Mon ame soeur

Ему казалось, что там, на площади, погиб он. В первый раз — когда любовь всей его жизни, его âme sœur в лицо бросил это ужасное, полное боли "Будьте вы прокляты". Второй раз — когда раздался первый выстрел. И он, кажется, действительно был проклят. К аресту отнёсся он спокойно; к первым допросам — тоже. Хотя в голове его периодически всплывали яростные речи Николая — то, как говорил он ему: — Что было в этой голове, когда вы с вашим именем, с вашей фамилиею, вошли в такое дело? Гвардии полковник! Князь Трубецкой! Как вам не стыдно быть вместе с такою дрянью? Ваша участь будет ужасная! Император не обманул. Участь его была ужасная. Хотя номер седьмой Алексеевского равелина Петропавловской крепости — последнее, по предчувствиям, его пристанище — слишком ужасен не был. Особенным Трубецкому казалось его окно: отчего-то оно не было замазано, подобно другим тюремным окнам; почему, Трубецкой не знал. Его выматывали допросы. Его здоровье было подорвано — однажды, после длительного и утомительного допроса в конце декабря, вернувшись в камеру, Трубецкой начал кашлять кровью. А на несколько дней раньше истекало кровью его сердце, когда после допроса семнадцатого числа, проходя мимо одного из кабинетов в доме коменданта Петропавловской крепости Сукина, увидел Трубецкой, как кто-то накинул мешок на голову допрашиваемого, чтобы не узнали его. А Трубецкой узнал. Он узнал бы Рылеева всегда и при любых обстоятельствах. Трубецкой понятия не имел, что говорил тот на допросах — если бы уничтожал он Трубецкого своими показаниями, тот бы понял, не посмел бы злиться. Его допрашивали целыми компаниями — с насмешками, издевательствами, пытаясь запутать, задеть — а тот был твёрд, как скала. Снаружи. А с болью внутри он постепенно учился жить. Но всё же было кое-что, чего он невыносимо желал совершить и ждал подходящего момента. Такой настал, когда в камеру его двадцать восьмого марта явился генерал-адъютант Бенкендорф. Речи его были бессмысленны — однако, он говорил с Трубецким от лица императора, и тот наконец решился озвучить то, что рвало его душу не один месяц. Продолжая изъясняться на французском, Трубецкой спросил: — Александр Христофорович, не соизволите ли вы передать императору лично одну мою просьбу? Бенкендорф кивнул. — Прошу распорядиться о том, чтобы поместить нас с Рылеевым в одну камеру. — На каком таком основании? — На основании одинаковости меток наших. Не изменившись в лице, Бенкендорф хмыкнул. — Это веское основание. Рылеев требует этого ещё с февраля месяца. Отчего же вы так поздно опомнились? — Хотел лично государю передать. — Будьте покойны, государь услышит вашу просьбу. Кивнув на прощание, Бенкендорф покинул камеру. А Трубецкой остался стоять в оцепенении. "Рылеев требует этого ещё с февраля месяца," — и сердце Трубецкого забилось впервые с того момента, как Рылеев кричал на него на площади. В ту ночь ему приснились фонари. Просьбу их, однако, исполнить не спешили. Дни тянулись невыносимо. Было ещё несколько допросов; а после дня Преполовения была устроена его первая очная ставка — с Бригеным. Ещё одна — с Рылеевым. Когда явился Трубецкой в комнату в доме коменданта и в то же мгновение увидел спину Рылеева, стоящего у стола, дыхание его перехватило — от счастья и ужаса. Рылеев сильно похудел, но безупречная его осанка была по-прежнему при нём. Он развернулся лицом к вошедшему, спокойно окинул его взглядом и отвернулся вновь. Бледность его лица ужаснула Трубецкого, и он всё ещё не мог пошевелиться — только рука сама потянулась к висящим на шее золотым часам. Когда явились их допрашивать, то посадили друг против друга — Трубецкой не мог отвести от Рылеева взгляд, а тот смотрел куда-то в сторону окон полупустым взглядом. — Очная ставка организована для проверки ваших показаний. Для начала, Рылеев, подтверждаете ли вы слова свои о том, что Трубецкой был диктатором вашего восстания? — Мог бы им быть, — ответил Рылеев. — Трубецкой? — Да, всё верно, я был назначен диктатором. — Кем назначен? — Мною. Лично, — не дав Трубецкому ответить, сказал Рылеев. — Хотите ли вы что-то добавить к словам вашим: "Он не явился и, по моему мнению, это есть главная причина всех беспорядков и убийств, которые в сей несчастный день случились"? Рылеев покачал головой. — А вы, Трубецкой, выскажетесь по этому поводу? — Нет, потому что это правда. Если бы я пришёл на площадь и настоял на своём, всё было бы иначе. — Да если бы ты пришёл на площадь... — Что значит — настоял на своём? — перебили Рылеева. А он, обращаясь к Трубецкому, наконец-то взглянул тому в глаза: карие глаза блеснули искрой жизни, и в груди Трубецкого что-то болезненно сжалось. — Настоял на необходимости переговоров. — Значит, Рылеев хотел убить императора? — Я так не думаю. Очная ставка продолжалась ещё пару часов — Трубецкой был счастлив видеть Рылеева, а показания того будто ножом его резали. Хотя, стоило признать, что ничего несправедливого в них не было: Трубецкой докладывал об этом на многих допросах сам. После очной ставки, вернувшись в камеру и прижав к губам золотые часы, впервые за многие годы Трубецкой заплакал. Неделю он жил мыслями о короткой их встрече в комендантском доме; образом его: страшно исхудавший, с впалыми щеками и бледными тонкими губами, внушал он ужас. А через неделю после очной ставки дверь в камеру его открылась, и часовой ввёл в неё Рылеева. — Мне не велено оставлять вас, — в голосе часового слышалось уважение. — Но я постою близко к двери, лицом к ней. И не больше двух часов: о встрече вашей император лично распорядился. Часовой отвернулся, встал вплотную к двери — и Трубецкой тотчас забыл о нём. Он вскочил на ноги. Рылеев стоял, глядя внимательно, — а когда сделал шаг навстречу, Трубецкой рухнул перед ним на колени. — Если сможешь простить меня когда-нибудь, умоляю: прости. — Я простил, — тихо ответил Рылеев. — Даже исповедь не принесла мне такого облегчения, как слова твои. — Полно, Серёжа, поднимись немедленно. Трубецкой поднял голову — Рылеев протягивал к нему руки: тоже бледные, худые, Трубецкой тотчас взял их в свои, поднёс к губам и осыпал поцелуями пальцы, кисти, запястья. Встал и, не выпуская рук Рылеева из своих, мягко коснулся губами его губ. — Mon âme sœur, — шептал Трубецкой, — как тосковал я по тебе, как мечтал я встретиться. — Я тоже, дорогой мой, я тоже. Крепче сжав руки его в своих, Рылеев наклонил голову и положил её на плечо Трубецкого. Вздохнул, коснулся поцелуем его шеи. — Ты писал жене? Как Настенька? — Писал, — Рылеев выпрямил шею. — Николай лично послал им две тысячи рублей: я не ожидал такого. Настенька здорова. — Слава богу. Трубецкой выпустил руки Рылеева из своих, чтобы протянуть их к лицу его, провести большими пальцами вдоль линии челюсти. Рылеев обвил руки вокруг его поясницы, скользнул ими выше, через тонкую рубашку чувствуя выступающие позвонки. — Тебе дают бумагу? — продолжая поглаживать пальцами шею Рылеева, спросил Трубецкой. Рылеев кивнул. — Не хватает. Я на кленовых листьях пишу. Не могу не писать. — Не можешь, знаю. Улыбнувшись, Трубецкой прижался губами к высокому лбу, а Рылеев поцеловал его губы. Они сели на твёрдую холодную постель Трубецкого, даря друг другу объятья и поцелуи, которые вскоре заберут у них, — и говорили, говорили, слушая голоса друг друга, говорили обо всём, о чём могли, помня, что лишнего говорить не следует. Два часа прошли слишком быстро, и Трубецкой вновь остался один. Он только и мог думать, что о Рылееве: даже во сне приходил тот к нему, молча протягивал руку, а когда Трубецкой сжимал её в своей, кисть оказывалась ледяной — и во сне думал он, что Рылеев — будто мертвец, холоден. Просыпаться было страшно. В следующий раз его привели к Рылееву — через одиннадцать дней, и вошёл он в камеру его на трясущихся ногах. Рылеев ринулся к нему, заключил в объятья, не обращая внимания на часового, деликатно отвернувшегося к двери. — Серёжа, как же я люблю тебя. Каждая записка твоя — как исцеление для меня. Я попросил доставить мне старые письма твои, из Киева, и перечитываю их с упоением, вспоминая те времена. Mon amour, почему же не сказали мы друг другу раньше? Я ведь полюбил тебя так давно, так давно, и всё думал, всё страшно мне было. — Полно, Кондраша, не о чем нам жалеть. Я люблю тебя безмерно, mon âme sœur, половина моя, сердце моё. Встреча эта оказалась длиннее — и тем труднее было новое расставание, тем чаще записки, тем тяжелее следующие объятья и поцелуи — ещё через неделю. А следующая их встреча случилась уже после десятого июня. В тот день Трубецкого отвели в дом коменданта, где встретил он некоторых товарищей своих. Никто не знал, зачем их привели. Через некоторое время явился в дом священник, уже знакомый Трубецкому, принимавший исповедь его и относящийся к нему с большим теплом. Отойдя к окну, Трубецкой спросил священника о том, что происходит здесь, а тот ответил: — Вам зачитают приговор. Не тревожьтесь, Сергей: ждёт вас каторга. — Отчего же нет здесь Рылеева? Пестеля? Почему только Оболенский? — Потому что их приговорили к смертной казни. Руки Трубецкого затряслись в ту же секунду, а в груди в тугие узлы завязалась боль. Священник продолжал: — Всё будет в порядке. Их приговорят и даже отведут к эшафоту, но будут они помилованы. Я хотел предупредить вас об этом. Трубецкой кивнул и поблагодарил священника. Приговор вскоре был зачитан, но ни капли облегчения не было в душе Трубецкого — слова священника не покидали голову. К смертной казни. Их приговорили к смертной казни. Его âme sœur отведут на эшафот и петлю накинут на шею. Он не знал, верить ли словам священника о помиловании, не знал, как быть — но знал, что ничего изменить не в силах. В следующий раз привели к нему Рылеева — уже в другую камеру, двадцать третью в кронверкской куртине — через две недели после объявления приговора. Об этом никто не говорил. Вообще с каждым разом говорили они всё меньше, всё крепче прижимались друг к другу, всё дольше целовались и всё тише говорили о любви. Перед уходом часовой шепнул, что в следующий раз приведут его вечером двенадцатого июля. А потом узнал он, что казнь назначена на тринадцатое. Часовой привёл Рылеева в восемь вечера и заявил, что вернётся в полночь. Тщательно запер камеру, и внутри наступила тишина. — Mon amour, — прервал её Рылеев, сев на постель Трубецкого рядом с ним. — Кондратий, дорогой. — Мне передал Муравьёв-Апостол, что его Мишелю очень страшно. Это были единственные его слова о казни. Трубецкой провёл длинными пальцами по бледной впалой щеке. Взяв руку его в свою, Рылеев поднёс её к губам и долго, долго целовал. Трубецкой любовался им: в вечернем свете на худое лицо его падали тени, волосы были неаккуратно растрёпаны; сухие губы касались кисти Трубецкого теплом. Наклонившись, Трубецкой поцеловал щеку Рылеева, а тот поймал его губы своими, утянув в долгий, жаркий, мягкий поцелуй. Вечерний свет напоминал о скоро истекающем времени. Когда услышали они шаги за дверью и повернувшийся в замке ключ, то поднялись с постели, держась за руки. Часовой вошёл молча и ждал. — Серёжа, — выдохнул Рылеев, глядя во влажно блестящие зеленовато-серые глаза своими, горящими огнём, — mon âme sœur, как же люблю я тебя. До самого последнего стука сердце моё будет тебе преданно, и буду любить я тебя так горячо, что пламенем любви моей можно будет сжечь любые к ней преграды. — Я верю тебе, — с улыбкой ответил Трубецкой, — mon âme sœur, и люблю тебя столь же сильно и столь же безумно. Наутро Трубецкому велели одеться в офицерскую его форму. Заключённый в соседней камере человек сказал ему, чтобы тот не надевал орденов своих и не застёгивал мундир на крючки. На вопрос, почему, ответил он, что будут их срывать. После рассвета его вывели вместе с другими осуждёнными из камер. Приговорённых к смерти он не видел. Ещё с семерыми людьми соответствующего звания был Трубецкой поставлен под знамёна Семёновского полка — горькая ностальгия сжала его сердце. Вновь зачитали приговор. Над головой Трубецкого сломали шпагу, опустив его пред тем на колени — едва не забыли сорвать мундир: действие это стоило больших усилий, ведь Трубецкой тщательно застегнул каждый крючок. Он видел, как горит славный мундир его, и вспоминал, как много раз приходилось Рылееву его расстёгивать. Когда вернули их в камеры, то понял он, что эшафота из них не увидит. Трубецкой не знал, на какое время назначена казнь — но знал совершенно точно, что Рылеев до сих пор жив. И не ошибся: вскоре открылась дверь, и появился часовой вместе с Рылеевым. — Две минуты, — бросил часовой. — Им ещё руки надобно связать. Сглотнув, Трубецкой устремил взгляд на Рылеева; молча, дрожа едва заметно, чтобы не увидел он. Подошёл и протянул руки. Рылеев взял их, поднёс к губам, а после Трубецкой поднёс его руки к своим, поцеловал. Коротким поцелуем коснулся губ. Наклонившись, сдвинув одной рукой рубашку, как можно крепче прижался губами к трём вертикальным штрихам под ключицей — таким же, как у него. Таким же, какие поцеловал Рылеев, прежде чем шепнуть: "mon âme sœur" — и Трубецкой шепнул в ответ: "mon âme sœur". Едва часовой вывел Рылеева из его камеры, Трубецкой рухнул на колени. Его невыносимо трясло, всем телом, он задыхался и даже не мог заплакать. Комнату наполнил пронзительный крик — Рылеев слышал это из коридора. Слышал, но даже не повернул гордо поднятой головы: сердце его, будто бы уже погибшее, осталось в той камере, которую всё ещё наполнял душераздирающий крик.

***

В кабинет императора постучали. Тот отвёл взгляд от окна, в которое ярко светило горячее июльское солнце, и, не разъединяя кончиков пальцев, проговорил: — Входите. — Ваше величество, разрешите доложить. — Докладывайте. — Трое сорвавшихся успешно повешены повторно. Николай Павлович тяжело опустил веки. — И есть ещё кое-что, ваше величество. — Говорите, — император открыл глаза. — Трубецкой... он... тоже мёртв. Глаза императора расширились. Он поднялся из кресла, руками опираясь о стол, и спросил недоумённо: — Как?! — Нашли в камере, на полу. Словно задушен был, и следы от верёвки на шее. Верёвки нигде, конечно, не было, а умер он, чай, одновременно с повешенными... с... повторно повешенными... — Вот так удивительное дело... — император снова сел в кресло. — Редко, говорят, бывает такое... в сказах народных, вон как: "жили счастливо да умерли в один день". Люди думают, что только в сказках такое и случается, а оно... вон как... — Жаль его. Я ведь обещался жизнь ему сохранить. Не вышло. Любовь... сильнее высочайшей воли оказалась.