***
Николай Васильевич, пребывая в состоянии творческого кризиса, вот уже долгое время искал утешения в бутылке с чем покрепче. Но когда это утешение не позволяло даже думать, он брался за другое: сметая с письменного стола кипы черновиков, которым не суждено было дойти до рук читателя, Николай в сердцах отправлял их в огонь. Дав свету своё лучшее творение, он снова опустил руки. Ни разу с момента публикации «Вечеров» он не был доволен своей работой. Малейшая деталь, не вписывающаяся в его понятие идеального произведения, отправляла письмена в топку. Возможно, Николай был слишком строг к себе, но эта мысль уже не спасет, наброски, превратившиеся в пепел. Сидя в кресле с очередной бутылкой, занятый спутанными, совершенно хаотичными мыслями, Николай Васильевич не заслышал звука открывшейся двери. Гость бесшумно прошёл в комнату, окинув взглядом пустые бутылки, стоящие у кресла. Яким говорил, что барин не в состоянии вести беседу. Но, возможно, это и к лучшему. — Снова пьёте, Николай Васильевич? Визитёр терпеливо ждал ответа, давая плохо соображающему писателю осознать происходящее. — В-вы? — Николай нетвердо встал, держась за спинку кресла, и расфокусировано взглянул на гостя. Непонимание в нетрезвом взгляде смешалось с удивлением и даже каким-то страхом. Немудрено, ведь его гостем был не кто иной, как блестящий столичный следователь, с недавних пор ставший ему врагом — Гуро Яков Петрович. — И всё жжете бумагу… — дознаватель поднял с пола полуобгоревшую страницу и неодобрительно покачал головой. — Не жалко? — Яким, черт бы тебя побрал! — Николай готов был всыпать юродивому слуге за возможность вновь увидеться со следователем. — Ну-ну, почем тревожить старика? — мужчина сел в обитое темной кожей кресло. — Я не ругаться пришел. — Что Вам нужно? Яков Петрович снисходительно улыбнулся. — Уверен, Вы помните наше небольшое приключение близ Диканьки, — начал следователь, внимательно наблюдая за Николаем. — Там снова умирают люди. — Я-то Вам зачем? — Думал, Вы подогадливей будете, — не без упрёка ответил дознаватель, однако, продолжил. — По моим наблюдениям, убийства носят ритуальный характер. Возможно, не обошлось без нечистой силы. А Вы, точнее Ваша способность, можете значительно помочь в раскрытии этого дела. Николай колебался, и Гуро понимал его опасения. Гоголь имел право не доверять ему вследствие их последней встречи, однако без него это расследование могло продлиться гораздо дольше. — Конечно, это не за просто так. Вам заплатят и помогут с писательской деятельностью. — Ваше тайное общество? — Безусловно. Граф Бенкендорф лично заинтересован в поимке этого человека, ну, или не человека, — в карих глазах мелькнули бесовские искры. — Что скажете, Николай Васильевич? — Это сделка? — Взаимовыгодное предложение. — Я еду, — не будь писарь так пьян, то, возможно, поколебался бы, однако в тот момент такой ответ казался ему единственно верным решением.***
— Едуть, — заключил Тесак, завидев приближающуюся бричку. — А чего едуть-то, Александр Христофорович? — Сам знаешь, — мрачно ответил полицмейстер. — Потому что началось? — робко спросил писарь, боясь подтверждения своей догадки. Александр молчал, хмуро глядя вдаль. — А я говорил, говорил, что их выселить надобно. В другом месте бы чудили, а мы б себе жили мирно. Я говорил, а меня никто не слушал. — Помолчи! Всю душу ты мне вынул своими причитаниями! — Бинх сказал это резче, чем хотел, но писарь притих, лишь изредка бубня что-то себе под нос. Бричка остановилась. Из неё вывалился сонный, взъерошенный Гоголь, следом вышел дознаватель. Повисло напряженное молчание. Поняв, что начальник ничего говорить не собирается, Тесак взял приветствие гостей на себя. — День добрый. — приподняв шляпу, поздоровался он. Николай кивнул, дознавателя же совершенно не интересовали эти формальности. — До сих пор злитесь? — Яков с ухмылкой смотрел в угрюмое лицо полицмейстера. — Есть за что, — мрачно заключил собеседник. — Нам придётся сотрудничать, так что, будьте добры, действуйте умом, а не эмоциями. — Мои опасения отнюдь небезосновательны. — И всё же, отбросьте их на благо общего дела. Александр шумно выдохнул и понимающе кивнул. Как ни крути, а если они хотят поймать убийцу — придется работать сообща. — Тогда готовьте тело. А нам, Николай Васильевич, на постоялый двор. И здесь ничего не изменилось. Старое, но довольно крепкое здание, аккуратные столики под навесом, аромат простой, но достаточно вкусной еды… По прежнему спокойно и как-то по-домашнему уютно. Хотя, в месте, которое на некоторое время должно стать домом, так и должно быть, не так ли? — Вам комнату? — едва приезжие подошли к двору, спросила хозяйка. — Две, — уточнил следователь, перехватив трость. Прикинув что-то в голове, женщина кивнула. — Яна! К хозяйке подбежала молоденькая крестьянка. Светлые волосы под косынку уложены, карие глаза светятся теплым огнём. Сказав что-то подчиненной, хозяйка ушла по своим делам. — Пройдемте, — девушка торопливо пошла вперёд, даже не взглянув на гостей. Видно, спешила куда-то. — Не так хорошо, как в городах, но жить можно, — открыв скрипучую дверь, сказала Яна. — Располагайтесь, — на секунду её взгляд задержался на Гоголе. Карие глаза потемнели, приветливая улыбка исчезла, лицо исказилось немым страхом. Или ему показалось? — Ваша комната дальше, — Девушка улыбнулась следователю и пошла в указанном направлении.***
Как и в прошлый раз, вместо анатомического театра для вскрытия был предоставлен сарай. Чего ещё ожидать от такого захолустья? Но работать можно. — Ну-с, Николай Васильевич, Вы готовы? Или лучше позвать местного писаря? — Нет-нет, я в порядке. Дознаватель обошел секционный стол, осматривая труп молодой девушки. — Пишите… Труп женского пола, правильного телосложения, хорошего питания. На голове темно-русые волосы, заплетённые в одну косу длиной до семидесяти сантиметров… Подавляя подступающую тошноту, Гоголь взялся за перо. — Перерезана сонная артерия. Надрез сделан острым предметом. Надрез длиной около пяти сантиметров, — мужчина взялся за пилу, Николай пытался не отрываться от бумаги, чтобы не упасть в обморок. — Разрыв сердца. Судя по позе трупа и аккуратности предыдущего надреза, жертва скончалась именно из-за разрыва сердечной мышцы, а артерия была перерезана уже после умерщвления. Предположительно жертва умерла от испуга или сильного потрясения. Записали? — Д-да. — Отлично. Выглядите, конечно, не очень. — Я пока не нужен? — Пока нет. — Я тогда на улицу выйду. — Идите. Свежий воздух немного привёл писаря в чувство. — И, как всегда, о приезжих я узнаю последним. Хоть бы кто сказал, — Николай узнал говор сельского лекаря, работающего только под влиянием чего-то горячительного. — Рад Вас видеть, Николай Васильевич. — Взаимно, Леопольд Леопольдович. Слово за слово и между ними завязался, хм, монолог доктора с редкими репликами Николая, совершенно не заинтересованного в разговоре. От нечего делать он наблюдал за поедающим сдохшую мышь вороном. Птица не боялась громких разговоров пьяного Бомгарта, продолжая свою трапезу. Словно поняв, что за ним наблюдают, ворон оторвался от своей поживы. Пернатый посмотрел на писаря своим черным глазом, и от этого взгляда стало не по себе. Казалось бы, просто птица, но взгляд был умным, почти человеческим. Ворон протяжно каркнул и, не доев труп животного, улетел прочь. — Николай Васильевич? — следователь окликнул писаря, развеяв наваждение. — Не знаю, как Вы, но я бы отведал местной кухни. Идете? — Да, — рассеянно ответил Гоголь. — Иду…