Если тебя убьют

      Тропа развязла под весом Неведомого, обернулась поганой топью: спешившись, Пес мигом ушел в нее по колено, и мутная жижа хлынула в сапоги, кусая холодом.       — Паскуда сраноголовая!       Он выдрал ноги из вязкой хватки, вывел коня на твердое, харкнул в рожу мерзкой трясине — пусть подавится, дрянь! Хотя Клешня и не такое сожрет, тут он не сомневался: эти места поглощали все, отрыгивали взамен только вонючие плотные пузыри, заражая воздух гнилью. И понесло ж его сюда! Нужно было попытать счастья в Речных Землях — был бы сейчас у самого Божьего Ока… и от пташки отделался бы в два счета.       Хотя отделаться и сейчас нетрудно.       Губы дернулись, скривились в болезненной едкой ухмылке; Пес встряхнулся, рванул из сумки какую-то тряпку и избавил копыта Неведомого от липкой грязи. Жаль, с сапогами не выйдет так просто — повезет еще, если разгорится костер. Он взглянул с подозрением в небо: дождя еще не было, да только ни хера это не значило — накануне посыпался, когда стемнело совсем. Нужно б успеть найти место посуше; глянув с презрением на паскудную топь, охранявшую путь на восток, Пес поторопился вернуться к своротке. По зарубкам вышло быстрее: вчера-то с похмелья не сразу сообразил и проплутал почти половину дня среди бесцветных болот и неразличимых деревьев… Лучше б вовсе пропал! Не пришлось бы тогда возвращаться к пташке и ее лжи.       Хотя кто ж его заставляет? Он остановился и задумчиво глянул на юг. Не заблудится: не так глубоко и залезли, как он собирался. Если рвануть сейчас, недели хватит, чтоб выехать к побережью — без пташки-то выйдет быстрей; сухарей маловато и мяса тоже, но ему уж не привыкать.       Как там она — не забывает поесть?       Слабый ветер встряхнул на дороге гнилые вонючие листья, ударил в спину, толкнул облака к югу; Пес смотрел на них с жадностью, мечтая развернуться и проверить, выйдет ли их нагнать. Нужно послать все: вырвать из памяти последние недели и броситься прочь — не заехать даже в пещеру, чтоб забрать сраный плащ и вещи и еще кое-что у пташки. Мышцы напряглись, зазвенели, предчувствуя скачку, движение и свободу… Но обманулись, как и он сам: липкая, стылая, тоскливая правда уже свернулась в груди и разлила непроходимую топь между ним и югом, шепнула, что он проиграет — потащится дальше в болота разведать дорогу, хоть сам и не знает, за каким же хреном ему это надо.       Пес пронзил небо злобным взглядом и развернулся обратно, к паскудному северу; в узду впился так, что пальцы свело.       — Хватит!       Гнев набил глотку горящими углями, и он расхохотался, пытаясь выхаркнуть их, но Клешня поглумилась и тут: смех рухнул к самой земле и издох, погубленный сыростью. Дыхание совсем сбилось, а в висках застучало похлеще чем в кузне; если б только не тащиться так медленно среди паскудных деревьев! Что угодно готов был отдать сейчас за красных плащей — да чтоб оказались поумелей да поумней, чем те три дурака; позволил себе помечтать немного о звоне стали и голосах, что сочились бы страхом…       Других голосах — не ее.       Почти зарычал: все внутри тлело. Легкие выжгло вконец, и воздух катился куда-то мимо; Пес вырвал кинжал из ножен — яростная дрожь прошла по рукам, да только дарить ее было некому. Он срезал полосу коры, вообразив, что рвет вместе с кожей паскудную ржавую бороду сира Меррина — вот кого бы он повстречал с радостью! Вдарил бы пару раз по роже как следует да выпустил бы кишки из золоченого брюха; Пес вонзил лезвие в обнажившееся под корой белое, гладкое — вспорол, оставил уродливую борозду, прошел еще раз и еще; кромсал и портил несчастное дерево, но вместо желанного запаха крови получил только смолу, липкую и вонючую.       Отдышался, очистил кинжал, посмеялся — не подарит ему Клешня ни плащей, ни Транта; сам оставил себя в дураках и винить больше некого. Пришлось жрать собственную едкую злобу до самого вечера — и даже костер, сука, вместо того, чтоб завредничать, разгорелся послушно и боязливо; Пес усмехнулся этому тоже.       Интересно, управилась ли пташка с огнем?       — Не пропадет, — вслух произнес, словно сказанное от этого стало бы правдой. — Нихрена с ней за два дня не случится, если не будет дурой, — он почти верил в это: укрытие было хорошее и зверей за все эти дни не встречалось.       Огонь отозвался трескучим смехом; Пес зло сплюнул в него и отошел подальше, устроился кое-как возле дерева, собрался забыть обо всем — получить хоть до утра передышку… но сон не шел. Он ворочался, ругался в голос на корни, что скребли спину, клял влажную землю и болота, оставившие его без сапог, но только снова лгал себе — не в них было дело.       Ночь, что осталась за много лиг позади, полная воя стали и горящей воды, надвинулась из-за деревьев и напитала тьму. Он не солгал тогда пташке — проиграл… и не в битве: в тот момент все прохерил, когда решил прийти к ней; так с тех пор и продолжил — уступал себе, день за днем, раз за разом, поддавался… Ладно б еще, если б дал волю своему дикому наконец; что уж лгать, слишком хороша была пташка — любой, кто видел ее, мог рассудка лишиться!       Но дело было не только в этом.       Сильно ли она напугалась?       Пес вскочил, ругнулся, принялся расхаживать вокруг костра, чтоб распугать и развеять глупые мысли; красота — все красота, и только. Не расстарался б он так, уродись она харей в папашу как младшая; расхохотался — вот было б счастье-то любоваться старковской рожей в пути! Нет, все красота, одна красота — оторвал кусочек себе, не выдержал; и нечего думать тут о другом. Нечего.       Выпить бы.       Горло сдавило горечью; он прополоскал рот поганой водицей и лицо облил из меха — остудился, затолкал поглубже ехидство, что царапало ребра и в покое не оставляло. Дыхание сбилось: сырой воздух не мог напитать его, и в груди было тесно.       — Все равно узнаю! — прорычал ночной пустоте — больше было и некому; не себя же он убеждал!       Вернуться. Вернуться — выжать из нее правду, напугать и заставить все рассказать как было: пусть плачет, кричит, пусть смотрит испуганно сколько влезет; ей уж не привыкать бояться его! И того мало: лучше б такого страху нагнать, чтоб молчала до самого Риверрана — пусть лучше смотрит в землю и шелестит септины глупости! Так будет спокойней.       — Пожалел, — процедил Пес злобно и швырнул в сторону мех. — Глупая пташка.       Что ж теперь она думает?       Тяжелые капли стукнули по затылку. Пес не попытался укрыться: осел на землю и стиснул виски что есть сил. Клятый огонь противился все дождю, дергался, искажал ночную пустоту — казалось, деревья вокруг зашлись в дикой пляске, принялись меняться местами, и стволы вертелись и перемешивались. Замутило; он зажмурился, подставил лицо дождю: вода остудила немного злость, смыла смятение… и принесла другое — поганое и тоскливое, гаже болот, и грязи, и всей Клешни разом.       — Что ж тебе не ехалось-то спокойно, девочка? — вслух простонал, будто пташка могла услышать, ответить, угомонить то жуткое и холодное, что разливалось в груди.       Пес откинулся на спину и влажные иглы с готовностью впились ему в шею — плевать. Огонь погас все же — сдался дождю, и благословенная тьма скрыла пляску деревьев.       Вышло ли у нее с костром?       А хотя б и не вышло, что уж теперь. Злоба толкнулась, но как-то слабо: остыла все же, предала так некстати, когда в голове стало совсем тяжко, и усталость, тупая и давящая, навалилась на тело так, что и встать бы не получилось.       Знал ведь он все: понимал, что не надо бы верить тому, что пташка меньше его боится. Она лишь щебечет пустые любезности — и ничего нет за ними, как и за глупыми ее взглядиками. Пес хмыкнул, представив, чего ей стоило научиться смотреть на него без дрожи… Не от того ли у нее и кошмары? Поганое, острое заскребло под лопаткой, и гадкая сырость проникла со вдохом в кровь, разнесла по телу такое мучительное, что захотелось взвыть словно зверю какому. Совсем, верно, измаялась пташка: верит все сказкам, и ему захотела всучить благородство словно он рыцарь какой из обожаемых ею песен — будто ему б это рожу исправило! Невыносимо ей с ним, это ясно — вот и придумывает, и крутится, и пытается все так извернуть, чтоб было полегче каждый день его видеть, с ним говорить, терпеть то, что он рядом; и умом нужно тронуться, чтоб верить чему-то другому.       Дурак!       Дождь все хлестал по лицу: впивался, безжалостный, в правую щеку и разбивался о шрамы на левой, катился по шее, царапал ладони холодом… Но не помог — не смыл память о пташкиных взглядах и не остудил тепло ее мягкой руки на коже, не заставил забыть о хрупкой спине под ладонью. Все не его — все украдено, вырвано; не далась бы она по своей воле, он-то знал.       — Довольно, — себя умолял, кого же еще?       Так от дождя и не скрылся: свернулся на земле среди тьмы, осыпаемый насмешками капель, и загнал себя в сон, неглубокий, некрепкий, но распугавший, наконец, мысли… почти.       Как там пташка — видит дурные сны?

***

      Дерево раскололось надвое, но не повалилось — выстояло как-то. Обугленные черные внутренности бросили вызов серости болот и обгорелые ветви нагло топорщились в стороны, тянули щупальца к топям; Пес усмехнулся — с трудом представлял, чтоб гроза по какой-то случайности растревожила это мертвое место. Толстые корни сплелись у земли, сцепились насмерть корой и образовали прочный щит над бьющим ключом. Воду болото не успело изгадить, и Пес понаблюдал за сильными толчками — смотрел почти как на чудо, отвыкнув видеть движение среди застывшей Клешни.       Он встряхнулся, наполнил мех и обошел все кругом еще раз. Следов не нашел — а уж постарался: впился взглядом в землю, рассматривал и чуть не обнюхивал вмятины, едва заметные среди хвои и грязи. Жаль, что наверняка не узнать — паскудный ночной дождь давно унес все подсказки… Но сухих дней тут не было, должно быть, со времен Первых людей, а то еще раньше. И все-таки он проверил снова — чуть не исползал все тропы и островки, чтоб хоть как-то унять дурацкое едкое нетерпение.       Ничего.       Хорошее место: проем едва видно. Пес подбирался к нему с разных сторон и пару раз шагнул даже в топь, чтоб увериться, но деревья мигом стеснились, раскинули ветви и спрятали все, что нужно. Так запросто не наткнуться — только если знать. Он задумчиво осмотрелся еще разок перед тем, как пройти внутрь, отметил, что близковато все же к болотам — подступили чуть не на десяток шагов, осадили низкий холм что какой-нибудь замок… Но это Клешня: иначе здесь не бывает.       Пришлось сделать факел, чтоб осмотреться: деревья справлялись отлично и не пускали внутрь даже свет. Пещера была побольше той, где ждала его пташка, и суше — в это Пес даже не сразу поверил… но убедился, рассмотрев стены: блестели местами от влаги, но лишь по углам. Да и сам воздух был будто полегче. Свод на голову сыпаться вроде не собирался, и еще нашлось место для лошадей — не придется теперь гадать, как их пристроить понезаметнее.       Хорошее место — годится для пташки: тепло. Пес усмехнулся, сел у самого входа и привалился к стене, с наслаждением вытянув ноги: камни жестко прошлись по затылку, но на них он был не в обиде. Стоит заночевать — скоро начнет смеркаться, а проводить еще одну ночь под дождем он уж точно не собирался. Обратно можно и завтра; не так сильно он торопился увидеть ужас на лице пташки и то, как она отворачивается… В Гавани насмотрелся. Довольно.       Свет раздражал глаза — он погасил факел, оставил рядом лишь тьму; снаружи презрительно фыркал Неведомый. Надо бы завести его внутрь, проверить, пройдет ли… Но позже: слишком он вымотался за эти три дня среди сырости и паскудных болот и собственной иссушающей злобы — не знал даже, что из этого больше тянуло силы.       А пташка, верно, так же истерзана страхом.       Пес вздохнул раздраженно, крепче прижался к стене — что-то острое проскребло сзади шею. Вот уж что жрало его посильнее клятой Клешни и опаляющей ярости — тревога, паскудная, привязчивая словно муха мелькала где-то за плечом, надоедала тонким звоном и сматывалась трусливо, слишком ловкая для того, чтоб можно было ее прихлопнуть… но всегда возвращалась. Как же он устал о ней думать! Все одно, все эти недели, день за днем, ночь за ночью: в порядке ли пташка, сыта ли и хорошо ли спала, не холодно ей и не сгубит ли ее сырость; не вздумает ли она упасть с лошади, не сделает ли глупость какую, не нарвется ли на змею или зверя, не обожжется ли, пока разводит костер… Он зарычал глухо: вообразил вдруг, что пташка, может, не уследила за огнем — дала ему разгореться больше, чем нужно, спалила все и сама тоже…       Дурак — додумался же уехать! Гадай теперь, что там вышло! Насмешка над собственной дурью оцарапала горло и спину свело от влажного холода — и не отпустит ведь, пока он не узнает точно, что ничего не случилось!       Долго. Завтра вечером, может — если выехать еще до рассвета… А то, может, и позже. По зарубкам быстрее, чем сюда, но…       Шлеп       Он вздрогнул. Неведомый заворчал и стукнул копытом. Рукоять меча согрела ладонь; Пес поднялся на ноги и вышел наружу.       Ничего.       Он глянул в небо: не дождь, нет. Но звук тоже влажный… и какой-то поганый.       Шлеп       Снова. Пес замер. Лес молчал и топи затаились. Воздух застыл: ветра здесь не было, и он слышал только недовольные вздохи Неведомого.       Шлеп       Он двинулся вперед, старался ступать осторожно — но сам разбил тишину шагами, вернул месту звук. Глянул недовольно на ключ: вода шалит, может? И вдруг понял — рассмеялся от собственной глупости.       Болота, все болота; только они на Клешне и имели голос — стонали дни напролет, вздыхали, мычали и жаловались. Пес припомнил, что не сразу привык: успокаивал пташку, конечно, но сам все дергался, ждал, что вот-вот объявится зверь… Но только пустое все это; он вскинулся, отогнал паскудный звон за плечом. Еще не хватало гнилой водицы пугаться!       Шлеп       Ну и мерзко ж звучит! Даже Неведомому не по себе; Пес пошел к нему, не оглядываясь — не даст он клятым болотам себя достать, пусть не мечтают.       Шлеп       От пташки он заразился, что ли! Это ее все — бояться каждого шороха и дрожать из-за собственной тени. Любопытно, различает ли она стенания болот?       Пес усмехнулся. Ответ он знал: слышит, конечно, и боится, должно быть: плачет от страха, сжавшись в каком-нибудь углу, и вздрагивает, и ждет все плохого… Не спала ведь, наверное, толком все это время — перепугалась.       В груди что-то перевернулось, застыло; он злобно глянул в небо — пара часов до темноты. Нипочем не успеть. Нужно заночевать, как хотел: тьма и трясина друг другу плохо подходят — похуже, пожалуй, чем он и пташка. Безумие все — ничего не случится, а плакать ей точно не привыкать.       Шлеп       — Да провались же ты! — обернулся, проревел это пустой серости, зная уже, что проиграл, что поддался снова, и вскочил все же в седло.       Далеко забрался на север: до темноты не успеет… Но, может, уймет хоть немного то паскудное и холодное, что скребло все сильнее по ребрам, заставит хренов звон за спиной замолчать!       А в топь попадет, так поделом: век дурака короткий.

***

      Без дождя обойтись не вышло: спохватился, поганый, хлынул, оставил без факела, когда он почти добрался, хоть и хрен разберет, каким чудом. Пес пустил Неведомого шагом и вцепился взглядом во тьму, искал среди холмов отсвет, подсказку, проблеск огня, пытался учуять дым… Но ничего не нашел.       Не управилась с костром, значит.       Он думал уже, что придется блуждать до утра, но повезло: услышал сквозь дождь ругань ручья и нашел нужный холм. Тьма возле входа сгустилась, попыталась вцепиться и задержать; он прорвался сквозь нее внутрь и замер: собственное дыхание билось о стены, стелилось по земле… но кроме него он ничего не услышал.       — Пташка?       Тихо. Пальцы нашли рукоять меча, впились в него со всей дури; другой рукой он нащупал стену и двинулся туда, где она устроилась спать три ночи назад.       Три ночи!       — Пташка, — Пес позвал погромче, нагнулся — попытался разобрать ее дыхание или почувствовать тепло тела.       Ничего. Рука не встретила ни одеяла, ни плеча, и паскудный звон врезался в затылок.       — Санса!       Громыхнул — разорвал тишину… Но тьма все молчала. Спина закаменела и ледяной воздух обжег глотку; огонь — нужен огонь, посмотреть, понять, что случилось. Пес бросился к костру, когда услышал:       — Вы вернулись.       Голос, сонный и тихий, шел от того угла, где он побросал свои вещи; Пес оказался там в два шага, с трудом разжал занемевшие на рукояти пальцы и опустился на землю рядом с чем-то белевшим во тьме — ладонь наткнулась на жесткую толстую ткань. Его плащ.       — Я уснула, простите, пожалуйста, — прошептала пташка.       Уснула — на его месте и под его плащом. Зачем это, интересно?       — Озябла, девочка? — догадался он. — Погоди-ка, сейчас костер разведу.       — Не нужно, — поспешно ответила и как-то сдавленно. — Пожалуйста, не трудитесь. Я сама… Через минутку.       Голос странный — одни слезы или занемогла из-за холода? Пес протянул руку и прикоснулся к ее щеке, почувствовал влажное. Плачет, только плачет — еще бы ей не…       Белое всколыхнулось: прохладные пальцы легли на запястье и рваный выдох опалил кожу; пташка прижалась щекой к его ладони и стихла.       Грудь свело — воздух застыл посредь горла. Тьма накатила — помедлила миг, а потом бросилась на него: сорвала кожу, вцепилась в мышцы и вытянула их по одной, добралась до потрохов — растворила легкие, желудок и кости… и он исчез — осталась только рука, к которой прильнула пташка. Слезы, горячие, быстрые, скатывались по ладони и терялись под рукавом, и дыхание, невесомое, теплое, щекотало запястье. Пульс ее бил по пальцам с неожиданной силой; на миг Сандор испугался, что хрупкая косточка на виске пташки не выдержит — треснет.       — Полно, девочка, — он вернул себе голос, и глотку, и легкие тоже, и вдохнул — не воздух, расплавленный воск — так глубоко, как мог.       — Вы… сказали, вернетесь, но… — упрека в ее голосе не было, только страх. — Я думала… решила, что…       Три ночи.       Три ночи пташка провела одна, в страхе и холоде, от того, что ему проветриться вздумалось. Что ж он за дурак паскудный!       — Болота, — губы засохли: едва разорвал, чтоб сказать эту чушь.       Лжец. Все несет ерунду — то про золото, то про болота, то хрен разберет о чем уж еще; сам запутался. Пташку еще винил! У нее-то в голове с пеленок дурацкие песни и сказочки, и рыцари там не чета тем ублюдкам, которыми замки набиты — помогают слабым, вершат правосудие, защищают тех, кого нужно… Так ведь она говорила? И что ж ей, глупой, еще было думать — на пьянку? Решила, верно, что он увез ее, чтобы помочь… Пусть, если так ей полегче.       Пташке, должно быть, передалось его беспокойство: она шевельнулась и пальцы на запястье разом обледенели.       — Я хотела… — тихие слова смешались со слезами и вонзились в ладонь мелкими осколками. — Я не должна была… Прошу, если можете, прост…       — Нет, пташка, нет, — свободной рукой он торопливо коснулся ее волос, и пряди скользнули по коже словно целуя. — Не винись, не нужно. Ты же… — внутри стукнуло так, что чуть ребра не вылетели, и острое, раскаленное впилось в самый центр груди. В голове загудело похуже, чем от дурного вина, и Пес услышал, как произносит с гремящим смехом: — Твоя ж правда: надрался я тогда почище покойника-короля.       Не то сказал — но пташка, кажется, не расстроилась: вздохнула, прижалась крепче к его руке, и самый край губ задел кожу и принес с собой неисцелимое.       Он не знал, сколько просидел рядом с ней, скованный ее близостью и ее доверием: мягкая щека прижималась к ладони, вплавлялась в нее, оставляла след побольнее, чем шрамы на роже… но Пес терпел. Все это сон — может, предсмертный морок: верно, он попал в топь по дороге, и зловонная жижа забралась в глотку и не дает вдохнуть; как иначе может случиться, что пташка будет так льнуть к нему! Пусть: он впитывал каждый миг, запоминал то, что получалось отметить — что мочка уха у нее мягкая и прохладная, и что дыхание, даже спокойное, чуть замирает перед каждым четвертым вдохом, и что скулы чуть горячей, чем щека под ними. И волосы! Только сейчас, когда их цвет не слепил глаза, ему открылась вся правда. Какой глупец мог сравнить их с шелком! Ни одному человеку не под силу такое создать — в жизни он не касался ничего совершенней: они брызгали на ладонь неостывшей кровью, вились меж пальцев словно густой южный ветер, грели кожу, и Сандор старался запомнить их ласку — знал, что такого не повторится уже.       Красоту ее тьма украла, и личика пташки он не видел… и не тосковал по нему — получал иное, незнакомое, редкое, странное. Не только красота, значит, так?       Пес почти засмеялся, но спохватился — не захотел ее беспокоить, когда она только угомонилась: слезы перестали жечь руку, и пташка лежала совсем тихонько, не двигалась и молчала. Он решил уже, что она вовсе уснула, когда прохладные нежные пальцы пришли в движение — крепче сжали запястье и поднялись выше, к рукаву… и пташка ахнула.       — Вы… Вы столько времени провели под дождем, — она села, ухватившись за его локоть, и белое скользнуло с плеч, отдавая ее темноте. — Сейчас я… попробую с костром.       — Долго без него сидела? — морок исчезал, рассеивался от голосов; Пес позволил прядям в последний раз скользнуть по осиротевшей ладони и отвел руку.       — Нет, — поспешно ответила пташка. — Только сегодня ночью погас, я не досмотрела. Правда.       Она поднялась, сбросила плащ, упорхнула — Пес остался сидеть. Он опустил голову на руки и слушал ее шаги: беспокойные, легкие, они отдавались в висках болью почище похмельной. Все был сон, и нужно было проснуться, пора… но он боролся зачем-то, не желал отпускать нежность щеки под ладонью и призраки пташкиных выдохов.       Паскудный огонь затрещал, разгорелся и выгнал прочь тьму, вернул ему пташку… и забрал ее тоже. Сырые рукава начали вдруг натирать запястья, и волосы, вспомнив о влаге, прилипли к лицу и шее: Пес встряхнулся, отгоняя прочь наваждение, постарался укрыться от поганой тоскливой прохлады, что взъелась в желудке.       — Должно быть, вы очень голодны, — в голосе пташки слышалось что-то странное; он поднял взгляд и узнал отчаянье у нее на лице. — У меня не вышло ничего сварить вечером, но я могу сделать, если вы позволите. Все, что вам будет угодно.       — Не трудись, девочка, — пташка не ошибалась: он сожрал бы сейчас даже то, что она могла приготовить… Но побеждала усталость: веки сдавило и мышцы налились тяжелой паскудной слабостью. — Утром. Все утром.       Она послушно кивнула, набросила свой тоненький плащик и подхватила мех.       — Я… отойду к ручью.       Пес усмехнулся — разгадал: учтивая пташка нашла предлог, чтоб дать ему переодеться. В этом она вся, точно такая, как он и помнил — любезная и воспитанная, всегда перепуганная немного, восхищенная сраными рыцарями вроде мальчишки Тиррела. Остальное все сон и морок: поверить легко, но просыпаться все же придется.       Тоска укусила в самый центр груди, и тепло на ладони разгорелось жарче. Он окликнул:       — Пташка!       Обернулась: не поспешно, не нервно, и на него глядела — не в землю.       Много о чем нужно было сказать: повиниться за то, что напугал ее, и спросить про побег, наконец, и про золото, может, признаться тоже… Но только слов не нашлось: Пес и сам не знал, чего хочет сейчас.       — Ты как тут, девочка? — нашелся все же… но не то, все не то. — Напугалась, да?       Щеки у нее запылали и губы вздрогнули; Пес решил, что она заплачет… но пташка не стала.       — Мне было страшно, что вы… Что с вами в болотах что-то случилось, — она произнесла это едва слышно, но потом добавила громче: — Но вы вернулись.       Взгляд у нее вспыхнул — заставил забыть об учтивой девице, воспитанной септой: он узнал в мерцании глаз ту же нежность, что дарили ее пальцы и ее кожа, и видел там мягкость и ласку, волнение и испуг — все, из чего она была соткана, все, что было самой ее сутью… И это тоже была она и не мог быть никто другой.       Не только красота. Пес посмеялся бы над собой, но не смог — слишком устал… и снова поддался: завтра скажет себе, что все морок, все сон и неправда. Но сейчас, на один миг, бесконечный, он все же разрешил себе верить.