие светлые волосы, чувствуя себя живым и свободным. Поймал себя на том, что пропустил половину фразы Скаута. — …думаю, ошиваться здесь будем долго, надеюсь, не насовсем. Мужчина дрогнул, совсем ласково смотря сверху вниз на парня, которому уже перевалило за тридцатник. — Не страшно, приятель. Даже если насовсем. Вместе, хотел добавить он, и не стал. Скаут лучился и сиял. Теперь уже насовсем, думалось Снайперу. Теперь уже насовсем.