oh, i like you

Шиён смотрит на свои руки. Каждый день. Пронзительным взглядом, будто под саму кожу залезть стремиться и поселиться в остаточных ощущениях. Она пытается одергивать себя, запрещать, но не получается. Зависает в один из вечеров, сидя дома в кресле – мягком и старом, с округлыми подлокотниками, с пухлой спиной. Читает книгу, закутавшись в серый халат, ненамеренно скашивает от напечатанных букв, и прожигает свои пальцы, внутреннюю сторону ладони взглядом. На них остаётся запах Боры. Не липкий; пальцы сухие, работоспособные. Неуловимо-сладкий, меж пальцами кисло-крыжовенный. У основания ладони лак с её тёмно-каштановых волос. А на большом пальце, в тот вечер, когда она вернулась домой, остатки золотых блёсток. Шиён сжимает, разжимает руку. Перебирает пальцами, выгибает их. Поочередно; веером; щёлкает; хлопает в ладоши. Разминает надуманное онемение первой фаланги и очень хочет плакать. Боль растекается по венам, и Шиён не отмывается от неё ни холодной, ни ледяной водой; ни кипятком; ни ветром февраля. Не за себя – за Бору. Бора, которая не могла понять, как такое может быть, что её тело не нравится, что её тело не хотят; а хотят её, что нравится она. Это так явно читалось в её испуганных глазах, что с шиёновых губ срывается вой, вспомни она сидящую на туалетном столике Бору, поджимающую в озадаченности ноги. Бора сама не верит, что кому-то может понравиться. Бора сама не признаётся, что Шиён не лжёт; она её прогнала грубостью, только бы избавиться от человека, что ломает устроенный Борой мир. От этого стучащее сердце тяжелеет, а на душе погано. Шиён и думать не хочет, что пережила Бора, раз так негативно отрицает. Притворяется всю свою жизнь. Играет по правилам, придуманными чужими. Облачается в вызывающее, только чтобы отвлечь от себя, чтобы смотрели на наружность и никто не смел забираться в личность. Шиён полезла. Она её почти – разгадала. Шиён просто оказалось принять и смириться с неоднозначными и новыми чувствами. «Нравится». Одно слово, как много в нём. «Нравится» – не возникает по логике вещей; не появляется, потому что так попросили, или кто-то захотел. Оно возникает по щелчку пальцев, с остатком приторности на коже, неожиданно, неясно отчего и зачем. Не подвластное людям. Сколько не отрицай, рано или поздно нагонит и ударит точно-точно в самое болезненное. Принять легче. Приняв это – Шиён может откинуться расслабленно, но с тоской, давящей в груди, смотря на свои руки, и проводя по покалывающим губам. Силы на отрицание не затрачивает. На придумывание причин своего поведения и своих реакций на борин вид пред глазами; в воспоминаниях. Если Шиён проникла к Боре так близко насильственно, то Бора в Шиён, со своей вульгарностью и насмешливой улыбкой, проникла сама того не подозревая. Шиён сделала всё самостоятельно и самостоятельно теперь страдает. Её помешательство вышло на новый уровень. Шиён его признала, выговаривая Боре снова и снова те буквы. Но почему нельзя приравнять помешательство и нравится? У Шиён, всё равно, чувства не изменятся, как не обзывай. Она так и так – рядом желает быть с Борой, и узнать всю её без слоёв тонких одежд и яркой косметики. Помешалась в чувствах обманчивой девице, ни разу искренне не улыбающейся, но что принимала робко цветы, на одно-одно мгновение застывая. Шиён в бар ходить более не может: Бора предупредила охрану её не пускать. Потому Бору видеть она не может – тоже. Желается. Нестерпимо. Чикаго потух ещё сильнее, чем было неделю назад. Весна наступала – но ничего не цвело; ничего не пело; никто не радовался. И отрадой её последней, в которой она, пусть и на долю секунды, избавляется от мыслей о Боре, является джаз, джаз, джаз – что же ещё? Теперь на пластинках. Шиён слушает, забывается, пьёт сухое вино, зарекаясь насчёт виски. И она, вопреки всему здравому, – не жалела. Ни о чём. К Боре интерес не потухал, в отличии от Чикаго; чувства не потухали – тоже. А ещё. Шиён ни за что не отступится. Как бы больно ей не оказалось в итоге. Она донесёт до Боры свои признания и заставит её поверить. Бора – не просто намазанная косметикой кукла.

\\

С каждым месяцем причин, отчего Бора ненавидит их бар, прибавляется. Или же воспоминаний. От которых Бора хочет избавиться, про которые никогда не хочет вспоминать. Её неудачные «романы» которые заканчивались криками и обвинениями, после которых на запястьях и шее синяки цвели. Её «друзья», с которыми она общается ради приличия, чтобы не показаться холодной стервой, чтобы создать видимость круга общения, чтобы, если что, было кому вызвать офицера, напади кто на Бору. Её «джазовые выступления», от которых воротит невероятно. Та репутация, которую она построила в баре, отчего каждый считает возможным облапать Бору за сценой. Весь бар пропах безысходностью для неё. То, что помогает выживать, доставляет самые непоправимые шрамы. Вся борина жизнь – ирония. Иногда думается, что план её действий и то, как она выбрала выживать, – неправильный, найти могла нечто лучшее. Но не могла, не смогла. Теперь бар напоминает про поклонницу. У Боры было много тех, кто вились за неё хвостиком, кто пытались задобрить, кто восхищались, но длилось то, как правило, недолго. И всегда то были молодые парни, только отделавшиеся от опеки родителей и впервые попавшие в незаконный бар. Чувства тех были ясны, причины, отчего эти чувства возникли, были ясны – тоже. Как с Шиён? Она точно не зависит от семьи, точно повидала в жизни немало. Она не почувствовала в Боре «глоток свежего воздуха», не нашла «экзотику». Шиён ею не восхищается даже. Шиён не нравятся борины наряды, косметика, поведение, то, как выступает. Но нравится сама Бора. И Бора ошиблась так кардинально, воспринимая тот огонь в поклонницы глазах за – желание, похоть, когда там, наверное, была лишь паника, интерес за женское тело и сильная симпатия. Пустила отсчёт от точки невозврата, запутываясь в тиканье часов. На физическом уровне тяжело прибывать в гримёрке, ей на уши оглушительно кричит шиёнов голос, пусть она и говорила – взволнованно, мягко. Смех да и только её «нравишься». Как ей Бора могла понравиться? Шиён и вовсе её не знает, они с Шиён и вовсе не говорили дольше, чем десять минут. И Бора вовсе не та, к кому можно подойти и сказать, что секс с ней тебе не нужен, но оставаться рядом дальше ты желаешь. Как же прекрасно она самовнушает себе то, что и подавно нет. Бора очень глупо сохранила подаренные Шиён ромашки. Она вложила их между страниц словаря и бережно поставила на единственную в её квартирке книжную полку. Ещё до того, как узнала её имя. Ещё до того, как стала мучиться с противоречивым. Как так можно – просыпаться, засыпать с одним единственным именем в голове и ненавидеть себя за это с новой, уповающей, частотой. Как так можно – касаться призрачных отпечатков на своём лице и ощущать непривычное в животе щекотание (снова). Как так можно – углядывать в толпе знакомую тёмную макушку, точно зная, что её быть не может в баре; что Шиён, скорее всего, после такой истерии не сунется обратно. Бору даже не волнует, что это девушка. Ей наплевать. Она в одиночку распивает бутылку дешёвого шампанского, сидя на голом полу после душа, продувая тело ветром сквозь распахнутое окно. Получить воспаление лёгких высока вероятность. Нацепила чужую давно оставленную рубашку, больше её самой на несколько размеров. Да даже так – половина её одежды висит на теле и пугающие кости перед зеркалом вынуждают отвернуться. Бора для себя уродлива. Что внутри, что снаружи. Не может она понравиться состоятельной и здоровой Шиён, которая постоянно в новых ботинках и плюёт на мнение общественности, нося брюки. Это как, если бы дохлую птицу подобрал добрый волшебник, старающийся её оживить, но птица, вновь обретя способность летать, бросилась в пасть волка. Кто из них – птица, а кто – волк, или же – волшебник? Шиён – волк, к которому она может полететь, и попасть в цепкие клыки. Снова падая туда, откуда с трудом выбиралась, карабкалась по жизни, позабыв, что существуют чувства, а не сплошная выгода. Шиён – добрый волшебник, который спасёт Бору, покажет, что ей не нужно бояться, в руках станет держать дикую и напуганную птицу, и не отпустит, пойдёт до конца. Или. Шиён – птица, что ошиблась фатально, проявляя к Боре интерес, ошибётся так сильно, что утонет в грязи, испачкает свои новые ботинки и брюки, падёт туда, где никогда не думала оказаться. Бора не знает. Она глотает гадкое и кислое шампанское, вытесняя таким ни к чему ненужные размышления. В любом случае: она отгородила Шиён от себя. Какой толк раздумывать, что будет, разреши Бора себя поцеловать, если девушка не вернётся? Потому она ненавидит подарки. Вот к чему привело. Видимо, остатки её веры в лучшее издеваются. Насмотрелась на счастливых Юхён и Минджо, подумала, что и её жизнь перевернуться может, так, что Бора не станет вытирать сухие дорожки прошедших слёз, сидя на промозглом полу и давясь отвратительным алкоголем. Наверное, она выглядит жалкой. Одинокой, покинутой, никому ненужной и убогой в своей хрупкости. Но живой. Вопреки всему, она остаётся жива, у неё остаются деньги на шампанское и одежду, у неё остаётся время на самокопания и чепуховую драму. У неё есть время, чтобы в тысячный раз водить по своим ключицам, думая о шиёновых руках. Одна ситуация притеснённых к столику тел, краткое вместе проведённое время, брошенная необдуманная фраза и Бора не может её забыть. Точно встала на шиёново место. Она головой мотает рассеяно, мокрые пряди сыпятся по плечам, а зажатая в руках бутылка стремительно пустеет. Бора думает, может, закрыть окно, чтобы её состояние не ухудшилось, чтобы она смогла завтра встать и пойти в бар, выступить, сходить на очередное свидание, выкинуть в мусорный бак подаренные цветы. А не чтобы она, замерзшая от ветра, застудившая всё, осталась лежать с лучами рассвета под тонким белым одеялом и безмолвно проклинала мир. Бора встать не успевает, лишь повернуться в сторону окна, как. – Ты что тут делаешь?! – она с места вскакивает, бутылку к груди прижимает и выглядит то ли напуганной, то ли шокированной. У Шиён же на лице виноватое и изумлённое выражение. Она аккуратно держится за раму окна, стоит по ту сторону, на железной лестнице бориного пятиэтажного дома. Шиён, вообще-то, была готова отвечать на все-все резкие вопросы, только вот, язык проглотила, увидев Бору. Бору без косметики и с влажными, гладкими волосами. В одной рубашке поверх худого тела, с голыми ступнями, но так – чтобы невинно, простодушно, естественно. Бора точно-точно ребёнок, когда с её лица смылась косметика. Тут же на пару лет младше, тут же на пару лет чище. И кожа её бледнее обычного, и глаза её ярче обычного, а впалые щёки с натуральным румянцем от лёгкого опьянения – вскруживают голову Шиён. Крошечная, крошечная, маленькая, хрупкая и прохладная, с покраснениями от ночного ветра на коленках и ступнях; с таким же носом и чуть-чуть глазами (скорее всего от слёз). Волосы, едва потемневшие от душевых капель, не отливают бордовым, простые тёмно-каштановые, и настолько очаровательно свисающие прямыми прядями по спине; заправленные за уши; прилизанные на макушке. В свете тусклой квартирной лампочки (вся борина квартира слегка обшарпанная в деталях) радужки Боры, бывавшие медовыми, в которых сияла томность и неуходящая насмешливость, сейчас – уставшие, потерянные. И губы. Тонкие, бледно-розовые, покусанные, сухие. Сомкнутые в полоску от волнения. Бора вся – беззащитная. Шиён близка к тому, чтобы свалиться с железной лестницы, оступившись от мягкости Боры пред ней и полететь с пятого этажа в грязную лужу, от недавнего весеннего дождя. И упасть ещё, потому что – Шиён мысли те самые, запретные, но принятые, утрамбованные в сознании, накрывают с новой болезненной силой. – Шиён? – у Боры в голосе сталь и недовольство. Она откладывает бутылку шампанского, небрежно ставя на пол, и складывает руки на груди – защищается. – Привет… – сглатывает девушка, вдыхает, выдыхает. Совсем не думала, что попадётся видение такой домашней Боры; такой, какой Шиён её хотела видеть не единожды; какой её хотела сделать, смывая косметику, срывая платья и колготки. Ей нечто приятно-радостное расщепляет нутро. – Что ты тут делаешь? – чеканит она спокойней. И разбери сейчас, шиёнов образ перед глазами – реальности, или Бора, наконец-то, лишилась разума? Пронизывает тело встревоженная дрожь. Тянет в животе. – К тебе пришла. Бора недоверчиво хмурится. – Откуда ты знаешь, где я живу? – решила, всё-таки – реальность. В бориных снах, Шиён бы стала менее неловкой, чем она есть. – Не думаю, что ты хочешь это знать. Не говорить же ей, что Шиён, фактически, следила пару дней за Борой. Точнее, она два раза доходила за девушкой до дома, поддавшись навязчивому колыханию, и не захотела так скоро с Борой расставаться. Бора её не замечала. Бора понятия не имела, что Шиён несколько подозрительная, либо же чересчур помешалась. – У меня возле дома в это время проходит патруль, – говорит Бора, сверля Шиён внимательным взглядом. Почему она вновь появилась, почему не сдаётся. – И, если я закричу, офицер, вполне, может прийти и повязать тебя. – Может, – смиренно соглашается. Шиён повезло, что никто не заметил, как она карабкалась по лестнице, перед этим подпрыгивая, чтобы достать до балки. – А так же ты преследуешь меня. Многие это подтвердят. Может, Юхён была права, сказав, что Шиён – маньячка? И кто тогда Бора, раз рада, что Шиён пришла? Это мысль приходит с такой внезапностью, что Бора хочет сначала разбить бутылку об голову Шиён, чтобы та не приходила и не творила переполох в бориной жизни, а потом ударить себя, чтобы вновь не самообманываться. – Преследую, – притихши соглашается. От Боры оторвать взгляд не может. У Шиён щемит сердце от осознания, что она скучала. А от осознания что Бора, под слоями выстроенной фальшивой личности такая, к ней тянет – сильнее, сильнее. Так сильно, что Шиён вновь наплевать на этику и мораль, просто хочет с девушкой быть рядом; какой бы вульгарной не казалась; как бы отвратительно не пела джаз. – И всё равно остаёшься за моим окном? – Всё равно остаюсь. – Не уйдёшь, я позову офицера. – Зови. Я не уйду, пока мы не поговорим. А не пустишь, останусь на ночь под окном, – тон серьёзный-серьёзный, что Бора понимает: Шиён если выгонит, она как бродяжный щенок назад возвратится. И будет всё равно, как со стороны она выглядит; будет идти, идти, идти. Не отступится. Добьётся разговора, добьётся того, что она, Бора, не сможет просто так отделаться от настырной поклонницы. – Помереть от обморожения захотела? – А в чём смысл жизни, если я не могу добиться внимания от той, кто мне нравится? – сама со своих слов смущается, корябает пальцами подоконник, из-под чёрной чёлки смотрит (которая лежит невыразительными прядями, из-за влажности на улице). Бора на секунду зависает. Как на такое вообще отвечать? Шиён то ли наивная девчонка, не познавшая боли. То ли как смирившаяся девушка, принявшая то, чего ей не достаёт и что ей нужно заполучить. Либо безрассудство, либо продуманность. – Я тебе больше скажу, смысла жизни нет, – безучастно изрекает. А потом: – Ладно, заходи. Но не надолго. Скажешь, что хочешь, а потом вали. Шиён и от такой новости в восторге. Она аккуратно перелазит через подоконник, пока Бора вновь поднимает шампанское с пола и осушает бутылку полностью. И окажись Шиён серийной маньячкой, Бора была бы уже мертва. Но Бора нет. Бора волочит жалкое существование и смотрит на Шиён недоверчиво, что остановилась в нескольких от неё метрах, и вперилась взглядом таким воодушевлённым, отчего Боре становится не по себе. Догадывается. Шиён её впервые без сценического образа видит, впервые без ярких теней и помады; без откровенных нарядов и высоких шпилек; без насмешки и ядовитой улыбки. Кажется, Бора нечаянно впустила в свою жизнь чужого человека, а заметила это тогда, когда стало поздно. – Я могу тебя коснуться? – на выдохе, быстро-быстро. Бора кривит губы, хмыкает: – Зачем? – Пожалуйста? – робко добавляет. – Мне тебя не хватало. Эта чистая искренность Шиён когда-нибудь погубит. Но сейчас она губит Бору, у которой сердце ускоряется и действует, как сумасшедшее. – Ты же запретила в бар приходить. – Тебе не нравится, как я пою, – напоминает ей Бора. – Но я ведь на тебя смотрела, а не на то, как ты поёшь. Просто… Твой джаз, Бора, он не слышится, как джаз. Лишь неумелая копия, искривлённая ради пошлости. Не думалось, что хоть кто-то такое Боре скажет. – Как будто я не знаю, – фыркает. – Я джаз ненавижу всей душой и стараться передать его смысл и то, что подразумевается под джазом, даже пытаться не буду. Шиён удивляется. – Ненавидишь? – Ты пришла сюда джаз со мной обсуждать, или что? – говорит она нетерпеливо. В самом деле, не настроена Бора на эти джазовые споры с любительницами джаза. – Я всегда готова обсуждать джаз, – шиёнов голос такой же нежный, совсем не раздражённый. – И, я бы хотела просто с тобой говорить. Обо всём. Узнать тебя. И коснуться. Касаться. – Зачем? – повторяет. Бора не способна так скоро поверить, что Шиён не нужно ничего, что от неё требовали иные люди; не может поверить, что Шиён вообще – существует, вся такая неясная, мрачная, но в то же время светло-мягкая, не угрожающая, несмотря на преследование. Дарящая ромашки. Пьянеющая от одного стакана виски. Неординарная. Бора никак определиться со своими эмоциями к ней не может. Прогонять её не желается. – Ты мне нравишься, – и говорит уверенней, явно повторяла сама себе не единожды, явно потратила множество ночей борьбы в себе, чтобы принять такое новшество. – Нравлюсь – как? – Просто нравишься. Обязательно, как кто-то? У меня есть к тебе чувства и тяга, она есть, и не такая, что ты там себе надумала, – смущается на мгновение. – Ты мне нравишься, как человек. И этого достаточно. По крайне мере – мне. – Зато мне недостаточно, – проговаривает сердито. – Чего ты добиваешься тем, что приходишь и повторяешь своё непонятное «нравишься?». Что от меня хочешь? Шиён не растерялась, шаг на встречу сделала – Бора не дернулась, продолжила в шиёновы глаза смотреть испытующе. – Говорить с тобой хочу. Слушать о тебе всё-всё. Узнать, почему ты ненавидишь джаз, узнать, почем работаешь именно в том баре, и почему ведёшь себя так, как ведёшь, – шаг вперёд. – Узнать тебя настоящую, – ещё один шаг. – Дарить тебе полевые цветы, – четвёртый шаг, теперь – между ними считанные сантиметры. – Какую музыку ты слушаешь, какой цвет тебе нравится, любишь ли ты животных, на что у тебя аллергия. Всё узнать хочу. И добиваюсь того – чтобы быть рядом. И Шиён, договорив, понимает, что, по правде, – рядом. Перед растерянной Борой, не способной сделать вдоха, ощутить слабые шиёновы духи и заходящий мокрый воздух с улицы в квартиру. Бора на эту девушку смотрит, в её глаза, горящие нешуточным стремлением. Сдерживается, чтобы провести по телу Шиён рукой, проверяя, настоящая ли она. Что у неё за желания. Откуда они взялись. Как они вообще могли появиться. Боре чуждо такое. Но внедряется каждый слог, произнесённый девушкой, и неразумно внутри остаётся, эхом раздаётся. Звучит так красиво, так правдиво; она повторяет это и может повторять снова и снова; не остановится. Бора не вынесет остановись Шиён, или же продолжи. Она же своим усердием чарует. Слышится чем чаще, тем больше мыслей возникает, прилипчивых, что таковое возможно; что – вот неожиданность – к Боре испытывать возможно что-то нежное. Шиён, поведя плечами, берётся ладонью за край пальто, отодвигает, и ползёт второй ладонью во внутренний карман. Бора заинтересованно наблюдает и чувствует, как её голова мелко кружится. Шиён из широкого кармана достаёт небольшой свёрток коричневой бумаги, смущённо морщит нос и разворачивает его. На Бору взгляд возвращает, вытаскивает из свёртка парочку свежих белых цветов. Бора порывисто вдыхает. Смогла. – Что это? – спрашивает слабо. – Подснежники, – она держит бережно тонкие стебли в ладони, чудом сохранившие свой привлекательный вид, пока Шиён добиралась до бориного дома. – Не рано для подснежников? – Бора затихает нехарактерно под влиянием чистоты цветов; как в прошлый раз, когда Шиён вручила ей ромашки; как в прошлый раз, никак не приведёт себя в порядок. Да, Бора ненавидит подарки. Но почему-то от Шиён они ощущаются иначе. Она же дарит – только-только бы доставить Боре счастье, только бы обрадовать, вручить красоту в её маленький ладони. Но Шиён так же хочет коснуться и Бора знать не знает, каким жестом она это сделает, но точно знает – будет напугана сильнее прочих от их контакта. – Было сложно найти, – признаётся, тянет букет вперёд, – но мне показалось, что тебе может понравиться. Возьмёшь? – и снова задаёт этот вопрос; будто ничего свершиться не может, не ответь Бора «да»; будто Шиён не может бросить цветы на кровать; будто она не знает, что Бора ответит: – Возьму. В глазах Шиён заискрилось нечто тёплое; желтовато-довольное. Она, как и в тот раз, передает ей цветы аккуратно, не соприкасаясь кожей рук. Спрашивает во второй раз: – Я могу тебя коснуться? Для Боры тактильность не важна так, как для Шиён. Ей всё равно, касайся, не касайся её. Но в том, как Шиён застенчиво проговаривает снова и снова, как читается в её интонации острая нужда дотронуться до Боры – находится что-то трепетное. Такое, что задевает даже Бору. Она спрашивает не ради приличия. Не ради мнительных правил, ради несуществующих границ. Она спрашивает потому, что действительно ждёт ответа. Она спрашивает потому, что мнение Боры – важно. Бора для Шиён важна. Непроизвольно сжимается естество. А глаза непривычно щиплет. Что за идиотская реакция. Бора губы покусывает, голову к подснежникам опускает и, не смотря на Шиён, говорит: – Можешь. Шиён рядом, близко рядом, оказывается мгновенно. Торопливо тянет подрагивающую руку к бориной макушке и укладывает ладонь на волосы. Выпускает судорожно воздух из приоткрытых губ. Пальцами ведёт осторожно, поглаживает тёмные пряди, мокрые после душа; мягкие, без лака и воска. На лице непроизвольно дрожит улыбка, а сердце оголтело скачет. Бора ожидала – не этого. Но с Шиён никогда предугадать не получается. Она пытается отвлечься на рассматривание подснежников, но соскальзывает на шиёново тело – свитер на её высокой и худой фигуре, – а ощущениями на её пальцы во влажный прядях. – Я не думала, что они у тебя прямые, – говорит Шиён приглушённо. – В смысле? – В баре, – объясняет она, едва касаясь подушечками пальцев волос, – они всегда у тебя были завиты. – Намеренно завивала, – вторивает приглушённостью ей. Шиён ведёт по макушке до ушей, не дотрагиваясь, и укладывает ладонь. Опускается вниз до затылка. Бора без каблуков и их разница в росте ощутимее. Шиён млеет от того, какая нехарактерно притихшая сейчас девушка; какая удивительно-повседневная, неожиданно беззащитная. Бора и до этого выглядела хрупкой, но натягивала на себя усмешку, отчего отпрыгнуть от неё желалось, столь опасливой она выглядела. Но сейчас спали все маски, все барьеры, и Бора открытая, маленькая-маленькая, в огромной белоснежной рубашке, из-за чего вид её – легче февральского ветра, продувающего через открытое окно. Бору пробирает на приятные мурашки, резко контрастирующие с холодом квартиры. Ласковые шиёновы ладони прикасаются так, как никогда никто не касался. С таким усердием и боязливостью, будто Бора раскрошится, надави Шиён сильнее. Кто бы подумал, что контакт чужой кожи к твоему телу – может стать столь приятным. Шиён вынуждает её чувствовать себя важной. Задыхаться в обилии мыслей, стреляющих в голове выражений. Бора дышит едва, впериваясь в подснежники взглядом, будто то поможет ей избавиться от разливающегося по венам трепета. – Бора, – зовёт она её, – ты очень, очень красивая без своего образа, знаешь? И милая. Чертовски милая. Знакомые слова. Слышимые ранее. Но не – так. Не в таком контексте и не тогда, когда Бора выглядит жалкой и дрожаще-напуганной; с красными от слёз глазами и бледными, обескровленными губами. Приносят боль; замерло в озадаченности и смущение сердце. Бора не сдерживается и глаза к Шиён поднимает. Ей так сильно захотелось увидеть виновницу своего состояния; увидеть, у кого такой искренний и нежный голос; из-за кого невероятно-незнакомые заряды плавятся под кожей. Шиён улыбается, ловя встревоженный борин взгляд. Улыбается. Впервые. Улыбается потому, что касается влажных и гладких бориных волос, что не уложены сладким лаком. Улыбается потому, что сказала Боре «красивая» и «милая». Улыбается потому, что Бора приняла цветы. Улыбается потому, что просто – стоит рядом. Бора дрожит, как потрёпанный флаер с рекламой на столбе во время ночного ветра. Бора не осознаёт ничего из тех вещей, что называются чувствами. Они закручиваются-перекручиваются, вынуждая Бору смотреть долго-долго в шиёновы радужки и упиваться её непроизвольной улыбкой, которая показалась впервые, которую Бора уже хочет видеть, как можно чаще. – Ты тоже очень красивая, Шиён, – говорит она прежде, чем успеет обдумать предложение. Шиёнова улыбка сменяется на изумление. Бора, поняв сказанное, резко затыкает свой рот ладонью и отшатывается назад, почти падая. Безмолвно смотрят друг на друга. Шиён смущённо трогает свою шею, трёт, языком по губам нервно проходит. Бора смущённо тупит взгляд, мнётся на месте и вымученно дышит. – Давай, просто поговорим о чём-нибудь? – предлагает неуверенно Шиён. Она рада до неверящего. В голове сплошь текстом «У меня есть шанс». Ведь Бора не отшатнулась, когда Шиён к ней прикоснулась; не скривилась, услышав комплимент. Откажись сейчас Бора – Шиён вовек бы не пришла в себя, со всеми теми перестройками в личности, с открытым влечением к своему полу и к тому, что в который раз наплевала на приличия. – Давай, – кивает неловко головой. От Шиён угрозой не веет. Той самой, от которой Бора прячется и скрывается под насмешкой и вызывающим видом. От Шиён угроза чуть другая, что прямо связана с ритмом сердца и горящими щеками; угроза, которую нельзя называть таковой. Наоборот – почти спасение, раз одни слова греют внутри и не чувствуется, пусть и на миг, пронизывающий холод и собственная мерзость. Бора определённо иная, когда в стенах своего дома, когда открытая до беззащитного, когда уставшая, запутавшаяся. Когда с подснежниками в руках, когда с губ слетело ответное «красивая», никак не должное произноситься. За которое Бора точно станет себя проклинать безмерно, окажись вся с Шиён история – новой порцией страданий и ночных в подушку слёз. – Что ты слушаешь, раз ненавидишь джаз? – Я могу поставить пластинку, – всё угодно, лишь отвлечься от этих тёмных радужек, от которых Бора теряет свои инстинкты самозащиты. – Хорошая идея, – Шиён прячет пустой свёрток обратно во внутренний карман и позволяет себе осмотреться, пока Бора отступает к полке с виниловыми пластинками, выискивая нужную. Одна комната, в которую умещалось всё нужное, и в раза три меньше, чем шиёнов дом (пусть тот и достался по наследству). Диван, шкаф с книгами, старинный комод из тёмной древесины, столик с телефоном и заваленными на нём записками-заметками по правую сторону. А по другую кровать, неаккуратно застеленная покрывалом, ведущая в ещё одну комнату дверь (ванная, гардеробная со всеми многочисленными одеждами?). Заполненная пепельница на небольшом столике у кровати. Шиён никаких признаков еды в этой квартире не углядела. Отчего-то место это выглядело пустым, несколько покинутым. Бора вытаскивает пластинку в коробке, уложив перед этим подснежники на столик, и шагает к граммофону у кровати, ближе к стене, ближе к окну и к тому, где стоит Шиён. Обходит её неуклюже. Все свои лисьи повадки растеряла. Шиён у неё спросить хочет не холодно ли ей, но в замен раздевается сама, снимая пальто и кладёт его на диван. Сбрасывает желание накинуть одежду на острые борины плечи. Бора вытаскивает, как самое ценное, пластинку из коробки. Укладывает на корпус граммофона, размещает, крутит рычажок у основания и ставит на пластинку иглу. Шиён находит Бору очаровательной даже в том, как она умело управляет с пластинкой; как просто наклоняется чуть в спине, задирая края рубашки. Музыка начинает играть. Фортепианные ноты. Бора распрямляется, к Шиён оборачивается. – Это… – начинает Шиён, внимательно слушая. – Рахманинов, – отвечает ей с полуулыбкой. Настоящей полуулыбкой. Появившейся от прослушивания любимой музыки. У Шиён подрагивает челюсть и вся мимика реагирует бесконтрольно. Как же идёт Боре улыбка. Намного лучше, чем дешёвые серьги и ожерелья; матовая красная помада. – Так значит, ты слушаешь классику? – Очевидно, – пожимает плечами, заметно расслабляясь. – Честно, я не ожидала, что ты будешь любительницей классики. – А я, что ты будешь любительницей джаза, – «и не хотеть секса со мной». Шиён тихо прыскает. Боже, Бора с каждой минутой от неё всё невменяемей. Шиён мягко приближается. Чуть в спине наклоняется, озорно прищурившись, и, без давления своего взгляда, ловит едва потерянный борин. Вытягивает правую руку. Проговаривает завлекающе: – Потанцуем? – Я не умею, – спешно отказывается; непроизвольно смущается. Шиён, вопреки всем бориным мыслям, что она в жизни видывала всё, заставляет её испытывать новое и новое; поступать по-новому и по-новому. – Я научу, – и снова улыбается. Так доверительно, так просто. Что рука её – как защитный плот, коснись её и ничего тебе более не навредит. По её улыбающимся глазам видно, что она будто говорит, добавляет к предложению потанцевать ещё: я научу тебя не бояться меня так сильно; я научу тебя искать спасение не в слоях косметики и обесценивании себя; я научу тебя вновь поверить в любовь. Бора это замечает, она растолковывает именно так. Ей стыдно за свои мысли и стыдно, как поспешно она на её слова отзывается. – Научи, – она натянуто усмехается – пытается – и тянет свою маленькую и хрупкую ладошку, укладывая в шиёнову. Шиёновы ладони гладкие и сухие. Длинные пальцы ловко обхватывают борины, переплетаются. Бора как неумелое дитя. Никак не та, у кого опыта во всех сферах много. Шиён – что-то поразительно новое. Только лишь сплетает свои пальцы с бориными и таким – вводит в панику; в незнакомые ощущения покалываний в рёбра. Шиён несильно тянет на себя. Бора поддаётся. Несмело вторую руку на плечо, вроде, в книгах танцуют – так. Шиён холодная, но в то же время обжигающе горячая. Высокая, но не пугающе, скорее – надежно. Боре нельзя так быстро сдаваться ласковости её тёмных радужек. Бора такт музыки не чувствует, она же певица (певичка), она умеет ощущать ритм, но не здесь и не тогда, когда ощущается вместо нот шиёново тепло и её кожа. Шиён же: ладонь на талию, с осторожностью, лёгкостью, едва касаясь. Бора будто под ладонями рассыпаться горазда. Ткань рубашки продавливается под рукою. Приторности не чувствуется. Шиён отнюдь не её вдыхает. От Боры почти ничем не пахнет. Слабый аромат недавно использованного шампуня, вроде арбуз, может цветочный. Она образ её такой – естественный – впитывает, ладонями собирает, её пальцы сжимает. Но держится на расстоянии. Не хватало ей, совсем себя лишиться, пододвинь она Бору поближе. И так уже – достаточно. Шиён желает нескончаемо ей говорить, какая она неземная и как же ей не идут все те платья и серёжки. Не будет. То борин выбор, раз так делает, то так надо. Шиён урывать любой шанс стараться будет, видеть Бору без всего того, такую, как сейчас. Смотрящую снизу вверх, с подсохшими из-за ветра волосами, с таким же румянцем на щеках (из-за смущения и это знание делает Шиён так приятно-приятно), с закрытой рубашкою плечами, но с открытой тонкой бледной шеей. Бора в руках уязвимая. Никак не – кукла, не накрашенный пластик, вымазанный блёстками. И как же легко, оказывается, прикасаться к Боре, не терзаясь глупыми мыслями про правильно и неправильно. Она ступает назад, ведёт за собой Бору, что нерешительно вышагивает следом. – Совсем не умеешь танцевать? – произносит Шиён. – Я всегда была ужасна в танцах. Бора не знает, куда девать свои руки. Не знает такое – впервые. Никак не теснится к Шиён своим телом, как тогда, в гримёрке, но пальцы лежат точь-в-точь как тогда – на плече. Ситуация усложнилась. Между ними – не просто сексуальное желание. В таком Бора неумёха. Она сторонилась постоянно такого рода отношений, таких людей, которые больше хотели «узнать твою душу», как Шиён. Почему от Шиён сбежать не вышло? Как так получилось, что она в её руках стоит, в её глаза смотрит, в её улыбке забывается и слова не отсекает. Шиён от Боры требует самое безобидное из придуманного, но для Боры такое – самое опасное. А потом Шиён считывает это в бориных глазах, всю эту нерешимость. Она удобней под талию перехватывает, всё так же невесомо, и их переплетённые пальцы чуть поднимает, держит выпрямленными руки. И не разрастается в животе тошнота вновь, когда Бора близко. Волнение оседает еле слышной вибрацией. Его затемняет шиёново ликование, от контакта ладоней и бориной узкой талии; от контакта их рук: отчаянно нежный, непорочный. – Тебе сложно просто проводить со мной время? – спрашивает Шиён, лениво двигаясь в такт. Для Шиён всё такое «просто». Просто нравишься. Просто проводить время. – Я просто, – передразнивает, – не люблю проводить с людьми время. – Так же, как целовать, – хмыкает она. Наглеет. Проявляется та шиёнова сущность, обычное её поведение, когда Бора не вводит постоянно в замешательство. – Нет. Целовать людей я не люблю сильнее. Шиён задело. Виду не подала, потянула Бору в бок, покружила их двоих в пространстве и вытянула вперёд их сомкнутые руки, якобы: крутись теперь сама, Бора. Бора нет. Бора тоже – наглая. Пусть и в недоверии, пусть и сердце колотится лихорадочно. Она, вместо того, чтобы сделать элегантный жест, подтягивает резко Шиён к себе и вынуждает теперь её за собой шагать. – Я поняла принцип танцев, – усмехается сдержанно. – О, да у тебя талант, – Шиён никак не против, что за Борой следует. Положение их рук не меняется. Пластинка под иглой играется, сменяясь на будоражащие ноты, то затихая на скрипку, и вновь, с силой минорных клавиш, слышится фортепиано. Они не следуют такту. Вглядываются друг в друга. Видят будто в первый раз. Для Шиён – да; а Бора замечать Шиён начала лишь недавно. И сейчас разглядывает в ней то, что не давало спокойно выступать на сцене, потому что шиёнов образ из головы никак не вылезал. Подкидывая возможности, что, вероятно, – в Боре осталось нечто достойное; такое, что привлекло Шиён, способную дарить ромашки просто так. У Шиён кожа бронзовая, становится ещё темнее в несильном освещении тусклых лампочек. Родинки на лице, которые Бора замечает лишь сейчас; еле видный шрамик на щеке. Вид её, как у перезимовавшего воробушка. Немного растрёпанные волосы, хаотично уложенная чёлка; тёплый, но тонкий бежевый свитер на узких плечах, собранный в складках у рукавов. Шиён смешливо моргает и, как будто стыдится, украдкой посматривает на борино тело, тут же возвращаясь к лицу. Улыбается не притворно, кривовато, несколько волнительно. Боре в удовольствие за ней наблюдать. В удовольствие переплетать с её горячими пальцами свои, с накрашенными в золотой ногтями. Она ей не в безразличие; не в тягость; не в скуку. И шагать неуклюже за Шиён – тоже в удовольствие. – Так почему ты ненавидишь джаз? – не унимается Шиён. Они не танцуют толком, целомудренно дотрагиваются до чужого тела и иногда двигают ногами. Бора хмурится: сколько раз она затевала споры с теми, кто любит джаз до мозга костей. Ничем хорошим не оборачивалось. Но Шиён – опять, глупышка такая, – интересуется, лишь потому, что ей мнение Боры – важно, интересно. – Я не считаю, что достойную музыку можно создать из хаоса. – Хаос – есть жизни, – едва подумав отвечает. – Джаз – тоже. Живой, хаотичный, сумбурный. Созданный из впечатлений одного момента. – Но это не музыка, что останется в веках, – оспаривает она. – В отличии от классики. Где каждая нота выверенная, подобрана идеально. Шиён сдержать улыбку не в состоянии, когда Бора с таким сосредоточенным лицом рассуждает и слушать её мнение – настолько невероятно; Шиён его бережно сохранит и никому не отдаст, сохранит такую Бору – исключительно для себя. – Джаз тем и ценен, что столь индивидуален, – с полуулыбкой изрекает, толкает вперёд Бору, в их странном танце. – Ты, слушая его, знаешь, как ценна каждая нота. И можешь наслаждаться. – В классике ценится так же каждая нота. – И классика временами скучная, – по-доброму усмехается Шиён. – А в джазе нет смысла и глубоко вложенных эмоций. Раз это – момент. То и времени на вдумчивость не хватает. Лишь хаос. Лишь так, чтобы подошло по звучанию, – у Боры проявляется забытое ощущение интересного разговора. Это приятно – что её воспринимают всерьёз. И танцевать ради танца ей не приходилось. Чтобы медленные движения, непонятные, никак не хореографические. И касания-касания ни к чему не обязывающие. – Множество, например, стихотворений, причём великих, написано под влиянием момента. Множество сонат, симфоний, начато под влиянием озарения. Продолжаются, конечно, выверено. Ноты подбираются под ощущение того момента. Но, всё же, когда заточено до идеала, разве такое – не скука? – спрашивает Шиён, перенимает в их танце инициативу и шагает в ботинках, когда Бора – босиком. Музыка на пластинке не заканчивается. Ветер, проходящий сквозь форточку, зато, ощущается не столь морозно, когда два тела греют друг друга на небольшом расстоянии. – Мне просто кажется, в том и очарование джаза, что оно, как и люди, имеет свои огрехи, неровности, в чём-то несостыковки. Играется один раз, как и проживается жизнь. – Не всем хочется, слушая музыку, думать про неидеальность собственной жизни, – вполголоса проговаривает. – Музыка и нужна для того, чтобы расслабиться и забыться. Вдумываться. Но не в – свою жизнь; а в чужую передачу слов, через ноты. Шиёнова улыбка становится шире; глупой, в форме сердечка. Она её подавляет. В прищуренные борины глаза вперивается своими. – А это уже восприятия каждого, все находят утешения в разном. И, знаешь, некоторые джазовые композиции исполняются по нотам. Например, твои выступления. Песни повторяются. – Это же развлекательная, просто для фона. – Не соглашусь. От тебя невозможно глаз оторвать, когда ты на сцене, – говорит и взгляда от Боры не отводит. Эта неуёмно появляющаяся из-за шиёновых слов улыбка, кривоватая и искренняя – вызвана смущением? – Но тебе всё равно не нравится, – ловко скрывает своё замешательство от таких откровений. – Не нравится. Джаз, для меня, неприемлем – как пошлость. Но это не значит, что я не могу оценить достоинство твоего голоса и харизму. Музыка обрывается. В оглушительной тишине, держа шиёнову руку в своей, положив на её плечо ладонь, Бора рассматривает её бронзовую кожу, припухлые от покусывания губы; спокойные в расслабленных мышцах брови, что не хмурятся, как обычно; ворот её свитера и собранные в хвост волосы; останавливается на её карих глазах, что в несильном освещении становятся на пару тонов темнее. Говорит, ощущая, что что-то ранее сдерживающее, растущее под удобрением предательств, горя, зачерняется и вырисовывается сверху бездарная картинка подснежника: – Как тебе идея разговаривать каждый день?