***
Скачка развеяла похмелье немного: он гнал на восток, по возможности избегая тракта, почти без остановок. На закате, впрочем, пришлось углубиться в лес, хотя Пес предпочел бы ехать и всю ночь, пока Гавань не останется так далеко, чтобы стать только смутным воспоминанием — неприятным, но не опасным… Жаль только, что этого уже никогда не случится. Узнать бы хоть, как они выбирались: через какие ворота, столкнулись ли с кем по дороге — в замке, в городе, в конюшне… Он пытался припомнить — помогло бы что угодно, любое воспоминание, самое смутное, — но в мысли упорно лезло только одно, последнее: голос во тьме и мягкая рука, вдруг коснувшаяся его лица. Это было с ним весь день, впилось в голову хлеще похмелья и отказывалось уходить, сколько бы он ни встряхивался, пугая пташку, и сколько бы ни ругался вполголоса. Нашел ведь о чем думать! Лучше б прикинул, как добираться до северян да где прятаться. Желудок к полудню еще дал понять, что успел отойти от вчерашнего, и голод был почти зверский, но Пес объявил привал только когда сумерки стали слишком густыми, чтоб ехать дальше. — Ну, с ног пока не валишься? — спросил он у пташки, ссаживая ее с Неведомого. Она потупилась и помотала головой. — Славно, — Пес хмыкнул и кивнул на сумки. — Посмотри тогда, что есть из съестного. К его радости, дождя накануне не было, и с костром не пришлось долго возиться, но пташка быстрей умудрилась управиться — разложила на какой-то тряпке то, что удалось найти. Пес скривился, осматривая припасы: он точно переоценил свою трезвость во время сборов. Хлеб, немного сыра, сухари и яблоки и какое-то печенье дурацкое — с таким в лесах долго не просидишь… а жаль. — Пожалуйста, можно мне прогуляться немного? — настороженный голос отвлек его, и Пес с недоумением нахмурился. — Прогуляться? По лесу — ночью? — уточнил он. — Это что, на Севере у вас такие развлечения, а? Были это отблески костра, или пташка в самом деле стала пунцовой — так, как умела только она одна: в одно мгновение, разом, от маленьких ушей и до самой шеи? Он догадался вдруг, в чем дело. — Ты больше не под стражей, пташка, порхай хоть всю ночь, — но все же добавил: — Кричи, если что. Она благодарно улыбнулась и быстро скрылась за деревьями. Пес прислушивался сперва к ее тихим, осторожным шагам, но потом занялся едой, размышляя о том, как исправить последствия этой пьянки — так вино еще никогда его не подводило! И все же он выпил бы сейчас, да с удовольствием, чтобы утихомирить снующие тревожные мысли: среди них попадались вроде и дельные, но уловить их было трудно… пока. Нужно дождаться утра — сон освежит, снимет остатки похмелья, и, может, уже станет ясно, как быть. Пташка вернулась почти неслышно, устроилась по другую сторону костра — та же поза, что и утром: напряженная спина и руки, что впились яростно в плащ... Но личико будто немного смягчилось, и ужас теперь не плескался в глазах так явно. — Ешь, — он усмехнулся. — Силы тебе понадобятся, поверь мне. Она послушно кивнула, взяла кусок хлеба, откусила два раза, словно для вида, и уставилась на огонь. Лицо у нее было совсем сонным, и Сандора вдруг кольнула жалость — интересно, спала ли она вообще в эту ночь, или так и сидела напротив него, не в силах пошевелиться от страха, не зная, убьет он ее, когда проснется — а то вовсе вернет Джоффри, чтоб оправдаться за дезертирство? Он поднялся, достал попону и свернул ее на земле недалеко от костра — ближе уж, чем сам бы решился устроиться. Не самое мягкое гнездышко для пташки, но лучшего еще долго не будет. — Ляжешь тут, — сказал он. Она кивнула, поспешно дожевала хлеб и перебралась на попону, легла, укрывшись своим тоненьким плащом. Пес собрал остатки еды в мешок и занялся Неведомым; когда он закончил, пташка заговорила — а он-то считал, что она давно уж уснула. — Вы ранены. Он не понял сперва, но потом вспомнил о царапине надо лбом и презрительно дернул плечом. — Что, думаешь, еще один шрам мне лицо попортит? Ему почудилось, что во взгляде у нее мелькнуло нечто, напомнившее досаду, но, конечно, пташка ничего такого не показала. — Нужно обработать, чтобы не воспалилась, — она приподнялась на локте и посмотрела на него очень серьезно — и почти без страха, надо же. — Наш мейстер Люв… — Моя рана — не твоя забота, пташка! — рыкнул Пес; она немедленно сникла, улеглась обратно, плотнее завернулась в плащ. Он добавил мягче, раздражаясь уже на себя: — Я вчера все сделал. Мне башка пока тоже дорога, знаешь, — это не было ложью: он позаботился о ране до того, как напиться… единственные полстакана вина, которые пошли не внутрь. Угомонилась, кажется: кивнула и закрыла глаза. Пес устроился напротив нее, в тени, подальше от треска костра. Его клонило в сон, но взгляд не слушался и раз за разом невольно обращался к пташке. Сейчас она выглядела почти спокойной — и то была не напряженная невозмутимость, которую ей приходилось демонстрировать при Джоффри: дыхание стало ровным, глубоким, и лицо у нее расслабилось. Огненная коса обнимала плечо и вилась вниз по плащу, вбирая свет от костра и не давая ему приблизиться к бледному лицу, хоть изнуренному длинным и, верно, мучительным для нее днем, но все еще такому прекрасному, что оно казалось иллюзией, сотканной из отсветов пламени: не бывает такого наяву… Не бывает. Как же вышло-то, что она оказалась с ним, здесь, в этом клятом лесу? Не пошла б она с ним по своей воле, Пес знал: значит, снова кричал и пугал, и грозился убить, верно, тоже. Еще бы ей не быть в ужасе — он последний, должно быть, с кем пташка хотела бы ехать домой… Вот только выбора у нее все равно уже нет. Ее ресницы вздрогнули — почуяла, наверное, что он ее разглядывает; до того, как Пес успел отвернуться, пташка сонно и кротко улыбнулась ему. — Спасибо, что не оставили меня там, — она словно подглядела в его мысли, и от этого странное, неуютное чувство царапнулось где-то под ребрами. — Я… я очень ценю это. — Я-то больше рассчитываю на то, что твой братец это оценит, — вырвалось у него. Тень досады снова мелькнула на ее лице, но ничего уж было не поправить. — Спи, девочка. Нам вставать на рассвете.***
Следующим утром они выехали к дороге на Росби. До того, как удалось снова свернуть в лес, Пес гнал, словно на пятки им наступал Дикий огонь; впрочем, навстречу попался лишь один всадник, заметив которого пташка вся съежилась и задрожала. Он почувствовал, как она ткнулась лбом ему в грудь и крепче вцепилась в дублет, и разрешил себе на несколько мгновений прижать ее сильнее. — Не бойся, — он постарался говорить мягче. — Плевать он на нас хотел. Но дрожь ее унялась только спустя несколько лиг, когда они въехали в лес: Пес почувствовал, как тонкая спина понемногу расслабилась под его рукой и пташка перестала судорожно цепляться за дублет. Он остановился и дал ей воды; она поблагодарила и потом, кажется, совсем угомонилась… а его, напротив, начало колоть беспокойство. Слишком уж оба они приметные — что он со своей рожей, что она, прекрасная яркая пташка; вдвоем и вовсе так и лезут в глаза. А ведь придется выезжать порой на дороги, да и в деревни заворачивать тоже: уже через пару дней им будет нечего жрать. Пес подумал было о том, чтоб положиться на скорость и на Неведомого и попытаться пересечь Речные Земли напрямик, как можно быстрее: он бы так и сделал, будь он один. Но с ним пташка — и тащить ее через пожранные войной земли мог бы только полный безумец… такой же примерно, как тот, что счел отличной идеей утащить ее из Гавани. Он размышлял об этом почти весь день: иногда нужная мысль была совсем рядом, но всякий раз терялась среди грохота копыт, и тогда ему казалось, что решения уже никогда не найти. Но оно все же пришло, когда небо потемнело и стало вязнуть в оранжевом: не идеальное, но лучше, чем никакого. Пташка как будто оживилась немного: и сама принесла воды, и разложила еду, и попробовала помочь ему собрать растопку для костра, но в бодрости этой чувствовалась тревога. Пес видел такое раньше, у других, и догадался, что у нее это нервное. Его смешило, что стакан вина мог бы разрешить эту проблему, позволил бы ей успокоиться, убрал напряжение, заставил руки оставить в покое подол платья, унял лихорадочный блеск в глазах. Но вина не было, и пташка все вертелась и возилась… а после ужина даже решилась заговорить, старательно глядя ему повыше правого уха. — Скоро мы доберемся до Риверрана? — Мы не едем в Риверран, — сообщил Пес и, дождавшись, пока удивление на ее лице сменится испугом, продолжил: — Не напрямик, пташка: попетляем сперва немного, чтоб на ланнистерские войска не наткнуться. К тому же, твой братец-волк один хрен сейчас на Западе, зализывает свою рану, а матушка… — он даже умолк на мгновение, когда она подалась вдруг вперед, вцепившись в него внимательным и напряженным взглядом. — Ее, говорят, видели на Дороге Роз, и кто знает, добралась ли она обратно. Так что сама посуди — спешка пока ни к чему. — Я понимаю, — кротко ответила пташка, и тень облегчения прозвучала в ее голосе. — Я просто не знала… про Робба. Не знала, конечно, — кто б ей сказал? На ней только отыгрывались за его победы. — Он… Робб… Рана серьезная? — Будь он при смерти, думаешь, твой возлюбленный король не поспешил бы сообщить тебе об этом? — сказал Пес грубее, чем следовало бы, и пташка совсем смутилась. — Простите меня, пожалуйста, вы совершенно правы: когда Теон захватил Винтерфелл, Джоффри мне рассказал, — она передернула плечами, а Пес поспешно опустил голову. Тот-то вечер он, как назло, помнил: услыхав новость, глупая пташка неосторожно спросила про своих братьев и разозлила мелкого засранца. Доблестный сир Мендон Мур тогда четырежды ударил ее по пояснице, — Пес этого не видел, уделив все внимание трещине на стене. Но слушал… и считал. Он узнал потом, что на следующее утро служанки болтали что-то про кровь, и к пташке привели мейстера: королева решила было, что она расцвела наконец… Но кровь оказалась из-за ударов, и Джоффри впервые досталось от матери: ему было велено не портить невесте те части, что ей потребуются для родов. Мир потемнел вдруг на короткое мгновение: Пес сжал кулаки и пожалел, от души пожалел, что не угостил перед отъездом сира Мендона сталью… Раза так четыре было б достаточно. Но пташка, кажется, вспоминала сейчас не об ударах и не о том, как несколько дней потом лежала с больной спиной, глотая отвары; голосок, взволнованный и нежданно ласковый, помог разогнать тяжелый туман ярости, забившейся в грудь. — Когда Джоффри ушел, вы задержались и сказали мне, что даже такой бравый вояка-кракен постыдится трогать калеку и младенца. Я тогда поняла, что они живы, — по лицу у нее пробежала робкая улыбка. — Вы помните? Фигурка на полу, скрученная болью, судорожные мелкие вздохи — и его собственный язвительный голос; Сандор помнил. Но забыл бы, да с удовольствием. — Надеюсь, что Теон хорошо с ними обращается, — произнесла она совсем тихо, уставившись в землю. — С Риконом он почти не знался, конечно, но с Браном всегда ладил. Как считаете, он не жесток к ним? Холод цапнул за шею и застыл у самого горла. Пес протянул руку, нащупал мех… и чуть не застонал, ощутив на губах воду. Ей не сказали — не успели? В замке хватало дел и без того перед приходом Станниса; он сам узнал случайно, когда Бес любезничал с кем-то из своих наемников. А пташка все щебетала: от неловкости или от нервов… а может, просто не могла заткнуться. — О железнорожденных много плохого говорят, я знаю, — она вздохнула, и тонкие пальцы нервно пробежали по траве. — Но отец всегда был добр к Теону… Ему ведь незачем вредить Брану с Риконом? — спросила почти умоляюще, точно ждала от него в ответ подтверждения, утешения, надежды… всего, что он не мог дать. Пес стиснул мех, отчаянно желая, чтоб вода в нем обратилось вдруг в вино каким-то чудом. Не он должен говорить ей — не он; такое пусть сообщают мать или брат: они ее семья, им разбираться, им утешать друг друга. Не его это собачье дело — пусть пташка щебечет, пусть мечтает, надеется на доброту кракенов… Это ведь даже не будет ложью, если он всего лишь промолчит — да и откуда ей, спрашивается, догадаться, что он знает? — Может, он разрешает Брану ездить верхом? Моему лорду-отцу писали, что… Ледяной узел стянулся под самым горлом. — Пташка, — прохрипел Сандор, и она тотчас умолкла. Ему не хотелось смотреть на нее, но удалось выдержать, не отвернуться. — Тебе сказать не успели. Ворон прилетел незадолго до битвы: Грейджой спалил ваш Винтерфелл и убил твоих младших братьев. Он увидел, как застывает ее взгляд, как твердеет шея и обращается каменной маской лицо; кажется, замерли даже завитки волос, выбившиеся из косы. Пес был слишком зол и слишком вымотан, чтоб сейчас со слезами возиться… Но лучше б она заплакала вместо того, чтоб сидеть вот так, полумертвой. — Как? — губы у нее едва шевельнулись, но то, как прозвучал голос, вдруг внушило ему страх. — Обезглавил, кажется, — неохотно ответил Пес и еще добавил зачем-то. — Мне жаль, — он не лгал: волчат-то ему не было жаль, а вот ее — было. Она поднялась, прямая как копье. — Благодарю вас, что были так добры и рассказали мне. Это очень любезно с вашей стороны, — отчеканила она, перешла на другую сторону костра и свернулась на попоне спиной к нему, укутавшись в плащ. Ему следовало бы радоваться, что обошлось без истерики, что худшее позади, пожалуй, но поганый холодный кулак все так же сдавливал шею. Пес подумал с тоской, что стоило остаться в бою, и пусть бы какой-нибудь сукин сын проткнул его мечом — все лучше, чем это. Он разглядывал худенькую спину под тонкой тканью плаща: ждал, словно стервятник, когда ее плечи задрожат, когда раздастся сдавленное рыдание или глухой судорожный вздох… Но пташка так и не шевелилась и не издавала ни звука — почти как мертвая. Ему б сказать что-нибудь, наверное, да только зачем? Братьев ей это не вернет, и дом — тоже. Он попытался нашарить мех, вспомнил про клятую воду и выругался; потом подхватил с земли плащ и подошел к пташке — она повернулась к нему, но ничего не сказала. — Ночи холодные, — белая тяжелая ткань скрыла ее от подбородка до пят вместе с горем; он стиснул ей плечо, всего на мгновение. — Укутайся-ка получше, пташка. Сам он лег на землю, ближе к костру, чем вчера, подложив под голову мешок с одеждой. Стоило закрыть глаза, как этот день и предыдущий слились в один плотный ком и потянули его в сон, пустой и свободный от полыхающей реки, зеленых отсветов и всякой погани вроде Грейджоя-кракена и сира Мендона Мура, — но Пес отчего-то не поддавался, цеплялся сознанием за ночную тишину, прерываемую лишь треском огня. Наконец он услышал еще что-то: всхлип, тихий-тихий, слабый, судорожный — и, поняв, что ждал именно его, смог заснуть.