Если тебя убьют

      Солнце.       Санса моргнула и застыла у входа.       Солнце!       Она успела забыть, сколько дней не видела такого чистого, высокого неба — должно быть, с тех самых пор, как позади остался Грачиный приют. Клешня преобразилась за одну ночь, сбросила грязный серый саван, явила таившийся под ним наряд: не столь яркий, каким могли бы похвастаться предместья Гавани, и, конечно, не северный, не родной, но все-таки выдержанный и благородный. Влажные ветви мерцали в ласковых золотых лучах, окружали вершины деревьев изумрудным туманом, и ковер из хвои оказался не грязным, не бурым, а пестрым и легким, менявшим рисунок всякий раз с колебанием ветра. Даже камни теперь отличались один от другого — избавились от тусклых серых сюрко и облачились каждый в свой доспех: Санса видела среди них черные, и рыжие, и медные, и золотые, и пепельные, совсем как у Пса.       Воздух тоже переродился, поддался пронизывающему теплу: сырость еще поднималась от земли, но гниль ушла, и легкие наливались теперь запахами влажного дерева и свежей хвои, стоялой воды и густой земли… и солнца — солнца тоже!       — Солнце.       Прошептав это нежно и совсем тихо, чтобы не разбудить Пса, Санса спустилась к ручью — торопливо пробегала сквозь тень и замедляла шаг там, где легкие и теплые лучи гладили щеки и лоб, чтобы насладиться их лаской; застывала, подставив солнцу лицо, и щурилась на сочное глубокое небо, наконец обогнавшее в высоте деревья. Одного было жаль: что она так поздно проснулась, упустила несколько часов волшебства и света… Но впереди все же оставалось полдня: дар от Клешни, щедрый, чудесный… и такой же нежданный, как голос в ночи, что назвал ее имя и порвал петлю ужаса, стянувшую горло.       Ветер качнул вершины деревьев — солнце скрылось на миг, и холодная тень навалилась на спину. Санса встряхнулась, отгоняя ее, плеснула водой в лицо, сказала себе, что все кончилось: Сандор Клиган не сгинул в трясине, вернулся и спас ее снова, вырвал из власти того горького, невыносимого чувства, что вилось в груди все прошедшие дни: и в первый, который она просидела у входа, вглядываясь в лес, пока глаза не высохли и не разболелись; и во второй, когда от отчаянья Санса отважилась на стирку, не зная, как еще справиться с тем нервным, рваным, что не давало ни минуты провести без движения; и в третий, который она и вовсе предпочла бы забыть.       Но Пес вернулся.       Она повторяла это себе, как заклинание, как молитву, пока умывалась и переплетала косы, а потом, не утерпев, взбежала вверх по холму — убедиться, что он действительно здесь, а не чудится ей, как голос септы Мордейн.       Пес не исчез — спал, отвернувшись к стене, и Санса замерла у самого входа, стараясь успокоить дыхание, сбившееся от быстрой ходьбы. Кровь бросилась вдруг в левую щеку, согрела ее больше, чем самое жаркое солнце, и рука невольно метнулась к лицу, пытаясь скрыть преступный след собственного бесстыдства от всемогущей и всезнающей тени. Поздно — вердикт был готов: леди бы никогда такого себе не позволила… но Санса была слишком измучена ужасающей правдой, что открылась на третий день — Пес не вернется: его погубили болота, и в этом ее вина. Раздавленная такой мыслью, она не смогла встать даже, чтобы поддержать костер или поесть и выпить воды — только и удалось, что забраться под тяжелый белый плащ и ждать участи, которой она заслуживала.       Но он вернулся.       Он вернулся и был добр к ней — пытался утешить даже после того гадкого и безумного, что она совершила. Санса нервно одернула рукав и порадовалась на миг, что не видит сейчас его лица — иначе колючий и твердый ком вины вырос бы еще и, верно, совсем задушил.       Взгляд ее наткнулся на дублет: грубую ткань украсил безобразный рисунок из присохшей грязи, хвои и обломков листьев, напомнивший о тех днях и ночах, что Псу пришлось провести под дождем среди хмурых болот. Санса не вынесла этого немого укора: стараясь не шуметь, собрала щетки и тряпки, подхватила дублет с земли, едва не задев подолом платья огромное плечо, и выбежала поскорее наружу. В носу вдруг стало щекотно — она чихнула, ахнула и нырнула за уступ; замерла, ожидая, что вот-вот услышит его шаги… Но все было тихо, и по дороге к ручью Пес тоже ее не нагнал — не проснулся.       Ей пришлось собраться с духом перед тем, как приступить: ощупывая жесткую, прочную ткань, Санса напомнила себе о том, что со стиркой ей почти удалось не напортить — пострадало лишь одно платье, лишившись куска бисерного узора на подоле. Однако с дублетом такого произойти не могло; обещав себе, что будет очень осторожной, она избавилась понемногу от острых осколков листьев и присохшей грязи. С хвоей же было труднее: длинные иглы вцепились свирепо в шерсть, не собираясь сдаться без боя, и Санса, устроившись на земле у поваленного дерева, вытягивала их по одной.       Он вернулся.       Колючий ком у нее внутри дрогнул, ослаб и рассеялся, позволив снова насладиться удивительным даром Клешни. В звонкой мелодии ручья, не погребенной сегодня под воем дождя, ей почудились вдруг отголоски старой песни, незатейливой, детской, которую когда-то она узнала от старой Нэн, и Санса принялась понемногу подпевать ей. Слова сливались со смехом воды, срывались с губ и уносили с собой холод, и страх, и мучительный стыд — и даже липкие тени, что тянулись из самой Гавани, вдруг дрогнули и отступили на шаг. Она улыбнулась и запела громче — гнала их все дальше и дальше, к болотам и дорогам, к лесам и рынку у Дола, к самому Красному Замку… и дышать вдруг стало полегче: воздух, свежий и мягкий, хлынул ей в грудь, пробудил там волнение, давящее и беспокойное, но отчего-то сегодня не страшное; повинуясь ему, Санса коснулась шва на плече и вгляделась в него повнимательнее — почти незаметен. Ни разу она не старалась так, как в тот вечер, даже когда в Винтерфелле с ними шила принцесса Мирцелла… и Псу все же было приятно, она это почувствовала. Может быть, он и сегодня порадуется хотя бы немного — и пусть сперва рассердится, или отругает ее, или осыплет насмешками: сейчас это было неважно.       Он же вернулся.       Пальцы замерли на мгновение — вместо того, чтобы ухватить очередную иглу, вцепились в ткань; не успев испугаться того, что делает, Санса прижала дублет к груди и зарылась лицом в воротник. Все было как она помнила: пыль и вино, кровь и пот, Неведомый и болота — переплетаясь, врастая друг в друга, эти запахи ткали новый, особый, который она не спутала бы с другим. Он напитывал воздух и менял день, создавал вокруг странных призраков: казалось, рука, тяжелая, сильная, вот-вот ляжет на спину и каменный подбородок упрется в макушку; почудилось, что над ухом проскрипело ругательство — не ужаснув, пробудило улыбку… Но только губы застыли: за спиной что-то хрустнуло.       Щеки облило пламенем. Она вскочила, уронила дублет, повернулась — успела заметить глаза, изумленные, перед тем, как метнуться прочь. Не в пещеру — найдет! Нужно дальше, хоть в топь, хоть под воду.       Что-то дернуло ей подол. Санса рванулась — нога подвела, заскользила, и стволы накренились. Ладонь ударилась о шершавое, жесткое; боль пробила руку насквозь и застряла в плече раскаленными иглами. Крик застыл в горле, но слезы рванулись — опалили лицо… и унесли последние силы: Санса застыла на земле, дыша тяжело и часто.       — Что ж ты валишься на ровном-то месте?!       Глаз она не открыла — никогда больше не откроет — и взгляд ощутила, а не увидела: он прокатился по телу жесткой волной и замер возле плеча. Сансе хотелось стряхнуть его, но рука стала чужой и тяжелой, и иглы обернулись тисками; она не чувствовала такой боли ни разу, даже когда ее бил сир Борос.       — Ах, дерьмо! Говорил тебе, что мейстера нет — забыла?       Голос был яростным, но руки оказались спокойнее и боли не причинили — не задели плечо. Она ждала, что Пес поставит ее на ноги — тогда пришлось бы открыть глаза и, верно, немедленно умереть от позора… но вместо этого он понес ее. Слезы совсем разошлись; Санса уткнулась лбом ему в грудь и всхлипнула.       — Больно, а? Молись, чтоб кости целы оказались, — в тоне его проснулось ехидство, которого она так боялась. — Это у рыцарей твоих в чести — оруженосцев лупить за чистку дублета. Не у меня. Что напугалась?       Боль чуть стихла, и веки у нее дрогнули — Сансе не верилось, что он не заметил… Но ведь он подошел со спины и, может, в самом деле ничего не успел понять.       — Я б-боялась… что вы рассердитесь, — удалось произнести ей.       Пес ругнулся; что-то колючее коснулось виска и руки сжались сильнее — сквозь плотную ткань туники Санса почувствовала вдруг, как у него стучит сердце. Частые, сильные удары эхом отдавались в груди, жалили и дразнили волнение, что переплеталось с болью в плече и мешало дышать.       — Ну, зря боялась, — слова прокатились по волосам, согрели немного шею. — Стоило оно того, чтоб руки ломать?       Ответить она не успела: тепло солнца исчезло, а сырость коснулась лица и, пробравшись под платье, вызвала мелкую дрожь; пот, ледяной и мелкий, остудил лоб. Пес усадил ее возле стены и сунул под спину что-то мягкое; отважившись все-таки открыть глаза, Санса увидела блеск стали прямо перед собой — крик в горле мигом оттаял и вырвался на волю.       — Не стану я резать тебе крылышко, пташка, — Пес глянул на нее почти удивленно. — Только рукав попорчу.       Ткань с готовностью разошлась, подчинившись жестокому лезвию, и прохладный воздух коснулся кожи… однако боль не унял. Уступая странному, неясному любопытству, Санса покосилась на плечо — пожалела об этом тут же: желудок сжался и рот наполнился жидкой слюной, когда она увидела покрасневшую кожу, натянутую чем-то кривым и неправильным, грозившим вот-вот прорваться наружу. Она шумно втянула воздух и отвернулась, уговаривая себя не смотреть, забыть увиденное — у нее нет плеча, а значит, и болеть нечему; и не существует мерзкого розового пятна, под которым прячется что-то напряженное и уродливое… С леди не могло случиться такого.       Но пальцы не дали ей забыть: сильные, безжалостные, они сомкнулись на предплечье, и вырвали всхлип, но не остановились — вдавили раскрошенное стекло, что набилось под кожу, почти до самых костей. Санса вздрогнула: хотела сказать, что плечо у нее жжет ужасно, умолять перестать… но только слов не нашла и вместо этого попробовала остановить жестокую руку.       Пес вздохнул.       — Так не пойдет, девочка, — хмуро произнес он. — Терпи.       — Хо… рошо… — обещала она перед тем, как пальцы снова впились в плечо, выдирая из горла рыдания.       Боль расходилась неровными волнами, ползла к самой шее, добиралась до ключиц — пронзала тонким копьем легкие и спину жгло; Санса мелко дышала, пытаясь сдерживать дрожь. Голова у нее кружилась: лицо Пса расплывалось и шрамы перетекали с обожженной части лица на здоровую, заражали жесткую кожу, хоронили щетину и кружили вокруг мерцавшего глаза. Даже голос его прозвучал по-другому — словно трескался лед:       — Ты его выбила. Могло быть хуже, поверь мне.       Санса вспомнила вдруг.       — Робб… в-выбивал плечо, — выдохнула она.       — Тренировался на палках, да? — хотя бы усмешка не изменилась ни капли, и вид ее почему-то успокоил немного. — Обычное дерьмо, все через это проходят.       — И… вы? — если такое случалось с Псом, то бояться не нужно: он помнит, должно быть, как это больно, когда кожу скребут изнутри грубой щеткой.       — Давно, — усмешка исчезла и лицо у него дернулось. — Маленькая пташка, верно, еще и не вылупилась.       Он уложил ее на спину. Свод пещеры кружился над головой и трещины менялись местами, растягивались и извивались; Санса следила за ними как завороженная и все пыталась разгадать узоры подвижного и обманчивого рисунка. На миг ей почудились знакомые башни — Винтерфелл; но потом они вытянулись и похудели и рассыпались на несколько новых — это был Красный Замок. Что-то блеснуло среди камней, вспыхнуло, разошлось разноцветными брызгами, и ночь, полная огня и страха, придвинулась ближе.       — …дело твое, но так можно и без языка остаться, — голос Пса ворвался сквозь морок — или все же был его частью? — Я-то от твоей болтовни не прочь отдохнуть, но вот матушка не обрадуется.       Нет, не морок: голос тот же, но слова другие, не те, что остались во время битвы.       — П-простите, я… — Санса постаралась сосредоточиться: отцепила взгляд от танцующих трещин и взглянула на суровое лицо, ухватилась за него рассудком. — Что вы говорили?       Он протянул ей плотно скрученный кусок ткани.       — На. Сожми-ка зубами, только покрепче.       — Зачем? — не поняла она.       Кажется, этот вопрос его разозлил: шрамы дернулись и глаза страшно сверкнули. Она снова сглупила. Снова.       — Макового молока приготовить не из чего, — медленно и четко процедил Пес. — Но руку выправить нужно. Это больно, Санса.       — Я потерплю, — поспешила заверить она. Страх, едкий, болезненный, забился в груди, и слезы вернулись, но Санса попробовала улыбнуться. — Ничего, что нет макового молока. Пожалуйста, делайте, что нужно… Я потерплю.       Косой луч солнца смешался с отблесками костра и странно упал на его лицо — на миг Сансе почудилось, что в жестких стальных глазах мелькнула беспомощность. Но, конечно, ей только казалось: лицо затвердело и шрамы окаменели, когда сильная рука легла на плечо.       — Ну?       — Только минутку… Пожалуйста… — она дышала глубоко и медленно, убеждала себя, что боль пройдет, что это не навсегда: нужно только перетерпеть. Пес знает, что делать — он всегда знает, что делать, и не причинит ей вреда. Нужно терпеть.       Ладонь прошла по волосам, унимая дрожь, и на короткий миг внутри все сжалось — беспокойное и жгучее отозвалось на взгляд Пса, грозило вспыхнуть и сжечь ее в один миг; Санса судорожно вздохнула.       — Ты кричи, пташка, не стесняйся, — стараясь успокоиться, она хваталась за его голос и верила, что он сможет удержать ее над жуткой топью, полной боли и страха. — Все глотки рвут — и сиры твои, и даже лорды. Сама узнаешь потом у братца.       — Х-хорошо, — она стиснула ткань так, что заныли зубы, закрыла глаза и сжала пальцы в кулак, когда ладонь вернулась ей на плечо. Нужно терпеть. Нужно. Нуж…       Боль полыхнула Диким огнем и разорвала ей кости — осколки впились в мышцы, терзая руку от шеи до кончиков пальцев, и ногти почти расплавились. Слева ключица проткнула легкое — воздух туда не шел, хотя и холодил горло. Живот свело: вкус желчи обжег рот вместе с криком — чужим, не ее; леди так не кричат. У леди не может быть голоса хриплого и дикого словно у зверя — это все не она. Не она.       Нужно перестать; Санса попробовала, но добавила только рыдание, рваное и сухое. Ее затошнило — она постаралась подняться, но боль толкнула ее обратно к земле. Ткань вдруг исчезла; ей удалось повернуть голову, но вместо рвоты на подбородок налипла слюна. Какой же холодный воздух! Горлу от него больно и в груди колет льдом.       — Дыши, девочка, — голос, надо слушаться голоса: он не даст боли снова мучить ее. — Худшее позади.       Пес не лгал: жгучая волна отступила неспешно, оставила шею и пальцы в покое и возвратилась к плечу — сжалась в тесный клубок, вращалась, колола, терзала… Но все же стала терпимой, и Санса смогла открыть глаза.       — Давай-ка, — Пес усадил ее, придерживая под спину. — Что, не так уж и страшно?       Она качнула головой.       — С-спасибо вам, — слова дрожали и сбивались, но Санса продолжила: — Простите… Простите, что вам от меня столько… беспокойства.       — Твоя рука — не моя, — Пес хмыкнул; блеск стали отразился в его глазах, когда он отсек от одеяла длинный и ровный кусок. — Придется тебе с недельку правой как-то справляться, — он перебросил ткань ей через спину и стал пристраивать руку. — Не очень будет удобно, но что ж…       Голос замер — рухнул, рассыпался, и жесткие губы исказились и застыли. Тень прошла по здоровой части лица, задела глаза — Санса проследила за взглядом и ахнула: рукав платья предал — задрался, обнажил темные звезды на коже; она хотела поправить его, но Пес молча отвел ее руку. Дыхание, хриплое, частое, живо отзывалось в плече: толчки боли подстраивались под его рваный ритм, и сердце тоже колотилось неровно… а потом сжалось и совсем замерло, когда Пес посмотрел на нее.       Злости не было — ее вытолкнуло другое, невыносимое… и знакомое тоже: откликаясь на это, колючий ком у нее в груди вырос и закружился, разрывая ей кожу. Никогда прежде она подобного взгляда не видела — любой, кто хоть раз так смотрел, верно, счел бы смерть благом.       — Вы не виноваты, — прошептала Санса. Это была правда: Сандор никогда не хотел причинить ей боль, она знала.       — Разве?       Лучше бы он разозлился! Пусть будет гнев, крик, ехидство… Лишь бы не такой ровный и неживой голос и не такой болезненный взгляд, что заставили ее задыхаться.       — Не виноваты, — упрямо повторила она, пытаясь придумать, что сказать еще: все, все что угодно, лишь бы его лицо перестало быть таким. — Это… Это все кожа, смотрите, — она с силой ущипнула онемевшую кисть; Пес вздрогнул. — Вот, через несколько минут будет синяк, — губы не слушались и улыбнуться не удалось. — Наш мейстер Лювин всегда говорил, что у меня слишком тонкая кожа.       Она почти не лгала: мейстер Лювин действительно говорил такое, только не про нее, а про Джейни… Но ведь отличие между ними не могло быть так уж и велико.       — У меня от всего синяки, — ей удалось припомнить еще немного слов, сказанных не о ней. — Это кожа, правда. Ничего страшного, ничего. Наш мейстер Люв…       — Еще раз я услышу про этого сраного мейстера! — взревел Пес. Ярость и жизнь вернулись во взгляд, и в голос тоже, и даже в движения — в два счета он перевязал ей руку и стянул до того туго, что Санса не могла шевельнуть и пальцем. — Все. Крылышком не махать. Увижу — пожалеешь. Ясно тебе?       — Спасибо вам, я все поняла, — послушно отозвалась она. Дышать стало легче: колючий комок в груди отступал, и боль снова вгрызлась в плечо; Санса заплакала, радуясь привычной и ясной злобе, которую могла вынести и перетерпеть.       — Если… — голос у него снова вдруг раскрошился. Теплая рука коснулась щеки и смахнула слезы; Пес продолжил совсем тихо: — Говори, если что будет нужно. И… только не бойся — не рассержусь.       Санса знала, что попросить у него — почти решилась, когда тень за спиной кольнула шею презрительным взглядом; ей пришлось молча кивнуть и позволить Псу отойти и оставить ее… Но она утешилась тем, что он все же вернулся — вернулся! — и ничего другого значения уже не имело.

***

      Голова закружилась, и Санса привалилась к стволу, чтобы не упасть. Лес горел: последние лучи солнца поджигали кроны деревьев, и сумеречный дым опускался вниз, к болотам, снова кутал Клешню в серое и невзрачное. Облака, сдавшись на милость победившей ночи, спешно меняли стяги — побросали багровое, розовое, оранжевое и желтое и встали под единое темное знамя; Санса позволила себе понаблюдать за ними, несмотря на холод, что забился в виски и в переносицу тоже, наполнил их тяжестью и пытался сковать дыхание.       Боль — все из-за боли. Днем ей удалось отвлечься на то обыденное, что стало вдруг вызывать трудности: не пролить ничего, когда открываешь мех с водой, и поправить удобней повязку, и не испачкать одежду, когда идешь по нужде; главное, за весь день ей удалось ни разу не побеспокоить Пса просьбой о помощи и даже вышло улыбнуться, когда он спросил о руке… Но только к вечеру плечо разнылось с новой силой, и голова от этого стала тяжелой, и с воздухом творилось странное: он то стыл и морозил горло, то разогревался ужасно и выбивал из тела крупный пахучий пот — как жалела она сейчас, что была не в мужском, когда упала! Теперь платье удастся сменить лишь когда заживет рука, а к тому моменту, должно быть, запах въестся в ткань совсем прочно. Санса взглянула с тоской на ручей, вспомнив, как трудилась, вычищая одежду, пока руки совсем не заледенели; самый последний луч, прощание солнца, мелькнул между деревьев и испачкал кровью прозрачную воду.       Дурной знак; спасаясь от навеянного им неуютного чувства, она возвратилась в пещеру, постояла минутку у входа, чтобы убедиться, что голова больше не подведет, не даст угадать, что ей стало нехорошо. Однако волнения были напрасны: Пес коротко глянул на нее, но ничего не стал спрашивать, и Санса смогла ускользнуть в свой угол.       Она устроилась среди одеял подальше от света и тепла костра — слишком уж жарко. На Клешне быть такого не может — ей кажется; она прижалась щекой к холодному камню, чтобы остудиться. Плечо пульсировало и плавилось, и боль задела шею липкими пальцами; стараясь отогнать ее, Санса вдохнула поглубже… но сырой воздух был слишком густым и не позволил надышаться как следует, осев тяжелой пылью в груди.       Ей удалось справиться с застежкой плаща, и жар ушел — но вместо желанной прохлады к телу прильнул мороз, такой же крепкий как северный, и с губ сорвалось крошечное облако пара. Она отпрянула от стены, обратившейся льдом, сжалась теснее… и вспомнила вдруг о жесткой колючей ткани, что пахла вином, и кровью, и сталью, и о негрубых руках, что сжимали ей спину: у них вышло бы прогнать холод, она знала.       — Леди такого желать не положено.       Строгий голос ударил в затылок, и страх прошел по спине от того, как он плотно звучит. Это не могло быть явью… Она задремала?       — Мысли у леди должны быть чисты.       Звучит — да так живо, будто септа Мордейн в самом деле стоит за плечом и взгляд привычно жжет шею. Такого быть не могло, Санса знала… А потому решилась развеять морок — обернулась.       Она должна была увидеть за собой неровную стену, где тени играли с отсветами пламени и прятались среди мелких трещин — но вместо этого голова на шесте выросла из ниоткуда и заслонила собой все. Смола склеила волосы и залила щеки тьмой, размазала нос, собралась складками на поджатых губах… Но глаза — глаза почему-то остались живы и впились в лицо безо всякой пощады.       — Леди положено быть скромной.       Склеенный рот не раскрылся: слова вырывались снизу, там, где меч рассек шею, и что-то красное шевелилось прямо у подбородка… Но больше Сансу пугало другое — презрение, застывшее на знакомом лице.       — Леди положено быть целомудренной.       Это морок, она разгадала: при всей своей строгости септа Мордейн была добра и ни разу не говорила с ней с такой брезгливостью; а это лишь тень, злая тень, что пришла следом из Гавани.       — Леди положено быть благочестивой. Леди положено…       Это лишь морок.       — А в-вам положено быть… мертвой, — пролепетала Санса, обмирая. — Вам голову отрубили.       — Кому опять голову отрубили?       Санса оглянулась на Пса и моргнула. Она не сразу поняла, о чем он спрашивает… Но все-таки догадалась и улыбнулась, радуясь, что может ответить ему.       — Дезертиру из Ночного Дозора, — кому же еще могли рубить голову? Она как будто знала, только позабыла. — Отец взял с собой Брана на суд. Скоро они вернутся? Они должны Леди привезти.       Вышла какая-то глупость: Пес не может знать, когда приедет отец, он ведь еще не прибыл в Винтерфелл. Но с кем же она говорит? Санса попробовала присмотреться внимательней, но что-то произошло: лицо расплылось, и у нее не вышло различить черты… Но она все же поняла — по темным волосам.       — Джори, — конечно, это Джори. Она знала что-то о Джори, что-то важное! Торопясь и сбиваясь, Санса заговорила. — Вы не ездите с отцом в Королевскую Гавань. Вас там убьют, — быстрее, быстрее, пока он здесь! — Пожалуйста, еще скажите матушке и сиру Родрику — пусть все уезжают поскорее в Риверран. И Бран, и Рикон… и… — она запнулась на мгновение, почувствовав, как жестокое толкнулось возле самого сердца, но все-таки сказала, смягчившись. — И Теон тоже пусть едет — только не разрешайте ему жечь и рубить головы. Обещаете, Джори?       Лицо надвинулось, и Санса узнала шрамы — конечно, это Пес… а Джори убит, как и все остальные.       Она заплакала.       — Вас тоже убьют, — эти слова пугали ее, но иначе быть не могло: все вокруг умирали. — Септу убили, и Джори тоже. И отца Джейни. И вас убьют, и тогда…       Ладонь, прохладная, восхитительная, легла ей на лоб, и Санса смолкла.       — Да у тебя ведь жар, пташка. Ну-ка.       Больно — снова плечо; Санса вскрикнула и попробовала вскочить, но вместо этого оказалась на земле, и что-то мягкое скользнуло под голову. Она задышала спокойнее, но тут же вскинулась, когда Пес поднялся.       — Не… уходите, — если он оставит ее, случится что-то плохое. — Прошу, мне очень страшно. Останьтесь.       — Пташка решила, я собрался за Узкое море, так, что ли? — тяжелый смех навалился на плечи и вернул ее вниз. — Давай-ка, попробуй поспать.       Уснуть у нее ни за что бы не вышло: в висках стучало ужасно, а ледяной воздух жег горло. Свет костра отдавался болью в глазах, но все же она беспокойно следила за Псом и боялась моргнуть, чтобы он не пропал… Но он в самом деле не ушел далеко — разобрал травы из мешка и принялся читать какую-то бумагу, придвинувшись непривычно близко к костру.       — «…присягнуть Джоффри Баратеону как истинному королю…» — услышала вдруг она.       Это Пес прочитал? Голос был не его — чище… и злее, если такое только возможно.       — Написано твоей рукой.       Тени на своде дрогнули, сложились в знакомые черты, и отсветы огня заплясали, окружили лицо кудрями того же цвета, что у нее.       — Робб… — шепнула она.       — Поезжай к тому королю, которого ты признала, — трещина прошла по камням, родила этот злой, презрительный голос. Она ни разу не слышала, чтобы Робб говорил вот так. — Возвращайся в Гавань.       — Я… Позволь мне объяснить, — попросила Санса, не зная даже, как начать: она в самом деле такое писала. — По… позови матушку…       Но Робб не позвал и ей тоже не дал сказать — заговорил сам. Слова терялись за треском костра, но голос хлестал презрением… и правдой тоже: она виновата перед ним, и перед матушкой, и перед отцом. Робб говорил, что она подвела и Брана с Риконом — Санса не знала, как могла бы помочь им, но верила, раз он так сказал.       — Прости… — сухое рыдание царапалось в горле, но слезы почему-то не шли и не могли унять тот колючий ком у нее в груди. — Прошу тебя, Робб… Прости.       — Так это ты у него прощения просить собралась?! — гневный голос разбил тень. Робб исчез, и ужасные слова растворились. — Ну нет. Хрен я тебе такое дерьмо позволю! — сильная рука скользнула под спину, заставила приподняться, и что-то обожгло ладонь. — Пей, пташка. Понемногу — горячее.       Не только горячее — горькое. Санса оттолкнула чашку.       — Меня стошнит, — жалобно произнесла она.       — Стошнит — волью еще. Пей, девочка. Хватит вредничать.       Пришлось послушаться — Пес все равно бы заставил. Глотать было больно, но Санса выпила все до капли. Рука вернула ее на мягкое и что-то тяжелое накрыло плечи. Почему не идет матушка? Она всегда была рядом во время болезни, и отвары мейстера Лювина при ней были не такие противные, и жар проходил только от ее присутствия.       — Матушка скоро придет? — спросила она у кого-то. — Скажите, что я ее жду.       — Хватит болтать, пташка. Спи.       Как она может спать? Плечо было словно в огне: боль пульсировала, колотилась, перетекала то вверх, то вниз. Не может быть, чтобы такое ужасное родилось внутри ее тела — верно, это Джоффри снова приказал бить ее. Санса открыла глаза, чтобы убедиться… но увидела перед собой не сира Меррина, и не сира Престона, и не сира Бороса, и даже не сира Мендона.       Лицо, длинное и хмурое, она признала, как и темные волосы, что все еще были словно птичье гнездо, и глаза… Раньше ей казалось, что они точно как у отца, и только теперь ей стало ясно, насколько они холоднее… и злее. Не такие злые, как у Пса, по-иному — страшнее.       — Ходор, — Арья толкнула ее в плечо, в самый центр боли, и Санса застонала.       — Ходор тоже мертв, — прошептала она в ответ.       Боль разошлась по всей руке и на миг скрыла пугающий взгляд.       — Тебе надо выйти за Ходора, — глаза злые, но в голосе ничего нет, ничего — одна пустота.       Из-за страха новая вспышка не так сильно вцепилась в плечо.       — Что ты… говоришь…       — Ты такая же глупая…       Снова толчок. Пусть перестанет. Кто-нибудь должен сказать ей перестать!       — …волосатая…       Пусть бьет, только пусть помолчит! Санса хотела отодвинуться, но не смогла.       — …и уродливая.       — Я не понимаю… пожалуйста…       Но Арья ничего больше не сказала: только глядела на нее, жаля холодом.       И Санса вспомнила.       — Мне… — она заплакала. — Я же не могла подумать, что…       Она была неучтивой и знала об этом: леди никогда бы не сказала подобных слов даже такой сестре как Арья. Но дело было не в этом — что-то другое, мучительное, толкалось в памяти, но Санса никак не могла уловить: мысли разбились, и осколки их спутались, и огонь вдруг потух. Она осталась среди неясных теней и была там одна — и ком, колючий и вязкий, что жил у нее в груди, на этот раз был не внутри, а снаружи. Он рос и рос, и прижимал ее к стене все сильнее, один за другим вонзая шипы, что прокалывали ей кости, и каждый из них она заслужила: Роббу было за что ее презирать, и Арья умерла с ненавистью к ней, и Брану с Риконом она не помогла; и если Пса убьют, это будет из-за нее. Ком навалился совсем тесно, остановил ей дыхание и принес тьму, что наконец поглотила все — даже боль.       Что-то холодное коснулась лица. Санса вздрогнула и открыла глаза: все стало прежним — свод не кружился больше, и тени ушли, отступили в углы пещеры, где ждали нового помутнения.       — Легче тебе?       Пес был рядом: обтирал ей лицо и руки влажной тряпицей, и в голове прояснялось. Боль отступала и жар уходил — осталось лишь острое, колючее и въедливое, что никак не хотело оставить в покое грудь.       — Я ей нагрубила, — пришлось признаться Псу, иначе это бы ее задушило. — До того, как… Я ведь не знала, что она сбежит и умрет, и… — она правда об этом не знала и жалела, что Арья запомнила о ней только такое, последнее, гадкое.       Губы у него дернулись.       — Нагрубила, да? И не старайся, пташка — не поверю.       — Но я не лгу, — жалобно сказала Санса. — Я была… зла. И отец, он… — отец был мертв, и не следовало говорить о нем так, но промолчать тоже не получилось. — Он же никогда ее не ругал, хотя она была непослушной. Он… — главное кольнуло с такой силой, что на миг Санса задохнулась — потеряла голос и зашептала. — Ему бы хотелось, чтобы вы ее матушке отвезли — не меня. Я знаю.       Вспышка в глазах у Пса совпала с толчком боли в плече.       — Лучше б ему голову запасную хотелось — потолковее, а? — хриплый злой смех скатился вниз и осел у нее на лице вместе с холодными каплями. — Но отрастить-то не вышло, как я погляжу.       — Это не… — ей стало стыдно; она попыталась объяснить, заступиться. — Он прав был. Вы и сами бы поняли: от Арьи бы хлопот в дороге не было, и с ней вам не пришлось бы столько возиться.       — Да? — Пес снова рассмеялся. Тряпица прошла по руке до самого локтя совсем мягко, почти невесомо, и грубый голос заскользил вместе с ней по коже. — А мне по душе, может, с тобой возиться, пташка: не заскучаешь.       Он опустил голову слишком низко, и Санса не смогла поймать его взгляд и никаких слов в ответ не нашла; воспользовавшись тем, что тень за плечом все молчала, она отважилась прикоснуться к его руке… и почувствовала, как окаменевшие жесткие пальцы расслабились и легко сжались в ответ.       — Что плечо?       Лгать она не стала.       — Очень болит.       — Не думал я, что так будет. Боль ясно, но жар? — голос у него был озадаченный; потом он усмехнулся. — У леди, верно, все по-другому устроено.       На миг лицо у него потемнело, и Санса крепко стиснула ему руку, боясь, что он уйдет и оставит ее, и тогда вернутся мрачные тяжелые тени, а ком в груди завертится снова… но Пес остался.       — Ты еще ничего, считай, не кричала, — кривая улыбка рассекла вдруг его лицо, и зловещее веселье высветлило глаза. — Как-то в Ланниспорте я одного паскуденыша приложил по плечу — вот он верещал, что твоя септа от вида х… кхм. Аж голос сорвал, в общем. И ладно б еще намекнул хоть словом! Я-то крепко тогда выпил, не понял, что ж он так разоряется, ну и…       Леди нельзя было слушать подобное, она знала, и держать его за руку тоже было нельзя; но злая тень, ее морок, ушла ненадолго, напугавшись непристойности шуток и грубости смеха, и позволила, совсем ненадолго, забыть обо всем: Санса вздыхала и ахала в ужасе, и пару раз рассмеялась несмело; голос Пса, неровный, унимал каким-то образом боль, и пальцы гладили ей ладонь, и от их тепла становилось совсем хорошо.       Одна история потянула другую и потом еще одну; Санса не поняла, сколько прошло времени, когда она перестала различать слова и слушала только скрежет голоса, который плел вокруг нее сон: она узнавала в нем лязг мечей во дворе Винтерфелла, и окрики сира Родрика, и звонкий смех Робба. Морщинистый свод исчез под напором балок и ровного камня, и огонь костра обратился холодным дневным светом севера — и на одну ночь, долгую и спокойную, Санса вернулась домой.