Белый зов

Часть первая Уваков Города, как и лица людей, меняются с течением лет, и все же сохраняют узнаваемые черты. Илья Петрович Уваков, сойдя с поезда, остановился на перроне, с невольной снисходительной улыбкой глядя на открывшуюся перед ним панораму. Затонск был городком столь незначительным и неприметным, что перемены пронеслись мимо него. Он остался легко узнаваемым, хотя со времени последнего визита господина Увакова, чиновника по особым поручениям сыскной полиции Санкт-Петербурга, минуло немало лет. Щербатая вывеска "Вокзал", цирюльня на углу, куры, копошащиеся в пыли... Мирная тишь, так непохожая на франтоватую живость столицы. Уваков, бывший здесь всего дважды, знал не хуже, если не лучше местных, как обманчив этот сонный покой. Извозчик, дремавший на углу привокзальной площади, встрепенулся, приметив господина с саквояжем. Но Уваков прошел мимо. Дорогу к гостинице он помнил. Прогулка предстояла недолгая; хотелось неспешно пройтись, присматриваясь к переменам, произошедшим с Затонском за минувшие годы. Воспоминания, связанные с этим городком, были не из лучших. Сейчас, спустя столько лет, Уваков сам поражался, как со своей-то осторожностью и чутьем ухитрился впутаться в игру столь мутную и опасную. Не юнцом зеленым ведь был. Но честолюбие — резвый конек, на котором не стоит кататься по зыбкой почве. А ведь он еще гордился тем, что не попался в сети госпожи Нежинской, норовившей подчинить себе всех мужчин, которые оказывались с ней в одной комнате или на той же стороне улицы. Посмеивался над очевидностью ее уловок: о, этот приглушенный голос! Трудновато было завлечь им в западню того, кто сам мастерски владел таким же инструментом. Разница заключалась лишь в том, что Илья Петрович Уваков нарочито негромкими, мягкими речами не притягивал к себе людей, а вселял в них неуверенность и страх. Вот он, второй резвый конек, и имя ему — самонадеянность. Стоит залюбоваться собственной проницательностью, избежав одной ловушки, как по колено увязаешь в другой. От сетей амурных он ускользнул, но угодил в политические. В зеркальном отражении повторил участь Штольмана, который поддался на женские чары, но не дал втянуть себя в шпионские интриги. При мысли о Штольмане Уваков досадливо поморщился. Чумазый мальчонка метнулся к нему под ноги. — Барин, барин, вас к гостинице проводить? — Брысь! — хмуро мотнул головой Уваков и процедил сквозь зубы: — Сам доберусь. В конце концов, напомнил он себе, все кончилось не так уж плохо. Успел благополучно уйти в сторону, смекнув, что привлек к себе лишнее внимание царской охранки. Ну а глубинные познания о делишках иных высокопоставленных лиц помогли надежно похоронить в прошлом совершенную ошибку. Кто знает, может, он даже легче отделался, чем Штольман. Знать бы еще, что, все-таки, с ним приключилось. Исчез, как в воду канул, вместе с этой вещей девицей, как ее, Мироновой. Может, повезет, и, разбираясь в том, что приключилось в Затонске, Уваков выйдет на его след. А если нет, то не беда. Странные события, творившиеся в этом пыльном городишке, не давали ему покоя независимо от того, имел к ним отношение давний знакомец или нет. Рука, простреленная при расследовании очередного дела, на былые подвиги уже не годилась, в недалеком будущем виднелась хоть и почетная, но все же отставка, и уйти хотелось, расплатившись со старым долгом. Он так и не дознался в свое время, почему в этом захолустье, где даже мухам полагалось бы дремать на лету, происходит столько убийств. И в этот раз он твердо решил докопаться до истины. Расправив плечи, Уваков взошел по крыльцу гостиницы, взялся за железную ручку и толкнул дверь. *** Полицейский участок Затонска почти не изменился. Наверное, ведомство, обязанностью коего является поддержание существующего порядка, и должно отличаться некоторой консервативностью, сказал себе Уваков, неспешным шагом проходя по знакомому затененному коридору. Привычно скрипели пословицы, на лавке у стены клевал носом пьяный мужичок, продремавший собственное задержание, в кадке красовалась пальма с запыленными листьями — любимица полицмейстера Трегубова. А вот сам полицмейстер сменился. Прежний, похожий на бойкого усатого сверчка Трегубов, давно отошёл от дел, и теперь его место занимал некий Степан Лукич Шаповалов. Уваков с симпатией разглядывал его просторную брыластую физиономию, в которой сонная солидность бульдога сочеталась с хитромордостью дворового барбоса. — Курировать нас, стало быть, или в подмогу? — осведомился он, перебирая предъявленные бумаги. Уваков почти искренне улыбнулся, давая понять, что строгой инспекции можно не опасаться. — В подмогу, пожалуй, — сказал он. — Если уместно говорить о помощи: дела-то по большей части прошлые, с вашим предшественником связанные. Шаповалов охотно закивал. Уваков не стал упоминать, что преступная хворь, возможно, напала на Затонск до назначения Трегубова, а на убыль пошла не вследствие ретивости блюстителей закона, а из-за того, что городишко хирел, и народу в нем становилось меньше, как рыбы в мелеющей реке. — Чем можем, подсобим, — заверил Шаповалов. — Людей, там, в помощь выделить... На этот раз Уваков усмехнулся невесело. Он сомневался, что ему понадобится хоть сколько-нибудь существенная помощь. Ходатайство о поездке в Затонск начальство подписало ему так, словно ставило миску с потрохами перед дряхлеющим гончим псом: из уважения к былым заслугам, чтобы верному служаке было чем занять деньки, оставшиеся до ухода на покой. Знали, что казенных денег он сверх необходимого не растратит, в пьяный загул не ударится — что ж не потешить его напоследок расследованием замшелых дел. — Мне бы, Степан Лукич, доступ к архивам. В помощь никого не надо, я сам. Шаповалов кивал все с большей готовностью. Доступ каши не просил, пускай столичный чиновник балуется пожелтелыми бумагами, особенно, если готов возиться с ними самолично. — И еще вот что... Уваков подался вперед. Шаповалов поднял голову, вперил в него внимательный, но чуть настороженный взгляд. — Я тут в гостинице остановился... — Уваков понизил голос, придав ему доверительные нотки. — Но мне бы... Не знаете, не сдает ли внаем комнату кто-нибудь из тех, кто имел касательство к какому-нибудь из помянутых преступлений? Свидетелем, может, кто проходил, или родня какая-нибудь? Шаповалов задумался всего на несколько мгновений. — Есть такая! — оживился он. — Авдюхина Настасья Ивановна, вдова приказчика, что у купца Сапрыкина служил! Фамилии приказчика и купца Увакову ровным счетом ничего не сказали, но статус будущей квартирной хозяйки обеспокоил. — Вдова? — переспросил он с сомнением. Уваков загодя обезопасил себя от одинокой старости, женившись на дочери процветающего фабриканта, философски относившейся к тому, что супруг подолгу пропадает на службе и время от времени ударяется в разъезды. Наталья Федоровна вела хозяйство, заботливо пришивала пуговицы ему на одежду и растила Петрушу и Лизаньку. Попадать в неловкую ситуацию с вдовой-квартирной хозяйкой, когда в Петербурге терпеливо дожидается преданная супруга, совсем не хотелось. Шаповалов с полуслова разгадал причину колебаний. — Хозяйка солидная, без глупостев, — заверил он. — Да и в летах почтенных. — И к какому делу почтенная хозяйка имеет касательство? — справился успокоенный Уваков. — Так Авдюхина в нападении на Сапрыкина и подозревали, — пояснил Шаповалов, как будто даже удивленный, что чиновник по особо важным делам не осведомлен об убийстве затонского купца. — У них накануне размолвка вышла. Потом-то выяснилось, что убил купца один местный хлыщ. Присмотрел он пару вороных, хотел зазнобе своей подарить. А Сапрыкин их перекупил, уступать отказался. Ну а хлыщ тот сгоряча... — Господи, какие страсти... — вырвалось у Увакова. — И не говорите, — вздохнул Шаповалов, вяло махнув рукой. — Из-за пары лошадей! Прямо не Затонск, а какая-нибудь Гишпания. Первый из давних знакомцев встретился Увакову там же, в участке. Господин с кудрявой шевелюрой тихо говорил что-то, обращаясь к дежурному, и обернулся, услышав шаги. В первый миг не узнал, но в следующую же секунду встрепенулся, помрачнел — и развернулся навстречу. А вот Уваков признал его сразу. — Здравствуйте, Антон Андреич, — вкрадчиво проговорил он, мягкими шагами приближаясь к Коробейникову. — А я уж думал, теперь вы здесь полицмейстером стали. Слукавил, конечно. Такие, как Коробейников, в начальники не выходят. Слишком честны, слишком прямолинейны, все-то у них на лицах написано. Бывает, что даже такие умнеют с годами, становятся скрытнее, осторожнее. Но здесь, похоже, не тот случай. Вон как воинственно вскинул подбородок Антон Андреевич, приосанился, глазами засверкал. Сразу видно: не забыл, как чиновник из Петербурга загонял в угол его покровителя. — Господин Уваков? Вы к нам опять... по шпионскому делу? Уваков продолжал улыбаться, делая вид, что не заметил попытки оскорбить. — Не совсем, Антон Андреич, не совсем. Но по-прежнему с особым поручением. Посвящать воинственного Коробейникова в свои дела не стал: оставил теряться в догадках. Учтиво кивнул на прощание и прошествовал к выходу. Вдова Авдюхина оказалась по-ватрушечьи уютной старушкой, седые кудельки которой походили на продолжение оборок на накрахмаленном белом чепчике. Новому постояльцу она несказанно обрадовалась: не только из-за того, что тот не стал торговаться за наем, но и из-за того, какой чуткий слушатель из него получился. Кто бы мог подумать, что солидного господина из самого Петербурга заинтересуют события, бередящие жизнь некогда тихого городка Затонска! В первый же вечер Настасья Ивановна с постояльцем устроились на кухне. Общество старенькой мещанки Увакова, при всем его честолюбии, ничуть не смущало. От заигрываний с простым людом, модных в некоторых кругах, он был далек, но хорошо знал, какие бесценные сведения могут выдать хоть чистильщик сапог, хоть босоногая девчушка, пасущая гусей, если переброситься с ними парой фраз о житье-бытье да доверительно заглянуть в глаза. За окном клубился сырой сумрак, на столе усердно пыхтел старый меднобокий самовар. — Откормите вы меня, Настасья Ивановна, — заметил Уваков, когда хозяйка придвинула к нему второе блюдо, полное присыпанных сахарной пудрой пирожков. — Вы кушайте, Илья Петрович, кушайте, — почти просительно откликнулась старушка. — Мне теперь, кроме как для жильцов, готовить не для кого. Вот эти с черникой. Как их мой Васенька любил, уж как любил... Она закачала головой, на светло-голубые глаза набежали слезы. — Васенька? — переспросил Уваков. — Это... — Супруг мой, Василь Васильич, царствие ему небесное. Детей нам бог не дал, ради одного его старалась. Сухонькая рука качнулась в воздухе, точно комара, отгоняя слезинку. — Недавно преставился? — участливо спросил Уваков. — Какое недавно! Лет пять тому. Как та история с Сапрыкиным приключилась — так и не стало его. — С Сапрыкиным?.. — переспросил Уваков, вопросительно приподнимая бровь и всем видом изображая, будто впервые слышит о какой-то там истории. Настасья Ивановна наклонилась к нему через стол и понизила голос, будто их было кому подслушивать. — Хозяин, у которого Васенька служил, Сапрыкин-купец. Зарезанным нашли. А следователь-то — на моего Васю! Вы, говорит, ругались накануне, люди слышали. На допросы тягал! — А что, разве так серьезно поругались? — удивился Уваков. — Да какое там! — Настасья Ивановна рассердилась на воспоминания так, что глаза у нее высохли и даже сделались колючими. — Ты, мол, тюк поперек положил, а надо вдоль класть. Вот и вся ругань! А Васенька-то мой, он же мухи не обидит! Мышеловку — и ту поставить не мог, божьих тварей жалел! А уж чтобы за ругань, да зарезать! Она сникла и снова закачала головой. Взгляд сделался укоризненным, будто обидчик-следователь выглянул прямо перед ней из чашки. — Душегуба-то сыскали, — продолжила она спустя минуту. — Нехристь какой-то, ради забавы полюбовницы своей какой грех совершил! — Это как — ради забавы? — уцепился Уваков за возможность разузнать побольше о том преступлении. Ничем новым он не разжился: выслушал всю ту же историю о паре вороных. Настасью Ивановну больше занимала участь несправедливо обвиненного супруга. — У Васеньки как сердце тогда прихватило! — Глаза у нее снова увлажнились. — Ему ихний доктор полицейский, как его... Милц... Минц... Прямо там, в участке доктор ему капли давал. Да что там... Не стало Васеньки через месяц. Не выдержало сердце-то... — Вот оно что, — пробормотал Уваков, думая про себя, что открыл причину, по которой Шаповалов рекомендовал ему именно старушку Авдюхину. Если участок уже тогда возглавлял он, а похоже, что так оно и было, то, наверное, чувствовал вину перед приказчиковой вдовой и старался при случае подкинуть ей постояльцев. Надо же, совестливый. Впрочем, Уваков был не в претензии. Старушка, похоже, могла оказаться полезной не только как радушная хозяйка, но и как агент. Хотя самой ей, конечно, об этом знать было незачем. — От души сочувствую вам, Настасья Ивановна, — вымолвил он, устремив на нее взгляд, полный мрачной серьезности. — Порядочному человеку трудно смириться с несправедливым обвинением. Но... — протянул он, чтобы не навлечь на себе поток воспоминаний о душевных качеств покойного Авдюхина. — Позвольте, как же такое приключилось? Из-за пары лошадей убить человека... Я в Петербурге-то о таком не слыхивал. Настасья Ивановна встрепенулась. Наверное, ей самой хотелось отвлечься от нахлынувших грустных воспоминаний, а тут гость заговорил о том волнительном, что на протяжении стольких лет будоражило жителей Затонска. — Страсти тут творятся, Илья Петрович, — опять понизив голос, поведала она. — То и дело души живые губят! Что за напасть на город навалилась — никому не ведомо. — Я слышал... — осторожно начал Уваков. — Тут когда-то испытания тайные проводились? — Да не здесь, — отмахнулась Настасья Ивановна. — В лесу где-то. Только, скажу я вам, что-то неладное в самом Затонске стало твориться. И началось это до всяких там испытаний. Да и что там эти испытания! Сколько лет уже, как все в лесу затихло, а город баламутит и баламутит. Уваков перевел дыхание. Значит, правильно он рассчитал, что его интерес к Затонску никто не свяжет с делишками Ребушинского и его камарильи. — Как же это баламутит? — спросил он, делая вид, что не понимает, о чем речь. И тоже понизил голос: — Политическое что-то? — Да нет, какое там политическое, — отмахнулась Наталья Ивановна. — Илья Петрович, что это вы пирожком не угощаетесь? Уваков машинально взял с блюда пирожок и устремил на Настасью Ивановну выжидательный взгляд. Та, впрочем, в понукании не нуждалась. — Вот, Сереженька Холин, студент, отчима своего убил, кобеля окаянного... Ох, что это я... — Старушка поспешно перекрестилась и бросила виноватый взгляд в угол, где за лампадкой из тусклого оклада смотрел лик Богородицы. — Потом братья Никитины друг друга порешили, и у Козулиных сторожа зарубленным нашли, а Дуняшу, прачку, жених ревнивый удушил... Это только тут, по соседству, кого сама знаю. — Как же так? — тихо спросил Уваков, вглядываясь в бледное морщинистое лицо, почти наполовину прикрытое чепцом. — Почему такое происходит? Настасья Ивановна перекрестилась, на этот раз мерно, обстоятельно, и тяжело вздохнула. — Кто ж знает, касатик. Нехорошо что-то у нас сделалось. Неладно. Стойка в архиве была завалена пухлыми папками так, что голова писаря возвышалась над ней, будто шляпка гриба. — Прошлый год? — переспросил Уваков, оглядывая папку сверху донизу. — За этот год тоже тут, — отозвался писарь с такой поспешностью, будто отвечал собственной персоной за случившиеся преступления. — Как вы тут не вымерли? — поинтересовался Уваков, по-прежнему не сводя с папок глаз. — Помилуйте, господин Уваков, — осторожно промямлил писарь. — Тут еще неудавшиеся... покушения, стало быть. — Вы меня успокоили, право, — процедил Уваков таким тоном, что писарь скукожился и сделался похожим на сушеный гриб. — Бумагу мне, любезный, принесите. И чернил с пером, да чтоб хорошо заточено было. Он устроился за столом в дальнем углу. Тусклый осенний свет, пробивавшийся в окно, был скуден, и вскоре прибежал писарь: с преувеличенно заботливым видом поставил рядом керосиновую лампу. Уваков, не поднимая головы, поблагодарил его кивком и продолжал работать. Помимо стопки документов перед ним была расстелен подробный план Затонска, полученный от градоначальника. С каждой новой папкой на схеме появлялась новая отметка. От работы его оторвало робкое покашливание писаря. — Ваше благородие... простите... закрываться пора. — Вот черт... — пробормотал Уваков, откидываясь назад. Спина затекла, и он только сейчас это заметил. В окно пробрался луч фонаря. Закрываться конторе, по-видимому, следовало не меньше часа назад, но бедолага писарь долго не решался потревожить столичного господина. — Просмотренные дела отделите, — велел Уваков писарю. — А остальное далеко не убирайте: мне завтра еще продолжать. — Не извольте беспокоиться! — И еще... — Уваков, сложив план и убрав его в портфель, направился было к выходу, но остановился. — Скажите, любезный, не слыхали вы о Штольмане Якове Платоновиче? — Как не слыхать? Слыхал, — живо отозвался писарь. — Работал он здесь со старыми делами, не знаете? Морщины на лице писаря сложились в страдальческую мину. — Не могу знать, — с сожалением пробормотал он. — Господин следователь до меня из Затонска отбыли-с. Уваков кивнул, задумчиво глядя в сторону. — А куда отбыл, конечно, не знаете? — произнес он скорее утвердительно, чем вопросительно. — Не могу знать, — повторил писарь. И вдруг поднял голову. Отблески огня керосиновой лампы странно сверкнули в стеклах очков. — Никто не знает, — чуть пожав плечом, произнес он странным, глуховатым голосом. Уваков мельком взглянул на него, кивнул и вышел, затворив за собой дверь. Настасья Ивановна так и не ложилась, дожидаясь припозднившегося квартиранта: держала самовар подогретым. Уваков был далек от сентиментальности, как цепной пес от клумбы, но тут даже у него защемило сердце. — Настасья Ивановна, голубушка, да что же вы допоздна сидите! — вырвалось у него. Старушка замахала рукой. — Да какое “допоздна”! В мои годы много сна не надобно. Налила постояльцу чаю, вытащила из буфета блюдо с мясным пирогом, укрытым салфеткой, и тихонько ушла к себе, кутаясь в пушистую шаль. Уваков пристроил рядом с собой за столом карту с пометками и то и дело поглядывал на нее. Он уже уловил, что в значках существовала какая-то закономерность, но выводы делать не торопился. Пока он позволил себе только одну роскошь: торжествующую усмешку, адресованную Штольману. “Как же вы, Яков Платонович, сами-то не додумались...” До чего именно не додумался в свое время Штольман, Уваков определил к вечеру третьего дня своих изысканий. И впервые задумался, точно ли тот не прибегал к этому средству. Может, он все-таки тоже взглянул на картину в целом... а потом скрыл результат? Уваков странно, почти зловеще улыбался, глядя на карту. Значки, обозначавшие места убийств, располагались в пределах двух отчетливо видных кругов. В центре каждого из этих кругов находились дома, на которых не стояло ни одной метки. Первый — дом господ Зеленцовых. Второй — дом адвоката Миронова. По субботам у вдовы Авдюхиной собирался “светский раут”. На столе появлялся штоф со сливовой наливкой, а рядом торжественно ставился деревянный ящик с лото. К Настасье Ивановне сходились ее подруги, в гостиной воцарялось шуршание бумажных карточек и накрахмаленных оборок, перемежаемое тихим воркованием старушечьих голосов. Уваков хотел было улизнуть от такого “раута” в безопасность своей комнаты, а потом расспросить хозяйку о последних новостях, но подвел, точнее, наоборот, выручил острый слух: уже поднимаясь по лестнице к себе на второй этаж, он отчетливо услышал произнесенную кем-то фамилию Зеленцова. Пришлось вернуться. Уваков засел в засаде на кухне. Ждать пришлось недолго: скоро появилась хозяйка, чтобы взять из буфета еще печенья. — А кто у вас в гостях, голубушка? — поинтересовался Уваков, попутно гадая, что выслушал бы в ответ на подобный вопрос в Петербурге. Но Настасья Ивановна любопытство пороком не считала ни в себе, ни в других, и охотно поведала, что у нее сестры Капустины (“Та самая Дуняша Капустина, которая мне ту серую шаль связала”) и Прасковья Афанасьевна, “которая у господ Зеленцовых в ключницах служила”. — Служила? Стало быть, сейчас не служит? — уточнил Уваков. — Да кому там теперь служить, — вздохнула Настасья Ивановна. — Так, присматривает, скорее. А хотите, к нам идите, Прасковьюшка вам сама все расскажет. Вы в лото играете? — Играл. В детстве. — Уваков задумчиво улыбнулся, вспомнив мальчишек в матросках и девочек с пышными бантами, сидевших вокруг стола. Кузен Саша попытался сплутовать и получил в лоб круглым деревянным “бочонком”, который он, тогда еще просто Илюша, метнул через стол. Няня меткости не оценила и обоих выставила из комнаты. — Что же, напомните мне правила? Сестры Капустины оказались двойняшками, даже в почтенных летах неотличимыми друг от друга. Обе ходили в старых девах, и Уваков мигом представил романтическую историю, в которой поклонники близняшек так и не смогли на них жениться, потому что не отличали одну сестру от другой. Прасковья Афанасьевна была дамой дородной, широколицей, с низким грудным голосом, делавшим ее похожей на закутанную в платки валторну. Наводить ее на интересующую Увакова тему не пришлось: Настасья Ивановна сама с ходу увела разговор в нужное русло. — Так что, Прасковьюшка, про хозяев твоих слышно? — едва усевшись за стол, обратилась она к гостье. — Ты как раз ведь рассказывать начинала. Та поудобнее устроилась на стуле, обстоятельно готовясь к беседе. — Письмо, говорю, пришло для господ Зеленцовых, так я им в Москву переслала. Я-то грамоте обучена, — ввернула она, бросив взгляд на столичного гостя. На лицах сестер Капустиных появилось одинаковое почтительное выражение. — Сами хозяева когда еще пожалуют. Уваков насторожился. У Зеленцовых он еще не был, хотел зайти в ближайшее время. Но сначала неплохо было бы разузнать про них побольше. Он уже выяснил, что из господ в доме сейчас осталась только мадемуазель Сусанна, дама не по летам экзальтированная и “к чудачествам склонная”, как охарактеризовал ее Шаповалов. Толкового объяснения, в чем сии чудачества заключаются, Илья Петрович так от него и не добился. — А что, мадемуазель Сусанна тоже в город перебралась? — обронил он как бы невзначай. По счастью, ни одна из подруг не полюбопытствовала, откуда господин из столицы знает эту особу. Им казалось естественным, что с местными достопримечательностями все должны быть знакомы хотя бы понаслышке. — Какое там — перебралась. — Прасковья Афанасьевна недовольно поджала губы. — Сидит себе, как сова в дупле. Я за домом приглядываю, чтобы ничего не учудила. Илья Петрович недоверчиво усмехнулся. — Да что же она такого учудить может? Прасковья Афанасьевна запыхтела в своих платках, как выкипающий чайник. — С духами она, понимаете ли, беседует. Так заговорится, что, бывало, двери нараспашку оставляет. Я ей: “Барыня, да что ж вы деете? Вор залезет, али лиходей какой!”. А она: “А может, духи эти обратно в свой тощий мир уберутся!”. Во как! А вы говорите — что учудить может! Сестры Капустины укоризненно закачали головами, словно пара китайских болванчиков. — Простите... В какой мир? — переспросил Уваков, изрядно сбитый с толку. — В тощий... Или как там она его... — Тонкий? — осенило Увакова. — Ну да, навроде того. Прасковья Афанасьевна взяла с блюда кусочек печенья и захрустела им, будто утешая себя за страдания с непутевой хозяйкой. Уваков молчал. Он вспоминал слухи, носившиеся по Затонску во время предыдущих его визитов. Беседы, которые вела юная госпожа Миронова с духами умерших, его не занимали, гораздо важнее было влияние, которое эта барышня явно имела на Штольмана. И вот опять всплывают разговоры о потусторонних силах. Что за чертовщина происходит в этом городишке? — Помнится, была здесь одна молодая особа, — медленно проговорил Уваков, крутя пальцем по столу деревянный бочонок-фишку. — Миронова Анна Викторовна. Не знакома она была с вашей барыней? — Миронова? — зычным эхом откликнулась Прасковья Афанасьевна. Брови у нее сдвинулись, будто она силилась вспомнить что-то тревожное. Одна из сестер Капустиных наклонилась к ней. — Да это ж племянница Петра Иваныча, поди! — Ах, эта! — встрепенулась Прасковья Афанасьевна. — Помню, слыхала. Да нет, она к ним не захаживала. А вот дядя ее частенько к господам шлялся. Чего только не творил! Они с мамзель Сусанной обряды какие-то устраивали, перед стеклянным шаром свечи жгли, всякую дрянь чертили. После них, бывало, полы от мела не ототрешь. Тьфу! И она негодующе осенила себя троекратным крестным знамением. Сестры и Настасья Ивановна смотрели на нее, разинув рты. — И давно это было? — быстро спросил Уваков. — Да... лет тридцать тому. Сейчас этот нехристь носа в Затонск не кажет. Вы уж простите, Илья Петрович, что я так о господах говорю, да только нехристь он, как есть, этот Петр Иваныч. Греховные дела творит, поганые! И она еще раз размашисто перекрестилась. Дом Зеленцовых находился ближе к окраинам Затонска. Это была небольшая усадьба с флигелем и несколькими службами. Судя по состоянию сада, обнесенного забором с облупившейся зеленой краской, хозяйственными хлопотами здесь никто себя не утруждал. Тем неожиданнее было для Увакова увидеть среди этого запустения экипаж, принадлежащий полицейскому управлению. На хрустком снегу, выпашем за ночь, зябко топталось двое жандармов. Он поневоле замедлил шаг. После вчерашних посиделок у вдовы Авдюхиной он решил не откладывать больше визит к мадемуазель Сусанне, и промешкал только из-за разговора с почтенной Олимпиадой Тимофеевной, тетушкой пресловутой барышни Мироновой. Идти в дом к Мироновым он не спешил, решив сначала разузнать о семейство побольше. Он рассудил, что благообразная особа непременно наведается в церковь на Покрова, и не ошибся: возле храма ее и подловил, после чего едва унес ноги. Олимпиада Тимофеевна нового о своей семье ничего не рассказала: что ее сестрица с супругом отбыли на воды в Пятигорск, оставив дом на ее попечение, всем и так было известно. А вот о месте пребывания госпожи Анны и ее дядюшки она имела весьма смутные представления. Она не знала, где ее родственники, и не сомневалась, что это признак чего-то дурного. “А вот смотрела бы Нюшка в свое время не на странного этого Штольмана, а на такого приличного господина, как вы, у нее бы вся жизнь порядком сложилась! А вы женаты, Илья Петрович? Что, и дети есть?” На третьем вопросе о своем семейном статусе Уваков постыдно сбежал. Теперь он мысленно обругал себя за то, что потратил время на пустой разговор с этой клушей: в доме Зеленцовой явно приключилось что-то из ряда вон выходящее. Дверь отворилась и на крыльце показался Коробейников. На ходу натягивая перчатки, он шагнул на первую ступеньку крыльца, поднял голову, в задумчивости озираясь по сторонам, и тут его взгляд упал на Увакова. Даже с расстояния в полсотни шагов было заметно, как он изменился в лице. Выражение удивления быстро сменилось мрачной сосредоточенностью. Он сбежал с крыльца и решительными шагами направился к Увакову. — Господин Уваков? Что вы здесь делаете? — выпалил он без всяких предисловий. — Здравствуйте, Антон Андреич, — подчеркнуто вежливо, с расстановкой, процедил Уваков, ненавязчиво напоминая прыткому оруженосцу Штольмана о правилах приличий, а заодно пытаясь перехватить инициативу. — Здравствуйте, — бросил Коробейников и мотнул головой, словно отгонял прочь ненужные формальности. — Что вас сюда привело? — Вы уверены, что у вас есть полномочия меня допрашивать? — вкрадчиво осведомился Уваков, по-прежнему оставляя без ответа основной вопрос. — Уверен, господин Уваков. — Коробейников склонил голову набок и буравил его вызывающим взглядом сторожевого щенка. — Потому что здесь произошло убийство.