etait condamnee a perte

Сквозь историю нашего мира, в картинах давно минувших времён, незаметны, но так глубоки, вымощенные теневой печатью, отголоски прикосновений его, некогда преисполненных неизменно волнующей страсти, и вместе с тем неугасающего сочувствия к всему людскому. Они нашли своё отражение в каждой сбитой жизни, нашедшей искупление. Не будь дарования, данного им, всякое существо никогда бы не нашло своего выхода, в забвение пало бы всякое творение, растерянное бурной главой в исканиях пустых. Многое не узрело бы свет, претерпевая накопление одного лишь тумана, ломая даже стойкий разум удушливой горечью, от которой только плачь бессильно. И лишь одно существование сего божественного спасало многих. Благодарные люди по всему миру слагали о нём самые разные легенды, песни, поэмы, писали картины и устраивали празднования, возрадованные снизошедшей до них силе. Несмотря на это, никто не знал это великолепное видение и не смел дать ему имени, — тот сам этого не желал, потому упоминание об "одиноком спасителе" — было то, кем его отличали кроме того, что он был единственным созданием, являющимся каждому нуждающемуся неповторимым сном в самый безжалостный период жизни, очищая души на грани падения в бездну, воздав возрождение давно оставленным чувствам и помогая обойти гнёт сожалений с чувством лёгкости отпущения. Нетронутой природы красота и лесная чаща расстилается пред глазами, вокруг всё кажется таким живым и незапятнанным с годами поглотимой божеством энергией, — то являлось сном к каждому несчастному. Однако, и здесь, за всем этим дивным спокойствием, чувствовалось напряженное одиночество. Место, где всё неизменно, волшебно искрится танцующими огнями, стихающим вихрем овивающие пространство под звуки зачарованного фортепиано, стоящего посреди всего многообразия растительности, едва заметно овитое плющом, в котором под крышкой отнюдь не струны — одуванчики, являвшиеся зарождением томящей скорби в сердцах людей, в начале композиции до странности пленившие своей гармоничной мелодией, хоть и сбитой отзвуками сгорания. С каждым нажатием клавиши разжигается всё новое пламя, встревоженное ветрянными порывами, вздымаясь вверх всё новыми огоньками, да растворяющимся вмиг пеплом, звучание становится тяжелым. Огонь всё вздымался, утолщился, наливаясь едва заметным алым. Пламя взметнулось, корчась в восторженном отпущении, и будто закричало тысячами слитых в один поток голосов, не прекращая мученическую песнь. На лице у спасителя было пусто, пока дрожащими пальцами он виртуозно управлялся композицией, веками ему знакомой. Однако душа его каждый раз разрывалась с новой силой, истерзанная, полная томительной энергией печалей всех, сжигаемых взамен на жизненное процветание творений, и не важно, сколь нечестивых. Он растрачивал себя в волнующем осознании, что это единственная любовь, которую он может себе позволить, и зная точно — скоро и этого не станет. Скоро его место займёт другой дух, ещё неопытный, не поникший рассудком от лицезрения историй столь тревожных, иногда до боли глупых, но всё ещё трогательных. Это судьба, божественное бремя. Спасая других, силы обрекли его на страдание. Но однажды, как звезда, взорвётся сверхновой, наконец, освобождаясь.