oh, i like you

Бора с ней осторожничает. Шиён это видит, она это замечает. Бора и вполовину не такая, какой была в свой квартире, тогда, когда они танцевали. Но она продолжает принимать цветы. Бора, когда девушка протягивает ей букет полевых цветов – васильки, фиалки, ландыши – отмахивается от них и часто ворчит на Шиён, чтобы та не утруждала Бору с хранением бутонов. Та ведь выкинуть, как бездарно врученные другими людьми розы, их не может. Складывает бережливо в страницы словаря (почему-то там, где объяснятся толковость «нравится», или же «безумный»). Бора поддалась искушению появившейся надежды. Она пропустила этот небольшой огонёк, допустила возможность хорошего, и теперь никак не может Шиён прогнать. Девушка ни к чему её не обязывает, и потому чувствуется на редкость безобидно; просто-просто. Шиён провожает её каждый день до дома. Они идут пешком час, разговаривают обо всём, о самых незначительных вещах. Шиён делится своей жизнью, то, что она редко общается с семьёй, что вся жизнь её – работа, и она довольна такими обстоятельствами; ни от кого не зависит. Рассказывает, отчего носит брюки. Оказалось до смешливого обычно. Один раз, из-за пришедшего случая надела, ей понравилось и не стала избавляться от такой одежды. Так же говорит всякую чушь. Про музыку, про актёров, про новые фильмы, про борины выступления, про других её коллег, с которыми выдалось поговорить. Заполняет собою всё. Бора не чувствует рядом с ней себя одинокой. Даже когда молчит, слушает безмолвно, не смотря на девушку, а пялясь на дорогу, на горящие оранжевым фонари, Шиён не позволяет Боре ощущать себя ничем. Тщеславие сыграло свою роль – шиёнова симпатия лестна. Бора в ней купается, делает своей повседневностью, ни за что не отвечая Шиён тем же. Но всё как-то надламывается, спроси Шиён робко: «Я могу тебя коснуться?» и ждёт ответа; а после проводит едва пальцами по щеке и скоро улыбается, заглядывая в недоумевающие Боры глаза. Это ужасно смущает – знать, что ты для кого-то важен. Может, не так глобально, может, не так глубоко важен, но пусть и поверхностно – новое ощущение, никак не посредственное. Бора с ней будто на миг замирает и становится собой, не той, кем сделала себя ради выживания; не той, кем позволила стать одеваясь в вызывающие платья. Той собой, которую Бора пока не знает, но приближается к этому, проводя день за днём с Шиён. Шиён хочет видеть Бору – настоящей. Её глаза блистают, когда Бора сбрасывает свою насмешку. Когда встречает её, в простенькой пижаме и собранными волосами, в дверях собственной квартиры – куда Шиён пробралась тайком однажды, только бы вручить цветы (одуванчики). Шиён для Боры становится своеобразной отдушиной. Но дальше, чем за пределы проводить от бара и немного поговорить – она её не пускает. Боре и так страшно, что она, шаг за шагом, неосознанно, привязывается к Шиён. Как бы поступил человек, что долгие годы не видел солнца, но оно, в особо мрачный день, выглянуло и светило исключительно ему? Человек бы потянулся. Забывая про вероятность обжечь руки. Ей и спросить не хочется, куда это их двоих доведёт и каковы на самом деле желания Шиён. Ведь она бы не хотела, её, Бору, касаться, если бы желания ограничивались одним: «Давай просто говорить?». Чересчур странно, но лишаться подобного никак не думается. – И как прошла свадьба Минджо с Юхён? – проговаривает Шиён, когда они, в очередной раз, протаптывают знакомый путь по тёмным и серым улочкам Чикаго. Где присохшая земля и более-менее чистая дорога; чавкающая в переулках меж домов, с редкими лужами в низах дороги. Бора, всё равно, кутается в свой меховой воротник, выстраивая для себя защиту. Но от Шиён прятаться зачем? Она пробирается, как ветер, через ткани и одежды, обоснуется где-то около стучащего в неясном сердца. – Простенько, – отвечает она, нервозно крутит в кармане зажигалку, вдыхает потеплевший весенний воздух. Всматривается в пейзаж низких домов и дымчатого неба над ними. – Они, как тогда отпраздновали в баре, так и не выходили никуда более. Уехали на три дня из Чикаго, вроде бы, к родителям Минджо, провели парочку часов свободы и вернулись. Как-никак, работу потерять не хотели-бы. – Ну, в баре отпраздновали они с блеском, – хмыкает Шиён. Смотрит тоже на дорогу – и резко дергает Бору на себя за локоть, уберегая ту от проезжающей близко машины. Бора от неожиданности ойкает (то ли из-за чуть не сбившего транспорта, то ли от шиёновых действий). Чувствует, как девушка тянет к себе ближе, будто в боязни её отпустить и что-то с ней случится. Снова накатывает обжигающей теплотой чужого тела. Но Боре не страшно, когда девушка прижимает к себе, потому что Бора знает – Шиён не позволит себе вольностей; не позволит себе сделать Боре неприятно. – Шиён? – осторожно произносит – с Шиён она постоянно такая – и пытается в её глаза посмотреть. Та отмирает, растеряно моргает, и отпускает руку Боры. – И-извини. Рефлекс. – Ничего, – выдыхает, отходит от неё, сохраняя дистанцию. Шиён скомкано кивает и они продолжают путь. Понимает, как не хочет Бору она – потерять, случись с девушкой что. Помешательство чувствуется в каждом её слове и в жесте. И чем лучше Бору узнает, тем сильнее растёт потребность в удержании её рядом с собой; в стремлении видеть её такой, какой не могли иные. Многое из-за этого в себе подавляет. Например: – Как твоя свадьба с Сонхва? Он сделал предложение? – долго таила вопрос на задворках сознания; не её же дело – правильно? Но, кажется, её. И то, как Бора продолжает с незнакомыми личностями ходить по свиданиям Шиён не нравится. Бора тихо и ехидно посмеивается. – Я солгала. Он в жизни не сделает мне предложение. И прозвучало то для Шиён грустнее нужного. Бора, точно имея ввиду, что такой, как ей, не подойдёт замужняя жизнь; никому в голову не придёт позвать под венец вульгарную певичку, не имеющей здравого приличия. Для Шиён она теперь другая. Находит в ней не только блёстки, да матовую помаду. Отыскала то самое, что впервые заметила увидев. Удостоверилась, что Бора – не певичка – до непостижимого очаровательна, заслуживающая шиёнова интереса. Шиён обдумать не успевает, как: – Я бы сделала тебе предложение. Бора спотыкается об тротуарную дорожку. – Но ты не можешь, – отсекает она, вжимая голову в меховой ворот пальто. – Не могу, – проговаривает раздосадовано. Такое – никак не позволительно. Но отделаться от мыслей о Боре в белом и невинном платье, с фатой на тёмно-каштановых волосах, которая стеснённо подходит к Шиён и тянет свою руку – не может тоже. – И зачем ты мне солгала про собственную свадьбу? – Захотелось, – равнодушно бросает. – Посмотреть на мою реакцию? Шиён оказывается проницательной, а не наивной девчонкой. Боре это во многом усложняет и во многом увлекает. – Да, чтобы посмотреть на твою реакцию. – Понравилась? – подначивает она. – Твоя ревность мила, – усмехается Бора, на Шиён подняв глаза – и всё равно не такая равнодушная, пусть и говорит насмешками, а Шиён подавно не хмурая. Она, как получившая угощение кошка, что теперь выпрашивает ещё. Шиён слова про ревность не смутили. Только затронули внутри неуловимое, подсказывая, что именно это она испытывала: вот как называется. У неё нет стремлений отрицать; она со всем смиряется. Ей слишком Бора нравится, она ей слишком приятна (несмотря на приторный её запах), чтобы контролировать себя опираясь на одни предрассудки; сердце требует – Шиён за ним следует. Бора, не удовлетворенная полуулыбкой на лице Шиён от своих слов, добавила: – Поразительно, что ты сейчас меня больше не ревнуешь. – А должна? – умело врёт, умело скрывая – как сжимается естество. – Тебе только важно, что я могу выйти за кого-то? Из-за свиданий, – и не только, – ты не переживаешь? – У нас же только общение, я не должна из-за твоих партнеров переживать, так? – не должна думать, какая Бора в чужих огромных ладонях, на чужом высоком теле, с чужим недостойным человеком. – Верно, – хмыкает расслабленно она – хоть что-то; хоть о чём-то, что Шиён не поведёт себя ещё более странно, чем уже, волноваться не нужно. – Не должна.

\\

Во вторник Бору приглашает Намджун – частый посетитель, подручный мафиози, под крылом которого находится их бар. Отличный способ отрезвить мысли, напоминая себе, что шиёнов чистый образ (эти её вечно отглаженные брюки и вычищенные ботинки) не спасёт от собственных нужд и проблем. Шиён она, выходя из бара с Намджуном под руку, ясно дала понять, что сегодня домой она идёт одна (либо вообще не идёт). Шиён, в это время ждущая за углом, протянула беззвучное «а» и скрылась из виду. Не учла Бора одного. Шиён за ней следить не прекращала. Чтобы себя успокоить. Чтобы знать, чем именно Бора занимается. Не успокаивало это знание ни разу. Шиён не прекращает. Села за руль своего кадиллака, незаметно двинулась в сторону парочки. Бора смеётся громко и натянуто. Слышно через открытые окна машины. Жмётся к высокому парню, что выше её в раза два. Шиён никогда не стремилась спрашивать, отчего Бора это делает: понимает и без слов. Разница их положений в обществе была ощутимой. Что по виду, что по роду занятия. У Шиён был выбор, её семья имеет влияние, осталась, даже после краха экономики, после наступления массовой безработицы. Да, ей пришлось долго и упорно стараться, чтобы устроить себе удобненькое место, обзавестись тем, что имеет. У Боры выбора, как такового, – не было. Шиён, очень глупо, надеялась, собой и своими поступками, вытащить Бору из этого. Но девушка постоянно отказывалась, когда Шиён предлагала сходить в ресторан с ней (зная, что Бора с теми парнями туда ходит); предлагала отвести ту в театр, или на выступления классических музыкантов. Порывалась оплатить приватное для себя в баре выступление (чтобы зарплата у Боры больше была). Но на Шиён посмотрели, как на сумасшедшую, и отказали. Видимо, услуга исключительно для мужчин. Не знала, как ей помочь. Понятия не имела. Представления – тоже. Бора сама не проявляла сильного желания, а шиёновы мысли по этому поводу – опять беспричинно появлялись. Вот и оставалось следить за Борой, как маньячка настоящая. Пугливо вылезать из машины и караулить пред зданием, в который она с тем или иным парнем зашла. На сегодня всё вышло: иначе. Шиён заслушать успела одни сплошь прерывающиеся крики через дорогу.

\\

Рано или поздно, подобное бы произошло. Бора чересчур отчаялась и одевалась всё откровеннее, откровеннее. Ей, несмотря на это, попадались всегда порядочные люди. Сегодня день просто паршивый. И она потеряла бдительность. Из-за Шиён себя потеряла, из-за её слов, что в выступлениях Боры есть нечто большее, чем пошлость. Вселяло надежду, которую намджуновы руки резво отобрали. Боре стоит помнить своё место. Намджун втолкал Бору в один из переулков. Недалеко от мусорных баков, заполненных чёрными пакетами. Обхватил двумя ладонями так, что хрупкая и ослабшая после недостаточного питания Бора, не могла вырваться. Намджун ожидал, что девушка сопротивляться не будет. Мнение о ней у него составлено и ему всего-то нужно было расслабиться, снять напряжение, пусть и в зловонном переулке. Борина спина больно упиралась в кирпичную стену. Ноги намокли в чём-то рыбном, скользком, пачкая туфли и ступни у колготок. – Выпусти, – шипит она сквозь зубы, по плечам бьёт маленькими ладонями и вертится в его руках. – У тебя фишка неприступной? – хохочет на ухо, склонившись в спине. От Намджуна пахнет дорогими одеколонами и он своим телом закрывает Бору, будто один стоит, никак не намереваясь расстегнуть ширинку на брюках. – У меня фишка с согласием, – локтем по щеке, – и, кажется, я не соглашалась. Намджун хмурится, руками по талии, к себе ближе. Бору пробирает ознобом, испугом и паникой. – Ты же согласилась на свидание, – он нетерпеливо задирает длинный подол платья, пальцами подбираясь за резинку колготок, – значит, на секс тоже. Зачем мне ещё тебя приглашать? От правды неприятнее в тысячи раз. То, что приглашать по иным причинам: бессмысленно. Бора его в живот пихает, не перестаёт вырываться. Чужое тело, жмущееся впритык, тяжелое, твердое. В её голове сплошная суматоха и крики, крики, никак не вырывающиеся наружу. Сковавший страх и слабые тонкие руки, яростно отталкивающие. Ей не приходилось чувствовать себя настолько грязной; как использованный в сотый раз кусок мыла, что завалялся в отходах и комках сальных волос. По задумке: чистый, должен избавлять от грязи. И в последствии: всякий проходящий мылит об него кисти, оставляя свой отпечаток, чтобы потом смыть этот слой чем-то, по настоящему, чистым. Она думает, что задохнётся. Чужие проходящие по телу руки ей никак не ощущаются: не хорошо, не неприятно. Бора вполне может снести их. Не хочет. Пасть так низко, до такого уровня, что после: ничего не останется. Даже её нелепого запрета на поцелуи. – Я буду кричать, – последний раз она делает попытку Намджуна образумить. Тот усмехается. Одной рукой берёт Бору под горло, чтобы на месте удержать. Лишает мизерного дыхания. Припечатывает головой в стену, пачкает уложенные волосы в пыли. Бора глотает судорожно воздух. Из горла выходит один протяжный писк, чем-то схожий с криком, но недостаточно громкий, чтобы даже крысы, ползающие у низа домов, разбежались. Второй тянет брюки вниз. Бора это видит и бьёт ногой его в пах – очень жалко, едва попадая носком туфли. – Кричи, не кричи, – говорит он, начинает злиться. – Навряд-ли, кому в голову придёт помочь тебе. Ну, да и тебе не привыкать. Привыкать, очень привыкать. Мечется, не сдаётся, мычит во всю силу. – Прекрати! – Намджун рывком её за шею от стены отрывает и вновь впечатывает. По черепной коробке проходит хруст. У Боры темнеет в глазах. Если она потеряет сознание, то на утро обнаружит себя валяющейся в луже под железным забором, спорно: живой, или мёртвой. Никто церемониться не станет. Намджун кончит, удовлетворит себя, а тело Боры в любом состоянии оставит на растерзание. Она хватается за проблески света, заставляя мозг не выключаться. Вновь кричит. Звонко, громко, слышимо. Не допускает мысль, что всё бесполезно, что никого в столь поздний час на улице не встретишь. Кричит, молит о призрачном спасении. Инстинкт самозащиты – последних заржавевших механизмов. Намджуну дела нет. Он спокойно приспускает брюки, те складками оказываются у щиколоток. Испачкались. Держит борино платье тоже поднятым, у бёдер, и не думая для удобства снять. На теле проявляется множество синяков: на предплечье, на запястьях, на шее, на талии, у бёдер, которые парень с упованием сжимает, подмечая: – Твои ноги легко сломать, тонкие. Бора не замечала в нём такой жестокости, никак не видела в ямочках на щеках и в рассудительных глазах такой потребности в насилии. И сама она – обманчива. Составляет мнение шлюхи и в пустую отрицает, уже прижатая к неизвестному ей дому, на смутно знакомой улице, под плоским безоблачным небом и при далеко светящихся фонарях. Проскальзывает мысль о Шиён. Внезапная и скоротечная. Думать она не может дальше того, что девушка обнаружила в ней большее, чем Бора всем показывала. Остальное заполняет тошнота. Скручивает спазмами отвращения, завидь намджунов стояк. Безвыходное положение, когда любой понимает, не вырваться; когда всё рушится к заведомому исходу: Бора правда думала, что закончит как-то по-другому? Что у неё будет счастливый конец? Её платье рвут, перед этим расстегнув (разорвав), такими же грубыми движениями, пальто: Намджун звучно дергает, ткань трещит, посередине разрывается, а Бора бестолку мотает ногами. Соскальзывает вниз, производит кричащие звуки, поднимается намджуновыми руками за горло. Порвано платье, но как будто сама Бора. У глаз проявляются слёзы, копятся в уголках, и горло саднит от нескончаемых криков. Намджун их заглушает, положив шероховатую ладонь на губы. Борина помада смазывается. Мы оказываемся там, куда нас ведут собственные решения. Все решения Боры всегда были не особо верными. Но она старалась, пыталась, просто чтобы – жить. Пусть жалкой и одинокой жизнью, без чего-то ценного, без важных ей людей, без цели, без мечты. Делала всё это: чтобы беззвучно плакать, капая слезами на мужскую ладонь, чтобы чувствовать вторую ладонь под бельём, которая и эту ткань срывает свирепо. Обычная накрашенная кукла. Бора безвольно виснет в его руках и жмурит глаза. Может, если вытерпит, потом всё станет лучше? Она уволится с работы, соберёт горстку сбережений и начнёт жизнь заново, в другом месте? Конечно, нет. Нигде её – не ждут. Нигде она своего места – не найдёт. Повезло с этим баром и не хватит удачи более ни на что. Бесполезно, бесполезно, бесполезно. Чтобы она не сделала, всё будет – бесполезно. Намджун замечает, что Бора перестала сопротивляться. – Всё же играла в неприступность? – снисходительно бормочет. – Заканчивай быстрее, – отвечает ему бессильно. Намджун, хмыкнув, разворачивает её к стене к лицом и теснится бёдрами ближе. Вот так и выглядит её жизни. В таком переулке, в таком положении, с таким настроем. Под зловоние отходами из мусора, под ночным однотонным и мрачным небом. С ощущением чужого твёрдого тела, насильственно прижимающегося сзади. В застывшем немом крике, с покусанными в кровь губами и со смазанной некрасиво алой помадой. Точно так. Какой исход ещё стоило ожидать, обесценивая себя и собственное тело; совращая намеренно одним видом и принимая любые подачки, знаки внимания, касания жёстких рук. И, наверное, нужно вконец отчаяться, упасть в самое дно, стоя на коленях и царапая до костей ноги, чтобы прозвучало в стороне грозное: – Прошу прощения, но тебе лучше от неё отойти. У Шиён рой мыслей в голове, друг на друга накладывающихся, нескончаемо жужжащих, и сочащихся ядом, который на языке тленом и протухшим мясом остаётся. Кипит внутри ярость и едва держится на месте, толкуя разумные мысли в себе, что становиться агрессивным животным нельзя. У Боры в голове пустота, закрывающая реальность и обычное человеческое желание покоя. Намджун лениво поворачивается, смотрит на стоящую в нескольких метрах девушку, приподнимает брови. – Нет. Иди ты лучше, куда шла. Не ввязывайся не в своё дело. – Это моё дело. И тебе лучше отойти, – проговаривает, вдохи-выдохи делает, цепляется за безжизненную фигуру Боры у стены, что точно-точно сейчас рухнет наземь. И этот парень, который полуголый, который, ещё бы секунда и изнасиловал девушку – эту самую девушку, что для Шиён проявление уязвимости и ромашек, с которой недозволительно обращаться подобным образом; та девушка, что улыбалась безмятежно от прослушивании классики и дрожала от февральского холода в шиёновых руках. Шиён щурится от нестерпимой внутри боли, которая режет глаза и сердце. – Проблем ищешь? – Намджун выпрямляется. Угрожающим, со спущенными штанами и стоящим членом – не выглядит. Шиён только злится сильнее. Безумнее. Сдерживается. Она, и в таких обстоятельствах, расценивает происходящее здраво: физически она слабее, напади, Боре не поможешь. Но у Шиён есть небольшое преимущество, томящееся во внутреннем кармане пальто. – Не пытайся меня запугать, – снова и снова взглядом к Боре возвращается. Бора, почувствовав, что хватка на бёдрах ослабла, неуклюже от стены отшатывается, голову в стороны вертит. Замечает тусклую фигуру, со спины освещающуюся фонарным светом. Нечётко узнаёт Шиён. Моргает. Теперь ей мерещится всякое. Сознание отмирает. Или она сама. Все её движения вялые. И она, потеряв опору чужих рук, падает на колени, чавкая в мусоре под собою. Шум в ушах. Душный запах мужских духов, прокуренной бумаги. Глаза закрываются – тело мгновенно легчает. Падает в обморок. Шиён неосознанно делает шаг вперёд. Скрипит зубами. Намджун отходить не собирается. Внутри обуревает пламя, шиёновы эмоции никогда не испытывали такой ярости и ненависти. Она, лихорадочными движениями, вытаскивает из пальто небольшой револьвер. Наставляет вперёд. – Уходи, – тон её ровный, суровый. Стойка уверенная, рука не дрожит. Стрелять Шиён умеет. Попадёт в колено с первого раза. Унесёт Бору в машину. И уедет с ней домой. План прост. И как же копошится неуёмно внутри, как одичало свирепствует, наставляет выстрелить в голову. За то, что посмел к Боре притронуться, осквернить. За один этот проступок Шиён не станет и минуты сожалеть об убийстве, сделает – мгновенно. – Ты мне угрожаешь, – он посмеивается, – вот этим? Ты хоть знаешь, какой арсенал в моей машине запрятан, девчонка? – Намджун и вовсе отходит от Боры. – Сейчас я его не вижу, – палец давит на курок, направляет – к паху. – Уходишь, или мне поторопить тебя? Намджун сверлит её пристальным взглядом несколько минут. Чертыхается. Сплевывает, кидает косой взгляд на безжизненную Бору у стены и натягивает штаны, с недовольством изрекая: – Она того не стоит. Одному Богу известно, как много сил потребовалось Шиён, чтобы не пристрелить Намджуна. – Я тебя запомнил, – приглушённо раздаётся от уходящего. Да, Шиён его запомнила – тоже. Шиён прослеживает, как парень уходит, прислушивается к его шагам и, когда те не слышатся более, она опускает руку с оружием. Суетливо прячет револьвер обратно и подлетает к Боре. Колотящееся больно сердце в грудной клетке. Она её почти не видит в темноте. Бора на боку лежит, едва дышит. Одежда её порвана, изуродована, лоскутами висит по исхудавшему телу. Шиён приземляется на колени, не заботясь о чистоте, поднимает лёгкую девушку, прижимает к себе. Холодная. Совсем растворится сейчас. Обплетается руками, за талию придерживает – нежно и крепко. Усаживает к себе на ноги, заключая в надёжное кольцо. Второй рукой приподнимает за голову неловким движением. Ещё чуть – Шиён разрыдается; либо завоет свирепым волком. – Бора, Бора, – голос срывается на хрипотцу; волнуется до непреодолимого, – эй, очнись. Её голова падает на шиёнову грудь. Заваливается на неё хрупкое тело. Шиён не дрогнула, устойчиво разместившись коленями на мокрой мартовской земле; и такой же ветер несильный и едва тёплый колышет волосы обеих. – Бора, – настырнее, поднимает вновь ладонями голову. Ужасается состоянию косметики – вскипающий гнев не утихает. – Бора, пожалуйста, – за щёки удерживает, в закрытые веки всматривается. Кусает собственные губы. – Нет, ты же жива, – и, чтобы убедиться, кладёт руку на сердце. Борино тело вновь потеряло опору и она валится назад. Шиён успевает подхватить. Обнимает, за спиной руками обхватывает. Вжимается носом в плечо, щекочет кожу мехом и хныкает беззвучно, точно расплачется. Приторно. Но для Шиён – лучше запаха не придумаешь; она его полюбила всеми фибрами души, такой ненавистный и тошнотворный. Но её тошнит сейчас отнюдь не из-за запаха. Из-за того – как часто с Борой такое происходило? Что ещё было до того, как они познакомились? Как же много отчаяния в этом крошечном теле? К себе прижимает – как самое дорогое во всей вселенной. Не заботясь абсолютно ни о чём. Никуда не отпустит, никому не отдаст. Её, её, её. Вульгарная – пусть. Потерянная – пусть. Недоверчивая – пусть. Вредная – пусть. Решающая всё сексом – пусть. Она её. Шиён её себе – забирает. Потому что может, потому что хочет. Наплевать на никому ненужные правила. Шиён сделает всё, что угодно, но не допустит повторения такого с Борой. – Ты мне не кажешься? – неожиданно у уха раздаётся: хрипло и истощённо. У Боры руки висят всё так же безвольно и она не понимает, что с ней происходит. Но голос, говорящий с таким усердием, знаком и от него отчего-то испытывается облегчение. Также ощущает на каждом участке тела, что недавно нещадно терзали, длинные и заботливые руки. Не до конца осознает, что избежала непоправимого; после чего точно бы распрощалась с любыми шансами устроить нормальное существование. Но немножко осознаёт, что если бы не женские ладони, помогающие не упасть, и не горячее чужое дыхание, оказывающееся на лице – Бора бы захлебнулась в отчаянии, глотая гадкость протухших продуктов и чувствуя, вместо запаха шерстяного пальто, промокшие табачные окурки и влажную землю, прилипающую ко рту. Шиён порывисто поднимается, изучающе вперивается в лицо. Помятое, бледное, со смазанной косметикой, с разводами туши по щекам. Открыла глаза. Смотрит с неверием. – Не кажусь, – нервно улыбается, от счастья видимо. Бора из рук шиёновых не вырывается. Она на неё заваливается, намереваясь привстать, и оседает на её коленях. Шиён не потревожило. Удобней перехватила Бору, что полубоком уселась – хоть не на асфальте. – Что случилось, – спрашивает и куда смотреть – не знает. Тягость в голове и болящая кожа, саднящая. Смутно, туманно. Привкус железа во рту. Картинка перед глазами, совсем не утешает: узкий переулок, мусорки, железный меж домами забор и безлюдная дорога улицы, с которой до них дотягивается тусклый свет фонарей. Одна Шиён – цветная. Не серая, как постоянная борина жизнь. В больших и тёплых глазах беспокойство, и руки её, впервые, прикасаются настолько близко. Приятно ещё. Неразумно приятно. Бора навсегда желает оставаться, прижимаясь к Шиён; чувствовать на себе её взгляд, который с первой секунды видится, будто смотрит: на важнейшее в своей жизни. – У тебя, наверное, шок, – бурчит больше для себя. – Я отведу тебя домой? – насмотреться на ожившую Бору не может. Она дышит, она говорит, она в кое-каком порядке, Шиён успела. Гладит её по грязным в пыли щекам, пачкается из-за неё в земле, в остатках разбросанного мусора, и улыбается, как глупая идиотка. – Встать не могу, – еле-еле шевелит губами. Ноги жжёт. И хочется, так сильно, упасть на Шиён полностью, глаза прикрыть повторно и лежать так, лежать. Бора скукоживается в шиёновых руках. Плечом упирается в её грудь и взглядом скользит то ли по глазам, то ли по подбородку. Блуждает. Не приходит в себя. Шиён скулить готова, рвать внутри себя вены, сделать хоть что-то, чтобы в глазах Боры зажглась искра – пусть и насмешки; главное – настоящего. А не пустота, тоска, уныние. – Я подниму, – убеждающе; не солгала, ни за что не солгала. И снова она так. Снова, снова. Нравишься, научу, подниму. – Поднимешь куда? – нерасторопно спрашивает. – Куда ты меня поднимешь, что ты сделаешь? – Куда захочешь подниму. Хочешь – к звёздам. Хочешь – на сцену. Хочешь – по лестнице, домой. Бора в отрицании качает головой. Лбом в шиёнову шею тыкается. Шиён замирает, боится дышать. Руками, правда, обнимает вымазанную кирпичной пылью спину, притягивает дрожащее тело; доверительно, так, как выброшенный под дождь котёнок, сжавшийся на её коленях. – Подними куда угодно, – слова глотаются, из-за подступающих слёз. Бора ноги поджимает, шаркает ими по асфальту. Полной грудью вдыхает шиёнов запах – горьковатый, совсем не сладкий, влажный, весенний, как одуванчики неуловимый. Царапает носом края её пальто, выдыхает, жмуря в страхе глаза. – Подними куда угодно. Но туда, где будешь ты.