Mon ame soeur

Однажды метку его охватывает огонь. Всего на мгновение, кожа горит, а потом перестаёт резко — и всё будто бы также, как было всегда. И можно больше о ней не думать, как он и планировал. Отчего, сам не помнил; просто почему-то однажды перестал верить в любовь — но светлых и нежных чувств своих к Екатерине не отрицал никогда. Он почему-то вспомнил об этом в разгар очередной оживлённой встречи их тайного общества на квартире Оболенского. Тот горячо дискутировал с кем-то о своей недавней встрече с Пестелем — выбор будущего политического строя России был популярной темой для споров в их кругах в последнее время. Пили сегодня мало — запала хватало и без того. Трубецкой крутил в руках бокал с шампанским, поглядывая на явившегося недавно поэта и их, наряду с самим Трубецким, руководителя — Кондратия Рылеева. Трубецкой всё яснее понимал гармонию того, что именно они были одними из тех, кто стоял во главе столь великого и опасного дела. При всей своей любви к родной стране и тяге к справедливости, Трубецкой был разумен и осторожен — Рылеев же был огнём. Огонь революции, если кто и мог разжечь его в людях, — то был Рылеев; способный вдохновить товарищей на любой подвиг, он и сам готов был погибнуть за правое дело. Холодный ум одного и страсть другого искусно дополняли друг друга, как суровый гром и яркая молния во время грозы. — Довольно переходить на личности, — спокойно прервал спор Трубецкой. Голос его не был громким, но суета стихла практически мгновенно — мало кто мог противиться Трубецкому. То было и уважение, и трепет; Трубецкого было так же сложно не любить, как и любить. — И то правда, пора свернуть, пока мы не раскричались тут совершенно, — согласился Оболенский. — Уже скоро ночь на дворе. Давайте выпьем ещё понемногу да разойдёмся. Трубецкой молча поднялся из кресла и подошёл вместе со всеми к столу. Слева от него маячил Пущин, справа — Рылеев, и Трубецкой ухмыльнулся про себя, думая, что его окружила поэтическая энергия. Бокалы звонко столкнулись, и пальцы Трубецкого задели кисть Рылеева — тот бросил на него короткий взгляд тёмных глаз. — Я бы хотел услышать ваше слово по поводу сегодняшнего разногласия, князь, — проговорил Рылеев, делая небольшой глоток шампанского. — Услышите, — бросил в ответ Трубецкой. Он тоже глотнул из бокала, понимая, что горло его пересохло совершенно, а потому поспешил отвести взгляд от Рылеева. — Евгений Петрович, — обратился Трубецкой к Оболенскому, — республиканское правление невозможно для России исключительно потому, что при таком раскладе придётся слишком много крови пролить ради истребления самодержавия. И кто же из вас, друзья, — Трубецкой приподнял кисть, в которой держал бокал, обведя ею всех присутствующих, — готов поднять руку не только на императора, но и на семью его? Может быть, вы сами, Евгений Петрович? Даже если кто-то окажется достаточно жесток для такого деяния, поверьте, народ возненавидит нас за столь страшное в его глазах преступление. Оболенский глубоко задумался. Когда Трубецкой замолчал, тишина продолжалась пару секунд — прервал её Рылеев тихими и вежливыми, но восхищёнными аплодисментами. То же подхватили и многие их товарищи. — Браво, Сергей Петрович, браво, — произнёс Рылеев мягким тоном, вновь взяв в руки бокал и поднимая его в честь Трубецкого, жестом предложив тому чокнуться. Бокал коснулся бокала, и Трубецкой осушил свой до дна. — Довольно лести, Кондратий Фёдорович. — Помилуйте, какая лесть; восхищение моё вами глубоко и искренне. — Рад слышать и готов сообщить, что сие взаимно. Рылеев благодарно кивнул. И Трубецкой действительно ничуть не льстил; восхищение личностью Рылеева, его взглядами, его талантом было безгранично. По дороге домой Трубецкой думал: думал о том, как Рылеев читает свои стихи — как сильный голос его заполняет помещение, проникая в самую глубину и будоража всё внутри; как он порой бросает взгляд карих глаз в рукопись, но ни единой заминки не бывает в выступлении его; как мягко жестикулирует он, и как красивы его кисти и пальцы, и как напрягается иногда изящная шея, а тонкие губы изгибаются то в дерзкой ухмылке, то в улыбке, теплее которой нет ничего на свете. Трубецкой прикрыл глаза и с силой сжал руку в кулак. Через несколько дней он явился в дом Рылеева на очередное собрание. Оно было спокойно. Оболенский сообщил, что принял точку зрения Трубецкого, и тот, взглянув на Рылеева, поймал его довольную ухмылку. Ухмыльнулся в ответ. Сидя на диване, он иногда участвовал в разговорах, то входящих в русло политики, то уходящих из него. Рылеев приземлился рядом. Трубецкой бросил на него короткий взгляд и встал, отойдя к окну и держа в руке почти полный бокал шампанского. — Кондратий Фёдорович, — обратился к Рылееву кто-то из молодых офицеров, — есть ли что-то новое, что вы желали бы прочесть нам? На губах Рылеева появилась скромная улыбка. Он кивнул, поднявшись с дивана, и после глубокого вдоха начал читать. Трубецкой наблюдал за ним и внимательно слушал. То было очередное вдохновенное стихотворение о свободе — Рылеев читал его с огнём в глазах. Его белая рубашка открывала шею, кусочки ключиц и груди, и взгляд Трубецкого невольно падал туда всё чаще. В какой-то момент от движения рукой левая ключица открылась чуть сильнее. Трубецкой уронил свой бокал. — Князь? — прервав чтение, с недоумением во взгляде и голосе обратился к нему Рылеев. Трубецкого сковало оцепенение. Он перевёл взгляд в глаза Рылеева и с трудом выдавил: — Простите, Кондратий Фёдорович, задумался слишком глубоко. — Я было подумал, что стихи мои произвели на вас столь сильное впечатление, — шутливо сказал Рылеев. Трубецкой через силу улыбнулся. Он снова бросил взгляд на левую ключицу Рылеева, но то, что было надо ему увидеть, снова скрылось под тканью рубашки. Однако, Трубецкой не сомневался: то были три вертикальных штриха, чёрных, размером с фалангу пальца. Таких же, как под его левой ключицей.