Инструкция № "медитация" так странно — из-за простого любопытства — лезть немытыми руками в твое вспоротое тело прости после такого заводятся паразиты.
Это странно. Просыпаться. Когда ты переживаешь что-то, тебе всегда кажется, что все естественные функции организма — странные. Спросите у любого депрессивного мудака, как оно, есть — он скажет, что это сложно, чертовски, блять, сложно. Спросите у любого человека с хронической мигренью, как это, дышать — «очень больно» скажут вам. И Вам очень повезло, если Вы дышите и не замечаете этот процесс. Если Вы просыпаетесь и просто просыпаетесь. Едите. Ходите. Двигаете руками. Моргаете. Ты просыпаешься. Я просыпаюсь. Каждый раз, когда что-то ужасное происходит без последствий — всегда легче сделать вид, что это было не про тебя. Что якобы это был фильм. А даже если есть последствия — от них можно избавиться и сделать вид, что это все еще не про тебя. Так у лежащей рядом со мной Йеннифер замазан синяк. Тональником, консилером, корректором. Я знаю все эти штуки. Милый, говорила она, купи мне в Сефоре новый консилер от Урбан-блять-дикей. Какая, нахрен, Сефора. Что такое консилер? Это яд? Это оружие? Милый, говорила она, я ведь спасла тебе жизнь. Да пошла ты на хуй, — думаешь ты, — и гуглишь, что такое Сефора. Довольно забавно обнаружить себя разбирающимся в косметике только из-за того, что тебе жизнь спасли. И все-таки. Я просыпаюсь. И перед тем, как выпить кофе — удаляю не глядя все сообщения того мужика и добавляю его в черный список. Сумма перечислена, почти нет последствий, так что, фактически, это не про меня. Как будто это был не я. — Тебя вызывал наш «главный». Когда она говорит «главный», она театрально закатывает глаза и показывает пальцами кавычки. Она заходит на кухню, на ней из одежды белый халат, на ее волосах этот огромный тюрбан из белого полотенца. Ее синяк по-прежнему замазан тональником. Или консилером. Или не замазан. У нее вообще был синяк? — Я не видел. — Ага, он знал, что ты не увидишь, поэтому сказал мне. Я проверяю телефон, держа одну руку у плиты, чтоб выключить газ, когда кофе вскипит. Смотрю последние сообщения и ничего. Потом понимаю, что я удалил его вместе с сообщениями того мужика. Того трупа. Будущего трупа. Все, чем мы тут занимаемся — просто путь к смерти. Ты можешь заказать даже президента США, своего недовольного босса и родную мать, но какая разница, если тебя все равно тоже убьют. Понимаете, когда у тебя есть деньги, чтобы заказывать убийства, скорее всего, ты никому не нравишься. Скорее всего тебя хотят убить. Кто-то закажет какому-то киллеру, тебя застрелят и через сутки этого заказчика — его тоже возненавидят. Никто не любит шибко богатых людей. И тем более никто не любит богатых людей, которые решают, кому жить, а кому — нет. На самом деле никто в принципе никого не любит. Она говорит: — Я с тобой. Говорит: — От тебя воняет кровью. Я смотрю на нее и протягиваю руку вперед. Касаюсь ее щеки. Она едва не шарахается. Нажимаю сильнее под глазом, и она резко отворачивается, хватаясь за щеку. Говорит: — Больно же! — Прости. Говорю: — Я забыл. На кухонном столике лежит журнал. Vogue, или что-то еще такое. Эти журнальчики, где показывают модные новинки и где модели вытягивают свои подкаченные худые ноги. На ее обложке — лицо Йеннифер. Накрашенное, отфотошопленное, рядом с огромным красным боа. Это красное боа — его цвет искали два или три часа. Тот красный, что оттенил бы ее смуглую кожу, темные глаза и темные волосы. Она сказала, прямо на съемках: — Цвет крови. Знаете, мне идет цвет крови. Третьей группы. Четвертая слишком темная, а вторая — светлая. У нее спросили: — Вы что, шутите? Она улыбнулась, перебирая в руках мягкие перья боа такого насыщенно бордового, что почти сливовый. Цвет гематомы под разбитым глазом. Она сказала: — Да. Ведь на самом деле ей идет четвертая группа крови. Одним утром она проснулась знаменитой. По счастливой случайности. После пластического хирурга, после сотен тысяч долларов, после сотен пуль и трех дробовиков. Она сказала: «это была счастливая случайность». Когда ты попадаешь человеку пулей в глаз — это счастливая случайность. Для того, в кого ты попал. Смерть почти мгновенная. Самое смешное, что когда в тебя стреляют — все самое страшное позади. Твои кредиты, твои счета, твои проблемы с родными, твой долг у коллектора. Все самое страшное остается позади. Но почему-то пули это все еще не особо законно, понимаете? Они так ненавидят, что существуют люди, которые решают, кто достоин избавиться от страданий. Они так ненавидят это. Киллер — это просто Иисус с автоматом. Твоя счастливая случайность. Выигрышный лотерейный билет Кофе все-таки проливается через турку.***
В машине Йеннифер скидывает с себя туфли — эти туфли с этой шпилькой, такой длинной и острой, что она действительно кому-то иногда протыкает ею артерию — и матерится, замечая свое отражение в зеркале заднего вида. Роется в сумочке, достает что-то тонкое и длинное. Открывает. Достает раскладную кисть, наносит снова какое-то средство. Достает пудру. Припудривает. Достает еще какою-то херню в розовой баночке и пшикает на себя еще и это, закрыв глаза. В конце концов, на тяжелом выдохе она говорит: — Знаешь, некоторым мужчинам стоило бы поучиться у Джеффри Дамера. Говорит: — Знаешь, что он бы сказал? «Настоящий мужчина никогда бы не сделал женщине больно». Я хмыкаю. Если Вам интересно, то Дамер — серийный маньяк, который не убил ни одной женщины. Да, возможно, если бы мы взяли с него пример, то мир стал значительно чище. Она говорит, подкрашивая губы красной помадой: — Ладно. Так что у тебя случилось? — Что? — Ты вчера так выглядел. Будто бы что-то случилось. Тебе не заплатили? — Ничего интересного. — Поэтому ты вчера наглотался клометиазола? Дорогой, я не дура, и я в состоянии посчитать количество таблеток в твоей аптечке. В тех случаях, когда их становится на семь-восемь штук меньше. Кстати, у тебя заканчивается викодин. И да, тебе надо бы слезать с них. — С викодина? Викодин — это обезболивающее. Легальный наркотик. Сломал себе позвоночник, получай их бесплатно каждый месяц и просто лежи месяцами, не вставая, хихикая, глядя в потолок. Я не наркоман. Я просто инвалид. Лечусь так, как могу. — Клометиазола. — Ага, и словить абстиненцию? Спасибо, не хочу. — У тебя она и так периодами случается. — Это не абстиненция. Это маниакальность. — Ага. Поменяй себе врача. Я хмыкаю. Нет у меня никакого врача. — Какое сегодня число? — спрашивает она, закрывая помаду, кидая ее в косметичку. Вжикает молнией. Из бардачка она достает жвачку. — Пятое апреля. — Шестое. Ты проспал целые сутки, чтоб ты понимал. Я говорю: — И что в этом такого? Может, я просто не хотел просыпаться. Откуда мне знать? Ведь легче обвинить себя, чем те лекарства, которые ты пьешь. Лекарства, которые помогают тебе чувствовать себя живым. Это повышенное настроение в тонкой пластине алюминия. Это седативные кружочки в небольших коробочках. Эти шарики-транквилизаторы в тубусных упаковках. Их у меня целая куча. Все разные. Одни не похожи на другие. Наркотические и нет. Просто наркотики. Просто таблетки. Это просто химия. Ничего лишнего. В здание прохладно, пахнет ничем. Полноценный запах ничего. Аромат отсутствия. Как пахло в том доме. Так пахнет белый цвет. Белый — это концентрация всех цветов сразу. Черный — отсутствие цвета. В общем-то, это часть одного целого. Запах и у того, и у другого — никакой. Как и здесь. Воздух, который гоняется кондиционером, не застоявшийся, но и не свежий. Не пахнет цветами, офисной бумагой и нагретыми принтерами. Даже в морге запах более приятный. Откровенно говоря, все после такой безвкусицы, после полного отсутствия, после перенасыщения, после «ничего», кажется не таким уж и плохим. Тебе и самая всратая драма покажется шедевром после серой бесцветной жизни. Качество нашего выбора всегда зеркальное отражение качества нашей жизни. Как живем, то и выбираем. Тебе не надо много, когда у тебя нет ничего. Тебе так же не надо много, когда у тебя есть все. Черный и белый. В конце концов, это является единым целым. — Знаешь, что, — говорит Йеннифер перед дверью, вынимая жвачку и кидая ее на белый-белый пол. — Лучше бы я послушалась свою маму. — А что тебе советовала твоя мама? — Поступать на экономиста. — А ты? — А я поступила на хер. — Очень интересно. И я открываю дверь. Пахнет цитрусовым мужским одеколоном, пахнет кальяном, табаком пахнет, потом и немного — пылью. — Вау, опоздали всего на, — он смотрит на часы, — двадцать три часа. — Пришли как смогли. — Вообще-то, — говорит он, пытаясь трясущимися пальцами скрутить косяк, — это важно. — Вообще-то, — говорю я, садясь на белый диван, от которого несет пиццей с ананасами и пивом, — мне похуй. Йеннифер садится на подлокотник, брезгливо оглядываясь. У нас нет главного. Этот мужик перед нами — он просто больше нихрена не умеет делать, кроме как давать заранее напечатанные указания. Он читает с бумажки. Постоянно кашляет. И курит настолько много травы, что у него импотенция. Некоторые люди ни на что не пригодны, кроме как строить из себя хер пойми что и читать с бумажки. Их называют «босс». Их называют «президент». Их называют «мэр». Хер с переваливающимся животом над кожаным ремнем, замасленными пальцами и карточками, напиханными ему в карман. С алкогольной и наркотической зависимостью. С огромными банковскими счетами. Которые настолько богаты, что им уже ничего не надо. Поэтому они курят траву. Просто чтобы было чем заняться. Это единственное, что им нужно. Трава. Вот и все, что отличает их от сидящих на крэке бомжей — размер живота и счета в банке. — Йеннифер, — говорит он, зажигая самокрутку, — прекрасно выглядишь. Она брезгливо потирает свои руки. От локтя до запястья. Будто пытается стереть его комплимент. Бедные-бедные девушки. Бедные-бедные девушки, которым просто не повезло быть слишком красивыми, и поэтому каждой жирный мужик считает своим долгом сказать им об этом. Эй, — говорят они — классные сиськи. Эй, — говорю я ей, — классный удар. Когда она врезает ему по челюсти. Бедные-бедные девушки. Им просто не повезло быть красивее мужчин. Поэтому они обречены страдать от подобного. От мужчин. Нам всем следовало бы поучиться у Дамера. — Это Колорадо. Знаете, как это бывает. Кто-то что-то не так делает. Убивает не того. Не выполняет свои обещание о покраске заборов и устройстве велодорожек. Он говорит о мэре. — Денвер. — А, — говорю я, — это где прошлый мэр умер недавно. — Геральт, — говорит Йеннифер, смотря на свои ногти — такие отполированные, что она видит в них свое отражение. — Он не умер. Это ты его убил. — У него была передозировка наркотиками. — Теми, которые ты подменил на убойную дозу какой-то метаморфозной дряни ужасного качества? — Он сам это долбил. Это его выбор. Понимаете, выбор. Это его выбор — обдолбаться наркотиками. Он бы все равно умер рано или поздно. Я просто ускорил это. Помог ему. — Геральт, — говорит он, вдыхая едкий неприятный дым, — ты шпион, а не киллер. Я закатываю глаза. Мы шпионы. Вот наше официальное название. Держи этот облегающий черный костюмчик, узнавай заранее информацию. Лазь по трубам. Взламывай компьютеры. И только потом ты можешь убить. В конце концов, убить надо всегда. В этом фишка. Ты не можешь просто так убить влиятельного человека. Ты не можешь пугать этим других влиятельных людей. Собери на него компромат. Кучу доказательств. Можешь загрузить на его компьютер разные видео. Эти видео, где маленьких мальчиков раздевают, а потом бьют веслом в гвоздях. Как это делал Альберт Фиш. Те видео, где девочек — которым и тринадцати нет — ставят на колени и раздевают догола. Скинь ему эти видео, чтобы какой-то журналист сделал на твоей шутке свою карьеру. Помоги кому-нибудь. Загрузи детское порно на компьютер влиятельному бизнесмену. А потом действительно крутому дяде мы покажем, что это было вынужденно. Мы не убиваем просто так. У нас есть доказательства. Поэтому я занимаюсь фрилансом. Убиваю людей. Просто так. Во время депрессивной фазы нужно делать хоть что-то, чтоб твои мышцы не онемели, а мозг не вытек вместе с рвотными массами, когда ты забыл выпить викодин. Бывает же. Вот тебе обезболивающее, — они говорят. А вот, — говорят они, — побочные свойства. Тошнота. Иногда кровью. Это происходит, когда внутренне давление поднимается. Но лучше тошнить просто так. Потому что так среагировал твой организм на химию, а не от боли. От боли совсем неприятно блевать. — Это действительно важное задание. Понимаете, есть, ну, вы знаете, — он откашливается. Мы знаем. Эти крутые дяди, которые могли бы перебить нахер все население земли. И они не делают это по одной простой причине: им это невыгодно. Никто не хочет убивать рабов. Это же тупо. — Да. Вот там. Кто-то не хочет, чтобы мы трогали Колорадо. Совсем. Но… — он вдыхает и трет покрасневшие глаза, — деньги есть деньги. Нам нужно что-то. Что-то, чего нет. Мало сказать, что он не построил велодорожки, и поэтому мы его убили. Нам нужно создать целый компромат. — Мы этим не занимаемся, — напоминает ему Йеннифер. Мы можем найти спрятанное, подрисовать детали уже существующему. — Да, поэтому я приготовил для тебя кое-кого, Геральта. Того, кто занимается. Рисует катастрофы прямо из воздуха. Террористические организации и подрывы самолетов. Экономические преступления и создание смертельных вирусов. Из ниоткуда. С нужными компроматом, доказательствами, видео, схемами и мемами. — Кто у нас такой умный дохера? — спрашивает Йеннифер, заинтересованно вздергивая бровь и усмехаясь, все еще смотрясь на свое отражение в собственных ногтях. — Маленький дьяволенок. Наглый до жути, его скоро самого пристрелят, но пока не пристрелили — нужно пользоваться мозгами. Я хмыкаю, разглядывая ногти Йеннифер. Такие красные, как и ее губная помада. Как подошва ее туфель. Как четвертая группа крови, которая ей особенно идет. Боа на той фотографии — все-таки третьей. Дилетанты. — Вообще-то, — говорю я, все еще пялясь в ее ногти, видя, как там расплывается ее белоснежный оскал. Зубы такие белые, будто отфотошопленные. Будто она пьет кофе только через трубочку. — Я работаю один. — Вообще-то, мне похуй. Рисовать целую катастрофу это тебе не наркотики подмешивать и модернизировать. Кстати, кто тебя этому научил? Химии. Я смотрю на него. Я говорю: — Иисус, блять, кто еще по твоему. Мои курсы в детстве. Он пожимает плечами. Йеннифер хихикает. — Он будет завтра. Сегодня он занят. — Чем? — Йеннифер поднимает голову, закидывая ногу на ногу. Между юбкой и ее бедром видна резинка чулков. Кружевная, черная резинка. — Не знаю. Долбит кокс. Снимает проституток. Ему двадцать с чем-то там, чем еще в таком возрасте занимаются? — Ты этим до сих пор занимаешься, — говорю я, рассматривая кружево на ее чулках. Иногда я думаю о том, как сильно надо было обдолбаться, чтобы создать кружево. Как можно было придумать такой рисунок? Модернизировать наркотики мне кажется более простым. На мои колени падает папка. Наш «главный» берет подмышку какой-то планшет, зажимает меж губ косяк и уходит из этого помещения, воняющим подростком в период полового созревания. — Двадцать с хреном лет, совсем пацан еще. Что здесь только забыл? — Йеннифер проводит ладонью по моему плечу, задевает пряди, наматывает их на палец. Она закусывает губу и наклоняется, пытаясь вычитать, что есть в этом досье. — Ого, в семнадцать взломал систему защиты CIA, чтобы сместить с должности директора военной разведки. Интересно. Тут не написаны психические болезни? — она небрежно перелистывает несколько листов. Там, прямо на них, написаны все его вредные привычки, его возраст, дата и место рождения, все его заслуги, его связи, его навыки. Ни одного слова о психических болезнях. Когда наши дела гуляют из рук в руки, там, на перовой строчке, рядом с именем, пишутся все недуги, которые у тебя есть. Ты можешь прийти сюда с биполярным расстройством или дистимией, любым пограничным синдромом или с астмой. Но если ты болен тем, из-за чего у тебя есть галлюцинации — тебя убивают. Понимаете, мне было легче прийти сюда. Ведь здесь не просят тестов на наркотики. — Ладно, к такому возрасту сложно что-нибудь себе заиметь. Хотя ты смог, — хмыкает она. Я перелистываю на первую страницу. — Джаскер? Будто... на другом языке. — Ага. Это польский. Я достаю телефон, вбивая его имя в гугл переводчик. Да, это польский, и в переводе значит Лютик. Йеннифер хихикает. — Лютики. Эти миленькие маленькие цветочки. Никогда не узнаешь, в каком из них будет яд. Я перелистываю еще раз на наличие фотографии. Нет никаких фотографий. Есть его почта. Имена его родителей. Колледж, в котором он учился. Никаких фотографий и психических болезней. Как будто меня собираются отправить в Колорадо с призраком. — Давай сходим пообедать? — предлагаю я. Мне как-то вообще насрать на этого Лютика. Скорее всего, он будет меня раздражать. Скорее всего, мне придется наглотаться седативных. Главное, чтобы я его не убил. Такое случалось. Кого-то находили в лужах рвоты из-за передозировки, кого-то со сломанной шеей под лестницей, кого-то с дулом пистолета во рту. Никто, конечно, не проверяет, что на дуле пистолета не было ни одного отпечатка. Всем насрать. «Ну да», — говорит офицер полиции, не говоря ни одного сраного слова о пистолете, — «иногда успешные красивые молодые мужчины стреляют себе в рот. Такое бывает». Ну и что в этом такого? — Давай. Когда я открываю перед ней дверь, оставляя досье Лютика на диване, этого маленького наглого пиздюка, карманного гения выдуманных террористических актов, этого художника несуществующих жертв, Йеннифер кто-то звонит. Она раздраженно поднимает, толкая дверь каблуком, будто бы она недостаточно широко открыта, и говорит: — Отъебись, у меня выходной. Нет у нас никаких выходных. Только если ты не обдолбался седативными до того состояния, что твои веки неспособны открыться сами без посторонней помощи. Она улыбается мне и поправляет задравшеюся юбку. Кружево скрывается за тканью. Кружево. Иногда такие красивые вещи бывают чертовски сложными и неожиданными. Кто-то качественно обдолбался, чтобы придумать кружево. Потом умер от передозировки. Кто-то такой красивый, как Йеннифер, перезаряжает каждый вечер свое счастливый случай. А какие-то цветы ядовиты. Так сделала природа. Все красивое она сделала ядовитым. Чтобы девушкам стало чуть-чуть легче. И чтобы люди перестали умирать от передозировки. Конечно же ничего не помогло. Природа просто хочет, чтобы мы сдохли и перестали пичкать океан пластмассой, а воздух — выхлопными газами. Йеннифер говорит «блять», когда становится каблуком в чью-то жвачку. А потом вспоминает, что это ее собственная. Вот так я и живу всю свою жизнь. Оставляю за собой лужи крови, чтобы потом на них же и подскользнуться.***
— Про метаморфозы с наркотиками, — говорит Йеннифер запихивая в свой рот, обведенной красной линией, которая не стерлась бы даже ацетоном, кусок стейка, — так кто тебя им научил? Она жует свой стейк, смотря на меня, приподняв бровь. Ее глаза такие темные, будто бы смотришь в черную бездну. Такие глянцевые, что в них можно рассмотреть свое отражение. Все эти зеркальные отражения, в которых видно, что ты урод. Поэтому в моем доме нет зеркал. Кроме ванны, разумеется, иногда мне надо бриться, или пытаться разобраться со своими волосами, или открыть пошире рот, чтобы проверить наличие всех зубов, или поправить линзы на своих глазах. — Ненавижу еду, которую надо жевать, — говорит она, запивая все это своим коктейлем на основе джина, просто сглатывая этот кусок. — То, из-за чего ты сидишь на викадине. Кто это с тобой сделал? Иногда она пытается быть заботливой или интересуется моей жизнью. Иногда она спрашивает одни и те же вопросы — по крайней мере, когда выпьет. Иногда это происходит, и я уже не стараюсь выдумывать всякие отмазки. Я даже не стараюсь, Господи, мне так надоело стараться. — А с тобой? Кто это сделал с тобой? Она вскидывает бровь, смотря на меня. Облизывает свои эти красные губы, и помада все еще не смазывается. — О чем ты? Я, не разжимая вилки, указываю большим пальцем позади себя. Этот ресторан находится на двадцатом этаже. Окна идут вдоль стен, лезут к полу. Там, позади меня, на биллборде — улыбающееся лицо Йеннифер. Без красного Боа. С бутылкой каких-то духов, или парфюма, не помню, я забыл. Она вся такая красивая, радостная, со стеклянными глазами, в которых отражаются ты и твое тупое лицо. Она моргает и пожимает плечами, отрезая еще один кусок, но в итоге просто откладывает вилку. — Я просто хотела стать свободной. Независимой. Поэтому я сделала это. Развесила свое лицо на каждом шагу. Ее лицо. Улыбающееся и сияющее хайлайтером, оно выглядывает из грязного окна в киоске, с какого-то крутого модного журнальчика. Ее лицо и ее длинные ноги, которые сияют как только что отбеленные зубы, отражающее солнце, смотрит на тебя с биллборда, пока ты обедаешь в ресторане. — Я хотела стать свободной. — Поэтому ты сделал это? Утыкала собой всю Флориду, весь Лос-Анджелес и Нью-Йорк? Она касается губами стекла бокала. Этих неудобных бокалов, с которых содержимое выльется, если ты слабо дернешь рукой. Эти бокалы существуют только для красивых фотографий, чтобы красивые люди красиво пили свои красивые коктейли. И их подают в этом ресторане, потому что сюда ты приходишь, чтобы тебя щелкнуло несколько журналистов. И тебе нужен, конечно же, красивый бокал. — Знаешь, я так сильно хотела спрятаться, стать незаметной, что теперь меня знает каждая собака. Кажется, я совсем немного перестаралась. Я смотрю на свой салат с уткой, покрытой какой-то херней из какой-то херни. Когда ты приходишь поесть в такие места, первое, что тебе дают — меню и маленькую емкость с теплой водой, пахнущей розами, чтобы ты вымыл руки. В меню написано вот что: соус демиглас. Или: «цилиндры из меренги с сублимированная малиной». Или: «чипсы из топинамбура» Это все составы, название под названием. Иногда мне кажется, что я прихожу сюда сожрать химический элемент, а не нормальную еду. Красивые названия для красивых людей с красивой жизнью. Конечно же никому это не нужно на самом деле. Когда у тебя есть все, тебе так мало чего уже хочется. Кому-то травку, кому-то обезболивающих, кому-то успокоительных. И я говорю: — Иногда это лучший способ. Стать знаменитой, чтобы исчезнуть. Она улыбается. Она говорит: — Ага. Так что с тобой? Вместо ответа я прошу счет. Что со мной? Со мной вот что: из-за снотворного, которым я обдолбался, я, кажется, до сих пор ощущаю, как у меня возбуждены бензодиазепиновые рецепторы рецепторных комплексов ГАМК. Я чувствую, как все это взаимодействует с омега-рецепторами, и все это приводит к развитию гиперполяризации и усилению процессов торможения в ЦНС. И вот поэтому я хочу спать. До сих пор. Так сильно хочу спать. Это просто описание. Название под названием. Все, что отличает мои процессы в организме после дозы снотворного от этого меню — так это то, что никто не захочет о них говорить вслух. Не так уж это и красиво. Непонятно, конечно, нихрена, но не красиво. Бесполезный брелок, цветастая игрушка. Тупое говно тупого говна. Хватит страдать херней, займись собой. Вот что бы мне сказал, наверное, каждый второй. И будет прав. И я буду прав. Когда врежу ему по лицу. Йеннифер говорит: — Послушай, тебе надо расслабиться. Сходить в бар, ну, знаешь. Расслабься. — А ты? В этот момент снова звонит ее телефон. Она отключает звук. Она говорит: — Мне надо помочь разобраться этому уебану с его тупыми долгами. — Почему ты это делаешь? Ты что, и вправду их убила? Йеннифер смотрит на меня в упор. Как на идиота. Я смотрю в ее глаза, в которых видно, что я кретин. Она говорит: — Знаешь, прожив такую жизнь, что у меня, что у тебя, ты уже начинаешь сомневаться, что ты делаешь что-то в принципе. Тебе кажется, что все матрица и как бы не по-настоящему. Действия, которые совершаются, они будто были запрограммированы. Достаточно одной ошибки, неправильного написанного «если», чтобы вся программа сломалась. Я смотрю на нее. Я вспоминаю о Ренфри. Сбой в матрице. Ошибка в двоичном коду, и ты уже, блять, понятия не имеешь, делал ты что-то или нет. Вот что находится между твоим более-менее стабильным психическим здоровьем и уверенностью, что ты действительно психически здоров — убийство, которое ты не совершал. Рано или поздно это должно было случиться. У любого шпиона-киллера должно быть такое. — Я забронирую тебе столик в вип зоне, не благодари. А то, знаешь, если ты не сбросишь напряжение, то, мне кажется, что ты пристрелишь этого Лютика. Маленького гения из своего маленького наркоманского мирка, полного крэка и проституток. Мы даже не узнали, кто это. Мы его даже не видели. Но мы уже решили, что он наркоман. Ну, реакция на опережение. Просто чтобы потом не удивляться, что какой-то маленький гениальный ублюдок умер от передозировки наркотиками. Или его убили передозировкой наркотиками. Да какая разница? Когда об этом напишут в новостных сводках, все замечают только «передозировка наркотиками». И просмотры страницы возрастут на несколько сотен тысяч. Поэтому я занимаюсь ими. Наркотиками. Просто чтобы какой-то журналист, написав об этом статью, стал известным. А потом умер от крэка. Все началось наркотиками, все ими и закончится. Я, кстати, абсолютно точно не наркоман.***
Надо знать, что с чем смешивать, чтобы получить неожиданные результаты. Например, только с помощью лимонной кислоты и валидола можно намешать чудесное снотворное. Снотворное навсегда. Никаких больше проблем со сном, никакой бессонницы или расстройства сна. Вас больше не беспокоят кредиты, непонимание родственников, отсутствие достижений. Вас это больше совсем не волнует. С помощью пентотала натрия и фенобарбитала можно ввести человека в состоянии транса. При многократном повторении и правильном психологическом давлении можно вырезать из человека память. Последние пару месяцев. Человек просто открывает глаза и ничего не было. Будто проснулся ото сна. Наркотики, большинство из них — обостряют чувства. Пробуждают те чувства, которых нет. Вы видите цвет музыки, слышите запах рассказов, нащупаете вкус недавно съеденного гамбурегра. Крэк, героин и кокаин — такая скука. Это то же самое, что сожрать сразу кастрюлю супа. Сковороду жирных котлет из свинины. Никакого наслаждения. Ведь намного лучше есть маленькими порциями, чтобы действительно насладиться вкусом. Наркотики остаются в крови. Если сидеть на героине лет десять, а потом кинуть, Вы все еще не пройдете тест на наркотики. Они там — в Вашей крови. Вылазят в лопнувших капиллярах на глазах, в раздражении кожи, в нервозном треморе. Те психотропы, на которые меня подсадил мой приемный отец, те штуки, которые в меня пихали — они все еще в моей крови. В моей печени и почках. На моих вкусовых рецепторах. В моих волосах и ногтях. Все еще там. Поэтому я тот, кто я есть. Ходячая метаморфоза. Йеннифер взаправду забронировала мне место в клубе. У барной стойки стоит девушка с губами и носом, как у Йеннифер. Я не шучу. Абсолютно такие же, прямо из-под ножа хирурга. Они приходят с постером своей любимой модели и говорят: вот, я хочу себе этот нос. И эти губы. Платишь деньги и ты же на какую-то часть идеальна. Идеальность по кускам. Конструктор для создания идеальный девушки. Так что иногда, чтобы исчезнуть, нужно стать до усрачки популярной. Чтобы твои губы были на лице каждой десятой девушки. И чтобы твои голые фотографии продавались по сотне за штуку. Совсем неважно, что это не твои фотографии. Совсем неважно. Ведь такое тело, как у тебя — оно у каждой второй. Мы с Йеннифер не называем это клубом. Тут просто хорошая, качественная выпивка и авторские коктейли. Приемлемый плей-лист и громкость. Никто не орет и не воняет куревом. Я здесь, чтобы набухаться, чтобы заснуть без помощи снотворных, с дозой которых я все время перебарщиваю. Я бы просто хотел умереть. На какое-то небольшое время. Ну, что-то вроде комы. Демо-версия смерти. Я беру себе New York Sour, Bees Knees, Negroni. Беру чистый виски, беру чистый бурбон, дотягиваюсь даже до Old fashioned. Это смесь из бурбона и концентрированного биттера. Мне пишет Йеннифер: «господи как я заебалась». Тот мужик. Я знаю, что он старше ее. Не знаю, насколько. У него тяжелое морщинистое лицо. Седина на висках, которую он подкрашивает. Искусственные зубы. Ни одного настоящего. Перстни на пальцах. Этот чувак, сделавший свою карьеру на убийстве, которого она не совершала. Этот человек, от которого пахло духами версаче из прошлогодней коллекции. Этот чувак. Понятия, блять, не имею, кто это и почему она до сих пор его не убила. Я хочу ей ответить, потому что я пьяный, блять, какой же я пьяный. Я хочу спросить как его зовут. Сколько ему лет. Почему она его все еще не застрелила. Она не ответит, потому что я ей никогда не отвечаю. Это честная игра. Когда кто-то на тебя пялится долгое время — тебе кажется, что по тебе ползет муравей. Один неприятный товарищ на тебе. Ничего особого, но очень отвлекает. Этот муравей бегает по моей скуле, когда я хочу ей ответить. Я поворачиваюсь в сторону. И смотрю на Юлиана. Тот парень, у которого я убил сводную сестру. Тот чувак, который хотел дать мне свой номер. Этот человек с его болезненной страстью к белым пустым домам и полным отсутствием эмпатии. Он смотрит на меня и улыбается, держа в руке тот самый красивый бокал для красивых людей. Этот парень — он высокий. Крепкий. Может быть даже в чем-то милый. И в чем-то красивый. Этот парень с нулевой эмпатией идет в мою сторону. И этот парень с его такими ярко-голубыми глазами, что даже пугающими, он садится напротив меня. Опирается на свой кулак и вздергивает бровь. Говорит: — Привет. Я все еще пьяный. И потому я говорю: — Привет. И стараюсь не смотреть ему в глаза. Даже в блеклом освещении клуба я вижу в них себя. Это зеркало, в котором видно, что ты ничтожество. Тогда, в этот момент, я еще не знал, что мне стоило бы обремениться зеркалом. Самое время посмотреть на свои зубы. Не застряло ли там мясо? Поправить волосы. Проверить линзы. Тогда я об этом не знал. И я спрашиваю у своего телефона: — Ты же был в Юте? Телефон отвечает мне: — Мг. Я там не живу. Да и с чего бы? Я не отвечаю своему телефону. Смотрю на наш диалог с Йеннифер впритык. Так упорно смотрю, что выучил каждое сообщения и время, в котором оно было отправлено. Юлиан говорит: — А ты? Ты тоже был в Юте. — Мг. Я там не живу. Дублирую я его слова, продолжая пялиться в своей телефон и на ощупь находя стакан со своим бурбоном и биттером. Этой смесью можно было бы мышей травить. Но мы бы быстро приспособились к подобному. Не так-то и легко природе нас убить. — А тут? Живешь? — Ага. — А я из Нью-Йорка. — И что ты тут забыл? — По работе надо. Я хмыкаю, отправляя Йеннифер сообщение «когда ты пошлешь его на хуй?». Не уверен, что спрашиваю это не у себя. — Что сказал полиции о Ренфри? — Я не звонил в полицию. Закопал ее на заднем дворе. Вместе с трупом собаки. Я медленно моргаю. Смотрю на него в упор. На его идеальную кожу, на густые брови, блекло-розовые губы. Он — этот модный пацан с минусовой эмпатией. Простой психопат. Сумасшедший. — Почему? — Мне надо было уезжать утром. Представляешь, как бы они меня там затаскали? Дел до месяца не оберешься. Знаешь, если бы я хотел задерживаться из-за ее трупа, я бы занялся этим раньше. Убил ее. Но позавчера у меня совсем не было времени. Он продолжает говорить. Буквально не затыкаясь. Допивает свой коктейль и забирает мой. Допивает его. Заказывает новый. И все еще продолжает говорить. Этот парень с его пугающе-голубыми глазами — как у новорожденного. Он смотрит на все широко раскрытыми глазами, как ребенок, познающий мир. Все трогает и ощупывает. Стакан, стол, свои собственные руки. И говорит. Так много, что у него вечно пересыхает в глотке. Это удивительно. США огромные. Весь мир — еще больше. Но здесь, в этом баре, в этом месте, полным мышиный отравы, я встречаю именно его. Этого явного конченого парня с его ненастоящими глазами. Такими пустыми, будто со мной говорит восковая кукла. Юлиан выглядит так, будто умер еще несколько лет назад. Но его забальзамировали и дали разум с помощью алхимии. Или наркотиков. Что-то такое. То, на чем держусь я, на этом держится и он. Его дрожащие пальцы. Его дерганность. То, как он осматривается. невротик. Из-за всех тех штук, что заставляют его говорить без умолкла. Из-за чего его глаза кажутся пустыми-пустыми. Блестящими стеклом. Эти самые глаза, в которые мне бы не помешало вглядеться, чтобы получше рассмотреть себя. Этот парень, он говорит: — Знаешь, я прожил в Нью-Йорке большую часть всей жизни. Немного катался по США, когда того хотели мои родители. Ну, — говорит он, — пока не умерли, — говорит он и улыбается так широко, будто готов был кончить от одной этой мысли. Иногда дети радуются смерти своих родителей. Когда эти родители насиловали их. Когда их жизни были дорого застрахованы. Когда они всю жизнь избивали их. В конце концов, дети ночами дрочат на мысль о синеватом лице своего отца, а потом, на похоронах, они смеются так истерично в свои руки, что все думают, что они рыдают. Но все-таки они смеются. Так, будто плачут. Ну и что в этом такого? — Так вот, знаешь, большие города… Денвер, Лос-Анджелес, Малибу, все такое. Эти крутые города, из-за которых все США похоже на одну большую секс-вечеринку под амфетамином. Ну, ты знаешь — эти вечеринки. Туда приходят голые мужики, они долбятся наркотиками, а потом трахаются. Или дрочат. Эти вечеринки. Так выглядит Америка после всех этих больших городов. Что не дом — то притон. Закладки даже под твоим креслом в метро. Эти нервные улыбки и импотенция из-за количества наркоты. Лужи блевоты вместо дождевых. Ну, ты ведь знаешь это… Я моргаю. Смотрю на него. Спрашиваю: — Зачем ты мне это все говоришь? Он заказывает еще два коктейля. Пододвигает ко мне один и опирается на локти, пытаясь податься ко мне многим ближе, будто хочет коснутся своим белком глаза моего. Говорит: — Мой отец хорошо знал всех этих людей, зарабатывающих тем, что изменяли наркотики. Делали их более сильнодействующими, увеличивали их воздействие или время влияния. Делали некоторые настолько убойными, что свалили бы слона. Но не человека. Знаешь, из-за разной структуры клеток мозга, некоторые вещи происходят по-разному. Я моргаю. — Наркотики, способные поменять не просто твое видение мира, а всего тебя. Изменить связи твоих нейронов. Создавали монстров в своих лабораториях. Монстров, которые умирали спустя неделю, потому что их сердце и тело не было в состоянии прижиться со всеми изменениями, которые претерпевал организм из-за всех этих наркотиков. Ты слышал о них? Об этих людях, которые заработали бешеные деньги тем, что складировали трупы, умерших из-за передозировки? Я моргаю. И отодвигаю его лицо рукой, когда он был ко мне так близко, что я ощущаю запах его дыхания, пахнущего перегаром. Я говорю: — Слышал. Когда ты накачиваешь своего ребенка психотропными с целью заработать лишних деньжат — здесь нет ничего личного. Деньги это деньги. Такое бывает. Твою человечность купили за счет в банке. Ну и что с того? Будто Вы бы не отрезали руку своему брату за несколько миллионов? Они отрезали другим способом, но ведь вопрос в результате. Будто бы Вы этого не выбрали. Не сделали бы. Не продали себя. Свои принципы, человечность и адекватность. Я спрашиваю: — Ну и что в этом такого? Он делает два больших глотка, вытирая рот рукавом кожанки. Смотрит мне в глаза: — Так вот, мой отец. Он занимался этим. Искал тех, кто сможет создать для него такую дрянь, благодаря которой он сможет скакать без сна по несколько недель подряд. Что-то, что сделает его гением. Чтобы его мозг работал лучше, а органы чувств стали чувствительнее. Что-то, что сделало бы его противоударным. Он сливал на это столько денег, ты представить себе не можешь. Я знал об этом. Трудно не знать, когда это твой отец, и он вечно блюет то кровью, то своим завтраком. У него были проблемы с почками. Он не учел индивидуальную реакцию своего тела. Результаты ведь разные. Он снова делает два больших глотка, и его стакан почти пуст. Его лицо красное, и дрожь в руках успокаивается. — Как-то он рассказал мне. На третью свою ночь без сна, без нужды во сне, с минимальной чувствительностью к боли. Они уже сделали и это. Это крутое средство, которое делает тебе низкочувствительным. Делают из тебя котлету для ростбифа. Говорил, что один чувак — он научился работать с геномом и ДНК человека так, чтобы эти наркотики их не убивали. В него, в этого мужика, вложили столько денег, что этим можно было бы поднять экономку Африки за пару часов. Ему платили внешний долг Ливии за день работы. А его «результаты» все равно умирали. Представляешь? Мне было восемь, когда он мне об этом рассказывал. Все мы помешаны на долголетии и минимальной чувствительности к боли. Все мы хотим долго и хорошо жить. И чтобы совсем ничего не болело. Ходить как обдолбанные, под анестезией. Поэтому иногда люди завидуют инвалидам. Этим бедным людям, у которых боль не проходит, и они сидят на наркотиках. Живут своей хорошей жизнью и все счастливы. Иногда людям хочется подобного не становясь инвалидами. То, какие суммы люди платят за видоизмененную наркоту, которая делает из них супер-людей на сутки или двое — эти деньги покрывают суммы, полученные с выручки от продажи оружия или рабовладения. Все это меркнет перед желанием стать живучим и не чувствовать боли. Желание к войнам и насилию — все оно меркнет на фоне желания людей стать один лучше другого. Не было в человеке еще чувства сильнее, чем стремление доказать свое превосходство. Никто уже не доказывает свою крутизну с помощью денег. Все они — тыкают ножи в свои руки и хвастаются тем, что им совсем не больно. Вот чем они занимаются в подвале, играя в покер. Обдолбанные и красные от алкоголя — они хвастаются своими супер-способностями. Божья супер-сила на час или чуть больше. Только ты в состоянии нормально воспринимать этот мир. Только ты подсел на обезболивающее, иначе оно все равно не работает. Юлиан добивает свой коктейль и тянется к моему. Облизывает свои влажные губы от остатков и говорит: — Я, еще будучи этим мелким пиздюком, узнал, что есть люди, которые от природы были, знаешь, чуть более выносливыми. С хорошей крепкой конституцией тела. Маскулинные и сильные. Ну, знаешь, как ты. Тогда я еще не знал, что мне следовало бы повнимательнее рассмотреть свое отражение в его глазах. — И вот, эти люди, их ищут по всему миру. В психиатрических лечебницах и тюрьмах. В детских домах и колониях. Забирают из семей. И делают из них то, что делают. Мечту каждого бизнесмена Сверх-человека. Тело не чувствует боли. Слух обострен. Мозги работают как компьютер. Без перебоев и вирусов. Они становятся выносливее и все такое. Эти сверх-люди, которых потом все эти бизнесмены хотят растаскать на куски. Эти супер-мены, которых ученые хотят разорвать на части, чтобы наверняка узнать, как работает их ДНК. Чтобы применять это на других, «нормальных» людях. Вот, из них делают сверх-людей, а потом... потом расшивают и перешивают в лабораториях. Делают на них операции без анестезии, заменяют органы и все такое. Изучают их порог боли, уровень силы, их память, их стрессоустойчивость. А потом они тоже умирают. Ведь никто не сделал ещё Иисуса из пробирки, — он закатывает глаза и машет рукой. — Некоторых держали подольше. Ну, знаешь, чтобы посмотреть, как их мутационные ДНК будет себя проявлять. У кого-то чрезмерно росли волосы, у кого-то менялся голос, у кого-то цвет глаз. Все такое. Ну, знаешь, их отличительные знаки. То, по чему сбежавших узнавали и несли обратно. Когда они сбегали. Их же искали по всему миру, боясь упустить такой важный геном. Он прерывается и делает глоток из моего стакана. Я смотрю на него, как на идиота. Со стороны это все детские сказки. Теории заговора рядом с масонами и подобной дрянью. Глупости. Шизофренический бред. Этот парень — он же просто конченный. Ребенок, ударившийся в детстве головой или обколовшийся дешевой наркотой, и поэтому у него полезли все эти ложные воспоминания, в которые он искренне верил. Я говорю: — И зачем ты мне все это рассказываешь? Он сидит с полным ртом алкоголя, будто полоскает им полость рта. Сглатывает. У него такие ненастоящие глаза, будто он тоже сбежал из лаборатории. Ненастоящие и фальшивые. Он говорит: — За тем, чтобы ты все-таки нашел свою потерянную линзу и наклеил ее куда нужно. Я хватаюсь за свой телефон и включаю фронтальную камеру. Помещение темное, тут плохой свет, но я вижу себя в этом зеркале. В фронтальной камере, которая показывает тебе, что ты — ничтожество. И твой нечеловеческий, желтый глаз. Юлиан улыбается, потирая свое покрасневшее лицо. Снова опирается о руку и продолжает смотреть на меня, не отрывая от меня взгляда. Оставляешь лужу крови, чтобы на ней же и подскользнуться. В этом нет ничего личного, когда человек, перед которым ты прокалываешься — это бухущий, молодой, пиздящий без продуху парень, у которого ты убил сводную сестру. Юлиан подмигивает мне и шепчет одними губами: — Ровно до этого момента… Говорит: — Я думал... Облизывает губы. Говорит: — Что все это сказки. Что я ударился головой или обдолбался наркотиками. Лужа крови, в которой я подскользнулся — у нее такие пугающие голубые глаза, такого ледовитого цвета, что даже на таком расстоянии от них веет холодным воздухом Антарктиды. Я пялюсь ему в глаза. Шпион, который спалил свой главный секрет из-за того, что набухался, потерял линзу и запизделся с пьяным парнем. Пора бы уже уже, нахрен, в отпуск. Или убить Юлиана.