Mon ame soeur

Ужасное предчувствие, давно пустившее корни, росло в душе его с самого утра четырнадцатого декабря. Причины оказались вескими: Каховский — как Трубецкой и ожидал — не убил императора, матросы Гвардейского экипажа и Измайловский полк не были приведены на площадь. Раньше всех стоял там Московский полк. Трубецкому нужны были люди. Уговоры Рылеева идти к своим прямо сейчас разбивались о требования привести ещё полки — Трубецкой был уверен, что количеством получится убедить государя говорить с ними. Хотя Рылеев утверждал, что дело не в количестве, а в воле, Трубецкой не позволял пламени застелить взор свой. — Я требую — нет, я умоляю, князь, идёмте. Они ждут вашего слова, вашего подвига, идёмте, чёрт вас возьми! — схватив Трубецкого под руку, Рылеев попытался сдвинуть того с места — но безуспешно. — Вы хотите моего слова? Вот оно: я благодарю вас, — взгляд холодных глаз упал на карие, горящие огнём безумия. — Вы сделали невозможное: на площади лучшие гвардейские полки, толпы зевак... — К чему все эти реверансы, князь?.. — Извольте слушать! — стоя вполоборота, продолжал Трубецкой. — Они — это щит, за которым рождается будущее России. Стойте дотемна, осталось недолго. Этот упрямец думает, что окружил вас, а он поймал сам себя, — он бросил взгляд на императора. — Наконец он поймёт то, что все поняли уже давно: придётся уступить — и разговаривать. — Николай ближе чем на выстрел от нашего строя, — уговаривал Рылеев плечо Трубецкого. — Один удар — и не с кем будет разговаривать! Идёмте, ну, идёмте! — снова схватив Трубецкого за руку, Рылеев повысил голос. — Господин литератор! Ступайте домой, лечите простуду. Не до вас, — Трубецкой цедил слова, будто говорить ему было неприятно. Он снова отвернулся — и не видел, что адская, невыносимая боль застыла в глазах Рылеева вперемешку с презрением. — Да вы трус... Трубецкой повернулся; глаза его расширились. Он видел, что Рылеев не понимал его — никогда не понимал. — Вы безумны, Кондратий Фёдорович, но всё равно, спасибо. — Я безумен. А вы слишком умны и расчётливы, князь. Безумцы меняют мир! — вскричал отчаянно Рылеев, и каждое слово отдавалось в сердцах обоих страшной болью. — Безумец Наполеон! Безумец Брут! Безумец Христос! Идите на площадь и побезумствуйте! Ну хоть раз в жизни! — Рылеев схватил Трубецкого за руку в третий раз, пытаясь притянуть к себе, туда, на площадь. — Ступайте домой! Вы мешаете. Дыша тяжело, Рылеев сделал шаг назад. — Будьте вы прокляты. Он ушёл, расталкивая людей, а Трубецкой не повернулся даже — видом холодным не мог показать, какая буря творилась внутри. Не-убийство Николая показалось ему верным знаком — он верил, что сможет разрешить дело мирным путём, без крови — хоть императорской, хоть солдатской. И верил, что совсем скоро настанет момент, когда сможет диктатор появиться во главе своих великих товарищей, чтобы сказать императору слово — и тогда Рылеев поймёт, что Трубецкой был прав. Когда первый снаряд разорвался на площади, что-то разорвалось внутри него. Этого просто не может быть. Этого не может быть. Они не будут стрелять. Не будут. Этого не может быть. Это стучало в его голове, стучало, и ему казалось, что сердце его больше не билось — и даже не больно, просто как-то... пусто. И даже не страшно. Хотя, к чему обман — это и есть самый настоящий страх, который стискивает горло ледяными руками и вдохнуть не даёт, и выдохнуть, и воздух застрял где-то внутри — бесполезный и пустой. И потому он не дышал несколько секунд, а потом ещё, а когда понял, что, кажется, лишает себя жизненно необходимого кислорода, коротко и резко вдохнул. А на площади тем временем лишали жизней его людей. Перед глазами его — кровь, а в ушах всё ещё звучали речи Рылеева. Да вы трус. А вы — безумец, повторил он про себя, и к чему привели ваши игры с огнём, Кондратий Фёдорович. Как глупо — причём здесь Рылеев, он сам, наверное, сгорает от боли где-то совсем рядом. Ведь никто этого не хотел. Никто. Пестель, разве что, — подавай ему крови. Вот и бери. Берите крови. Всем хватит — залита площадь. Заполнена криками боли и страха, и мирные люди здесь тоже гибнут с подачи Государя Императора. И говорить больше не о чем, похоже, — а он просто хотел как лучше. Он в это верил. Перед глазами — пелена, в ушах — крики, и он, ног не чувствуя, сделал шаг назад — будто очнувшись, ускорился и побежал прочь, прочь с проклятой площади, прочь от смертей, прочь от Рылеева — он будет ненавидеть, и прав будет. Теперь он сам себя ненавидит. Как добрался до дома, он не помнил — открыл дверь, закрыл, прислонившись к ней спиной. Он опустил веки; страшно тряслись руки — и руки эти в крови по локоть, в крови его товарищей, которых обрёк он на гибель. Он виновен. Всегда будет виновен. В их смертях. В их криках. В их ненависти. Открыв глаза, вдохнув коротко, он сделал шаг вперёд — и упал на пол.