Конокрад

♘♞

Ни для кого не секрет, что деревенская жизнь - тихая, спокойная и размеренная. В месте, где каждый знает в лицо всех соседских кур, не может происходить ничего интереснее мужичьих драк и потерявшейся коровы. Все знали своё место в годами сформировавшемся укладе и не пытались выделяться. Впитанное с молоком матери «что люди скажут» являлось основополагающим постулатом, на котором выросло и воспиталось не одно поколение. И Намджун - тоже. Он был младшим сыном в семье, но не младшим ребенком. Всего их было трое. Два старших брата и младшая сестричка, которую мать буквально вымаливала, как только узнала, что беременна третий раз. «Не дай Бог еще один пацан в доме», — ворчала она, подпирая рукой поясницу, но Бог, видимо, был на её стороне и в итоге родилась дочка. Намджун в Бога не верил, но помалкивал. Ведь в «что люди скажут» не верить было невозможно совершенно точно. Засмеют. Так он и жил свою жизнь, выполняя отведённую роль в их тихой мирной деревенской глуши. Делал, собственно, что говорили: кормил скотину, чистил стойла, коров доил, когда придётся… огород полол, крышу на зиму перестилал... Так, всего по мелочи, а в итоге целый день на ногах. Он чётко знал, что от него требуется, и следовал предназначению. Знал, что ждёт его впереди и уверенно смотрел в будущее. А что его ждало, собственно? То же, что и днём ранее. Об иной жизни он и слыхом не слыхивал, и помыслить не мог. Ровно до того дня, как около их совершенно ничем не примечательной деревни не остановился цыганский табор. Событие это было сродни эпидемии, когда у половины деревни разом все куры полегли. То есть прямо с первыми петухами в дверь настойчиво постучали и соседка, даже ещё не причёсанная со сна, чуть отдышавшись на всю избу объявила: «Ох, там такое!» Что же там «такое» в итоге собралась посмотреть вся деревня. Точнее, самая её любопытная часть. Некоторые старшие, что когда-то уже видели цыган и их быт в прошлом, интереса не выразили, а вот молодежь - напротив. Особенно девушки. В первый же день, смазывая заскрипевшие петли на воротах, Намджун случайно подслушал разговор мимо проходящей группки хихикающих девчат, которые как раз возвращались домой после подглядывания за «гостями». Уж больно кто-то им там приглянулся из пришлых. «А-то им из местных женихов мало» — недовольно подумал Намджун, и закрыл ворота. Теперь уже без скрипа. Чего там было интересного в этом таборе Намджун не понимал. Через три дня о нём не говорил только ленивый или немой. А, ну и Намджун. Но зато невольно слушал. Даже соседская бабка, которая в первый день была из тех, кто не проявил интереса, теперь что-то рассказывала своим внучкам про цыган, которые приходили в их деревню в её молодые годы. Её взгляд теплел, когда она вспоминала былые времена, а девчушки млели. Кажется, в рассказе старушки было что-то про молодого красивого цыгана, который уговаривал её бежать, и вместе с ним путешествовать по дальним странам. — И что там в этих дальних странах хорошего? — бубнил Намджун, со злостью выкорчёвывая заросль хмеля из-под забора. — Будто тут плохо... Так бы всё и текло своим чередом: табор собрался бы и уехал через время, люди в деревне бы пообсуждали, посудачили и забыли, а Намджун бы продолжил жить как жил… Если бы однажды утром он не обнаружил, что со двора пропал их совсем недавно приобретённый жеребец. Намджун всю конюшню обшарил, словно конь мог спрятаться под ведром алюминиевым, но это он скорее с испугу. Не каждый день у них скотина пропадает. Да и ладно бы там курица какая или гусь, а тут целый конь! Он же его сам буквально вот-вот покупал, выбирал, торговался! — Этого нам только не хватало! — воскликнул Намджун, вскинув руки, чем страшно перепугал их старую козу. Первым делом он проверил ворота, через которые только и мог выйти конь, и те оказались закрыты изнутри как были с вечера. Словно вор тихо жеребца вывел, перелез через забор, вернул всё как было, и махнул обратно. Значит, молодой ещё, если силы есть и смелость зайцем прыгать. Да и опыт общения с лошадьми должен был быть, ведь жеребец у них молодой совсем ещё, с норовом - абы кого к себе не подпустит. Круг сузился. Хоть в нём никого пока и нет. Обойдя двор ещё раз и все обдумав, Намджун сообщил новости родителям, и пошёл по соседям спрашивать кто что видел, слышал… Коня же, ну в самом-то деле, в карман не положишь - попробуй его тихо по улице провести, чтоб никто ничего! Ан-нет, никто и ничего. Кроме соседки. — Они это, цыгане, точно вам говорю! — авторитетно заявила та, что принесла в первый день с утра спозаранку весть о цыганах. — Среди наших такого никогда не водилось, а эти слыхать скоро уходят, вот и присмотрели жеребца. Всё равно за ними не пойдут! Так и возвращается Намджун домой ни с чем, только со слухами. — Может, и правда убежал?.. — разочарованно тянет он, подперев кулаком щёку, когда сидит за обеденным столом. — И ворота за собой прикрыл? — язвит старший брат Сокджин; он уж на что на что, а на язык всегда был остёр. — Ну не деревенский же кто? Жеребца целого спрятать не так просто, я б точно нашёл его сегодня, все дворы обошёл, да по два раза! Да и стоит ли он того, всё равно всё раскроется, а что люди скажут… — Значит крали не из наших и кому на молву все равно! — вмешивается мать, звучно ставя на стол перед сыновьями чугунок и тарелки. — Точно, братец, права соседка! — Намджун, сынок, ты б сходил к табору, а? Разведал. Коли ужо взялся... А Намджуну и деваться некуда. Коня как никак вернуть нужно. Да и вдруг табор на самом деле вот-вот соберётся, как соседка сказала, и поминай как звали! — Пойду! — он решительно ударил кулаком об кулак, и пошёл переодеваться в чистое. Негоже перед людьми незнакомыми прям в рабочей одёже показываться. Хоть они и воры потенциальные. В итоге собирается он словно снаряжается в экспедицию. Даже в баню бежит из ведра себя водой окатить. И пусть с самого утра не работал и вроде не запачкался. Не лишним будет. Но в итоге по деревне он идёт всё равно будто кол проглотил. Ещё и рубаха его выходная вдруг оказалась мала: в плечах и на груди ткань так натянулась, что мать ахнула, когда сын успевает так быстро из всего вырастать? А он что сделать может с этим, если тело само в последние пару лет всё так бухнет и крепнет, мужает, что в пору плюнуть на того коня, и самого Намджуна в плуг впрягать, и огороды вспахивать. Да только сила эта и размеры впечатляющие совсем не помогают Намджуну, покуда он сам в себе не уверен. И на деле, когда он ближе подходит к окраине деревни, а значит всё ближе к табору, его смелость почти вся испаряется. Что его ждёт? Что там за люди, что коней ночами крадут? Но ответ открывается сам собой. Стоит только Намджуну разглядеть впереди яркие шатры, он замечает, как кто-то чуть поодаль занимается его конём. Подойдя ближе он действительно узнает жеребца - точно он, родной! А вот парень рядом с ним явно не местный; Намджун таких рубах ярких да цветастых отродясь не видывал, и волосы кудрявые - чудеса! Права была соседка! Парень стоит к Намджуну спиной, держит в руках щётку и уверенно расчёсывает гриву поимки, что-то напевает и даже пританцовывает. Конь стоит смирно и не мудрено, что сам за своим похитителем ушёл - молодой ещё, глупый, не успел к новому дому попривыкнуть, вот и пошёл телком. Но вместе с доверчивостью и глупостью, у него был ещё и характер вздорный, поэтому когда в следующее мгновение парень кидает щётку в траву и закидывает руки коню на спину, словно собирается взобраться на него, Намджун кричит: — Он не объезжен! — и кричит прежде, чем думает, хотя что думать, если жеребец понесёт - эдак и убиться можно! А зла Намджун никому не желает, даже конокрадам! Тем временем парень вздрагивает и оборачивается на голос. Его лицо удивлённое в первый миг, но оно быстро становится заинтересованным. Он внимательно оглядывает стоящего перед ним высокого и крепкого деревенского парня с натянутой рубахой на груди и ухмыляется. — Такого коня я и сам бы объездил… — присвистывает он и складывает руки на груди, продолжая бессовестно глазеть. Намджун от такого даже теряется. Как это понимать? Что он себе позволяет? Возмутительно! — Но конь мой! — восклицает он, наивный. — И не тебе его объезжать! Парень широко улыбается и его лицо преображается. Летний ветер колышет лёгкие кудри и он вдруг выглядит очаровательно и до того трогательно, словно и не преступник. Ну не бывают преступники такими. — Меня Тэхён зовут, а тебя? — он протягивает руку, и воспитанный Намджун не может не ответить на рукопожатие. — Намджун, — несмело отвечает он и сомневается, что все происходит так, как должно, хотя откуда ему знать. — А ты верни мне коня! — А это твой, что ли? — Конечно, мой! — На нем не написано! — Да как ж это так! — восклицает Намджун второй раз за день. — Украл коня и ещё возвращать не собирается! — Украл??? — Тэхён хватается за сердце и округляет глаза, хоть они и без того у него огромные. — Кто такой вздор тебе сказал!? — А как ж он с тобой тут оказался!? — не унимается Намджун. — Я встал утром пораньше кур кормить, а тут твой конь из моего загона сено таскает! — Сам сбежал что ли? — Сам, видать! — И ворота за собой закрыл сам!? — Надо же конь какой умный! — откровенно забавляется цыган, вернув свое игривое и наглое настроение. Намджун пыхтит как вскипевший чайник. Парень над ним откровенно издевается! Неслыханно! — Ты мне тут зубы не заговаривай, — строго говорит он, для убедительности нахмурив брови и выставив указательный палец. — Возвращай коня быстро! Тэхён смеётся громко, чисто и откровенно, запрокинув голову и схватившись за живот. Намджун даже пугается - в деревне у них так не смеются, не красиво это. И только он собирается возмутиться на такое поведение, как парень словно вихрь заскакивает на спину его коня и крепко обхватывает босыми ногами. — Догонишь меня на моей Ласточке - верну жеребца! — возбужденно восклицает Тэхён и кивает в сторону шатра, близ которого привязана белая кобыла, что уже заинтересованно подняла голову, услышав своё имя. — Дурной! — кричит деревенский. — Конь даже без удил! Убьёшься разом! — Тем более снова твой будет! — смеётся цыган, вплетая пальцы в гриву, и его глаза горят, — Поторопись! Али струсил? Конь храпит, брыкается, вертится и явно недоволен происходящим, но Тэхён лишь забавляется и ласково с ним сюсюкает. Намджун такого никогда не видел и поражен до глубины его деревенской души. Цыган смотрит на него сверху с вызовом, улыбается коварно, красуется и берёт на слабо. А Намджун парень хоть и умный, но простой - его обмануть, что ребёнка, и цыган этим бессовестно пользуется. — Чёрт с тобой! — выдыхает он и бежит в сторону шатра, благо недалеко совсем, а Тэхён всё смеется и с конем говорит на каком-то своём языке, чувствует себя уверенно, словно ему это всё не впервой. Когда Намджун оказывается у кобылы, та смотрит спокойно и даже не сопротивляется, стоит её оседлать. Цыган тем временем приближается и они наконец-то смотрят друг на друга с одного уровня. Он продолжает улыбаться, его широкие плечи расправлены, в отличии от намджуновых, и он откровенно наслаждается. — Ну!? — выдыхает Тэхён и закусывает губу от избытка чувств, подаваясь вперёд корпусом. — Вперёд! Он хлопает по бокам коня босыми стопами, ёрзает задом по его спине, пытаясь телом подсказать, что от него требуется. Намджун, глядя на это, вдруг смеётся сам и вскидывает повод - кобыла фыркает и срывается с места, оставляя незадачливого скакуна позади. Парень оборачивается тут же, замечая счастливые глаза цыгана, который кричит коню «но-но» и тот, наконец-то, понимает и пускается следом. Намджун не знает куда они скачут и зачем. Он было думает, что стоит свернуть в деревню до его дома - там сумасшедшему цыгану отдать его кобылу, а самому забрать жеребца. Но отчего-то ему хочется скакать и дальше, вперёд, в поле, которое уже расстилается перед ними. Доставшаяся ему кобылица отличная, послушная, рысит ловко и настроение парня поднимается. Он хоть и не такой уж опытный всадник и в седле бывает не часто, но всякий раз получает от этого удовольствие. Одно дело, что обычно он слишком занят скотиной-огородами, чтобы праздно выезжать, но коли так вышло - чего бы и нет? — Намджун! — вдруг слышит он радостный возглас позади. — Вперед, Намджун, быстрее-быстрее! Тэхён проносится мимо, всё еще босой и на бессёдлом жеребце, его волосы, цветастую рубаху и шаровары развивает ветер, он выглядит словно сумасшедший, дикий, как и его конь, кажется, тоже вошедший во вкус. Намджун цыкает и качает головой, но подгоняет кобылу, пускаясь следом. Летнее солнце греет его плечи и нос, тёплый ветер ласкает кожу, а от скачущего впереди всадника до него доносится смех и какие-то восклицания. Не иначе Тэхен болтает с молодым жеребцом. Намджуну тоже смешно. Они догоняют друг друга на протяжении всего поля, кричат, улыбаются и хихикают, словно старые друзья, откровенно наслаждаясь игрой. Но поле вскоре заканчивается и начинается лес, а Намджун вспоминает, что они не решили, где финиш. Его кобыла лишь слегка замедляется и ныряет между деревьями, оказываясь на тропинке, которая ведёт вглубь леса, словно знает её. — Эй, куда ты, красавица!? — удивляется Намджун, а в ответ фырканье, мол и сама знаю куда мне надо! В лесу заметно прохладнее, пахнет древесной корой, мхом и влагой - что отлично освежает после галопа по солнечному полю. Тэхёна не видно и не слышно, Намджун оборачивается несколько раз, но сзади никого. А кобылица тем временем набирает скорость, её бег становится пружинистей и резвее, игривей, а когда перед ними открывается вид на лесное озеро - стрелой пускается вперёд. — Куда! Куда! Стой! — кричит Намджун и вдруг слышит позади топот копыт и смех Тэхёна. — Дай спешиться! Но кобыле до него и дела нет, она с довольным ржанием оказывается в воде и Намджун неизбежно вместе с ней. Он оборачивается и замечает, что Тэхён тоже приближается к воде, но в последний момент ловко соскакивает с коня и сразу принимается стягивать через голову свою рубаху. — Намджун, ты умеешь плавать? — кричит он, рупором сложив руки. — Намджун! Держись за мою Ласточку! — Умею! — как можно громче пытается ответить он, но за Ласточку всё же держится. Тэхен оказывается рядом буквально через минуту: его волосы намокают и кудряшки становятся ещё виднее. Он продолжает улыбаться во весь рот, а Намджун думает, что у него бы уже давно отвалились щёки, а этому дурному хоть бы что. — Ты выиграл, Намджун, — тихо и ласково говорит цыган, зависая в воде на месте, и смотрит так искренне, — первым пришёл. — Ой-ли… — Правда! Не вру! — смеётся он в ответ, а тем временем между ними проплывает кобыла, которую Тэхён хватает за шею и целует, забираясь на неё сверху, хоть они ещё полностью в воде. — Давай залезай тоже позади меня и держись. — Зачем? — Она нас выведет, а то сам ты у берега весь в иле перепачкаешься, — объясняет он и тянет парня за рукав. — Давай, вода холодная, долго не покупаешься. Намджун вспоминает, что Тэхён разделся ещё на берегу и сейчас в одном белье, когда устраивается позади и обхватывает руками узкую талию: под ладонями его кожа оказывается гладкой и горячей на контрасте с водой лесного озера, которое едва прогрето солнцем, а мышцы - крепкими. Намджуну неловко, а цыгану словно всё равно. Идея сесть верхом ещё в воде была отличная, потому что они действительно ничуть не запачкались и уже на берегу спокойно спешились на мягкую и чистую траву. Правда, мокрая одежда прилипла к телу Намджуна, став почти прозрачной, и ещё сильнее обтянула его, чем раньше. Тэхён даже не стеснялся жадно рассматривать тело парня, который под его взглядом хотел скукожиться, хоть почти голым был не он. Никто на него так не смотрел никогда. Словно было кому и на что. Намджун искренне не понимал, что заставляло Тэхёна уделить ему столько внимания, и на что там смотреть. Он даже наивно оглядел себя сам сверху - руки-ноги, как у всех. Так, да не так. Намджун был сложен превосходно, даже больше этого. Последние годы взросления сотворили из нескладного долговязого паренька настоящего мужчину с широкими округлыми плечами, сильными жилистыми руками и крепкой грудью. Особенно выдающимися были его бедра: крупные, мясистые, сильные. Про таких обычно говорят - «кровь с молоком». Говорят где-то и кто-то, но не в деревне Намджуна и не про него. Поэтому такое внимание ему и в новинку. Но он не будь дураком и сам не упустил возможности рассмотреть его нового знакомого. Цыган хоть и был чуть ниже ростом и не так крупен, но тем не менее телом обладал прекрасным: тугим, поджарым, складно сложенным. Полюбоваться было чем. — Раздевайся, — вдруг как гром среди ясного неба раздался голос Тэхёна и Намджун опешил. — Зачем!? — Сушить тебя будем! — Да мне и так… — Не глупи, ты если такой мокрый домой поскачешь, мигом захвораешь, даже мои травы потом не помогут… — он подошел к своим шароварам, которые висели на ветке дерева, и выудил из широкого кармана яблочко, а затем второе, которое и кинул Намджуну. — Скидай всё и развешивай, солнце и ветер своё дело знают. Намджун помялся пару секунд, а потом решил, что болеть и правда нельзя, а парень дело говорит, и сбежал за дерево раздеваться. Хотя потом всё равно вышел обратно на полянку, и толку было прятаться? Ну да ладно. Цыган тем временем снял седло со своей кобылы и уложил его на траву, чтоб оно просохло, ну и под голову подложить заодно. Он плюхается рядом со стоном удовольствия, вытянув свои длинные и без того загорелые ноги под солнечными лучами. Деревенский же осмотрел для сравнения свое бледное тело, у которого были лишь коричневые руки от локтя и до кисти, и загривок - подарок огородной жизни. Что ж, у него действительно времени на ровный загар не было, да он как-то и не задумывался, что он нужен. Но вот на Тэхёне он выглядел превосходно. — Укладывайся, грейся, — довольно протянул парень, приоткрыв глаз. — И вообще, ты мне солнце загораживаешь. — Ох, ну простите! — обиженно затянул деревенский, а в ответ хихикнули и на его сердце вдруг резко потеплело. Улегшись с другой стороны от седла, Намджун засопел - мышцы ныли с непривычки от верховой езды и вытянуться было самое оно. Он вспомнил, что продолжал держать в руке яблоко, поэтому довольно хмыкнул и звучно им хрустнул. От обеда в желудке уже почти ничего не осталось, и даже яблоко было кстати. На краю полянки паслись лошади, вместе щипая куст щавеля, и фырча, видимо, поладившие как и их хозяева, и Намджун улыбнулся, как красиво выглядела белая кобыла и его гнедой жеребец. — Ловко ты, конечно, верхом держишься, — проговорил он, обращаясь к цыгану, но продолжая следить за лошадьми. — Я б в жизни не рискнул. — Хах, так я с пелёнок в седле, — хихикнул Тэхён, поворачивая голову в сторону своей Ласточки и продолжая кусать яблоко, — у нас это в крови, знаешь… — Это уж точно, я такого никогда не видел! До сих пор не верится, что ты жив и не свернул себе шею. Наш жеребец-то с норовом. — Брось, он послушный мальчик, быстро понял всё. А тебя на себя не пускал, потому что страх твой чувствовал и неуверенность, вот и всё. — Ну, знаешь… — шутливо возмутился Намджун, — я не с пелёнок в седле, как некоторые. Я с пелёнок в огороде. Тэхён заливисто засмеялся, как умел, и чуть не подавился яблоком. — Ты всю жизнь в своей деревне прожил? — Да, — он сам удивился откуда у него в голосе едва уловимые грустные нотки. — А ты? Всю жизнь в таборе? — Да, в этом вся моя жизнь. — В чём именно? — Наши люди. Дорога. Лошади. Новые люди и места. Приключения. Свобода... — Расскажи, что такое свобода, — тихо просит Намджун, глядя в небо. И Тэхён рассказывает ему, как живёт. Намджун слушает, затаив дыхание, продолжая следить за проплывающими над ними облаками. И очаровывается. Он не знает, что существует иная жизнь, помимо привычной. Как же это - не иметь своего дома, кочевать с места на место, каждый раз начинать всё с нуля. Тэхён же говорит, что его дом - это люди, которые его окружают, они - дом. Защита, опора, поддержка. А вещи и земля - они имеют свойство предавать: крыша над головой может сгореть, разрушиться в землетрясении, посевы повыкручивает ураган, а почва потеряет плодородие. Намджун узнаёт, что табор зиму проводит далеко на Юге у берега Тёплого моря, а с приходом весны отправляется севернее, двигаясь от города к городу, от деревни к деревне. Они везут с собой разные товары: ткани, украшения, травы и специи, алкоголь, которые продают тем, кто желает получить что-то из дальних мест, что-то эдакое, и сам готов продать что-то взамен: продукты, одежду, что-то нужное для табора. А ещё цыгане иногда устраивают ночные гулянки, приглашая местных к себе, а те несут с собой угощения и выпивку, в обмен на музыку, танцы и хорошее настроение. Чаще всего это молодёжь, ещё не утратившая тяги к чему-то новому, запретному, иному. Они веселятся, забывают о своем быте, и проблемах, а цыгане рады подарить кому-то частичку своей культуры. Они играют свою музыку, поют свои песни, рассказывают всякие истории и сказки, которые привозят с собой из разных мест, как и товары, но зато раздают их совершенно бесплатно. И идут дальше. Дальше к другим городам и селам, где их ждут новые друзья, которых ещё нужно встретить, места, которые заслуживают быть увиденными, и новые приключения, которые совершенно точно нужно пережить. Их не заботит ничто, кроме них самих и их табора. Если где-то война, эпидемия, засуха или наводнение - они идут в другое место, которое неизбежно встретит их и приютит. Жизнь слишком коротка, чтобы провести её в ненужной никому войне - друг с другом или природой. — В мире слишком много интересного, чтобы провести жизнь, копошась в одном огороде, Намджун! — восклицает Тэхён, вставая с земли и отряхиваясь. — Подумай об этом! А Намджун смотрит на него снизу вверх, всё ещё лежа на земле, и удивляется, что ещё вчера так противился встрече с кем-то из пришлых, а сегодня не может наслушаться одного из них. Парень подает ему руку и помогает подняться тоже. Намджун кидает взгляд в сторону своей одежды, которая уже выглядит вполне сухой и вспоминает, что должно быть прошло очень много времени. — Я дома с обеда не появлялся, — шепчет он, глядя, как солнце скрывается за деревьями. — Меня уже хватились, наверное. — Да, возвращаемся, — выдыхает цыган и улыбается с едва заметной грустинкой. — Пора. Они одеваются молча. Одежда Намджуна на самом деле почти сухая, только в швах еще влажная, но это не страшно. Уже собравшийся Тэхён подзывает Ласточку и закидывает на неё седло, крепит всё аккуратно, гладит и целует её, словно драгоценность. Он достает из своего огромного кармана кусок ткани и повязывает его на голову, как бандану, открыв лоб и брови, а затем ждёт, когда Намджун подойдет к ним, и вручает ему поводья. Им обоим и так понятно, что без седла на жеребце удержится только сам цыган. Когда Намджун оказывается верхом, Тэхён ещё раз целует кобылу в мягкую морду, а затем его взгляд становится холодным и он резко бросается в сторону гнедого коня и заскакивает на него слёту, молниеносно оказавшись верхом, будто для него это также просто, как дышать! Жеребец удивленно ржёт, закруживается вокруг своей оси, подобравшись, распушив хвост и навострив уши, а Намджун впервые видит цыгана таким собранным и серьёзным, и это производит на него впечатление не меньшее, чем его смех и улыбка. — Н-но! — командует он, — Вперёд! Конь, к крайнему удивлению Намджуна, тут же срывается с места и исчезает с лесной поляны, и Ласточка обеспокоенно храпит. — Давай, девочка! — восклицает, — Догоним их! Вперёд! Они рысят по извилистой лесной тропке, так и не нагнав никого, но вырвавшись на открытое пространство Намджун даёт Ласточке ходу и та пускается вдогонку. Совсем скоро они равняются и Тэхён довольно улыбается, поворачивая голову в сторону Намджуна, а тот в очередной раз поражается, как можно так держаться верхом без седла и стремян, лишь обхватив голыми ступнями лошадиные бока. Тэхён ловит его взгляд и ухмыляется: ему нравится внимание и восхищение, а получить его от Намджуна приятно вдвойне. Они скачут по полю ноздря в ноздрю, поднимая в воздух перепуганных кузнечиков, молочный ковыль постепенно окрашивается золотыми предзакатными красками, а небо мутнеет. Юноши переглядываются то и дело, улыбаются друг другу, ведя какой-то свой диалог без слов и ужимок. Им до странного комфортно рядом, словно они действительно знакомы давным-давно, Намджун даже не помнит, чтобы ему было с кем-то так же, кроме домашних. А тут едва знакомый человек, да еще и цыган! «Чудеса - не иначе», — думает он, глядя в смеющиеся глаза парня. Так бы они с мчались вперед наперекор вечернему ветру, если тот самый ветер не донёс до них чей-то отдаленный крик. Кому принадлежит голос было трудно увидеть, так как его скрывали лучи уже заваливающегося к самому горизонту солнца, но вскоре можно было уже различить, что это всадник, да и не абы какой, а родной намджунов брат. — Хён! — вскрикивает Намджун, когда понимает, что это точно по его душу, и тянет удила на себя, — Что стряслось?! — Братец! — голосит Сокджин, равняясь с двумя скакунами, — Тебя уже половина деревни разыскивает! Намджун бледнеет и таращит глаза. Тэхён узнает скакуна Сокджина - эту пегую кобылицу трудно не признать, и она принадлежит его другу. — Ничего же не случилось! — Это маменька наша, пустила сына к цыганам, а тот ни через час, ни через два домой не воротился! Ужо и скотину прогнали давно! Ну она и подняла панику! — Скотину прогнали! Это так поздно!? — удивляется парень. Тэхён смеётся на это, что возмущает старшего юношу и тот хмурится. — Намджун, ты ещё больший домосед, чем я думал! — гогочет он. — А Вы уж не знаю как получили эту кобылу, но Чонгук её абы кому не дал бы! Гордитесь! — А Вы что же радостный такой? — Сокджин надувает губы. — Я тоже знаю как Вы своего жеребца получили! — Да и как же!? — Украли! — Вздор! Можете считать, что я его спас из лап грабителей и вернул владельцу! Ещё и объездил! — Это Вы хотите сказать мы ещё и должны остались!? — Конечно! — заявляет цыган, — Дело то совсем не простое! Намджун вдруг смеётся, не выдержав препирательств парней, а Сокджин смотрит на него удивленно. Глаза же Тэхёна светятся. Он улыбается. — Нам бы домой, хён, успокоить всех! — выдыхает Намджун и грустно пожимает плечами, обращаясь теперь к цыгану. — На нашем жеребце кроме тебя никто не усидит, Тэхён. Ты ужо проводи нас до дому? А там забирай кобыл. Парень кивает в ответ и ласково указывает головой, мол скачите вперед, договорились, провожу. На том и порешали. Дорога обратно проходит в тишине. Намджун продолжает украдкой поглядывать на нового друга, а тот поглядывает в ответ. Но на этом всё. Совсем скоро показывается первый дом, там родная улица недалеко, и Намджун замечает, как на них смотрят деревенские, особенно на Тэхёна - босого, взлохмаченного, верхом без седла - словно неземного. К такому у них не привыкли. Впервые Намджуну нравится то, «что люди скажут». У дома на младшего сына набрасывается с объятиями сначала сестричка, а потом и мать, которая грешным делом успела уже его похоронить. Она недоверчиво смотрит на третьего юношу, который слезает с их жеребца и Намджун спешит рассказать ей, как Тэхён благородно согласился ему помочь искать пропажу. Юноша благодарно улыбается и представляется матушке, целуя ей ручку. Та краснеет от такого, у них так не принято, и зовёт их всех к столу. Но цыган отказывается. — Спасибо за этот день, — шепчет он, когда мать с детьми скрывается в доме, и они остаются одни, — Хороший ты человек! Намджун теряется и лишь стоит открыв рот, когда Тэхён вскакивает на свою Ласточку. — Скоро вы уходите? — только и может выдавить он, глядя снизу вверх на юношу. — На третье утро, — отвечает и снова опускает руку в свой бездонный карман, выуживая оттуда яблоко, и кидает его, — Держи! Тэхён щёлкает языком, подгоняя свою кобылу, а Намджун держит в руке пойманное яблоко и понимает, что где-то уже такое видел… — Ты же сказал, что не ты коня крал! — кричит он в след Тэхёну, а тот лишь заливисто смеется и оборачивается, замахав рукой на прощание. Намджун улыбается во весь рот, как дурачок, машет в ответ своей ручищей, всю силу прикладывая. Когда Тэхён скрывается за последним домом на их улице, он отправляется в конюшню накормить и напоить возвращённого жеребца, а за одно сорвать ещё пару яблок, сорт которых только у них в деревне и есть. И растут те яблочки прям около конюшни. Какое совпадение! За ужином парень едва ли может внятно объяснить, что с ним за эти полдня приключилось. Мать любопытная, пытается всё выведать, ведь кто-то ж коня-таки украл, а сын где-то пол дня пропадал. Сестричка, которой всего десять от роду, тоже крутится и всё спрашивает. И только Сокджин старается внимание от младшенького увести. Он видел его в поле верхом, заметил, что рубаха едва высохшая на нём и мятая, сам догадался, что парни в озере лесном купались. И взгляд его видел очарованный. Отчего-то он понимает, что братцу впечатлений на год вперед теперь - пережить надо всё, переварить, обдумать. И Намджун ему за эту внимательность благодарен. Когда он оказывается один в своей комнате, то всё становится только хуже. Образы прошедшего дня обступают его и смешиваются в карусель красок и впечатлений. Он видит лицо Тэхёна, его кудрявые волосы и вспоминает, что так и не спросил свои ли они у него такие. Вспоминает, что тот упоминал о курах и ему вдруг интересно, как они их разводят и возят с собой с места на место. Как строят шатры? А еще Тэхён ему рассказывал, что у него есть своя деревянная крытая повозка, в которой он живет, когда они переезжают. Намджун представляет, что внутри мало места, но очень уютно: есть мягкий матрас и цветастые подушки с кисточками, а на потолке сохнут маленькие венички ароматных лекарственных трав, о которых как-то сам Тэхён и обмолвился. А во время движения они колышутся туда сюда и убаюкивают… Только у самого Намджуна ни в одном глазу. Он ворочается и ворочается, с боку на бок, мысли не дают заснуть и он чувствует себя восторженным ребёнком. Разве это нормально? Ему бы в пору решать, как покосившуюся стену хлева чинить, и что делать с тем проклятущим кустом хмеля, с которым он борется который год. А он думает, как Тэхён рассказывал ему о далёком Тёплом море, о том, как оно блестит себе, переливается на солнце, закручивая волны белыми барашками у самого берега. Намджун смутно себе представляет море. Ему вообще трудно вообразить, что до самого горизонта одна вода и больше ничего. Он ни разу столько пространства не видел - чтоб вот прям до горизонта и ничего нет. Удивительно! Так он и проваливается в сон, провозившись в скрипучей постели невесть сколько. А во сне тоже покоя не нашел. Он снова видел поле, двух коней, много солнца и воздуха, смех, черные цыганские глаза и тонкую жилистую ладонь в своей ладони. Он держал её крепко, а его куда-то тянули, всё вперёд и вперёд… — Намджун! Парень открывает глаза и пугается, вертит головой. Его комната еле просматривается, еще совсем раннее утро, предрассветное - солнце к горизонту уже подкатилось, но не выглянуло, по сему всё окрашено в блёклый молочно-серый. «Совсем из ума выжил» — думает про себя Намджун, ну потому что просыпаться спозаранку от того, что тебе своё имя чужим голосом мерещится, это уже вообще что-то нездоровое... — Намджун! — и в стекло что-то звякает. Он выскакивает из постели просто пулей и бросается к окну, благо оно всего в двух широких шагах. Отдергивает штору шире и замирает. Прямо за забором палисадника в сизом тумане стоит белая кобыла, а верхом на ней весь в белом цыган, и только волосы его и глаза аж светятся чернотой. Они выглядят словно наваждение, морок, Намджун головой трясёт, но видение всё не пропадает. Цыган поднимает руку и машет, улыбается, а его лошадь начинает гарцевать, переступая с ноги на ногу, тряся головой и распушая хвост. — Тэхён! — громко шепчет Намджун, открыв окно и по пояс из него вывалившись, — Ты что же это здесь делаешь? — Ты знаешь, что здесь от вас в двух часах горы есть? — Знаю… «И это он ради того, чтоб это спросить сюда в такую рань прискакал?» — думает Намджун, а потом пугается. — «Неужто уже уезжают!?» — Был там? — Нет... — всё ещё не понимает он, — а ты почему интересуешься?.. — Собирайся, Намджун! А я коня твоего выведу! А Намджун всё понять не может спросонья: куда, зачем, что происходит?! Вылупился на цыгана и стоит. — Куда это!? — Да со мной же, глупый! Поторопись! — Да я же дверь отворять буду - всех перебужу! Там замок вона какой! — А ты в окно, Намджун, в окно! — Тэхён щерится счастливо и, развернув Ласточку, скрывается. Парень хочет было крикнуть ему вслед, что и конюшня, и ворота-то закрыты, да в последний момент опомнился, ведь для Тэхёна что замок, что забор - не препятствие! Он растерянно оглядывает свою комнату и себя - неужто на самом деле пойдет за цыганом!? Что родители скажут, брат? Покрутят пальцем у виска, мол совсем парень из ума выжил: сначала с незнакомцем на полдня пропадает, а потом в ночь за ним в окно сягает! Диво! А потом Намджун вспоминает, что табор через день соберётся и исчезнет, словно его и не было, а вместе с ним и Тэхён. «И что я теряю?» — задаётся вопросом парень и понимает, что на самом то деле ничего. Вот так просто. Ну удивятся его домашние, ну покрутят у виска… и что с того? Это ж не смертельно! А он, откажись, быть может пропустит самое настоящее приключение! — Эх, была не была! — и Намджун, махнув на все рукой, скидывает с себя ночную рубаху, быстро натягивает одежду какая под руку попалась, и прихватывает еще накидку потеплее, мало ли, горы ж! Насколько можно тихо и быстро он семенит на кухоньку, суёт в котомку хлеб, отрезает добрый ломоть сыра, планируя перекусить в дороге - без завтрака ж остался. Затем несётся к двери, хватает свои сапоги и спешит обратно в комнату. — Арым… — удивленно выдыхает Намджун, когда в коридорчике около его двери стоит растрёпанная со сна сестричка и трёт глаз. — Ты куда это, братишка?.. — тихо лопочет она и зевает. — Я, это… на прогулку, — и не врёт ведь, — коня возьму. Передай матушке нашей, чтоб не волновалась и на поиски никого не отправляла, как давеча, ладно? — Ладно... Он гладит сестрёнку по голове, целует в макушку и торопится к открытому окну. Девочка поворачивает голову, наблюдая, как брат неуклюже садится на подоконник, кряхтит, поворачиваясь и свешивая ноги на улицу, натягивает сапоги, заправляет в них брюки, а затем спрыгивает в палисадник. — Арым! Закрой окно! — громко шепчет Намджун с улицы, а затем машет рукой сестре, когда видит в окошке её удивленное личико, и спешит из палисадника к дворовым воротам. Туман росой оседает на его сапогах, но Намджун не обращает на это внимание, вдыхая полной грудью - в такие утренние минуты воздух особенно хорош, пропитан свежестью и ночным холодом. Он обнаруживает Тэхёна верхом на заборе спиной к нему и, если честно, представлял, что тот должен буквально перелететь через него, но он как-то странно и неуклюже переваливается, ругается себе под нос… Подойдя ближе он замечает, что всё из-за того, что парень держит одной рукой свою рубаху на животе кулем, набрав в неё что-то. В итоге, он спрыгивает и оказывается ногами на земле и вокруг него раскатываются яблоки... — Да чтоб вас!.. — возмущается он и вздрагивает, когда рядом раздается смех Намджуна. — Понравились наши яблочки? — хихикает, а цыган смущенно улыбается и кивает. — И чего не набрал сразу, когда коня выводил? — Торопился, вспомнил, когда уже полез ворота изнутри закрывать… — чешет затылок и принимается собирать раскатившиеся яблоки в раскрытую для этого Намджуном котомку. — Я смотрю у тебя уже через наш забор сягать входит в привычку. — Да будет тебе! — Тэхён шутливо толкает деревенского своим плечом в плечо и смеется, подходя к гнедому жеребцу, чтобы проверить, как седло закреплено. — Хочешь снова на нём?.. — интересуется Намджун, когда замечает, как нежно Тэхён смотрит на молодого коня. — Приглянулся он тебе. «Приглянулся», — думает цыган, смотря на парня, но вслух не говорит. — Сегодня ты. Или трусишь? — глядит с хитринкой, а потом возвращает внимание жеребцу и гладит по морде, целует в переносицу и обращается к нему. — А имя у тебя есть, прекрасный?.. — Не успели еще выбрать, — сообщает Намджун и подходит к ним ближе: цыган ждет, пока тот заберётся на коня и, на всякий случай, крепко держит поводья, — А у тебя есть предложение? Тэхён снова удовлетворенно осматривает жеребца, который вполне смирно воспринял, что его оседлали и уже не пытается брыкаться - Намджун дивится, а цыган будто и не удивлен этому. Он одобрительно похлопывает его по шее, треплет гриву и тихо говорит: — Цуцерык. — Это что за имя диковинное? — изумляется юноша, — значит чего? — Не скажу! — игриво пожимает плечами Тэхён и передаёт поводья. Он седлает Ласточку и, обернувшись, одними глазами задаёт вопрос: «Готов?», а Намджун и утвердительно кивает с улыбкой. Они отправляются. Никогда ещё в своей жизни Намджун не скакал вот так верхом по своей деревне, когда солнце только показывалось из-за горизонта, разгоняя туман, и петухи едва начинали распеваться со сна, отмеряя начало нового дня. Всё происходит словно не с ним, а с кем-то смелым, таким, что может сбегать на рассвете в окно, с кем-то интересным настолько, что его захотел бы взять с собой такой, как Тэхён - повидавший множество всего, знающий массу людей. А Намджун… А что Намджун? Деревенский парень, что провёл всю жизнь на своем подворье, помогая семье, о чём с ним говорить? Но вот Тэхён, что держится чуть впереди, оборачивается на него и смотрит так счастливо, словно на самом деле рад его компании. Потому что из всех других деревенских и из всех его друзей из табора он выбрал Намджуна, чтобы разделить свой день. Потому что хочет видеть его рядом, хочет говорить с ним, проводить время. Где-то в груди простого деревенского парня вспыхивает неизведанное ранее чувство. Оно вдруг заставляет сердце забиться чаще, а дыхание сорваться с ритма… Волшебное чувство. Они пересекают уже знакомое поле резвой рысью, затем скачут вдоль леса, в котором были вчера. Намджунов конь ведет себя прекрасно, наверное, равняется на кобылу, чувствуя рядом с ней себя увереннее. Туман полностью рассеялся, солнце уже поднялось достаточно, чтобы начинать согревать остывшую за ночь землю и высушивать росу. Высоко в небе вьются ласточки, собирая утреннюю мошку, стрекочут кузнечики, топот копыт успокаивает, а Намджун… вдруг чувствует себя таким… счастливым. Впереди их путь пролегает мимо соседней деревни, в которой Намджун покупал жеребца, и дальше по извилистой дороге, которая идет то вверх, то вниз… Тэхён сказал, что им где-то два часа хода, но прошёл едва час, гор пока не видно, а он уже свернул куда-то вправо с дороги в лесок. Не отставая от цыгана, Намджун глазеет по сторонам, не понимая, что они тут делают, но вопросы не задает и совсем скоро всё понимает. Деревья и кустарники расступаются, и им открывается вид на небольшой ручеек, окруженный ольхой и осокой, через который перекинут крохотный, но от этого ещё более очаровательный, деревянный мостик. Прямо под ним ручей разрезает гряда камней, он переливается через них, журча, и впадает в широкое озеро, на поверхности которого ловко играет солнце. Совсем рядом начинается поле, засаженное кровавыми маками. Красота... Тэхён спешивается, подводит Ласточку к ручью и она припадает к воде, а сам открывает привязанную к седлу сумку, выуживая что-то оттуда - Намджуну не видно. Цыган молча разворачивает яркий плед и раскидывает его на земле прямо в кружевной тени ольхи, а затем возвращается к сумке. Когда Намджун слезает с коня и подходит к импровизированному столу - на нем уже лежат несколько яиц, какой-то бумажный сверток, плетёная бутыль... Он даже не спрашивая тянется к своей котомке, достает хлеб и сыр, а ещё яблоки. — Пора бы нам подкрепится, да? — улыбается Тэхён, сидя на краю пледа, смотря снизу вверх на парня и щурясь из-за солнца. — Ты ничего не ел. И правда ведь - в желудке пусто. Намджун только сейчас вспоминает, что на самом деле не завтракал. От взгляда на хлеб в собственных руках в животе протяжно урчит. — Яйца-то варёные? — Обижаешь! От ручья веет ключевой прохладой, вокруг вьются любопытные стрекозы, а в озере квакают лягушки. Кони, не привязанные, принимаются щипать траву. Откуда-то издалека доносятся еле слышимые голоса и Намджун, никогда здесь раньше не бывавший, удивляется, а Тэхён говорит, что деревня, которую они проходили, здесь на той стороне озера, а голоса по воде далеко слышно. В бутыли оказывается сладкий компот на травах и диких ягодах - Тэхён разливает его в две алюминиевые кружки и протягивает одну Намджуну, пока тот лупит яйца. Находится и нож, чтобы нарезать сыр и копченое мясо из того бумажного свертка. Намджуну оно уж больно нравится. Цыган говорит, что они чаще всего мясо солят, коптят или вялят - погребов у них нет, а хранить его как-то нужно. В итоге за их столом вся еда оказывается простой, но в охотку - невероятно вкусной… — Когда начинается покос, мы часто так обедаем. Мать собирает нам котомку на перекус и мы с братом и отцом отправляемся на свой задел, — вдруг рассказывает Намджун, жуя сыр с хлебом. — Мне всегда нравилось это: наработаешься косой, мышцы ноют... присядешь передохнуть и даже простая вода кажется сладкой. — В дороге еда тоже всегда очень вкусная, — замечает Тэхён и отпивает ещё компота. — Просто это волшебство. Он отставляет в сторону бутыль и перекатывает яблоки, которые мешают ему лечь на плед, затем укладывается, тянет колосок осоки и сует меж губ, а затем руки закидывает за голову, закрывает глаза. Еда должна улечься перед дорогой. Ветерок колышет его рассыпавшиеся по сторонам волосы, утреннее солнце нежит лицо; он играет зубами с травинкой и та рисует в воздухе узоры. Намджуну выдаётся возможность рассмотреть его лицо поближе. Он замечает, что на кончике носа у цыгана смешная родинка. Что брови у него тёмные и густые, как и ресницы, от которых даже тень на щеках. Губы пухлые, но не такие как намджуновы, и галочка у него над верхней чёткая, как нарисованная. Невозможно было не признать, что цыган уж очень красив был. Намджун причины не знал, но оценить смог - тут и думать было нечего, всё очевидно. На Тэхёна смотреть было приятно, как на всего в целом, так и на отдельные части. Вот и вся премудрость. А Тэхён тем временем глаза открывает и Намджун ещё замечает, что у того над одним глазом есть складочка на веке, а на другом нет. И почему-то очень ему это нравится, необъяснимо даже. Смотреть и смотреть бы. — Налюбовался? — цыган открывает глаза и смотрит на Намджуна, словно в душу самую, а у того кровь от головы разом отхлынула. Парень аж слюной давится и заходится кашлем. Нет, ну это надо же так! — Чего это сразу налюбовался!? — возмущается он сквозь кашель, — И не думал я!.. — А чего нет?.. Виды тут отличные: озеро, ручей, маки, просторы какие… — цыган привстаёт и машет рукой в сторону поля, а сам про себя ухмыляется. — Только и любоваться! «Только и любоваться», — повторяет про себя Намджун, а сам так вокруг и не смотрит. Они собирают обратно всё, что не доели, угощают лошадей яблоками, складывают плед. Тэхён потягивается и разминается перед долгой дорогой, а Намджун уже седлает коня, который снова воспринимает это спокойно, а следом и сам цыган взбирается на свою лошадь. Покидая это местечко они окидывают всё взглядом, запоминая пейзаж. Намджун смотрит туда, где лежал плед, а теперь примятая трава. Он не знает, вернётся ли сюда когда-нибудь, ведь от дома-то совсем близко, но знает, что без Тэхёна это будет бессмысленно. Их путь дальше спокойнее, чем до этого – лошади расслабленно рысят рядышком, Тэхён берётся снова расспрашивать Намджуна про его жизнь, быт, семью и радости. Тому неловко от этого, потому что на его взгляд жизнь в деревне слишком размеренна, чтобы быть рассказанной, да ещё и кому-то такому, как Тэхён. Но он слушает с удовольствием, а потом восторгается, когда узнает, что дом намджуновой семьи построил аж его прадед и с тех пор все его берегут и заботятся о нём, как о члене семьи. А вот земля принадлежит им еще дольше, просто дом раньше был другой - маленький и ненадежный. Не то, что сейчас. Он рассказывает, что порой зимой в их краях наметает много снега и они заливают ледяные горки. Собирается ребятня со всей деревни, тащит лопаты с собой и начинается стройка. Они мастерят всё сами, а взрослые лишь помогают и потом заливают всё водой. Дети очень любят эти зимние забавы и их домой силком не затащишь. Намджун смеётся, вспоминая, как сам сначала пропадал на таких горках, а потом повзрослел и стал водить туда сестричку. Хотя нет-нет, да и сам вместе с ней прокатится, вспомнив былое. — Ты! — заливается Тэхён. — С горки! — А чего не так-то со мной и горками? — защищается парень. — Ты не смотри на размеры мои, я довольно компактный и легко на любой ледянке умещаюсь! Цыган не может успокоиться и от смеха уже за живот держится, а Намджун улыбается, потому что смог его удивить чем-то и рассмешить. Он думает невольно, что Тэхён за свою жизнь, должно быть, таких людей как Намджун повстречал множество, а вернее всего и того лучше… «Вспомнит ли он меня потом?» — от этих мыслей как-то слишком неприятно делается, так, как не должно быть из-за едва знакомого человека. Он ему не брат, ни даже дальний родственник, но отчего-то переживать заставляет о себе даже не спросив разрешения. — Устал? — тихо спрашивает Тэхён, заметив, что парень внезапно загрустил и задумался о чём-то. — А?.. — Ускоримся? — он подгоняет Ласточку звучным «н-но!» и устремляется вперёд. Они скачут почти галопом по тропке, которая виляет между вдруг образовавшихся среди деревьев склонов, под копытами коней щёлкают камешки. Намджун за разговорами не успел и заметить, как ландшафт сменился, и вместо равнин, поделённых редкими деревеньками и засеянными полями, холмов и пролесков, вокруг них выросли огромные каменные валуны. Они двигались вперёд и вверх, Тэхён впереди почти светился на солнце своей белой рубахой на широких расправленных плечах. — Чёрт бы меня побрал! — поражённо выдыхает Намджун, когда за очередным поворотом ему открывается вид на место, которое хотел показать ему цыган. Пространство. Первое, что он видит перед собой - много пространства. Небо кажется огромным, бескрайним, парящим над собравшимися кольцом горами, между которыми пригрелась на солнце зелёная долина, рассечённая голубой нитью речушки. Они находятся достаточно высоко, чтобы вид был восхитительным; Намджун удивляется, когда же их дорога успела идти настолько вверх. Тэхён тянет поводья, и Ласточка с ржанием останавливается, встает на дыбы, а цыган так и держится в седле, как приклеенный, словно ему вообще всё нипочём и всё легко даётся. Кроме намджунового забора, очевидно. Лицо его светится счастьем, он смотрит на Намджуна и его реакцию, будто показывает ему драгоценность или делится важным секретом, который больше никому-никому — только между ними. А парень в ответ и не играет своё восхищение, потому что на самом деле поражён. Это ведь так рядом с ним была такая красота. А чтобы увидеть её, ему нужно было дождаться юношу, что сам исколесил полсвета и чего только не повидал. — Как же это так! — восклицает Намджун, всё ещё не веря своим глазам. — Это ты увидел место это, когда вы сюда с табором шли? Поразительно... Тэхён оказывается рядом. Ветер в долине сильнее, чем до этого, поэтому его волосы развеваются, оголяя лоб и сильнее открывая лицо; он улыбается, следит за восторгом простого деревенского парня, который в жизни своей дальше собственного забора не видел. И думает, а что бы было, покажи он ему и другие красоты… — Хочешь искупаться? — спрашивает цыган, кивая на реку впереди.— Как вчера? День выдался тёплым, может быть, даже жарким, если бы не освежающий ветер. Но искупаться Намджун бы не отказался. Тэхён обещает, что река в долине не глубокая и хорошо прогревается солнцем, а значит всё будет в порядке. «И отчего он знает о моих же краях больше, чем я сам?» — интересуется деревенский в своих мыслях, а потом решает, что были бы они в огороде, Тэхён бы точно не знал на какую глубину садить семена свёклы! Хотя, решает он, наверное дело обстоит так же, как и у него с огородом. Например, почти все корнеплоды требуют одного и того же ухода, а все реки, совершенно точно, ведут себя примерно одинаково. За этими размышлениями Намджун и не замечает, как они спускаются в долину и приближаются к реке: Тэхён соскальзывает с лошади почти на ходу у самой воды, а затем и её не пускает, еле вытянув обратно на берег, чтобы снять с неё седло, и как только у него это получается – Ласточка залетает в реку, будто игривый жеребёнок. Намджун смеётся, глядя на счастливую кобылу, пока не замечает, что его Цуцерык и сам навострил уши в воду – не иначе повторяет за белой красавицей! Он вовремя успевает остановить его, но конь недовольно ржёт и рвётся в воду - Намджун только и успевает кое-как с него содрать седло. Цыган же уже стоит полностью нагой к нему спиной, закинув одну руку за голову, а другой толкает её вниз за локоть, растягивая мышцы бока. Намджун даже забывает, что и сам раздевался, невольно засматриваясь на длинные ноги и подтянутые ягодицы и тут же себя ругая. Не должно чужое тело поднимать в нём столько чувств – ну не должно! Он сворачивает свою рубаху и брюки, кладёт их осторожно на седло, а черноволосый оглядывается. — Идём? И дождавшись в ответ утвердительного кивка, заходит в воду. Деревенский же мнётся, решая, снимать ли бельё, али остаться в нём… С одной стороны, неловко как-то, а с другой… Они ж оба парни, вон он с Сокджином ходит в баню вместе и не смущается, а тут с чего вздумал? Он подходит к самой воде, зарывает пальцы ног в песок, а затем плюёт на сомнения и быстро стягивает трусы, кидает их на осоку, прикрываясь руками. Тэхён как знает, что парню нужно дать время и не тревожить, поэтому не оборачивается, а стоит в воде по пояс и водит руками вокруг по речной глади, едва касаясь пальчиками, следит за резвящимися в воде лошадьми. Но смотрит через плечо, когда Намджун оказывается около него. — Плавать, говоришь, умеешь… — не спрашивает, а утверждает, с хитрецой. — Умею. — Тогда... на тот берег? Наперегонки? Проводят в воде они неоправданно много времени – до синих губ. Вода в реке хоть и не такая холодная, как в лесном ключевом озере, но все равно не парное молоко. Они два раза плавают туда-обратно от берега к берегу, сопротивляясь небольшому, но всё же течению, пытаясь выяснить, кто быстрее плавает, и в итоге разыгрывают ничью. Тэхён демонстрирует как умеет далеко плавать под водой, а Намджун каждый раз, как кудрявая голова скрывается из виду, переживает маленькую остановку сердца, пугаясь, что парень не вынырнет. Тэхён же о чувствах ближних, кажется, и вовсе не заботится, ибо спустя время разыгрывает громкий спектакль с утоплением, и счастливо смеётся и целует свою кобылу в нос, после того, как та с отчаянным ржанием стремительно бросилась его спасать. Вдоволь накупавшись, они почти выползают на берег, уже даже не стесняясь наготы – не до этого. Тэхён трясёт головой как пёс, рассыпая вокруг брызги, пока бежит к седлу, чтобы вытащить плед и натянуть бельё. На этот раз он выбирает место в тени плакучей ивы, ибо солнце почти вошло в зенит и становилось жарковато. Они снова выуживают из сумок еду, только Тэхён достаёт ещё и жареные на костре пресные лепёшки и несколько свёртков: в них оказывается пастила, сушёные персики и засахаренная хурма. Когда они расправляются с сыром, мясом и лепёшками, цыган укладывает Намджуна головой на свои колени и сам вкладывает ему в рот кусочки сладостей. Тот довольно улыбается и любуется видом гор. Мог бы полюбоваться ещё и цыганом, но пока тот смотрит как-то неловко... Разморённые свежим воздухом, купанием и едой, так они и засыпают на пледе под ивой, убаюканные кваканьем лягушек, стрекотом насекомых и перешёптыванием осоки. Во сне Намджун закидывает руку за голову, всё ещё лежа головой на чужих мягких бедрах, а в итоге по-хозяйски обхватывает его ногу раскрытой ладонью. И Тэхён, просыпаясь, делает вид, что не замечает и ничего не говорит, но на деле улыбается по-глупому счастливо. Оставшееся время до возвращения они гуляют пешком, много смеются, рассказывая друг другу забавные истории из жизни. Намджун смеётся, вспоминая, как они с Сокджином дрались, когда были маленькими, а Тэхён добавляет, что это и у них не редкое дело, хотя он с одним своим братом ни разу в жизни не дрался, а вот от старшего доставалось не раз. Так Намджун узнаёт, что у цыгана, оказывается, есть Чимин, с которым они не просто братья, а двойняшки, но на друг друга совершенно не похожие, а еще старший брат Хосок. И они очень дружны. — Мы вообще все близки друг с другом, во всём таборе, — с улыбкой говорит он, — у нас не приняты обиды, ведь мы народ горячий – если что не устраивает, то молчать не будем. Так и приходится учиться с детства решать всё сразу и спокойно. — Так ты только ж сказал, что драки у вас в ходу! — подловил Намджун. — Так не всегда ж на словах всё выяснить получается! Эка всё просто у тебя!.. Намджун думает, что готов бы так гулять ещё много часов – вот до того ему хорошо и приятно. И не то чтобы у него жизнь сложная была какая, нет, и веселье для него не чуждо и добрые воспоминания имеются, но новое чувство, что появляется у него рядом с Тэхёном, трудно с чем-то сравнить. Необъяснимое оно, неземное будто, потому что тело делает лёгким, а голову пустой. Только в груди вот что-то перехватывает. Вскоре они седлают коней, чтобы направиться в сторону, где ждёт их дорога домой. Намджун замечает, что верхом Тэхён преображается – в его глазах появляется новая искорка, ему нравится заигрывать и с Намджуном, и со своей кобылой, и с ветром – он раскидывает руки в стороны, отпуская поводья, трясёт головой, чтобы ветер трепал его кудри, а ещё смеётся, кричит радостно, когда ему кажется, что он на самом деле летит над долиной. Взобравшись обратно, они останавливаются, чтобы полюбоваться видом ещё раз. Переглядываются, улыбаются друг другу, оба замечают грустинку в чужих глазах, но молчат об этом, чтобы не портить прекрасный день. Они знают, что не вернутся сюда более. Уж точно не в компании друг друга. Дорога домой оказывается быстрее и проще, и Намджун знает, что обычно так и бывает. Тэхёну это чувство едва ли понятно, потому что их путь обычно бесконечен и за каждой остановкой идёт следующая дорога. А вот деревенский знает, что возвращается он, например, вечером со стадом домой после выпаса, и путь кажется короче, чем был утром. Только вот в этот раз дорога домой удовольствия ему приносит мало, потому что не хочется ему, чтобы день заканчивался. Они скачут мимо места, где утром завтракали, а Намджуну кажется, словно это было не утром, а на той неделе. А когда сворачивают к уже знакомому лесу и полю - словно вчера было не вчера, а в прошлом году. Наваждение какое. В конечном итоге дорога неизбежно подходит к концу и вот уже виднеется крайний дом его деревни. — Ну так… — как-то неискренне улыбается Тэхён и смотрит в сторону деревни, — вот и всё? Ты почти дома. Намджун смотрит на до последнего гвоздика знакомый забор, который принадлежит знакомой ему семье, и не верит, что буквально через несколько минут он войдет в отчий дом, в привычную жизнь, словно этого дня и не было. — Да, пора, — как-то растерянно говорит он и снова поворачивается к цыгану, что стоит ещё совсем рядом. — Спасибо, Тэхён. Спасибо за невероятный день. В ответ он получает кивок головы и всю ту же вымученную улыбку. Он разворачивает коня в сторону своего дома и сжимает ногами его бока, давая сигнал двигаться. Отдаляться от Тэхёна ему оказывается сложнее, чем решиться утром пойти за ним. Намджун едва удерживает себя, чтобы не оглянуться. — Намджун! — вдруг слышит он всё ещё отчетливый голос позади и оборачивается, — Намджун, не уходи! Парень вновь разворачивает коня и вопросительно смотрит на цыгана, который на этот раз улыбается уже не так, как при прощании, и двигается в его сторону. — А что же?.. — Давай проведём вечер у нас в таборе? — и смотрит с такой надеждой, закусывая губу от волнения. — Не уходи пока. Давай? Намджун глядит на парня несколько долгих мгновений, обдумывая решение, хотя больше обманывая себя, ведь принял его в тот же миг, как услышал предложение. — Давай. Лицо цыгана озаряется неподдельным счастьем и его улыбка может конкурировать с солнцем по яркости. Во всяком случае Намджун в тот же миг чувствует разливающееся по телу тепло. До табора они добираются за считанные минуты, ведь он находится совсем близко к деревне. Тэхён спешивается как только они оказываются у шатров и Намджун следует его примеру. К ним сразу подбегает мальчонка и девочка возрастом не старше намджуновой сестрёнки и просят забрать коней, спрашивают имя гнедого. Цыган треплет их по волосам, называет им имя и те улыбаются, как-то понимающе даже, или это Намджуну кажется только, но он отмечает, что про значение имени у цыгана надо будет разузнать. Они лопочут «Цуцерык-Цуцерык», гладят жеребца – деревенский своими глазами видит, как в таборе дети действительно с лошадьми «на ты», ибо в деревне обычно таких малых к лошадям не пускают. Да и всё в таборе оказывается ему в диковинку. Он до этого не видел такого быта. Со стороны деревни невозможно было разглядеть, как много шатров составляет табор, что у них есть много крытых деревянных повозок, как для вещей, так и обустроенные для жизни людей в дороге, но больше всего Намджуна удивили повозки-курятники, к которым во время стоянки приставляли лесенку для кур и сооружали вокруг загончик. Тэхён рассказал, что так у них всегда есть свежие яйца и куриное мясо, но на этом всё, они редко держат крупный скот, но есть цыгане, которые держат целые стада и с ними вместе кочуют в поиске новых пастбищ. В центре табора сооружено большое кострище из камней, которые уже покрыты слоем гари, вокруг натащены брёвна, служащие скамейками, и кое-где лежат подушки. И всё бы прекрасно, если на одном таком бревне в обществе незнакомого цыгана не сидел парень – он был бы последним человеком, на которого Намджун был подумал, что тот окажется в таборе. — Хён! — поражённо выдыхает он и его брат, до этого занятый беседой с цыганом, сидевшим рядом, поворачивает голову в его сторону и выражение его лица с довольного сменяется на возмущённое. — Явились! — восклицает Сокджин и хлопает себя по бедрам. Парень рядом с ним тоже поворачивается, а Намджун с удивлением замечает, что его глаза подведены чем-то чёрным, а волосы убраны назад и так блестят словно покрыты маслом. — Это как же это ты тут очутился… — Разузнать всё пришел и по твою душеньку, между прочим, — хмыкает он. — Очень уж мы дома были удивлены, когда Арым сказала, что ты утром в окошко прыгал, словно любовник тайный! Тем временем Тэхён, идущий за Намджуном, равняется с ним и кивком головы приветствует намджунового брата и черноглазого цыгана. — Так и сказала прямо? — поддельно изумляется он, обращаясь к Сокджину, а тот раздувает грудь от возмущения. — Ну не прямо-таки так! — и вскидывает руки, — А Вы, Тэхён, помалкивали бы! Вчера жеребца украли из дома нашего, сегодня брата младшего!.. А завтра чего нам от Вас ожидать!? Намджун снова улыбается, глядя на этих двоих – встречаются второй раз и второй раз начинают диалог с препирательств. — Того ли Вы боитесь, уважаемый старший брат? — ухмыляется Тэхён, складывая руки на груди. — Самое главное-то у Вас уже наш Чонгук украл! — Это что же это!? — Да сердечко же Ваше драгоценное, старший брат! Сокджин словно в размерах увеличивается от негодования и пятнами красными идет. Цыган, сидящий рядом с ним, смеётся и его лицо словно другому человеку принадлежит: если до этого оно серьёзное было, жёсткое, со взглядом хлёстким, то от широкой улыбки становится почти детским, что не узнать. Намджун догадывается, что это и есть тот самый Чонгук, который вчера его хёну свою кобылу пегую дал, чтобы тот на его поиски пустился. Тут он замечает, что к ним подходят еще люди из табора: трое молодых парней и девушка с длинной косой, заплетённой на одну сторону. Они улыбаются всем; двое, что шли впереди и слышали эту перепалку, посмеиваются над шуткой Тэхёна и тот явно горд собой. Он представляет всем своего нового друга Намджуна и он в который раз удивлён, что Сокджин в представлении не нуждается и сам уже всех знает. А вот он впервые знакомится с парнем, который представляется как Юнги и девушкой рядом с ним, назвавшаяся Хвасой, а ещё двое парней оказываются теми самыми братьями Тэхёна – Чимином и Хосоком. Намджун понимает, что цыган не врал, когда говорил, что они с его братом-двойняшкой не похожи совершенно. Тэхён вышел широким в плечах, крепким, другим каким-то, а Чимин же невысокого росточка и даже с братом рядом выглядит миниатюрно, а уж рядом с самим Намджуном и подавно. А старший же из них – Хосок, на удивление сочетал в себе и стройность и силу в теле, словно был ивовой ветвью, которая только на вид тонка и легка, а на деле её не сломать ничем – она лишь гнётся. Намджун вспомнил, как Тэхён говорил ему, что именно старший брат их с Чимином всегда гонял и учил уму разуму. — Давайте соберём всех? — вдруг предлагает Тэхён, осматривая столпившихся цыган, и обращается почему-то к одному из них. — Юнги-я… помоги? В ответ парень наклоняет голову вперёд, прищуривает глаза и они становятся совсем тоненькими, а потом ухмыляется одним уголком губ и молча разворачивается, отправляясь куда-то. За ним следом молча уходит девушка с косой, подобрав в руку платье и звеня разноцветными браслетами на босых ногах. Далее всё заворачивается в какой-то круговорот людей, вещей и слов. Тэхён то и дело представляет Намджуна другим цыганам из табора и так он знакомится даже с его матушкой, которая оказывается миниатюрной и очень молодо выглядящей женщиной с длинными волнистыми волосами - и не скажешь, что у неё три взрослых сына. Вокруг вообще оказывается много людей, которые вдруг все куда-то спешат, что-то несут, суетятся… Вдруг мимо Намджуна со смехом пробегает знакомая девушка из его деревни, которую за руку куда-то тянет цыганка, и он удивляется так, что его глаза едва ли не лезут на лоб, а Тэхён лишь загадочно ухмыляется и говорит, что к ним заглядывают деревенские с первого дня, как они остановились тут. — Как бы кто к нам не относился в тех местах, где мы разворачиваем табор, всегда находятся те, чьё сердце открыто новому, — объясняет он ласково. — Мы привыкли, что большинство нас недолюбливает, иногда нас даже гонят! Но люди-то мы не плохие. Иногда просто нужно нас узнать получше. У Намджуна от этих слов в горле ком, ведь он тоже был в числе тех, кто изначально цыганам был не рад. И если бы не случай, то он бы не познакомился ни с Тэхёном, ни с другими цыганами, не узнал о них ничего, и так и остался на всю жизнь слепым и ограниченным. — Прости, что тоже так отнёсся к тебе сначала... — шепчет он, а цыган оборачивается и в ответ качает головой. — Не важно, кем мы были вчера – важно, кем мы станем завтра, — он смотрит прямо в глаза Намджуну, а у того снова сердце заходится, — и нам лишь остаётся делать всё, чтобы завтрашние мы стали хоть чуточку лучше. Они стоят между двумя шатрами; у каждого в руке корзина с сушёными фруктами, где-то слышится смех и звук барабана; Намджун глядит на цыгана и ему кажется, что время замирает. Вдруг всё отходит на второй план: закатное солнце, голоса людей, то, кем он был вчера. Всё что он видит – чёрные словно два агата цыганские глаза, в которых он растворяется. Кажется, в рассказах той соседской бабки о цыганах, которые он подслушивал, было что-то о том, что те могут колдовать. Если это правда, то Тэхёну определённо под силу магия. Потому что Намджун совершенно точно околдован. — Чего встали на дороге! — вдруг раздаётся женский голос совсем рядом, и незнакомая цыганка шутливо толкает его бедром, проходя мимо, и он заваливается вперёд на Тэхёна. — Почти готово всё, поторопились бы! И вдруг наваждение пропадает, оставляя за собой аж в ушах стучащее сердце и потеющие ладони. А ещё чувство, что ничего уже в их жизни не будет, как прежде. Что же «готово» Намджун понимает, когда они, слегка смущённые, возвращаются к костру, вокруг которого выросло ещё больше посадочных мест и появилось ещё больше людей. И Сокджин был там – пил что-то из большого кубка и смеялся вместе с Чонгуком. «Как приклеились», — хмыкнул про себя Намджун. Среди всех собравшихся он узнавал тех, с кем познакомился сегодня, их было большинство, но всё же были ещё и люди из деревни – та девочка, что он уже встречал тут, например, и ещё несколько человек. Поразительно. Он знал их всех всю жизнь, но почему-то их нахождение здесь, среди цыган, открывало их Намджуну с другой стороны. Он чувствовал гордость за них и за себя тоже. — Тэхён, Намджун, сюда! — раздаётся радостный крик и юноши видят, что это Чимин машет им и зовёт к себе, заняв место между людьми. Напротив них сидит Юнги и сосредоточенно стучит по барабану, закусив между зубами губы и закрыв глаза; рядом с ним Хосок крутит гитарные колки, настраивая; к кострищу проходит парень, который назвался странно, кажется, Джексоном и по словам Тэхёна тот откуда-то совсем издалека и присоединился к ним не так давно – в руках он несёт огромную вязанку дров и с треском валит её к уже ранее приготовленной. Чимин подает Намджуну кубок – такой же, как в руках у многих присутствующих и у Сокджина тоже, и наливает туда ароматное красное вино. — Пробовал когда такое? — с игривой интонацией интересуется цыган у него, долив почти до краёв. — Али ты и не пьёшь крепкого никогда?.. — Осторожно, Намджун, ведь братец мой любитель споить гостей, — предостерегает Тэхён, заметив в его руках алкоголь. — Когда он рядом – вино в кубках не кончается, а люди забывают как их звали. — Что есть, то есть, — коварно прищурив глаза соблазнительно шепчет Чимин и наклоняется ближе, почти касаясь губами уха Намджуна, чтобы слышал только он, — но я-то знаю, что пьянеет наш гость далеко не только от вина… У Намджуна на холке волосы дыбом, а цыган тем временем как ни в чем не бывало, садится обратно, а бедный деревенский парень не находит ничего умнее, как спрятать смущение в кубке, глотнув, да побольше. С такими переживаниями ему не грех и пожелать забыться! Вино оказывается терпким, что вяжет язык и губы. Но вкусным. Глаза Тэхёна, сидящего рядом, сияют от счастья. Солнце всё больше закатывается за горизонт, пачкая всех оранжевым и красным. Отовсюду слышны переговоры и смех – люди передают друг другу вино и угощения, чтобы хватило всем. Хосок принимается перебирать струны, под него подстраивается барабан Юнги. Одна из сидящих неподалеку девушек начинает тихо мурлыкать какую-то песню. Внимание Сокджина приковано к Чонгуку и Хвасе, которые сидят по бокам от него. Другие деревенские радостно участвуют в беседах, пьют и улыбаются. Никто не обращает на них особенного внимания, словно здесь они неотъемлемая часть происходящего. Намджун медленно пьянеет. По рукам Тэхёна течёт сладкий сок дыни, которую он режет на кусочки в плошку на коленях. Намджуну кажется, что вино действительно невероятно хмельное. Цыган говорит: «Не пачкайся и ты», а потом хватает пальцами кусочек дыни и подносит к чужим губам. По его рукам всё ещё течёт сок, который вдруг хочется слизать языком. Намджун не знает, виновато ли в этом вино. Джексон запаливает костёр, когда солнце совсем скрывается, и скоро тот лихо занимается, начав ласкать лица собравшихся вокруг своим теплом; звук гитары Хосока становится громче, а к игре Юнги присоединяются ещё два барабана; несколько цыган просто стучат по своим коленям ладонями и всё кажется вдруг совсем не шуткой – атмосфера вечера меняется, люди притихают с разговорами, погружаясь в ритм мелодии. Тэхён продолжает кормить Намджуна с рук, а тот с удовольствием принимает всё предложенное и не забывает прикладываться к кубку, окончательно распробовав вино. — Нравится у нас? — шепчет он, оказавшись близко-близко, чтобы его было лучше слышно, и его дыхание чувствуется на щеке. В ответ парень только и делает, что несколько раз кивает и смотрит уже осоловело. — Я рад. Вдруг рядом что-то звякает раз и ещё раз — совершенно наперекор заданному ритму. Люди начинают искать глазами того, кто нарушает игру, и Намджун понимает, что звук исходит от сидящего рядом Чимина, который в следующий же миг и сам раскрывает себя, вытягивая руку вверх – между его пальцами в свете костра сверкают медные сагаты. Видя это, барабанщики затихают, а Хосок довольно ухмыляется, кивая брату головой, и тут же принимается иначе перебирать струны, подхватывая заданный ритм, а вскоре к ним присоединяются и барабаны. — Ох, змей... — качает головой Тэхён, довольно глядя, как брат встает со своего места и принимается играть уже обеими руками. Под музыку Чимин преображается: он не идёт вокруг костра, а будто крадётся… смотрит на собравшихся сверху, глаза щурит, заигрывает. Его руки приходят в движение, продолжая рисовать ритм сагатами, взмывают в воздух, пытаются играть с языками пламени. Когда он оказывается по ту сторону костра, то Намджуну спьяну кажется, что цыган и сам часть огня. Чимин же ведёт плечом, с которого сползает широкой горловиной рубаха, улыбается всем и… поёт. Намджун еле отрывает взгляд от Чимина, чтобы найти взглядом других деревенских вокруг костра и по их лицам понять – один ли он пребывает в таком же изумлении. И не ошибается, потому что все гости завороженно наблюдают за цыганом, а тот продолжает свою игру. Его голос течёт словно то вино: обволакивает, ласкает, пьянит. И Намджун вздрагивает, выходя из транса, когда слышит голос Тэхёна, что присоединяется к брату, взяв мелодию по тону ниже. Их такие разные, но такие сочетающиеся друг с другом голоса быстро сливаются и уже трудно представить, что буквально мгновение назад песня существовала без тэхёнового бархатного баритона. Тем временем Чимин продолжает двигаться под свою же музыку, создавая гибким телом мягкие волны, перебирая по земле босыми ногами, взмывая кистями в небо, рассекая воздух и жизни наблюдающих на «до» и «после». И без того уже приоткрытый в изумлении сокджинов рот распахивается ещё больше, когда Чимин тянет за руку на себя Чонгука, а затем хватает его за загривок, прижимаясь своим лбом к его, продолжая свои раскачивающиеся движения. Парень не сопротивляется, вливаясь в танец, коварно улыбается и, отходя от партнёра, продолжает тянуть к нему руки, словно их что-то разлучает. Оказавшись по разные стороны костра они теперь движутся по кругу, не отрывая взгляда друг от друга и выглядят словно тигры, готовящиеся к схватке, выбирающие лучший момент. Мелодия постепенно сменяется на более быструю, в ритм вливаются другие цыгане, хлопают по коленям и в ладоши, есть те, кто присоединяется к пению и те, кто короткими выдохами «у» создают общий утробный гул. Постепенно в кругу вокруг костра появляется всё больше цыган, которые входят в танец, словно просто занимают заранее отведенное для них место. Всё ещё больше походит на какой-то колдовской обряд. Музыка ускоряется и все словно погружаются в какой-то транс. Сквозь танцующих Намджун замечает, что на коленях его брата сидит девушка Хваса, так и не присоединившаяся к общему танцу, но вот она подается вперед, выхватывая из круга Чонгука, тянет его за руку он почти падает и на неё и на Сокджина, и тот смеётся. Но улыбка его пропадает, когда цыган вдруг наклоняется к нему, загораживая своей спиной ото всех, и в том числе от Намджуна, который перестаёт их видеть. Но в следующее мгновение его вниманием завладевает задыхающийся Чимин, что падает на колени почти перед ним, но больше перед Тэхёном: его волосы в полном беспорядке, рубашка сбилась, открывая раскрасневшуюся шею и грудь. — Тэ-тэхён, Тэхён, драгоценный мой! — вдруг взмаливается он, то и дело облизывая пересохшие губы. — Выходи же, заклинаю тебя! Тут же Намджун смотрит на лицо Тэхёна, на котором танцуют отблески костра, и пропускает момент, когда Чонгук тянет его брата Сокджина прочь из общего круга куда-то в черноту и прохладу летней ночи. Его место в кругу костра занимает улыбающаяся Хваса. — Брось, Чимини, — отнекивается Тэхён, пытаясь выпутаться из объятий брата, — будет тебе, вставай! Но не обращая внимание на его слова, тот выуживает откуда-то из кармана шароваров несколько браслетов с рядами медных монеток, хватает брата за ноги, пытаясь повязать их вокруг лодыжек. — Не смей отказываться, — корит он и его лицо больше не выражает мольбы. — Давай же. Покажи нам, кто ты есть. Чимин вскакивает на ноги и тянет брата за собой, а затем прямо сквозь музыку начинает хлопать в ладоши поперёк всему, вновь меняя ритм под себя. Как по волшебству все перестраиваются, хоть постепенно – так, как зима перетекает в лето – незаметно, но неизбежно. Чимин же тем временем отбирает гитару у Хосока и Намджун замечает, что тот тоже недовольно морщится. «Вот неугомонный!» — смеётся про себя Намджун, когда глядит, как Чимин толкает старшего брата в круг. В костер летят ещё поленья и в черноту неба светлячками взвиваются искры. Постепенно танцующие исчезают, растворяются, словно тени, оставляя только Хосока и Тэхёна, которые мягкой поступью следуют друг за другом, завладевая всеобщим вниманием. Они двигаются нога в ногу, абсолютно синхронно, словно привязанные: шаг, шаг, взмах руки, шаг… Губ Намджуна касается холодный край кубка, он пугается и поворачивается, но расслабляет плечи, когда понимает, что это просто Чимин, что подлил ему вина и теперь предлагает ещё выпить. — Не отказывай мне, — мурлычет он, заглядывая в самые глаза, — пей. Намджун чувствует, что уже пьян и так, но цыгану отказать нельзя, особенно когда он смотрит так, будто ему в жизни никто никогда не перечил и явно не ему внезапно начинать. Он глотает вино – Чимин следом прикладывает к его губам крупную малинину и Намджун послушно принимает и её. Цыган доволен. Вдруг раздаётся громкий хлопок в ладоши, а за ним второй – и музыка затихает. Тэхён застывает, низко опустив голову, что за волосами не видно лица… Хосок в двух шагах повторяет его позу, а затем коротко бьёт ногой в землю и над костром блестит звон монеток. Всё замирает. Какие-то секунды не слышно ничего. Но в следующее мгновение… Намджун понимает, что задержал дыхание. Вокруг снова гремит бой барабанов, а те цыгане, что без них, принимаются стучать ногами в землю и хлопать, и к ним даже присоединяются деревенские. Тэхён и Хосок отбивают ногами ритм, не жалея сил, и на их щиколотках продолжают бесконечно звенеть монетки. Их руки по очереди взмывают в небо, их движения идеальны, слажены – Тэхён делает шаг, на следующий такт – Хосок, они перекликаются друг с другом, словно передразнивают, но в то же время выглядят как две части одного целого. Будто два магнита они притягивают и тут же отталкивают, убегают и возвращаются. Барабаны звучат всё громче, а движения братьев становятся всё более резкими и хлёсткими, будто взмахи розг, которые рассекают кожу, оставляя за собой пожизненные шрамы, как напоминание о пережитом. Отблески пламени играют на их телах и лицах, подчёркивают, как они сильны, стремительны, свободны. «Покажи, кто ты есть», — в пьяном разуме Намджуна вдруг клеймом отпечатываются ранее сказанные Чимином слова, и он понимает их причину. Сквозь языки костра он ловит на себе дикий взгляд цыгана, в котором огонь словно не отражается, а живёт и так. И Намджун понимает, что вот он – Тэхён – весь в этом танце. Страстный, ретивый, опасный. Он – стихия, что может подарить живительную влагу посреди засухи, а может уничтожить, сравнять с землёй, камня на камне не оставить. Подарить новый смысл жизни или лишить уже имеющегося. Такой он: верхом на коне без седла, бегающий босой, нежащийся на солнце, таскающий чужие яблоки, стучащийся в намджуново окно на рассвете. Такой… Единственный. Несравненный. Такой... «Люб…» Вдруг от мысли этой всего резко трудно дышать. Тэхён подлетает к Намджуну вихрем и тут же подхватывает за плечи. — Намджун! — с беспокойством шепчет он и пытается поднять его голову, чтобы заглянуть в лицо, а затем обращается уже к брату. — Чимин, сколько же ты подливал ему!? — Всё в порядке было, клянусь! — в страхе лопочет он. — Полно! Знаю я тебя… — Тэхён, — тихо говорит Намджун, когда внезапное наваждение отпускает его, — я пьян, но со мной всё хорошо. Честно. Не ругай брата. — Защищаешь его?.. — тянет цыган шутливо обиженно, и Чимин так же шутливо оскорблённо фыркает, складывая руки на груди. — Нет, успокаиваю тебя, — и улыбается, хвастая ямочками на щеках. Тэхён не упускает удовольствия поднять руку и ткнуть в одну из них пальчиком. — Ступайте подышите, — вдруг предлагает Чимин, — проветритесь. Сделается лучше. А затем притягивает к себе брата за рукав и в самое ухо шепчет, чтобы никто, кроме них: «На ночь в наш шатёр я не вернусь». Тэхён даже воздухом давится и с напускным возмущением толкает парня в бок, а тот лукаво смеётся. Музыка и смех продолжается, будто ничего не стряслось, но ведь так и есть – редко ли участников попоек мутит, чтобы из-за этого останавливать веселье для всех. А о бедолаге кто-нибудь один позаботится. Цыган помогает перепившему подняться и у того в голове снова шумит и пульсирует, а ноги не держат. Тэхён обхватывает его крепко, к себе прижимает ладонями обжигающими, что в дрожь бросает. У Намджуна земля из-под ног норовит выскользнуть и единственное, что удерживает его – Тэхён рядом. Его тело горячее после танца, к спине липнет рубаха, а на висках волосы влажные… Намджун не смотрит под ноги – смотрит на профиль в лунном свете и не верит, что всего несколько дней назад даже не знал, что он существует. Хотя, быть может, он на самом деле лишь мираж?.. «Сначала думай – затем делай», — говорили Намджуну всю жизнь, но кто он, если не слабый человек, когда вино и неведомые доселе чувства кружат голову. Он хватается за цыгана руками, останавливает, жмётся ближе, чтобы тело к телу, чтобы точно определить – тот ли он, что умеет танцевать так безудержно, смотреть – словно резать, и пьянить будто вино. Тот ли, кто забрался ему в душу, что теперь ежели с корнем вырывать. — Намджун… — шепчет Тэхён, а сам дрожит, когда по его шее ведут холодным носом, — пьян ты, Намджун… — Да, — выдыхает он около уха, а затем прижимается губами к виску и руками сильнее стискивает, — но не вино виновато, Тэхён, не оно... Цыган глаза закрывает, пытается собраться, чтобы дел не натворить, чтобы только сдержаться... Намджун лишь распаляется – дышит тяжело, рубаху на чужой спине в кулаках сжимает, словно ведёт борьбу с сам с собой. — Пожалеешь! — голос у Тэхёна подрагивает. — Пагубна моя любовь, не для тебя она... — Али я её не достоин?.. — Намджун за подбородок к себе цыгана поворачивает и глядит в глаза с надеждой, ищет в них взаимность, просит, чтобы его не оттолкнули... — Да это я же тебя не достоин, глупый! — отчаянно шепчет юноша, хватая за плечи. — Я же… И не договаривает. Потому что Намджун ближе к себе жмёт и накрывает своими губами его губы. Потому что лучше не говорить ничего, чем такую несуразицу. Тэхён на мгновенье замирает, весь подбирается, а Намджун лишь сильнее в себя вжимает, будто пытается показать, что не отпустит от себя никуда. Вдруг всё вокруг становится для него неважным и второстепенным – всё, кроме губ Тэхёна, что сладки от вина. Намджун всю жизнь жил с мыслью о том, что его судьба предопределена, оглядывался на мнение людей, считая его первостепенным. Но вот в его руках мужчина, что прекраснее любого человека когда-либо им встреченного, и он не думает, что происходящее между ними – не правильно. Его сердце готово остановиться от разрывающих его чувств и он впервые готов идти на поводу у своих желаний. Он не думает, что через день им расставаться, ведь бессмысленно это, покуда все, что он желает – продолжать чувствовать на себе чужие губы, мешать в одно их дыхание, забывать всё, что было «до». — Намджун, ты пожалеешь, — вдруг шепчет Тэхён с болью в голосе, касаясь губами чужих. — Я так боюсь, что ты пожалеешь. — Никогда. — Я уеду, — озвучивает он то, что причиняет боль им обоим. — Через день. Уеду. — Молчи. Цыган берёт лицо Намджуна в свои ладони, прижимается лбом к его лбу, и закрывает глаза, будто умоляет о чём-то или сам на что-то решается, думает. Они льнут друг к другу грудью, чувствуя, как быстро бьются их сердца, как эта близость заставляет их задыхаться, захлебываться, ведь ни у одного, ни у другого, ничего подобного в жизни не было. Их губы сливаются вновь сами собой, находят путь друг к другу, как сливаются две реки без возможности больше расстаться. Тэхён вплетает пальцы в волосы Намджуна, а тот берёт в кольцо ладоней чужую талию, наконец получив возможность прикоснуться к его телу. Цыган запрокидывает голову, когда юноша переходит поцелуями на его шею и ключицы. Намджун пытается запомнить каждый маленький звук, срывающийся с приоткрытых губ. В голове Тэхёна проносится мысль, что им обоим потом будет больно, что всё может оказаться ошибкой, что в Намджуне говорит алкоголь, впечатления от вечера, но в следующий миг их языки сталкиваются и мысли выбиваются вместе с воздухом из лёгких. Он хочет, хочет этого, и не может отказаться – слишком слаб перед соблазном. На краю сознания красной тряпкой маячат слова Чимина о том, что он не вернётся на ночь, и Тэхён отказывается бороться с самим собой. Желание увидеть Намджуна в своём шатре, раздеть его, заставить стонать под собой, дарить свою любовь, лишает воли. Вдруг где-то позади слышится приближающийся женский смех и цыган, резко разрывая поцелуй, тянет любовника за руку вслед за собой прочь от чужих глаз. Они несколько раз петляют между шатрами, Намджун местами путается в ногах из-за хмеля и волнения, почти падая, но Тэхён все равно несётся вперед. Чужой смех всё ещё звучит где-то. Плотная ткань скрывает их от остального мира, когда цыган почти толкает Намджуна внутрь, а сам замирает в удивлении, когда замечает несколько уже зажженных стеклянных свечных фонарей и запах спичек в воздухе. Намджун теряет равновесие и заваливается спиной назад и тоже озирается. — Это... — Это Чимин, — выдыхает Тэхён и обращает взгляд на лежащего перед ним парня, — вперёд нас прошмыгнул сюда, — и сразу добавляет, — и до утра не появится. У Намджуна бегут мурашки по спине, когда он понимает, что это не просто слова, а обещание, объявление намерений. И его тело вспыхивает. — Тогда поцелуй меня ещё, — шепчет он, смотря прямо в цыганские глаза, отражающие пламя свечей. Тэхён бросается вперёд, седлает чужие бёдра, не медля, не теряя время. Намджун вперёд подаётся, целует желанные губы, позволяет вытянуть свою рубаху из-за пояса, задрать выше, оголяя торс. Цыган его бока сжимает руками, целует жарче, глубже. Их прикосновения становятся всё более жаждущими, жадными – между ними больше голой распалённой кожи, больше желания не упустить ни мига их близости, больше неозвученных признаний... Хотя кое в чём Тэхён чувствует необходимость признаться. — Я обманул тебя, — вдруг торопливо шепчет он в поцелуй, — это я украл твоего жеребца. — Знаю, — вновь припадая к губам бросает юноша, словно что-то незначительное, — сразу знал. Он целует тэхёнову шею, скользит губами ниже, сжимая его талию своими широкими ладонями, и не хочет думать, для чего вдруг им эти откровения. — Но ты не зна-аешь… — цыган задыхается, когда чувствует касания мягкого языка к груди, но продолжает, — я не сказал, что видел тебя до того, как мы пришли сюда табором. — Неужто это важно так? — шепчет парень в сгиб чужой шеи, потому что не может оторваться. Мало ли где в деревне он мог его видеть. Но... — Я видел тебя, когда ты покупал своего жеребца в соседней деревне, а я как раз искал место для табора, — быстро тараторит цыган на одном выдохе, словно боится, что в следующую секунду ему не дадут договорить. — Я увидел тебя, а ты... был такой… Я даже сон потерял. Так я отчаянно желал тебя. Видит Бог, как никого в своей жизни... Намджун отстраняется, чтобы заглянуть в чужие глаза, потому что не может осознать только что услышанное. Сердце ещё больше в груди заходится. Неужели это возможно? Ради него? — И поэтому ты?.. — Да, табор я сюда привёл, ждал, что ты появишься. Но потом... я поэтому коня украл, да, хотел, чтобы ты пришёл ко мне… Иначе бы не крал... Намджун в лицо напротив смотрит, такое взволнованное и такое прекрасное, а самого распирает изнутри. Он прижимает цыгана ближе к себе и переворачивает их, меняя местами. Тэхён коротко вскрикивает, его кудри рассыпаются по подушке, а руки хватаются за чужие широкие плечи. Парень над ним улыбается и в его улыбке заключено всё прекрасное этого мира. — Неужто ты думаешь, что именно это мне важно? Крал ли ты? — и головой мотает, будто всё и так очевидно, а потом прижимается, наклоняется за поцелуем. — Ты меня всего себе украл, Тэхён. Я себя тебе вручаю, посмотри же на меня... — Ты дрожишь, любовь моя... — Я ведь никогда… — и не находит, как сказать о неопытности своей, — такого не чувствовал. Тэхён взвинчивается, кидается вперёд, чтобы завалить Намджуна на спину и оказаться снова верхом. И в глаза смотрит. — Ты с ума меня сводишь, что сам себя не узнаю! У Намджуна кружится голова, потому что он забывает делать вдохи, потому что всё, что его волнует – Тэхён, сидящий на нем, их скользящие между собой губы и ласка горячего языка, руки, развязывающие их рубахи, помогающие выбраться из одежды. Парень над ним словно огонь, словно звёздное небо, когда смотришь в него, запрокинув голову, чувствуя, что падаешь, тонешь, задыхаешься… А оно поглощает тебя, смотрит на тебя в ответ... Так смотрит, как никто никогда не смотрел. Намджун под этим взглядом плавится, он возбуждён безбожно, даже этого не осознавая до конца, пока Тэхён его полностью не раздевает и не касается там, где никто и никогда до него. Он, лаской не избалованный, совсем не знающий такого удовольствия, стонет, забыв о смущении, открыто и чисто, словно вокруг нет никого, кроме них двоих. Тэхён гладит его по сильным ногам руками, целует живот, шепчет опять на своем языке, будто заговаривает. «Позволишь быть первым?» — спрашивает, глядя в глаза и заставляя подавиться вдохом. И получает в ответ искреннее: «Ты и так уже первый во всем». Намджун чувствует слишком много всего, что почти теряется: звуки праздника всё ещё доносятся до них, смешиваются со стрекотом сверчков и шёпотом цыгана; вино так же хмелит голову; на пологах шатра и смуглом теле над ним пляшут отблески свечей, пахнет ароматным маслом; Тэхён стонет, когда опускается сверху на намджунов член. Его тело выгибается, рот открывается, а глаза крепко зажмурены. Но затем он двигает бёдрами и впивается диким взглядом в Намджуна и тот не знает, от чего почти умирает его сердце в груди – этих глаз нечеловеческих или того, что внутри цыгана обжигающе горячо и узко. — Посмотри на себя, — шепчет он сквозь вздохи, — как же ты прекрасен, Намджун, посмотри… Невероятный… И смотрит сам сверху вниз, сжимая руками крепкую грудь. А Намджун не может в ответ сказать ничего вразумительного и только лишь скулит и стонет, потому что окончательно осознаёт, что жизнь его не будет прежней. Или потому что не придумали ещё тех слов, что могли бы достойно описать Тэхёна и чувства, что он вызывает. Цыган в очередной раз доказывает, что не знает полумер, что всего себя отдаёт всему, что делает: смеётся, танцует, скачет верхом, целует, занимается любовью. Он не скрывает ничего, любит, как умеет, двигается, как в последний раз. Его тело блестит от пота, волосы липнут к щекам, голос хрипнет, и Намджун клянётся, что стоило жить только чтобы оказаться в этом мгновении. Когда он изливается глубоко в чужое тело, то, кажется, даже теряет сознание и плачет. На бёдрах Тэхёна остаются глубокие следы от намджуновых ногтей, а на плече – от зубов. На груди и животе Намджуна остаются следы чужого семени. Он почти сразу проваливается в сон и прежде чем окончательно уснуть, он несколько раз возвращается в сознание, сначала чувствуя, как его вытирают, но у него нет сил двигаться и смущаться; как пахнет затушенными свечами, а в следующий раз его гладят по волосам и еле слышно шепчут на ухо: «Если бы я мог всегда быть с тобой, Намджун, если бы я только мог...» Ночью ему снится, что он гнедой жеребец, перескакивающий через всю долину с одной горной вершины на другую одним прыжком. Утро наступает внезапно. Намджун привык, что солнце заглядывает в его окно сразу, как показывается из-за горизонта, поэтому он встречает его медленно. В этот же раз рассвет остался скрыт плотным шатром и им же безжалостно организован, когда Чимин соизволил вторгнуться внутрь. — Утро доброе, сони! — подобно раскату грома раздалось над самым ухом Намджуна после того, как его уже ослепило солнце. — Я принёс воды и напиться, и умыться, и вообще время позднее, пора бы уже и честь знать! — Чуток… ещ... — простонал цыган и перевернулся, уткнувшись лицом под намджунов голый бок, горячо туда засопев носом. — Какое уж тут, братец, у нас сегодня сборы! Времени в обрез! Намджун, лежавший до этого с крепко зажмуренными глазами, потому что боялся, что всё окажется реальностью, уставился на Чимина, что с довольной ухмылкой смотрел на него в ответ. — Поднимайся, — обратился он к деревенскому уже тише, — тебя брат ждет. — и вышел из шатра. — Мамочка родная, — не своим голосом прохрипел он вслух и попытался поднять голову с подушек, но та резко зазвенела, — ай-ай… — Мать тебя последний раз позавчера вечером видела, — тихо зашептал цыган туда же под бок. — Бить будет? — Бить? Ты меня видел? Тэхён заинтересованно поднял голову, а затем ловко оседлал чужие голые бедра, и сам ещё будучи нагим. — Отчего ж не посмотреть? — ухмыльнулся он, ведя руками по животу вверх до груди; парень напряг мышцы. — Посмотрю! Как тебя, жеребца, природа наградила, как вылепила… Ты хорошо ел и много работал в поле, как настоящий конь. Великолепный... — Да будет тебе!.. — заёрзал Намджун, почувствовав жар в щеках и паху и решив, что цыгану понятие «стыд» совершенно не знакомо. — Ох, да ты смущён? — Так, наездник, а ну-ка на выход! — в шатре вновь показалась голова Чимина, на этот раз он выглядел уже недовольным. — Или я шатер прям сейчас повалю – будете посреди поля одеваться, сверкая задом! — Полагаю, ежели ты не был смущен до этого, то сейчас… — засмеялся цыган, а затем его лицо стало вдруг серьёзным донельзя и он, глядя прямо в глаза, тихо спросил, — Жалеешь о чем? — Нет, — без промедления. — Ты? — Только о том, что расставание близко… — Я тоже. Далее они одевались быстро и молча, думая каждый о своём. Тэхён, помимо что натягивал свою одежду, ещё и собирал свечные фонари и подушки, уже начав сборы перед отъездом. Намджун был бы ему благодарен, если бы он не делал этого, оставив в его памяти навсегда всё так, как было вчера. Ему никогда не хотелось видеть сложенного шатра. Но когда он вышел из него, то понял, что весь табор изменился тоже. Два рядом стоящих шатра были уже наполовину разобраны, а Намджун поразился, как близко к ним они стояли и ему оставалось лишь надеяться, что их жители вернулись вчера много позже и ничего не слышали. Умываясь любезно принесенной Чимином водой, Намджун не мог избавиться от жгучего чувства внутри, когда перед глазами невольно всплывали кадры прошедшей ночи. Он бы очень хотел, чтобы всё это не перечёркивалось разъедающими мыслями о том, что завтра табор будет уже далеко отсюда. Словно его никогда и не было. Тихо подошедший Тэхён, чтобы тоже умыться, словно разделял эти мысли – на его лице читалась грусть. Чимин проводил их к малому костру, где их ждал Сокджин. Рядом с ним сидел всё тот же Чонгук. Намджун даже подумал, что они словно со вчера ещё друг к другу боками пришиты, а потом и заметил, что брат в той же одежде. — Ты что же, хён, тоже тут заночевал? — совершенно без задней мысли спросил он, а Сокджин подавился кусочком лепёшки. — Сдурел что ли? — возмутился он, откашливаясь, — За тобой из дома пришёл! Чонгук с хитрой улыбкой посмотрел на Намджуна, продолжая рукой стучать по сокджиновой спине. Тэхён тем временем выудил из стоящего неподалеку плетёного сундука сковородину и разместил её прямо на углях. — Вы уже позавтракали, уважаемый брат? — поинтересовался он, обращаясь к Сокджину, видимо, чтобы понять сколько ему жарить яиц. — Конечно! Дома и позавтракал! — возмутился он, а Чонгук сунул ему в руки ещё одну лепешку, которую тот сразу же стал щипать пальцами. — И хоть бы даже не завтракал, уважаемый Тэхён, всё равно отказался бы. — А что же так? — Мы и так вам слишком много должны уже, — ехидно заявил он и глянул на младшего брата. — Сами же сказали, что жеребцов объезжать дело не простое, дорогое, а вы уж больно хорошо справились судя по всему! Чонгук неожиданно хрюкнул и затрясся от беззвучного смеха, а Тэхён даже бровью не повел. — Это правда, уважаемый брат, думаю, что вы более чем убедились, что искусство это нелёгкое, верно? — он наколол первое яйцо о край сковороды. — Слышал, что Вы к Чонгуку нашему для того который день ходили, что обучиться желали? Сокджин пошёл красными пятнами, так и застыв, открыв рот. Молодой цыган продолжал задушено смеяться, звеня рядами серебряных колец в ушах. Намджун закрыл лицо ладонями, желая провалиться сквозь землю. Тэхён невозмутимо продолжал колоть яйца в сковородину, держа осанку и честь. Затем принес травяной чай, ещё лепёшек и немного мяса, быстро соорудив сытный завтрак. Живот Намджуна урчал безбожно, потому что он ещё с вечера почти ничего не ел, и даже похмелье не мешало ему оголодать. На середине трапезы Тэхёна кто-то окликнул и он, извинившись и обещав вернуться как можно скорее, скрылся за ещё оставшимися стоять шатрами, оставив Намджуна с братом и цыганом. Но и последнего тоже вскоре позвали по делам и Сокджин, сказав «доедай быстрее и пошли домой», ушёл вместе с ним. «Точно как пришитые», — подумалось Намджуну. — Ох и трудно всякий раз табор собирать, — прохрипел кто-то за его спиной и, обернувшись, он увидел Хосока – старшего из трёх братьев, — ставишь его, ставишь, а тут раз… и снова по новой, — кряхтит он, снимая с рук грязные тканевые перчатки и усаживаясь рядом с деревенским. Судя по запаху дёгтя – он смазывал колеса повозок перед дорогой. — Отчего ж не осядете где? — безэмоционально спросил он, и Хосок улыбнулся. — Разве ж это цыганская жизнь? — хмыкнул он. — Мы народ свободный… — Да, мне Тэхён что-то такое говорил… — С нами звал? — беспечно спрашивает, а когда в ответ молчат, оборачивается и видит круглые от удивления глаза. — Что? — Как это «с вами»? — Не звал, значит… — и снова смотрит на остывающие угли. — Что же, похоже на него. Он скорее умрёт от тоски, чем из отчего дома тебя украдёт. Я это понял, когда имя коня твоего услыхал. Намджун, казалось, куда ещё больше глаза выпучить не мог, ан нет. — Имя коню Тэхён дал, а я так и знал, что оно что-то значит! Спрашивал его, но он молчит… — Хах, такое и не рассказать. Но каждый цыган про «цуцерык» знает, ты б других цыган встретил и мог разузнать. — Коли всё равно узнаю, скажи сейчас! Хосок вздыхает и трёт местами испачканные дёгтем руки. — Ежели цыган али цыганка хочет оставить какому человеку о себе память – заговаривает вещь. И пока та вещь с человеком – он о нас помнит. — Но жеребец ведь не вещь… — Верно, — кажется, в его голосе слышится грусть, — он всю жизнь с тобой не будет. От болезни или старости издохнет, а с ним и память о Тэхёне. А был бы он вещью какой – ты бы мог его всю жизнь хранить и память о том, кто тебе цуцерык подарил, тоже. — Он хочет, чтобы я его забыл?.. У Намджуна вдруг ком к горлу подкатывает, а съеденное просится наружу. Он не помнит, чтобы когда-то в жизни чувствовал себя хуже. Его сердце ноет и он уже сейчас, не видя цыгана несколько минут, начинает скучать. — Он... — Братец, ты чего это тут… — Тэхён появляется из-за шатра, который уже тоже начинают складывать, и ведёт за собой свою Ласточку. — Да вот уговариваю нового друга ехать с нами! — весело отвечает он, как ни в чём не бывало, и хлопает ладонями по коленям, упираясь в них, чтобы встать. Тэхён сразу глазами стреляет в Намджуна, чтобы проверить его реакцию на слова Хосока – шутит ли тот, а если нет, то что парень об этом думает. — Шутишь ли?.. — А отчего ж сразу так? Джексон не в шутку ж с нами третий год! Намджун удивленно поднимает голову. Голос Тэхёна холодеет: — Джексон – сирота. А у Намджуна семья. Али ты хочешь, чтобы нас его матушка прокляла? — Али ты проклятий когда боялся! — смеётся в ответ Хосок и хлопает деревенского по плечу, а затем уходит, не прощаясь. — Брат ищет тебя уже, клянётся мне жизнь попортить, — цыган провожает взглядом удаляющегося старшего, но обращаясь к Намджуну. — Ох уж, всегда он был на язык остёр. — Всё равно я острее. Намджун поднимает голову, вставая с бревна, и смотрит на цыгана, что стоит перед ним, и это почти больно. — Пошли. Сокджин находится стоящим вновь с Чонгуком и держащим под уздцы их гнедого коня. Завидя брата, старший ласково улыбается своему новому другу и тот обнимает его, укладывая свою голову на широкое плечо. Разорвав объятия он ещё несколько мгновений сжимает ладони вокруг сокджиновой талии, а затем кивает и уходит. Проводя его взглядом, парень обращает внимание на брата и цыгана рядом с ним, и его лицо вновь слегка хмурится. Он выше задирает нос и тянет коня за собой, отправляясь прочь от табора. Намджун решает, что садиться верхом на их молодого жеребца ему ещё боязно, а взять кобылу Тэхёна ему гордость не позволит из-за их странных отношений кто кого лучше словом уколет. Поэтому они все отправляются на своих двоих – идти не больно далеко, но хочется ещё дальше. Намджун тихо интересуется у Тэхёна куда подевалась та девушка Хваса, что вчера была вместе с Чонгуком и Сокджином, а тот рассказывает, что она уже отправилась вперёд, чтобы искать для табора новые места для стоянок. Он рассказывает, что у них всегда есть такой человек – обычно хороший наездник, молодой и сильный, могущий за себя постоять. Он идёт впереди табора, чтобы найти безопасные места, где можно остановиться на ночлег, чтобы рядом была вода и корм для лошадей. И в этот раз этот человек – Хваса. Сокджин идёт впереди и беседу не поддерживает. — А в прошлый раз это был ты? — спрашивает Намджун, глядя в спину брата. Ему почему-то вновь всё равно, что он на это скажет, услышь он их разговор. — Верно, — он опускает голову. — Теперь и ты знаешь. Так что, пусть деревенские за наш визит тебя одного благодарят. Сокджин впереди громко и возмущенно хмыкает, но боле ничего не говорит, и Намджун решает, что все цыгане, скорее всего, знают эту историю и его брату могли рассказать. Дале разговор не ладится и между ними впервые за всё время знакомства селится неловкость. Намджун погружается в свои переживания и даже не смотрит по сторонам, не обращает внимание, что они давно по деревне идут, что люди на них смотрят. Что ему до людей, когда у него сердце кровью обливается? Он даже не замечает, что они дошли почти до их дома, когда впереди идущий Сокджин останавливается. — Не идите боле, обойдите огородами, — он кивает головой в сторону, где главная улица сворачивает, ведя на дальние огороды, и оборачивается, глядя на цыгана, — Не стоит нашей матушке тебя видеть, — говорит он и обращается теперь к брату, — Ждём тебя дома. Не задерживайся. Намджун удивленно смотрит, как его хён вновь идёт вперёд, ведя рядом коня. Его подчёркнутые интонацией слова «ждём дома» жгут в груди, будто через рот залитое расплавленное олово. Тэхён поднимает руку, смотря на коня, будто хотел с ним проститься. Намджуну больно. — Спасибо, — громко говорит цыган. Сокджин слышит, но не подаёт вида, скрываясь за поворотом. Они сворачивают с основной дороги. Между ними всё ещё тишина. Ласточка послушно шагает след в след. — Когда вы уходите? — нарушает молчание Намджун первым, но не знает, зачем спросил именно это, дурак. — Завтра, но еще потемну, до рассвета. Примета такая, что нужно восход солнца встречать в дороге. Поэтому сегодня мы собираемся, а последнюю ночь спим в кибитках, в которых и в пути живём. — Понятно… — Быть может… — совсем тихо начинает цыган, — ты теперь жалеть начал? Намджун жмурится, чтобы прогнать слезы, пытается удержать голос ровным. — Жалею только, что приходится расставаться, — повторяет он слова, услышанные утром. Брови Тэхёна заламываются, губы кривятся, а по щекам вдруг текут слёзы. У Намджуна сердце ухает в пятки, он подлетает к цыгану и почти сгребает своими длинными руками в охапку, прижимает ближе, лишь бы он не плакал. — Прости меня, душа моя… — шепчет парень, всхлипывая, — Я же когда к тебе шел, я ведь не думал, что я… Что ты… А Намджун понимает, наверное, впервые понимает человеческие чувства слишком хорошо. — Шш, не проси прощение за то, в чём не виноват. Не мог знать цыган, что всё так обернётся. Что его симпатия к простому деревенскому парню вдруг вспыхнет алым цветом, что тот взаимностью ему вдруг ответит. Что расставаться им будет больнее, чем резать по живому. Тэхён от груди его отрывается, в глаза смотрит, а в ответ только тоска и мука. Невыносимая для обоих. — Моё сердце разрывается пополам, я будто часть его тебе оставляю… Намджун целует солёные от слёз губы в порыве и крепче прижимает к себе юношу, что покорил его бесповоротно. Тэхён дрожит в его руках, в своих пальцах рубашку сжимает и отвечает на поцелуй, как умеет, Намджун уверен, только он во всём мире. Каждый пытается вложить в поцелуй всю свою боль, неверие, что всё может так закончиться, разочарование в судьбе… Так к ним несправедливой. Цыган поцелуй их разрывает первым. Опускает голову, пряча глаза за волосами. Дрожит. — Пора тебе, искать будут… — едва слышимо говорит он севшим голосом. — Встретимся ли мы еще? — Не знаю… Цыган делает два шага назад, пятясь спиной и опуская голову всё ниже. Он подходит к своей кобыле, отворачиваясь от Намджуна, что всё ещё стоит на месте даже не дыша, прижимается лбом к седлу. Его плечи продолжают дрожать. — Тэхён… — неверяще шепчет, будто боится, что парень сейчас оседлает кобылу и исчезнет. Но цыган оборачивается, сверкая стоящими слезами в огромных глазах, а потом бросается вперед, вновь влетая в объятия Намджуна. Он обхватывает ладонями его лицо, пускаясь целовать щёки, губы, нос и лоб, без возможности остановиться. — Уезжай со мной, Намджун, уезжай! — невнятно бормочет он, словно в бреду. — Не могу я остаться с тобой, а ты беги со мной, убеги со мной... — Тэ-тэхён… — только и может выдавить он, а цыган вдруг вздрагивает и замирает. — Прости меня, умоляю, прости… — бросается шептать он, а потом вновь пятится задом, выставляя руки и выпутываясь из объятий, — Я не должен был, не имею права, — он отходит ещё дальше, — Твоя жизнь будет прекрасна, поверь мне. Ты будешь счастлив, Намджун. Не приходи в табор... Цыган одним движением седлает кобылу. — Тэхён! — Прости меня, Намджун, прости за всё… И прощай, — он вскидывает поводья и Ласточка срывается с места, унося Тэхёна прочь. У Намджуна будто отрывают часть него самого. Вокруг вдруг становится так тихо и так громко одновременно. Где-то кричит петух, в траве жужжит толстый шмель, а с огородов слышны чьи-то выкрики. Но в то же время со всех сторон будто обступает пустота. Он стоит, не веря самому себе. Только что он целовал его и в следующий миг... Прошлая жизнь, в которой у Намджуна не было Тэхёна, кажется размытой и несущественной. Черно-белой. Пресной. Намджун на ватных ногах идёт в свой дом, где его, бледного и у ставшего, встречает мать, приветствует, будто ничего не случилось. Позади неё стоит Сокджин, сложив руки на груди, и ничего не говорит, лишь смотрит и во взгляде его слишком много понимания. Намджун кивает ему в благодарность и просится отдохнуть в своей комнате. Мать шутит, не налить ли ему кислого яблочного сидра от похмелья. Намджун думает, что от раненой души лекарства нет. Лёжа в своей кровати и глядя в потолок, он невольно прокручивает в голове события прошлых дней и ему не верится. Всего пара суток, но таких насыщенных и ярких, что голова кругом. Ему кажется, будто до этого он жил в плотно закупоренной бутылке, но кто-то сорвал пробку и в неё ворвался свежий воздух впервые за всю его жизнь. Он смог просто представить, что мир велик, и сразу же его потянуло в этот мир. Он лишь на краткий миг ощутил вкус свободы, но тут же захотел глотнуть её сполна. Только самыми кончиками пальцев прикоснулся к пламени любви, но теперь лишь желает сгореть в нём без остатка. Намджун много думает, вспоминая каждую деталь прошедших дней, вспоминая все слова, что говорил ему Тэхён, все его прикосновения и взгляды. Лесное озеро, поле, и оранжевый закат… Туманное утро, завтрак в маковом поле и зеленую долину… Ветер в волосах, чувство свободы, тёплую кожу под пальцами… Треск поленьев в костре, звуки барабанов и отблески пламени в цыганских глазах… Поцелуи, признания и удовольствие, текущее по венам... Всё то, что обожгло его всего, с ног до головы, окутало, закружило… И выбросило обратно на берег. Его пустой, серый и безжизненный берег. Сквозь приоткрытую дверь он слышит, как на кухне возится мать, готовя ужин. Сокджин говорит, что собирается проверить поля. Из окна доносятся звуки деревенской жизни. Намджун не понимает, когда ему всё это стало вдруг безразлично. Что случилось с ним, что он вместо того, чтобы пойти выполнять свою работу, заброшенную на время его отсутствия дома, он лежит на кровати и смотрит в потолок? Он садится, опускает ноги на пол. Хлопает себя по щекам. Верно. Работа. Всегда, сколько он себя помнил, трудолюбие – было его главной чертой. Поэтому он принимает единственное верное решение – отправляется работать. Мать провожает его удивленным взглядом, но лишь сообщает, что ужин будет как обычно. Намджун прибивает отошедший насест в курятнике, а в голове воспоминания, как он удивился, что у табора есть свои куры. Он проверяет денник, в котором отдыхает Цуцерык, а у самого сердце сжимается, когда в голове всплывают слова Хосока об имени коня. Он выходит из конюшни, видит ту самую яблоню, а перед глазами Тэхён, вокруг которого по земле катятся красные яблоки. Во рту вкус дыни, сок которой тек по рукам цыгана, а у Намджуна по щекам текут слёзы. Он садится на корточки около конюшни, обхватывает руками колени, в них же утыкается лицом, и некрасиво воет. Воет и не видит, как с крыльца на него тихо смотрит обеспокоенная мать, сжимая в натруженных руках заляпанный кухонный фартук. За ужином на этот раз никто из домашних не спрашивает Намджуна о том, где он был и что с ним приключилось. Вероятно, благодаря Сокджину, и ему даже интересно, что старший мог сказать. Оставалось лишь надеяться, что не всю правду. После ужина Намджуна тихо подзывает мать, утягивает на кухоньку и крепко обнимает, утыкаясь лбом в грудь – такая она оказывается маленькая по сравнению с сыном, и он внезапно чувствует стыд, что заставил её волноваться. Через мгновение в дверном проеме показывается головка Арым и та быстро решает присоединиться к общим объятиям. В комнате Намджуна слегка зябко из-за опускающейся на землю вечерней свежести, что проникает сквозь открытое окно. Он ложится на прохладные простыни и закрывает глаза. Его душа рвётся к Тэхёну. Он невольно думает, что сейчас может делать цыган. Собрался ли он в дорогу полностью и сейчас ужинает в кругу своей большой семьи, что расположилась вокруг костра в последний раз на этом месте. Поёт ли кто-то из них свои песни под гитару Хосока. Или они уже разошлись по своим кибиткам пораньше, чтобы выспаться. Плачет ли Тэхён? Поэтому ли он попросил его не приходить больше в табор, чтобы не рвать лишний раз сердце прощаниями, если всё равно расставаться?.. Намджун вспоминает слова Хосока, что его брат лучше умрёт от тоски, чем позовёт его с ними, и они скребут его где-то внутри. Вспоминает слова самого Тэхёна с просьбой бежать с ним, а затем мольбы о прощении за это. Заверения, что Намджуна ждёт счастливая жизнь. Очевидно, без него. Почему он сказал так? Верил ли он в это на самом деле? Или пытался убедить в этом Намджуна? А какая на самом деле его ждала жизнь? Сейчас ему уже трудно было это представить. Вереница дней, проведённых в тяжелой работе, уходе за посевами, скотиной. Женитьба, что устроили бы родители, найдя ему хорошую жену – такую же миниатюрную, милую и добрую, как его собственная мать. Она бы родила ему детей, родителям – внуков. Его бы на самом деле ждала долгая и счастливая жизнь. Проверенная поколениями. Жизнь, в которой нет места Тэхёну. Потому что нет ни единого сценария, в котором он мог бы сохранить привычный уклад жизни и получить в нем Тэхёна рядом. Что бы он мог предложить ему? Привести в дом и объявить родителям, что тот будет жить с ними?.. Намджун больно усмехается, потому что в его жизни это было невозможно. Они не могли жить вместе в деревне. И он не мог отобрать у Тэхёна его свободу. Вероятно, именно так думал и Тэхён, что не хотел отбирать у Намджуна семью и его долгую и счастливую жизнь. Но только лишь он не знал, что самому Намджуну такая, кажется, уже была не нужна. Без Тэхёна – не нужна. Когда Намджун открывает глаза в следующее мгновение – его комната залита утренним серебром. Уснул. Его тело вдруг прошибает холодным потом, когда он осознает, что солнце уже близко. «Рассвет нужно встречать в дороге», — звенит в голове, когда он бросается к окну, чтобы взглянуть на короткую полосочку горизонта меж домами напротив, где вот-вот должен был родиться рассвет. Он вскакивает на ноги так, что аж голова внезапно кружится. От мысли, что табора в этот самый миг теперь уже точно нет на своём месте, внутри всё сдавливается и скручивается узлом. От мысли, что Тэхён в эту секунду все больше отдаляется от него, сердце рвётся вслед за ним. Отчего-то решение принимается само собой, будто было всегда и лишь ждало, когда Намджун поймёт его неизбежность. Намджун одевается наспех, наспех кидает в авоську несколько своих немногочисленных вещей. Пробирается знакомым маршрутом мимо комнат за своими сапогами, стараясь не скрипеть половицами, но на этот раз не идёт на кухню, потому что взять еды кажется ему вдруг постыдным. Вернувшись в комнату, он ищет в шкафу бумагу для писем, достает коробочку с чернилами. Трясущимися руками он пишет, как любит свою семью – каждого. Как благодарен за всё то, что они сделали для него. Просит прощения, что не смотря на все это, вырос плохим и неблагодарным сыном. Но заверяет, что уходит по своей собственной воле. Просит его не искать. Обещает, что они встретятся вновь. Открыв окно и уже сев на подоконник, свесив ноги наружу, он слышит, как за его спиной открывается дверь. Оборачиваясь, он видит на пороге Сокджина, что стоит ровно там же, где на днях стояла малышка Арым. В глазах Сокджина слёзы. — Не уговаривай остаться. Не останавливай, — тихо говорит Намджун, пытаясь не заплакать. — Позволь уйти. Его брат долго молчит, а затем еле слышно шепчет: — Поклянись, что мы ещё встретимся. Поклянись, что будешь счастлив. У Намджуна перехватывает дыхание и он сначала может лишь утвердительно кивнуть, но затем выдавливает из себя тихое: — Я люблю тебя. И в ответ слышит: — Я тебя тоже, братишка. Мчась верхом вслед за рассветом, в сторону, где стоял табор, он думает о том, что обязан во что бы то ни стало выполнить самое главное обещание в его жизни. Быть счастливым. И однажды вернуться домой.