***
Юношу колотит, распирает от удушливой ненависти ко всему своему существу. Он отводит взгляд от мерцающего в вечернем свете закатного солнца, бегает глазами по комнате, ищет за что зацепиться, лишь бы не вспоминать, лишь бы не видеть уродца, демона, самое настоящее отродье, что всегда с ядовитым презрением смотрит на него с поверхности водной глади. Он почти не дышит, лишь судорожно хватает ртом кислород, сотрясается в немой тишине и тянется, пытается удержаться за воздух. Он восторженно ищет боль, проводит тонкими пальцами по шее, поднимается дальше и останавливается у ненавистного глаза, поддаётся минутному наваждению, очерчивает подушечкой глазное яблоко и надавливает, собирая проступившую влагу. Острая боль бьёт по затылку, заставляет зажмуриться и одернуть руку, но юноша не останавливается, сдавленно присвистывает, выпуская воздух через ноздри. Он небрежно подцепляет ногтем веко, продавливает большим пальцем зрачок и наслаждается, упивается сладостью этой пытки, прошибающей позвоночник незнакомым томительным страхом. В руку неуверенно ложится старый, поросший неровной ржавчиной меч, приятно утяжеляет руку и добавляет точности действиям. Юноша без колебаний, совсем не задумываясь, лихо всаживает остриё в постылый глаз, самозабвенно заходится нервным смехом, избавляется от столь нелюбимой части тела. Взгляд мгновенно мутнеет, яблоко лопается, и на щеках ощущается вязкая плотная влага. В звенящей тишине слышится разочарованный вздох, столь извращенная игра с собственным телом почти не приносит боли, юноша чувствует лишь непонятный дискомфорт и видит непроглядную темноту. Он еще раз заносит оружие, трясущейся рукой вонзается в плоть, неровно и рвано терзает веки, срезает ненужную теперь кожу и продавливает меч глубже, щекоча кости. Эта боль столь желанна, столь невыносима, что перед единственным глазом мерцают искры, голова раздувается от переизбытка ощущений, а сознание медленно и сладко ускользает, запятнанное и оскверненное таинственным трепетом перед резью.***
Перед взглядом юноши предстают его окрепшие в бесконечных битвах плечи, вытянувшиеся ноги и руки, ставшее пугающе впалым в своей тонкости и худобе лицо. На нём сладким воспоминанием бугрятся глубокие беспорядочные шрамы, обрамляют кровоточащую чернеющую пустотой глазницу, так и незажившие гниющие веки. Юноша раздражает ногтями чувствительную кожу, вызывает тупую ноющую боль в старых ранах, пробегается по рубцам пальцами. Он заслужил всю эту пытку, он делает непозволительно мало, не может ничего изменить, пока драгоценное время ускользает, извивается и не поддаётся. Он невероятно одинок, предан лишь редким воспоминаниям о своём божестве и так неправильно и безнадежно влюблён. Эти чувства искрящимся стыдом обжигают сердце, потому что достаточно было лишь раз проявить доброту, а мальчик уже посвятил всю свою жизнь одному человеку, готов умереть за любимого. Вот только это богу не нужно, этого до смешного мало, это не сможет вновь вознести когда-то великого принца на его высокий пьедестал. Юноша лишь отчаянно мстит, затыкает гнилые рты и носит у сердца невинные цветы. Он закрывает глаз и видит перед собой давнюю сцену, Его Величество терзает себя, предпочитает мужественно пересилить боль, только бы не поддаться низменности, остаться таким же ослепительно белоснежным. Юноша считает себя недостойным любви к столь прекрасному и возвышенному. А потому он должен понести наказание, чтобы измениться, чтобы стать сильнее, чтобы заслужить возможность восхищаться и суметь защитить от чужих грязных взглядов. Он ведёт пальцами по острию меча, слегка напрягает подушечки и давит ими на оружие. Загрубевшая мозолистая кожа поддаётся, рвётся под напором и кровоточит, источая пряный металлический аромат. Юноша улыбается этой осознанной боли, с придыханием отводит ладонь от меча, закапывая землю алыми разводами. Белоснежные худые бока сияют первым снегом с проталинами — шрамами, полученными в битвах. Эти отметины совсем не такие вожделенные, как те, что юноша наносит себе сам, в пылу боя боль не такая тягучая, не такая томительная и тоскливая. Потому шрамы пленительно манят, просят перекрыть их собственными руками, завязать тугую петлю и сдавить душу холодными тисками ненависти. Холодная кожа легко лопается, выпускает алые всполохи и открывает розовеющую плоть. Юноша ласкает свежую рану пальцами, вызывает тянущие спазмы и собирает кровь на подушечки. Он подносит руку к свету, заворожённо рассматривает рубиновые переливы, отдаёт добровольную жертву небесам, клянется на этой крови и безмолвной боли. Язык ловко обводит фаланги, слизывает ржавый вкус и щиплет грубые глубокие разрезы.***
Хуа Чэн заслужил своё имя, свой статус, заслужил преклоненные перед ним колени, богатые украшения и высокие потолки над головой. Он заслужил чужой холодный страх перед ним, готовность поднести к обеденному столу собственную голову, исполнить любой безумный приказ. Но он всё ещё не заслуживает даже взгляда лучащихся добротой глаз, прикосновения теплой руки и кроткой счастливой улыбки. Потому что всего этого ещё недостаточно и не будет достаточным никогда. Его Высочество наследный принц заслуживает в своей только человеческой жизни намного большего, чем заслужил Хуа Чэн за несколько веков, почти тысячелетие. А потому он вновь исступленно обновляет шрамы, срывает только запёкшуюся корочку недавней мертвой, нечеловеческой, крови, не даёт затянуться разрывам, создаёт новые обдающие неизлечимой болью раны. Эмин в руках дрожит и извивается, вибрирует и плачет детским голосом, не желая вновь вредить. Хуа Чэн лишь усмехается и давит сильнее, проворачивает саблю в бедре, пронзает до кости, разводит оголенное мясо в стороны, позволяя оставить на теле множество крупных отметин. Он — князь демонов, непревзойдённый владыка, он по щелчку пальцев может стереть каждый из этих шрамов, залечить гниющие расщелины на коже, избавиться от щекочущего запаха мертвого тела. Но это — его наказание за недостойность, за бушующие в сердце чувства, за то, сколько он потерял времени. Его рубцы — карта жизни и смерти, карта непролитых слез. Он бесконечно одинок в своём бремени, уродлив телом, реками рубцов и отсутствующим глазом, он старается недостаточно, но больше и больше с каждым днём. Извивающиеся серебряные бабочки трепетно прижимаются хрупкими крылышками к телу, пачкаются в мертвой крови и сияют в ночной тишине покоев князя демонов.***
Се Лянь с изнывающим сердцем смотрит на чужое тело, целует каждый, даже самый крохотный, шрам, описывает лепестками губ следы чужой боли, проливает слезы, что давно хранит в себе Сань Лан. Принц бережно ощупывает истерзанные ключицы, что-то бормочет, лаская бока, извиняется и щебечет на грани слышимости какие-то сладкие глупости, пока проходится языком по шероховатым бедрам. Потому что Хуа Чэн заслуживает намного большего одним своим существованием, чем то, что заслужил за всю свою жизнь Се Лянь.