Инструкция №1100110 1110101 1100011 1101011 На моих похоронах — если у меня будут похороны — возьмите букет с моего гроба и бросьте в толпу, чтобы узнать, кто будет следующим.
Это происходит. Происходило. Каждый раз. Каждый раз. Каждый. Каждый. Каждый. Каждый ебанный раз. Понимаете, должна выработаться привычка. Твоя реакция. Предопределяющая. Реакция на опережение — так это называет Йеннифер. Называла. Каждый раз. Я это знаю. Я должен был это выучить. Зазубрить. Выглядеть так, будто ты не удивлен. Тебе дали сценарий заранее. Да, так они это называют. У каждого свои роли в своем сценарии — так они говорят, когда кто-то умирает. Так говорила мать Йеннифер. Меня бесит Йеннифер и то, что у нее на каждую ситуацию находится крутая фразочка меня тоже бесит. Привыкнуть к тому, что люди умирают. Это нормально. Она смеется позади меня. Я смотрю на нее. Мой позвоночник скрипит звуком падающих патронов на сталь. Она машет мне рукой. Я улыбаюсь ей. И говорю одними губами: — Привет-отъебись-пока Мне придется начать с начала, чтобы Вы все поняли. И я. Мне тоже надо понять. Не уверен, что смогу.***
Воздух тут спертый и неприятный. Пахнет кипящим маслом, жиром и кетчупом. Немного потом и засаленной пластмассой. Стулья не кажутся достаточно крепкими, чтобы кто-то весом больше семидесяти килограмм мог на них сесть. Поэтому я не сажусь. — Чудесное место. Я отрываю свой взгляд от женщины за прилавком. Она высокая и тучная, ее волосы в жиру, даже кожа, кажется, покрыта жиром. Жиром, которым здесь пахнет. Стиснутый и неприятный. Это даже не запах жира. Ты будто дышишь жиром. Я говорю: — Ага. Его вес больше семидесяти килограмм, и он умудряется крутиться на этом стуле. Влево и вправо. Влево и вправо. Влево и вправо Покрутите так человека больше пятидесяти раз, напоите теплым вином, покрутите еще три раза — и его вытошнит. Я подглядел этот прием в каком-то японском ужастике. Это сложно назвать ужастиком. Это какой-то психоделичный слэшер с передышками на скрытую психологию. Вот вам краткая аннотация на мою жизнь. И это то, как я вижу предметы. как средство пыток. Раскаленный жир можно залить в глотку, это вызовет смертельный ожог. Если нет времени кипятить, вам понадобится намного большее количество жира, чтобы человек умер от передозировки. Все, что нас окружает — это просто орудия пыток. Мир — камера пыток. Добро пожаловать. — Итак, Геральт… — он делает паузу и причмокивает, смотря на потолок. Повторяет: — Геральт. Это настоящее имя? — Нет. Настоящее. Конечно же настоящее. По крайней мере это единственное имя, которое я помню. У меня было другое имя, но я его не знаю. Так что, в каком-то смысле, это имя Шредингера. Настоящее и нет в равной степени. — Хорошо, Геральт, прошу прощения за это место. Я тут проездом. — Я знаю. — Откуда? Я не отвечаю. Откуда? Оттуда, что это, блять, очевидно, старый ты пердун. И ты здесь выглядишь так же не в тему, как я пойду положу пистолет на витрину с детскими игрушками. Твой перстень и твоя обувь. Твоя подошва чище этих столов. Так откуда я, блять, знаю. Откуда? Оттуда, что ты идиот. Я молчу. — Мне нравится ваша молчаливость. Хорошо. Я по делу. — Я знаю. Я, блять, знаю, и когда ты говоришь, что ты по делу — ты должен сразу перейти к делу, а не вычищать отсутствующую грязь из-под своих ногтей. Это же тупо. Я знаю. Я все это знаю, и мне скучно, неинтересно, меня клонит в сон. Вообще-то, меня большую часть моей жизни клонит в сон, потому что у меня проблемы со сном. Сложно, конечно, иметь проблемы с тем, чего у тебя нет, но я довольно способный. Я всю свою жизнь нахожу проблемы с тем, чего у меня нет, или с теми, с кем я незнаком. Так мы тут работаем. Ты даже не знаешь имени того, кто хочет засунуть тебе дуло пистолета в жопу. Хорошая штука. Бодрит лучше кофе и энергетика с виски. В одном стакане. — Только можно у вас один вопрос? Нельзя. Завали ебало. Я здесь не за этим. Если бы я хотел, чтобы у меня что-то спрашивали, я бы пошел на «что? где? когда?», но я вынужден тратить свое время на тебя и твои сраные вопросы. Мне за это даже не платят. Я выдыхаю. Держи себя, нахрен, в руках. — Почему вы здесь? Здесь — тупое слово. Где здесь? Я смотрю на него в упор, исподлобья. Он смотрит на меня. Такие люди, как он, они меня бесят. Меня бесят их улыбочки и ужимочки, и их манерность меня бесит, и то, как он на меня смотрит меня тоже бесит. Но больше всего меня бесит то, что они действительно думают, что застрахованы от смерти. Они верят, что деньги сделали их тела пуленепробиваемыми, а жилье противоударным. Поразительно. Поразительная глупость. Перед лицом смерти все равны. Она сказала мне это лично. Мы встречались пять или больше раз. И нет, она не просила меня расписаться у нее на сиськах — как думают многие ребята в моей сфере. «Ну мы же тут амбассадоры от смерти, смотри, я убил сегодня сотню». Ты не амбассадор от лица смерти. Ты долбаеб. — Я говорю о вашей сфере работы. Ах, вот оно что. Вот что за «здесь». И откуда мне, нахрен, знать. Я думаю об этом. Часто думаю. И я не знаю. Я здесь, потому что ищу управления или мне просто нужно насилие? Я не знаю. Я просто делаю свою работу. Я молчу. — Ладно, я так полагаю, почему я здесь, вы тоже знаете? Почему именно здесь. Я не знаю. Мне похуй. — Потому что она тоже где-то здесь. Я моргаю, глядя ему в глаза. Он около пяти минут теребит пуговицу на своих рукавах. Нам приносят заказ. Это тоже тупо. Видимость того, что якобы мы тут за едой — тупо. То, как мы выглядим — каждый поймет, почему мы здесь, если только посмотрит. Просто всем тут насрать. Эта девушка, у которой дрожат руки, когда она ставит передо мной голубой берн, и перед ним бургер со стекающим с него жиром — ей же просто насрать. Она улыбается мне улыбкой нервозника. Так бы я тоже улыбался, если бы умел улыбаться. Он кивает ей. Я смотрю на его бургер. Стараюсь не думать о том, что происходит с внутренними органами от излишнего количества жира. Кое-что очень неприятное. Не гуглите это. — Кто «она»? Я тут не кроссворд пришел разгадывать, я по работе. Я дергаю за железное колечко. Жидкость в банке неприятно шипит. И я сразу делаю два больших глотка, все еще смотря на него. — Кого я бы хотел, чтобы вы… устранили, — он говорит на пониженных тонах. Тоже тупо. Можешь хоть орать — тебя скорее засчитают за шизофреника. Господи, это Америка, тут всем на все насрать. За это я люблю Америку. — Круто. Информативно. Спасибо, — я раздраженно цыкаю, доставая из сумки миниатюру виски. — Просто я слышал, что вы не убиваете девушек. — Я и мужчин не убиваю, если вам интересно, — я открываю и откидываю крышку. Она скользит по столу и ударяется о перечницу, останавливаясь. Я выливаю содержимое в банку с энергетиком. Отставляю пустую бутылочку и снова делаю несколько глотков. — Все дело в сумме. Он поджимает губы, хмурится, смотрит на потолок. Говорит: — Накину сверху двадцать процентов. — Сверху чего? — Сверху вашей средней цены. Я смотрю на свои руки, болтая виски с энергетиком у себя во рту. Я сглатываю. Я говорю: — Тридцать пять. — Хорошо. Я смотрю на дешевый постер в поп-арт стиле позади него. Надо было просить больше. — Понимаете, у нее есть на меня зуб. Была небольшая проблема. Абсолютно небольшая. Неважно, — он машет рукой и достает фотографию. — Вы что, не знаете точных ее координат? — Это проблема? — Не проблема. Еще десять. Он выдыхает. Кивает. — Хорошо. Девушка на фотографии — она выглядит как обычная девчонка из инстаграма. Те самые, которые накручивают себе подписчиков, потому что слишком стесняются выложить фотографии, на которые можно повесить возрастное ограничение, но они считают себя достаточно милыми для того, чтобы на них ежедневно пялилось несколько тысяч человек. Так она выглядит. Как наивный ребенок. Я моргаю. Ворочаю фотографию. Мы не спрашиваем, почему и за что. Потому что нам должно быть все равно. Мне и вправду все равно. Обычно. Но каждый раз, когда мне показывают кого-то вроде нее — я открываю рот. И сейчас я тоже открываю его. А потом делаю еще один глоток, будто бы, на самом деле, мне совсем не интересно. — У вас длинные волосы. Я поднимаю взгляд с фотографии на него. — Они не мешают? Не оставляют следов? — Никому нет дела до следов. Ведь в Америке всем насрать. Я допиваю энергетик и сминаю банку в кулаке, снова переводя взгляд на фотографию. На обратной стороне фотографии ее имя — Ренфри. Ее родной штат — Колорадо. Возраст двадцать один год. Тебе не нужна эта информация, когда есть фотография. С помощью твоего лица можно узнать твои соц. сети, твой номер телефона, твой адрес, твои отпечатки пальцев. Как только у нас появилась возможность загружать лица людей в базу данных, мы послали право на анонимность в жопу. Нет никакой анонимности. До тех пор пока ваше лицо не закрыто тканью вы на прицеле. Арабы придумали не только как можно неплохо подрочить с помощью палки в твоей уретре, но и как обезопасить своих женщин. Ведь их женщин истязать могут только они сами. Да простит их Аллах. — Хорошо. Просто «хорошо». Ничего хорошего. Конечно же ничего хорошего. Даже в нашей официантке ничего хорошего. Ее нервный тремор может быть итогом чего угодно. Даже того, что вчера ей засунули пистолет в глотку и не убили просто по счастливой случайности. Хотя скорее всего у нее просто расстройство сна. Понимание, что люди рядом с тобой испытывают такие же чувства, как и ты, живут свою жизнь, называется сондер. В остальное время мы искренне убеждены, что все вокруг всего лишь декорации. Например, мне не нравится думать, что у него есть своя жизнь. Иногда ты приходишь к тому, что считаешь, что у тебя есть право считать, кто достоин жить, а кто нет. У нас ведь либо безграничные права, либо их полное отсутствие. Как и завещал Джордж Карлин.***
Это Юта. Знаете, что тут можно найти интересного, если ехать отсюда с Денвера, Колорадо? Какая первая достопримечательность вас встретит, когда вы проедете мимо мотеля номер шесть? Вы только не смейтесь. Большой арбуз. Гребаный большой арбуз. Долька арбуза из досок, выкрашенных в зеленый, красный и черный. Я не шучу. Можете почитать отзывы на него в гугле, чтобы убедиться. Вы только не смейтесь, но некоторые и впрямь уверены, что в куске дерева можно найти что-то божественное. Что это их благословит. Я был верующим, когда мне навязывали это мои родители. Пока я не мог делать выбор сам. То есть примерно до пяти лет. Так вот, верующим вообще много не надо, чтобы найти божественность. Подобная дрянь — это просто попытка навязать себе, что в твоей идиотской, серой, заезженной жизни, о которой никто не напишет книгу, потому что это тупо, есть какая-то божественность. Есть какой-то ебаный Божий план. План Бога на тебя. Нихуевая такая честь, правда? Эти люди думают, что какому-то очень, видимо, крутому чуваку настолько нечего делать, что он сидит где-то в своем кабинете и пишет ебаный божественный план. В разных языках есть выражения, способные описать то, о чем было бы некрасиво говорить вслух. Баккушан (японский) — девушка, которая выглядит сзади хорошо, но оказывается так себе спереди. Рхвэ (язык Тонго) — слово, означающее сон в пьяном состоянии в одежде на полу. Есть слово, которое придумали в Японии, которое чудесно описывает религию Бокетто. Вообще-то это означает акт бессмысленного смотрения вдаль. Довольно похоже на религию, так? Так вот, большой арбуз. Кусок огромного арбуза из досок. Вот чем вас встречает Юта. Это то же самое, что парень бы принес неловко вырванные с корнем ромашки на первое свидание. Никому такое не понравится. Но у меня ведь никто не спрашивал, потому что работа есть работа. И если мне надо быть в Юте, чтобы получить свои деньги, то, что ж... я буду в Юте. Тут нет ничего, кроме каньонов, этого огромного куска красных досок и соленого озера. Ничего. И моя заработная плата, разумеется. На то, чтобы найти трекер ее перемещений — на это уходит почти час времени. Она в Моаб. Чудесный город, полный каньонов. Как и любой другой город в Юте. Главная проблема — солнце сильно сушит кожу. От Огдена до Моаба четыре часа езды. На то, чтобы перемолоть все базы данных о заселениях в отелях уходит четыре часа. И если Вам интересно, то все без толку. Она не заселялась в отелях. Вот дерьмо. Надо было брать тридцать процентов еще сверху. Или сотню. Вообще надо бы повышать цены. Или уйти в отпуск. Мне приходится снять себе комнату в отеле. Обычный отель. Тут не пахнет жиром. Не ходят трясущиеся официантки. Девушка на ресепшене улыбается ужасно ненатурально. Потом я замечаю, что она дерганая — ее движения хаотичные. На тонком запястье трясется обычный железный браслет, отделанный под серебро. Уголки ее губ постоянно дергаются, когда она улыбается. Все еще улыбка невротика. Все еще дерганость движений. Все еще невроз. Просто интересный факт: в других людях мы в первую очередь замечаем те черты, которые есть в нас самих. Проще говоря, замечаем то, что мы уже знаем. Это не все люди вокруг меня невротики. Это я один единственный невротик, который замечает других, таких же, как и он, невротиков. Сондер. Они тоже живут. Самое смешное в этом то, что о смерти мы думаем иначе. Это они умирают. Тебя это не касается. Ведь ты живешь. В конце концов, тебе просто надо привыкнуть к мысли о том, что все умирают. Реакция на опережение. Поплакать заранее над смертью твоей матери, твоего мужа, твоей кошки. Сделать заранее, чтобы не волноваться об этом в будущем. Все свои слезы я выплакал до четырнадцати лет. Поэтому мне совсем не грустно, когда я думаю о другой, чужой смерти. Или о своей смерти. Я уже давно все это отпереживал и отплакал. Похоронил каждого в своих глазах, устроил им похороны, поставил им могилку, принес искусственные цветы. Смерть на опережение. В номере пахнет чистящим средством — химозный запах апельсина. Ароматизатор, который добавляют в химию и накидывают за это двадцать процентов. Двадцать процентов за химический приторный запах апельсина. Химия под химией. Двадцать процентов за пол в паспорте. В сущности это ничего не меняет, но деньги есть деньги. Простыни застиранные и накрахмаленные до того, что их можно поставить стоять в угол. Матрас слишком мягкий. Не лучший выбор для тех, у кого есть проблемы со спиной. Шторы не стиранные, кажется, год или больше. Они кажутся тяжелыми от скопившейся на них грязи. Еще два часа на поиски жилья на ее имя. Арендных договоров на ее имя. Ничего. Час на поиск второго, фальшивого (или настоящего) имени. Ничего. У меня болит голова. Надо было попросить сорок процентов. Пятьдесят. Или уволиться нахер. Обои в противную тонкую полоску. Краем глаза я вижу, как она переливается. Как будто радуга преломляется от света и зеркала. Голова раскалывается. Вокруг одни невротики и наркоманы. Потому что я неврозник и наркоман. Но я не обычный наркоман. Вообще-то я себя и не считаю наркоманом. Одно вытекает из второго. Пытаясь убежать от одной проблемы, ты порождаешь вторую. Проблемы с психикой не лечатся наркотиками, дебил. Это все знают. Есть только подвиды депрессии, которые лечатся наркотиками. Твои проблемы все еще не решаются наркотиками, даже если тебе кажется, что ты живешь в депрессивном унылом неверленде. Твои вспышки агрессии и бессонницы это не плато. Ничего не оправдает тебя, когда ты просто унылый кусок дерьма, который не умел решать проблемы. Послушайте, у меня ведь почти есть оправдание. Я просто был очень злым, обиженным, и мне некого было убить. Поэтому я был в депрессии. На самом деле, нет, не было у меня никакой депрессии. Оно не становится таковым от того, что ты пытаешься поставить себе диагноз, потому что не хочешь идти к врачу. Нет смысла приходить к психологу и молчать. А этим я бы занимался у психолога. Молчал. Я не умею говорить. Преобразовать чувства в слова. Как, черт возьми, люди вообще это делают? Они придумывают все эти тупые выражения и называют их набором букв, облачая целую историю в одном блядском слове. Как? Каким словом назвать «линии на стене двигаются, потому что вместо леденцов я кладу под язык таблетки, и у меня начинает болеть голова, когда мне приходится делать больше работы, чем следовало, но получу я меньше, и меня нагнетает мысль того, что я делаю что-то бесплатно»? Каким словом назвать чувство «иногда я смотрю в зеркало, говорю себе «привет» и нам обоим мерзко от того парня на той стороне»? Под «нам» я имею ввиду себя и свои комплексы. Комплекс, из-за которого ты не идешь к врачу. Комплекс, из-за которого ты начинаешь употреблять видоизмененные наркотики, потому что это единственное, из-за чего ты не выстрелил себе в голову. Я не наркоман в общепринятом понимании этого слова. У меня просто такая работа. Иногда быть живее нужного под некоторыми стимуляторами. Но я не наркоман. В итоге я злюсь и закрываюсь в туалете, потому что меня бесят эти полоски на этих тупых обоях. Меня бесит, что они двигаются и я не могу сосредоточиться. Меня бесит это. Меня бесит моя повышенная раздражительность. Меня все, нахрен, бесит. Как назвать это чувство? Как сказать «понимаете, иногда у меня так сильно болит голова, что я хочу выстрелить себе в висок, и поэтому я прячу пистолет куда подальше, прежде чем выпить обезбол, который мне нихрена не поможет»? Как, блять, это сказать так, чтобы не выглядеть тупо? Кстати, у нее есть сводный брат, и у него здесь есть дом. Скорее всего, она у него. Я не знаю, сколько времени у меня на это уходит. Но когда я возвращаюсь в комнату на улице уже поздняя ночь. На моем телефоне мигает сообщение. «ты что, опять берешь не официальную работу? геральт ты заебал». Геральт ты заебал. Без запятой. Это не обращение. Это мое почти что настоящее имя. Вряд ли я слышал от кого-то по своей работе, с кем мне приходится общаться, эту конструкцию раздельно. Я снова блокирую телефон, не отвечая на сообщение. Кто вообще входит в официальную работу? Мэры? Депутаты? Очень интересно, очень кропотливо, очень круто. Никто не выживает на подобном дерьме, иначе можно сдохнуть от голода. Или устроиться фрилансером. Фактически это то, чем я занимаюсь сейчас. Фриланс. Когда кого-то убивают точным выстрелом в голову — в этом нет ничего личного. Это просто деньги. У киллеров не бывает принципов. Бывает недостаточно предложенной суммы. Сейчас три ночи, погода — шипящий от капающей на него воды асфальт даже ночью. Безоблачное небо. Мне приходит еще одна смс. От Йеннифер. «купи по дороге назад виски». Так это работает. Ты едешь в другой штат, чтобы убить человека, а для твоей коллеги это все еще просто поход в магазин. Купи, говорит она, на обратном пути хлеба. «Вообще-то я иду убивать людей». И она говорит, снимая со своего лица белую тканевую маску, растирая оставшуюся эмульсию по лицу: — Да, знаю, именно поэтому я говорю купить тебе на обратной дороге. Я же не хочу, чтобы ты запачкал его кровью. Когда твою родную мать сжигают у тебя на глазах заживо — тут по-прежнему нет ничего личного. Просто работа. Деньги это деньги. Я выплакал все еще в четырнадцать. Для каждого моего нового знакомого в моей голове мысленно выкапывается могила. Так, на всякий случай. Мне хочется быть вежливым, но у меня плотный график, так что вряд ли я успею прийти на похороны. Поэтому я хороню его в своей голове. Тут ведь по-прежнему нет ничего личного. Город тихий ночью. Не так, как в Лас-Вегасе. Лас-Вегас это как Юта, но для богатых. Вместо бесконечных каньонов там одни бары, рестораны и казино. Казино везде. В отелях. В магазинах. В детских садах. Мы научим вас мошенничеству и разочарованию с детства. После подобных курсов невиданной щедрости с детства ты вырастаешь в злого мелочного скрягу. У каждого свои курсы в детстве. Казино в детском саду. Отец-садист. Отчим-живодер. Мать-истеричка. Безотцовщина. У каждого свои курсы и аттракционы. Акт доброй воли от Иисуса Христа. Мы просто учим тебя жизни с самого детства — говорят они. Будто бы ты не успеешь нажраться этого дерьма в будущем. Когда я подъезжаю к ее дому снова пиликает телефон. Йеннифер пишет: «ладно, я не хочу виски. купи апероль» Она пишет: «мой врач сказал, что я должна поднимать уровень витамина с. поэтому придется отказаться от солода». Я снова пересчитываю пули. Это не паранойя. Я не параноик, ясно вам? Я просто люблю быть уверенным. Понимаете, вот в чем проблема: когда ты идешь устраиваться на работу, первым, что от тебя требуют — анализы крови, мочи и заключение психотерапевта. Я пытался. Я правда пытался. Но везде требуют анализы крови и мочи. Поэтому я сижу и пересчитываю пули. В каком-то смысле это было вынужденно. Ведь всегда легче перенести вину на кого угодно, но не на себя. На самом деле, не считаю, что у меня есть действительно серьезные проблемы. У меня есть деньги, много денег, и бесконечный доступ к наркотическим анальгетикам и оружию. У меня есть коллега. Понятия, блять, не имею, что я вкладываю в это слово. Коллега. Оно тупое. Как и наши отношения. Тупые. Но когда тебе спасают жизнь — в этом тоже нет ничего личного. Тебе спасли жизнь, а ты даешь в редкое пользование свою квартиру. «Понимаешь», — говорила она, засовывая какую-то странную херь между своими пальцами на ногах, откручивая красный лак, — «есть некое различие между реальным выбором и выбором, который тебе не нравится. Трудно быть терпеливой, когда он постоянно закатывает истерики из-за ломок, а потом машет перед твоим лицом флешкой со всеми доказательствами, что это ты перерезала свою настоящую семью. Свою мать, свою сестру и их домашних животных. Никакая известность и деньги тебя не спасут, когда подобное освещают в прайм тайм». Я бы мог спросить, действительно ли она кого-то убила, когда еще не работала здесь, но вместо этого я спросил: «Этот мужчина — кто он?». Она посмотрела на меня и улыбнулась. Макнула кисточку в этот химизно-красный цвет. Химия. Чем отличается состав лака для ногтей и печенья в магазинах? Только количеством химии и присутствием сахара. Она сказала: «Неважно». И заматерилась, задев красным лаком кожу. Если вам интересно, то апельсиновый сок является куда более разъедающим, чем кока-кола. Вопрос не в химии. Природа давно хотела нас убить, так что едва нас можно удивить продуктами из нефти в нашей еде. Plug spinner — это такая маленькая штучка с кучей сменных насадок. Открывает любые замки. Кроме биометрических, конечно. Такие штуки можно купить на ибее или алиэкспрессе. Все, что отделяет Вас от вора — один заказ на обычном потребительском сайте. В доме пахнет ничем. Ни пылью, ни чистящим средством, ни наличием здесь людей. Он почти пустой, минимум мебели. Все цвета здесь — болезненно-белые. Тот белый, от обилия которого может начать тошнить. Знаете, подобными вещами тоже можно пытать. Люди находят средства пыток во всем. Так в Италии пытали искусством. Например, Кондинский выяснял, что сочетание определенных цветов могут вызвать психические расстройства. Пытали цветами. Пытали просмотрами фильмов. Дали — «Андалузский пес», например. Чудесный момент с тем, как режут глаз. И много других прекрасных вещей можно найти, чем можно мучить людей. И этим белым цветом тоже можно мучить людей. Он такой белый, что даже ночью он едва не светится. Болезненно-бледный. Как яркий свет. Как части тела, к которым не циркулирует кровь. Как снег. Как отсутствие. Иногда, чтоб понять, что тебе чего-то не хватает — тебе нужно понять отсутствие. Только в таком случае можно осознать, что ты в самом деле чего-то хочешь. Что ты в чем-то нуждаешься. Будь на моем месте кто угодно другой. Любой человек. Даже моя коллега. Мой Шеф. Босс моего шефа. Босс босса моего шефа. Президент. Кто угодно вместо меня сейчас и его бы застрелили. Очень проблематично расслышать чужое дыхание в метре от себя. Это невозможно. Но я слышу. Я даже могу услышать, как поднимаются чужие руки. Какова тяжесть пистолета в руках. Какая теплая сталь в руках. Кто угодно на моем месте. Буквально кто угодно. Кроме меня. Резкий выпад в сторону — пуля пролетает мимо, врезаясь в пустую вазу для цветов, проходит через нее, и впечатывается в стену. Вслед за ним — напряженный выдох. Кто-то сглатывает. В этом вся суть. Дать пули пролететь мимо тебя. Иначе это не сработает. Я не наркоман, я адреналиновый маньяк. Это разное. В какой-то мере. Наверное. По паркету скользят каблуки. Позади нее висит картина. Это репродукция картины Люсьена Фрейда. Да-да, тот самый внук Зигмунда Фрейда. Интересный персонаж. Но вряд ли Ренфри захочет обсуждать со мной веселую жизнь Люсьена во время его обучения в университете и о тусовке с другими художниками лондонской школы, потому что она все еще хочет в меня выстрелить. Пуля летит в ламинат, когда я перехватываю ее руку. Вывернуть чуть левее — можно сломать ее, если перестараться, но никто мне не платит за особые страдания жертвы, так что я выворачиваю ровно до того момента, пока пистолет не падает на пол. Ногой я отталкиваю его в сторону. И мне прилетает удар с локтя в челюсть до того сильный и поставленный, что я разжимаю руку. Я бы сказал ей «вау, у тебя крутой удар!», но она все еще не хочет со мной обсуждать поставленность ее удара, когда она хватает с комода статую длиннющей кошки (тоже белой) и замахивается ею в мою сторону. Я наклоняюсь ниже, и она разбивается с громким шумом о стену. На мою голову сыпятся осколки. Она кидает быстрый взгляд (никто бы не увидел траекторию ее взгляда, никто) на пол, смотрит на меня. Ее волосы растрепанные, и больше она не выглядит, как милая девчонка с инстаграма. Она просто хочет меня убить. Не то чтобы я в обиде. Трудно быть дружелюбным, когда к тебе в дом вломились. Мы смотрим друг на друга секунду или две, перед тем, как она делает выпад, попадает по коленям, и скользит куда-то в сторону, за поворот арки. Я достаю пистолет из обоймы за рубашкой и иду за ней. Этим примерно занимался кот дома (в моем далеком, несуществующем детстве), если находил мышь. Просто гонял ее по всему дому, пока та не умирала от разрыва сердца. Он не ел мышей. Он просто пытался быть дружелюбным. А в итоге они умирали. Так все же, кто злодей? Где правда? Со стороны кота он просто хочет быть дружелюбным, со стороны мыши он — убийца. Моя правда в том, что он просто идиот, который не знал, что надо делать с мышами. На кухню просачивается свет из фонаря за окном, и когда я перехватываю ее за руку, в этом свете блестит лезвие ножа. Я уклоняюсь от первого удара, но второй проходит по моей руке. Пол до того скользкий, что ее каблуки на нем скрипят и соскальзывают. Мои оксфорды тоже. На мой телефон приходит сообщение. Мне приходится снова засунуть пистолет обратно. Ее запястье тонкие, и я снова перехватываю ее, доставая телефон. Она снова заряжает по мне ножом, до которого дотягивается второй рукой, едва задевает кожу, но в целом она режет воздух. Йеннифер пишет: «блин я хочу питбуля. мне попалось в инстаграме видео с питбулем. хочу питбуля. он на тебя похож, когда ты хмуришься» Йеннифер пишет: «хотя ты скорее так выглядеть будешь, если слезешь с наркотиков. ну, знаешь, наркоманы потом сильно набирают в весе» Я пишу ей, резко дергая на себя Ренфри, перехватывая одной рукой оба ее запястья. Ножи падают на пол. Я пишу ей: «я не наркоман» Пишу ей: «какой нахрен питбуль, он сожрет моего кота» И снова пишу: «я не наркоман». Потому что я не наркоман. Если ты выживаешь на стимуляторах и анальгетиках, это не делает тебя наркоманом. Да, я не смогу устроиться на нормальную работу, потому что анализ крови в любой промежуток времени покажет, что она на большую часть состоит из загрязнений из-за наркотиков, и да, я провалил тест на наркотики, но я не наркоман в привычном понимании этого слова. У каждого своя правда. Правда Йеннифер в том, что я — наркоман. Моя правда в том, что — сижу на легком допинге. Правда Ренфри в том, что я маньяк. Проблема в том, что мы все правы в определенной степени. — Тебе меня заказал Стрегобор? — спрашивает Ренфри, прижатая ко мне так близко, что я чувствую, как бешено стучит ее сердце. Никто бы не услышал. Но я слышу. — Потому что ты, видно, заказала его. — И что ты сделаешь? Убьешь меня? — Деньги есть деньги. Я достаю пистолет. Телефон снова вибрирует у меня в кармане, на этот раз я не обращаю на это внимание. Рука ноет в том месте, куда она попала ножом. Рубашка неприятно липнет из-за теплой липкой крови. — Ты знаешь, почему он напуган? — Мне это не интересно. Те психотропы, которые я называю «стимулирующие препараты» — они влияют на психику таким образом, что уровень твоей эмпатии падает на уровень минус пять. Снижается уровень интереса к окружающим и себе. Грубо говоря, это стимулятор наоборот. Из яркого только цвета и запахи. Ее кожа пахнет шоколадным гелем для душа. Моя кровь пахнет мокрым железом. На самом деле мокрое железо пахнет не так. Мокрое железо — это просто набор букв, которым решили обозвать запах крови. Просто чтобы было удобнее. Ведь все, блять, вокруг умеют говорить, один я как прокаженный хожу. С верхнего этажа слышен шорох, который бы не услышал никто, кроме меня. Я отвлекаюсь на него, и этого момента для нее хватает, чтобы извернуться из моей хватки, ударить меня коленом под дых и перехватить нож, застывая его лезвием за сантиметр до моей шеи. Мы смотрим друг другу в глаза с несколько мгновений. Тупой стереотип. Тупая идея, что если ты приставишь кому-то лезвие к шее, то это тебя спасет. Всегда хватает одного движения, чтобы заставить растеряться. По крайней мере в том случае, когда ты двигаешься в два раза быстрее нужного. Податься головой назад, и тут же сделать один выпад ногой, сбивая с пола, и другой рукой — перехватить ее запястье с ножом. На пол падает мой пистолет и ее нож. Я делаю ей подсечку, но она попадает каблуком своих туфель прямо мне по щиколотке. Блять, этими каблуками можно перерезать артерию, как она на них ходит вообще? Еще одна подсечка, стукнула дверца шкафчика. Когда я наклоняюсь, чтобы поднять пистолет — все еще быстро и дергано, ей этого мгновения хватает, чтобы попасть чем-то на мою кожу. Я отшатываюсь, хватаясь за мое плечо. И тут же одергиваю от него руку. Жжет ужасно, будто что-то выедает кожу. Я поворачиваюсь к ней... — Знаешь, что это? Просто химия для чистки загрязнений. Выедает все. Даже кафель. И очень неприятно жжет кожу. Получше перцового баллончика. Знаешь, на кухне любая хозяйка опаснее ки… Я выстреливаю ей в голову. Не так уж это и сложно — опередить человека, когда ты двигаешься настолько быстро, что за твоими движениями сложно уследить. Звук от выстрела еще долго гуляет эхом. Кажется, будто это кричит этот белый цвет. Плечо все еще жжет, и я включаю воду, пытаясь ополоснуть его, пока не остался ожог или еще что-то такое. Средство пыток прямо на вашей кухне. Об этом говорила еще мне моя мать. Моя несуществующая мать, она говорила: Вот — острый нож для разделки мяса. Вот — тесак. Вот — топорик, которым можно размозжить мясо, а еще череп. А вот ложка. Ей можно достать глаза из глазниц. А вот средство для чистки загрязнений, — думаю я. И смотрю на эту штуку, которая может оставить на твоем глазу тот ожог, который сделает тебя калекой. Подумать только: все, что отличает Вас от убийцы, когда Вы готовите ростбиф на кухне — достаточно раздражающий человек, которому Вы бы хотели раздробить коленные чашечки топориком для отбивки мяса. Это все, что Вам нужно, чтобы быть убийцей. Набор кухонных ножей. Лужа на полу огромная и мерзкая из-за валяющихся там кусков мозгов. Пятна крови на белой стене, на белом полу. На моих руках и моей рубашке. Ручеек крови медленно натекает от лужи из-под ее головы дальше, в гостиную. Лужа крови с супом-пюре из мозгов прямо здесь. Единственное, что отличает меня от каннибала — так это то, что я пока что не запихал ее в духовку. Когда я оттираю пятно от химии на своем плече, я слышу снова этот шорох. Я выключаю воду. Я слышу размеренное приятное пение. Голос поет: «When I close my eyes and I try to sleep…» (прим. когда я закрываю глаза и пытаюсь заснуть) Я моргаю. Я не реагирую. Это могут быть галлюцинации. Когда ты сидишь на наркотических анальгетиках и разных стимуляторах, глупо ожидать, что это не коснется твоего восприятия мира. Когда ты глотаешь психостимуляторы как пищевую добавку наивно верить, что ты пройдешь тест на наркотики. Я бы не прошел его еще до этих психотропных. Понимаете, нездоровая страсть вашего отчима к химии — в этом по-прежнему нет ничего личного. Иногда ты идешь на дикие поступки, чтобы просто узнать, работает ли это. Суешь палец в мясорубку. Кормишь свою собаку фаршем со стеклянной пылью. Даешь своему сыну психотропы, а потом суешь его в клетку для подопытных. Ну и что в этом такого? Нельзя обвинять человека за его любопытство. Голос все ещё поет под аккомпанемент скрипа лестницы: «The weight of the world falls down on me…» (прим. тяжесть всего мира падает на меня). Хорошо поет. Не фальшивит, голос приятный и ровный. Слова не скрывают под собой никаких ужасов вселенной. В последний раз, когда я слышал пение, оно было обезображенным, тянущимся и кривым. Слова сминались, будто бы изжеванная пленка. Слова, которые были целыми — они содержали в себе либо «хуй», либо «на хер», либо «сдохни». Вот такая тебе колыбельная на ночь глядя. Гимн твоей жизни в три ночи, доносящийся из-под твоего матраса. Это не похоже на мои галлюцинации. Он все ещё поет под мелодией веса его тела по паркету. Веса тела этого голоса. Он поет: «It's all a part of my nightmare…» (прим. это все часть моего кошмара) Будто бы Иисус решил с тобой поговорить. Мол, привет, да, это я тебя записал на курсы ебаного детства, как тебе? Нет, мы не возвращаем деньги, вас плохо слышно, всего хорошего. Иисус, который вышел за сигаретами в твои пять лет, и все еще не вернулся. Может, его застрелили. Может, он ушел из семьи. Это нормально. Гангстеры убивают людей на улицах. Отцы оставляют многодетную мать и семь своих детей, одного из которых он насиловал. Собаки едят младенцев, которых находят в мусорных баках. Ну и что в этом такого? Иисус тоже имеет право на никотиновую зависимость. Никто не виноват. — Ну и ну, это будет долгая уборка. Я смотрю на свои руки, когда слышу этот голос. Слышу дыхание. Слышу давление в его теле, которое удерживает его вот в таком вот собранном виде. Давление, которое помогает ему не блевать кровью. Удивительная вещь — давление. Им можно убить. Внешнее давление может раздавить ваши легкие. Может высушить ваши глаза. Природа просто не прочь была бы убить нас всех нахрен. — Никакая клининговая компания тебе не поможет, если кровь не оттирается от стен. Придется перештукатурировать. Я поворачиваюсь на голос. Парнишка, лет двадцати пяти от силы. Он пялится на стену. Задумчиво проводит пальцем, и остатки влажной крови оставляют редкий, будто шершавый след. Он смотрит на труп Ренфри на полу. Лужа крови, в которой он стоит. Подошва его белых кроссовок в крови. Он высокий, хорошо сложенный, с большими голубыми глазами. Глаза такие голубые и такие светлые, что мне даже больно на них смотреть. Такой отсутствующий взгляд, что я думаю о том, что это просто галлюцинация. Ведь у нормальных людей такого взгляда быть не может. — Кто мне будет платить за ремонт? Ее сводный брат. Юлиан-как-то-хрен-знает-как. Юлиан. Тупое имя. Может оно не настоящее. Я не знаю. Мне насрать. Мы стоим и смотрим друг на друга. Я, вполоборота, опираясь руками о раковину, будто собираюсь продолжить умывать руки и плечо. И он, который чуть наклоняется корпусом вправо, склоняя голову, пытаясь разглядеть мою задницу. Его совсем не волнует труп его сестры на полу. — Извини, — говорит он, доставая телефон, — мне надо сделать вид потрясенной жертвы. — Почему ты не помог ей? Он смотрит мне в глаза, зависая с телефоном в руке. Мне не нравится смотреть ему в глаза. Они такие чистые и такие стеклянные, что я могу рассмотреть в них свое отражение. Я не люблю свое отражение. По крайней мере, я не виню в этом зеркала. Я кое-что знаю об ответственности и виновности. Считаю ли я себя виноватым в ее смерти? Нет. Люди заказывают других людей. Люди, которым в сущности насрать, убивают заказанных людей. Деньги есть деньги. Вот и все. Он закусывает щеку с внутренней стороны и смотрит на потолок. Он говорит: — Понимаешь, люди иногда умирают. Это все, что он говорит. Что люди умирают. Ну и что в этом такого? Я киваю головой и иду мимо него, переступая лужу крови. — Эй, так ты не оплатишь мне ремонт? Я поворачиваюсь к нему. Я стою в полметре от него. Он улыбается мне, опираясь плечом о косяк. Смотрит уверенно и с интересом. Выглядит так, будто пытается найти самую лучшую позу, чтобы выглядеть хорошо. Прижаться плечом к косяку — так они кажутся немного уже. Выставить ногу вперед — так бедра кажутся стройнее, икра напрягается и кажется более подтянутой. У него все еще эти отвратительные глаза. Глаза, в которых я вижу себя. Я говорю: — Отъебись. И застываю только на секунду или две — чтобы вытереть подошву от крови о коврик перед дверью. На коврике написано «добро пожаловать!». Я делаю шаг вперед, и ковер соскальзывает. На полу что-то написано. Я отталкиваю ковер сильнее. На нем написано «на хер». Добро пожаловать на хер. Я хмыкаю и снова смотрю на Юлиана через плечо. Он все еще смотрит на меня. Он говорит: — Знаешь, Ренфри говорила вот что: когда на тебя оборачиваются, чтобы увидеть, значит, тебя осознанно хотят увидеть снова. И значит, это сделают еще раз. Увидят тебя. Дать тебе мой номер телефона? Я моргаю. Ногой подтягиваю коврик обратно и ухожу, захлопывая дверь. Сообщение, которое мне написала Йеннифер минутами ранее: «сегодня передавали шторм, кстати». И еще одно: «а, ты же в юте, какой нахрен шторм. Мне почему-то кажется, что шторм еще будет. Если ты обернулся назад, значит, хотел, чтобы это повторилось еще раз. Тупая фраза. Маньяки часто возвращаются к своим жертвам. Ну, мертвым жертвам, разумеется. Выкапывают для них могилы и приходят через несколько дней. Это же не значит, что он хочет трахнуть этот труп. Конечно, если он некрофил. Вот что отделяет его от некрофила — эрекция. Через десять часов я уже во Флориде. Мой родной штат — Нью-Йорк. Но я переехал оттуда как только у меня появилась возможность оттуда переехать. Это называется ПТСР — когда ты видишь вещи, которые напоминают тебе о неприятных моментах, и тебе становится страшно. Ловишь флешбек и все такое. Чисто в теории, можно жить в страхе. Чисто в теории, от страха может разорваться сердце. И никакие психотропы, стимулирующее работу твоего мозга и органов чувств, тебе не помогут. Поэтому я переехал. Оставил там все могилы своих близких, слезы, крики и обиды. Просто отпереживал все еще в пятнадцать. Это нормально. Куда хуже было бы так и не отпусти я все это. «Это все часть моего кошмара». Я думаю об этом парне в тот момент, когда моя голова касается подушки. Я думаю о той песне, что он пел. Я думаю о том, почему он не спас свою сестру. Я думаю об этом, когда телефон разрывается несколькими входящими сообщениями. Я думаю об этом, когда игнорирую сообщения. Я думаю о Юлиане и его тупых голубых глазах. О тех словах, что он напевал. Думаю о мозгах Ренфри в луже крови. Думаю о том, что отделяет меня от психически нормального человека. Понимаете, в этом как раз несправедливость. Это так странно. Подумайте: от Альбукерке до Флориды — 1793 мили. Соответственно, от Флориды до Альбукерке — 1793 мили. Хорошо. Так работает со многим. Но. От Вас до меня — один зарезанный человек. То есть примерно от десяти минут до получаса. В зависимости от выбора оружия, метода и силы нанесения. От меня до Вас — миллион сеансов у психотерапевта, реабилитационный центр и огромное хреново разочарование, потому что это все равно бесполезно. Грубо говоря, от Вас до меня — десять-тридцать минут. От меня до Вас — хренова бесконечность световых лет. И это нечестно. Ты можешь стать ебанутым, но обратно пойти уже не сможешь. Ведь твои нейронные сети уже работают по-другому и перестраиваться, в общем-то, не собираются. Почему? Никто не знает. Человечество слишком мало знает о нашем мозге, чтобы ответить хотя бы на один мой сраный вопрос. На телефон снова приходит три или больше сообщения. Я все-таки поднимаюсь на локтях и протягиваю руку к нему. Иду к аптечке, роюсь в ней, пытаясь найти успокоительное и снотворное. Открываю мессенджер. Тот мужик, Стребор, он пишет: почему ты не убил ее? я мало тебе заплатил? я просто блять хотел чтобы ты убил ее я мог заплатить тебе столько, сколько ты захочешь почему ты не сказал мне? почему??? почему она жива??? Я смотрю на дисплей телефона. Перечитываю все снова и снова. Медленно моргаю Какого хуя? Я пишу: какого хуя? В этот момент в мою квартиру входит Йеннифер. Снимает с себя туфли на шпильке и откидывает их в сторону. Я стою и пялюсь в свой телефон. Сообщение прочитано, но ответа нет. В одной моей руке телефон, в другой — горсть таблеток. Успокоительное, снотворное. Пассивные стабилизаторы в конской дозе. Йеннифер говорит: — Привет. На ее скуле след от синяка. Она забирает стоящий на тумбе апероль и закрывается в ванной. Я стою так ещё минуту. Блокирую телефон, запиваю успокоительное бурбоном, оставшимся здесь стоять несколько суток ранее, и снова ложусь на кровать. Я слышу, как Йеннифер плачет в ванной. Когда я закрываю глаза — я не вижу снов. Но сейчас я вижу глаза Юлиана. Если Юлиан, конечно, существовал в реальной жизни. Если я, конечно, убил его сестру. Если я, конечно, не сошел с ума. На телефон приходит еще одно сообщение. Но на него я уже не реагирую. Все, что отделяет меня от шизофреника — один оживший труп.