Если тебя убьют

      — Вам не нравится?       Пес взглянул бы на того, кому б это понравилось — так, из любопытства. Он вырвал ложку из бурого схватившегося варева, которому так и не пришлось стать супом, и проследил за мутными словно желчь каплями жира, лениво упавшими обратно в миску. Напряженный взгляд пташки жег шею: того и гляди задохнется от ужаса; какой-нибудь хренов сир Арис на его месте уж знал бы, как извернуться, но что ж — ей не так повезло.       — Горячее, — нашелся он наконец.       В глазах у нее вспыхнуло отчаянье.       — Совсем… плохо, да?       — Меня что спрашивать, попробуй и сама скажи, — Пес подозрительно уставился в миску и решился все же — ухватил оттуда что-то багровое и твердое: кусок мяса, кажется, хотя ставить на это он бы не стал. — Все ты отговорки ищешь, чтоб не жрать как следует!       Вид у пташки стал совсем несчастный, но она послушно заработала ложкой. Так-то: не страдать же ему в одиночку! Мрачно вздохнув, Пес торопливо разделался с липкой переваренной дрянью — и не без помощи вина: никакой клятой воде не под силу было б разъесть гарь и жир, осевшие в глотке. Жир, впрочем, был в новинку — в прошлый раз на вкус вышло только горелое, а значит, чему-то пташка уже научилась… Жаль, дороговато обходились эти уроки: переводить еду на такое было безумием, если неясно, сколько придется тащиться до Крабьего залива.       Они подобрались к Клешне совсем близко: миновали недавно Грачиный Приют, объехав его по широкой дуге, и когда его башни наконец-то скрылись из виду, Пес почувствовал, как ледяной кулак в груди разжимается понемногу. Деревень на пути больше не попадалось — это немного уняло тревогу и позволило смириться со всей паскудностью этих мест: с каждым днем болота подкрадывались ближе к дорогам, напитывали воздух тяжелой сыростью и гнали прочь солнце, а продираться сквозь густеющий лес становилось все трудней: копыта лошадей вязли во влажной земле, и тропы петляли зазывно — обещали показать короткий путь, но лгали и уводили совсем не в ту сторону. Чтоб не застрять тут до самой зимы, Пес решился выезжать на останки тракта — лишь в предрассветные часы: стоило бледному свету расправиться с утренними сумерками, как он поворачивал обратно к лесу, не желая столкнуться с кем-нибудь ненароком… уж точно не теперь, когда у них почти вышло затеряться среди топей, пещер и высоких неприветливых деревьев.       Он глянул в сторону болота, проверив, не подобралось ли оно вдруг к лошадям, и отставил в сторону миску; пташка немедленно сделала то же самое, хоть не осилила и трети своего ужина.       — Ужасно, — призналась она почему-то шепотом. — В жизни ничего хуже не пробовала.       — Так считай, повезло, — Пес взвесил в руке мех, пустевший прискорбно быстро. — Кое-где в Гавани и крыс к столу подают, знаешь ли.       Пташка ахнула.       — Боги… Неужели кто-то… — пролепетала она.       — А то, — он невольно залюбовался тем, как отвращение медленно расползается по пташкиному личику, крадет румянец с гладких щек и оседает в самой глубине глаз. Чудно, что ее красоты это вовсе не портит — Серсею-то брезгливость делала почти уродливой. — До осады, говорят, спрос был что надо… и не только в Блошином конце.       Она вздрогнула: плечи дернулись, и губы резко потеряли цвет; Пес решил уже, что ее вырвет, но пташка только судорожно сглотнула и с сомнением покосилась на свое варево… А потом несмело улыбнулась.       — Все же и крысу нужно уметь приготовить.       — Твоя правда, — усмехнулся он. — Предупреди, если вздумаешь поучиться: достану тебе парочку пожирней — чтоб бульон вышел гуще.       Давно он ее смеха не слышал — почти забыл, до чего мягко и легко тот звучит, пусть сейчас там и плещется что-то нервное. Хорошо, что пташка еще смеяться способна; Пес боялся порой, что до Риверрана она совсем истает. Дорога крепко выматывала: дни перетекали один в другой, сплетались, врастали друг в друга, а ночам не хватало сил, чтоб рассечь их, — и пташке они, к тому же, приносили одно расстройство. Об ее аппетите на деле он больше ругался, но всерьез не переживал: есть-то начнет за милую душу, если допечет голод — будто раньше он такого не видел; хуже было со сном.       Почти каждую ночь ее вскрики, глухие, жалобливые, добирались до него сквозь костер и, раскаленные им, хлестали как по-живому; бессильный перед тем дурным, что случилось с ней в Гавани, Пес лежал, обездвиженный яростью, клял запаздывающее утро, в чьей власти было выдрать пташку обратно, пусть и в поганую серость болот. Он будил ее, едва дождавшись рассвета; она не жаловалась на сны, но следы слез и тусклый голосок выдавали ему все. Первое время удавалось успокоиться тем, что нужно бы положиться на время — и плохое изгладится у нее из памяти, уйдет, как ушли в конце концов мозоли с ладоней… Но с каждым новым днем он верил в это все меньше и думал порой, что такого уже никогда не случится.       Пес помрачнел: сумерки кончились, и ночь облепила деревья и украла смех пташки. Поговорить бы с ней еще — хоть про тех же крыс; украсть, пусть на время, ее из клетки кошмаров, отсрочить их приближение… Но встать предстояло затемно, и ему осталось только утешиться тем, что мучиться от дурных снов она будет недолго.

***

      Трое: красные плащи словно мишени в свете костра. Караульного не выставили — тупицы.       — В лес. Живо, — перчатки вросли в пальцы и шлем обвил шею как стосковавшаяся любовница. — Не высовывайся — сам позову.       Влажная земля пожрала звук, скрыла бой копыт — ненадолго: заметили, заметались… но поздно.       — Это Пес!       Он учуял панику в крике и рассмеялся. Меч вылетел из ножен, но Неведомый опередил сталь — сбил с ног одного, вышиб вопль и хруст. Красное мелькнуло сбоку: неловкий удар — Пес отбил, размахнулся в ответ. Шлема нет; что за дурак! Молодое лицо исказилось страхом и распалось надвое — легко отделался. Быстро.       Сильный толчок настиг спину, и что-то проскребло по шлему. Развернулся — медленней, чем нужно: потускневший лев успел остановить меч. Пес учуял слабость — обрушился на щит беспощадно: рассек золотое, изуродовал дерево, расколол надвое, пока хохот глушил визг ударов. Отсвет костра кометой пронесся по лезвию — меч прошел сквозь тело легко, точно пташкины пряди меж зубцов гребня. Глаза прожили дольше на миг: их ужас впитался в кровь жаром и вырвал улыбку.       Пес огляделся, пересчитал привязанных лошадей — тоже трое. Никто не ушел — славно.       Он спешился, пнул поверженного льва на щите, взглянул почти с жалостью на застывшее рыхлое лицо под помятым шлемом — и додумался же снять на ночь кольчугу!       — Неловко спать было, а? — не выдержал, засмеялся. — Век дурака недолгий.       Движение у земли; развернулся — пальцы впились в рукоять… но разжались. Тот, кого сшиб Неведомый, трепыхался еще: копыта оставили глубокие вмятины на доспехе. Пес подошел и скривился: представил, что за каша теперь плещется там вместо ребер — похуже пташкиного варева. Кровь вырывалась толчками изо рта и носа: захлебываясь, бедняга силился приподнять голову, и пальцы оставляли кривые борозды в мягкой земле — а потом дернулись раз и замерли, когда Пес оказал последнюю милость.       Он стянул шлем — запах смерти коснулся лица вместе с ледяной моросью, унял немного сладостный жар в крови. Жаль, что их оказалось лишь трое — тело, измаянное дорогой, просило еще, вспомнив, для чего создано. Пес тщательно обтер меч о красный плащ и ласково глянул на гладкое лезвие — совсем уж, верно, изголодалось после Черноводной.       Уловив стук копыт, обернулся: пташка, конечно, кто ж еще.       — Вы не ранены? — она скользнула со спины своей Птицы и поспешила подойти; замерла на мгновение перед телом на земле, едва не споткнувшись. Пес ждал от нее страха или отвращения, а то всего сразу, но их как раз не увидел: только волнение замерцало в глазах, когда она посмотрела на него — в лицо посмотрела — и повторила настойчиво. — Так не ранены? Вас ударили, я видела.       — Видела, значит? — ехидно произнес он. — Я кому велел в лесу прятаться — Неведомому, что ли?       — Я не… Там… Там болото, Птица не смогла проехать, правда, — пролепетала пташка и добавила. — У вас кровь.       Сияющий взгляд царапнул вдруг память — встречал он его когда-то… Когда же?       — Не моя, — Пес небрежно вытер щеку и беззлобно усмехнулся: догадался, от чего она вдруг распереживалась. — Волнуешься, что с тобой станется, если меня убьют, а? Правильно делаешь, девочка.       Пташка вздрогнула, и на этот раз взгляд он понял: удивление и обида. Хорошо — лучше так, чем то, другое, непривычное; Пес кивнул в сторону осиротевших лошадей.       — Посмотри, что там в сумках. Еда, золото, бумаги — все бери.       — Если вам так угодно, — прохладный тон, северный… но перед тем, как отойти, пташка обернулась, и глаза снова вспыхнули на мгновение.       Где ж он это видел?       На телах из полезного нашлось только серебро. Кинжалы никуда не годились, и сапоги оказались не по размеру — но это было неважно: он искал другое — бумагу или письмо, что-то, подсказавшее бы, какого хрена тут делали ланнистерские солдаты. Не за ним уж прибыли — точно… не за одним, во всяком случае. Неужто кто-то все же узнал ее в Доле? Пес покосился на лошадей. Трое; скорее, выслали наудачу, а не наверняка. Разведка… Если, конечно, кому-то не пришло в голову прочесать Клешню от и до мелкими отрядами; с клятого карлика бы сталось додуматься! Он глотнул побольше гнилого холодного воздуха, освежил мысли: с дорогами, ясно, кончено — теперь только глубже в лес… и следов лучше не оставлять.       Над лопаткой заныло, пока он стаскивал тела в топь: знакомая боль, поганая, но не опасная. Ушиб и только — подождет вечера.       — Вот все, что было, — пташка подошла и протянула ему что-то. — Еще мешок с едой, но я не смогла его поднять, изв… Я оставила на месте.       Два худых, истерзанных кошеля и мелкая записка — ее Пес выхватил сразу, жадно вцепился глазами в строчки и тут же разорвал, втоптал во влажную землю.       — Херня, — процедил он. — Долговое… Вина не было, говоришь? — спросил у пташки.       Она не ответила: обхватив себя руками, глядела на топь, где серая жижа медленно сжирала красные плащи, и Пес узнал на ее лице страх; за одно только утро, верно, набралась впечатлений для новых кошмаров.       — Они… Они нас искали? — тоска в голосе толкнула в больную лопатку; он поморщился… но лгать не стал.       — Не знаю, пташка. Может быть.       Дрожь, знакомая и уже ненавистная ему, прошила тонкое тело, и пташка закрыла глаза.       — До самого Риверрана так будет, да? — прошептала она и виновато добавила. — Я думала… Думала, может, им надоест искать.       Наивная пташка!       — Слишком ты ценная, девочка, чтоб сдаться так быстро, — Пес положил руку ей на плечо; глаз она не открыла, но дрожать перестала. — Не бойся: с этими кончено.       Она вздохнула вдруг судорожно, выскользнула из-под его ладони, повернулась — снова обожгла его тем, странным, знакомым ужасно взглядом; слабая, но не испуганная улыбка мелькнула на бледном лице.       — Вы хотели, чтобы я вино поискала?       Когда ж он мог это видеть?       — Что, неужто выпить захотелось? — он рассмеялся, стараясь заглушить назойливое, неуютное чувство. — Я сам, пташка. Лучше костер землей забросай, да поживее: надо ехать.       Вино нашлось: четыре, чтоб их, меха! Пес выругался и глянул сердито на пташку… Но и она в долгу не осталась; он чувствовал ее взгляды, пока отправлял седла и остатки вещей в трясину, хоть так и не смог поймать ни одного: они щекотали целую щеку, ощупывали затылок, мягко ложились на шею… но всякий раз, стоило обернуться, перед ним была лишь пташкина спина, натянутая словно тетива. Может, вовсе и чудилось; не сходит же он с ума, в самом деле… не сходит?       Почти удалось подловить ее, когда он хлестнул освобожденных лошадей, направив к Приюту — пташка немедленно сделала вид, что смотрит им вслед, однако в глазах у нее мерцало все то же, странное, хоть и притихшее немного.       — С ними все будет в порядке? — спросила она почти жалобно. — Они не попадут в топь или…       Пес дал волю мстительной ухмылке.       — Будут целы, если окажутся поумнее некоторых пташек и поскачут, куда я показал, — он взглянул на нее и затем в сторону леса. — Найду я там болото, пташка, а?       — Проверьте, если вам так угодно, — говорила она вежливо и в землю уставилась как обычно; но сцепленные до белизны пальцы выдали ее ложь с головой.       — Проверить? — Пес беззлобно посмеялся. — Ну нет. Если уж ты ради себя головой не думаешь, мне-то к чему возиться?       Пташка вздрогнула. Дернула странно плечом и опасливо покосилась за спину… а потом торопливо заговорила.       — Я просто чувствовала, что вас не убьют, — шепот ее нес тепло словно летнее солнце. — Не они. Вы же… вы… — она спуталась, задохнулась; вскинула снова свои глазища, всего на миг… а потом торопливо отошла к Птице.       Видел он этот взгляд, точно видел.       Только где?

***

      В скорости он в этот день проиграл: слишком спешил убраться с дороги и свернул на первую же тропу к востоку — спустя всего несколько лиг та совсем сузилась, запетляла между болот, развязла под дождем. Пришлось ехать строго друг за другом и часто останавливаться; Пес отчаянно ругался, пытаясь разглядеть, где кончается земля и начинается топь: поганые тусклые тучи закрыли солнце, а деревья нагло крали остатки света, набрасывали сумрак на тропу словно устраивали ловушку.       Даже место для ночлега сыскалось не без труда: пришлось въехать на невысокий холм, чтоб оказаться подальше от паскудной темной воды. Совсем стемнело, когда удалось развести костер — дрова отсырели, и Пес боялся уже, что пламя не разгорится; пришлось бы как-то терпеть до утра промозглость и холод… Но обошлось.       Плечо совсем разнылось и при движении тупая вяжущая боль отдавалась в спину; однако, он все же не разрешил пташке заняться ужином. Краснея и сбиваясь, она пыталась было настаивать, но бодрость в голосе была напускной, он-то слышал.       — Позвольте, я хотя бы починю вам дублет, — робко попросила она наконец. — У вас там… На спине…       Пес хмыкнул.       — Ты в Риверра… — начал он привычно, но тут пташка удивила его: прервала.       — Нет-нет, я не собираюсь становиться там швеей, не волнуйтесь, — отблеск костра подарил ее улыбке лукавство. — Пожалуйста, мне действительно будет полезно чем-то занять себя, а шитье всегда в радость. Если бы вы поз…       — Да провались уже пропадом! — он стянул дублет и бросил ей. — На, развлекайся. Помолчи только — коней, и тех утомила.       Пташка притворилась, конечно, что он и не ругался: кивнула и поблагодарила так горячо, словно это он ей тут любезность оказывал; легко ж отделалась ее хренова септа! Жаль, сам не удавил — стоило бы! Но вслух он этого не сказал — начал поносить дождь, и хмурое небо, и все болота разом; бранился громко и с наслаждением, позволил себе отвести немного душу, и даже боль, скребущая плечо, унялась слегка, испугавшись… Но Пес не дал ей обхитрить себя и занялся ушибом сразу после ужина: рука, как ни крути, еще пригодится.       Так себе вышел удар у того дурака: кольчуга прогнулась, но не прорвалась; удачно — кузнецов-то поблизости не водилось. Пес выправил ее сам как сумел, потом осторожно стянул тунику. Пальцы наткнулись на болезненную, поганую припухлость на лопатке, и он скривился; завертел головой и едва не свернул себе шею, пытаясь рассмотреть ее, но так и не смог извернуться как нужно.       — Тащи-ка зеркало, пташка, — он с отвращением принюхался к мази: на редкость вонючая дрянь, но жаль все же переводить на какой-то ушиб.       После недолгой возни тонкая тень показалась из-за плеча, и он услышал, как пташка сдавленно ахнула.       — Боги… Вы все же… Вас…       — Мне же не руку оторвало, девочка, — усмехнулся Пес. — Заживет. Ну, подержишь зеркало или думаешь, мне в радость тут мокнуть?       Мгновение она молчала, потом произнесла дрожащим голосом:       — Хорошо. Куда… куда мне встать?       Его указания она выполняла с обычным послушанием, но двигалась как-то странно: медлила, сбивалась и пару раз чуть не угодила в костер; обернувшись, Пес нашел и причину — глупая пташка зажмурилась, да так крепко, что крошечная, тонкая морщинка прорезала кожу возле самой брови.       — Тебе уж вроде не впервой моей рожей любоваться, — со злостью бросил он и слишком резко шлепнул на спину щедрую порцию мази; ругнулся. — Поздновато отворачиваться — не находишь?       — Вы не… — зашелестела пташка, не открывая глаз. — Простите, пожалуйста, но вы не так поняли. Мне не хотелось бы… смутить вас, и только.       Пес нахмурился… и догадался — хохотал он так, что выронил клятую банку. Костер дергался в такт его смеху и разгорался все ярче, так же, как щеки несчастной пташки. Потолковал, потолковал бы он с ее септой!       — Матушка может гордиться тобой, девочка, — Сандор с сожалением перевел взгляд с ее смущенного личика на багровую мерзость на спине. — Как доедем, я уж поблагодарю ее за то, что воспитала настоящую леди.       Много чего он добавил бы к этому — много; но проглотил почему-то ядовитые и злые слова, заставил их киснуть и ворочаться недовольно в желудке: пташка и без того стояла вся пунцовая и руки у нее вздрагивали. Пес усмехнулся — непросто же ей придется на провожании, когда брат отдаст ее замуж; может, хоть у леди-матери хватит ума проследить, чтобы с пташкой обошлись подостойней.       Он торопливо закончил со спиной и натянул тунику.       — Все, — пташка не двинулась, и Пес повторил погромче: — Глаза открой, говорю. Теперь ты меня не смутишь.       Она опустила зеркало и, несмело взглянув на него, проворно нырнула за костер, но почти сразу вернулась обратно с дублетом.       — Возьмите, пожалуйста, я закончила.       — Не стоило тебе возиться с этим, пташка, — неуютное снова грызло ему ребра, и Пес усмехнулся, стараясь отогнать его. — А шьешь-то ты все же получше, чем стряпаешь.       Улыбка, всамделишная, а не любезная, согрела ей губы, и глазища заискрились ярче костра, расшвыряли паскудную тьму, обнажая прекрасное лицо и гладкую шею. У него свело вдруг дыхание — и словечки, любезные, как обычно, перестали вдруг быть пустыми:       — Вы слишком добры. Надеюсь, плечо не будет сильно вас беспокоить, — пташка замешкалась на миг и потом выдохнула: — Вы были так отважны!       Она поспешно отскочила, устроилась подальше за костром… а Пес не успел ничего ответить, оглушенный тем, как переменился на миг клятый холм: ночь рассеялась, и жаркое летнее солнце закололо глаза, и заплескались знамена, разбрызгивали вокруг цвета и гербы на рокочущую толпу, и запах сырости сменился другим — он почуял песок и пот, кровь и сталь. Но взгляд был тот же самый, на это он мог бы и жизнь поставить — вот когда, значит.       Быть не может. Кто-то рехнулся: он или пташка… или разом оба: гнилой воздух, должно быть, туманит рассудок, забирает последние крохи разума — и нечего тут придумывать! Не может у нее быть такого взгляда, Пес знал; ему почудилось… или он просто видит то, что хочет.       Или нет?       Пес встряхнулся, обошел костер, оклинул:       — Пташка.       Посмотрела — на него посмотрела, не мимо, не в сторону, не на здоровое ухо; он вглядывался в ее лицо и ждал, что ей надоест, что она отвернется, не выдержит… Но пташка терпеливо ждала, и взгляд, проклятый, все не остывал.       — Сегодня прощу тебе, так и быть, — он не знал, зачем заговорил вдруг об этом: слова, вырываясь, оборачивались щитом, укрывали от того желанного и нежеланного, что Пес угадывал в ней. — Но имей в виду: хоть раз еще высунешься до того, как я разрешу, до Риверрана добирайся как знаешь. Ясно тебе?       — Д-да, — растерялась, моргнула… и отвернулась: не выдержала; так он и думал.       Но вместо торжества ощутил почему-то только досаду.