Pilferers

Резина ботинок противно скрипит под ногами, уверенно шагающими по усыпанной первым декабрьским снегом плитке. Я подмечаю, как контрастно выглядит мой образ в сравнении с окружающим меня миром – таким светлым в этих белоснежных зимних тонах, полной противоположности мне, одетому в чёрное зимнее пальто и такие же грубые ботинки, беспощадно растаптывающие скопления снежинок и смешивающие их с грязью не до конца ушедшей осени. Возможно, я и не только внешне противоречив. Где-то внутри меня так же непонятно ворочается каша из грязи мыслей и сожалений. Но мне давно, наверняка, нет до них дела: я отпустил это ещё шесть лет назад. Толкаю вперёд дверь барного заведения и прохожу внутрь, моментально снабжаясь теплом помещения и освобождаясь от верхней одежды. Выдыхаю остатки морозного воздуха из легких, с хрипом осматриваюсь по сторонам и где-то вдалеке, за одним из столиков, узнаю знакомую макушку. Шагаю в его сторону, и лёгкая улыбка непроизвольно дёргает мои уголки губ вверх. Я присаживаюсь напротив не сразу. Сначала наблюдаю с несколько секунд, пока он утомлённо не вздыхает и не разносится его низкий голос: - Чонгук, ты не меняешься, - я не вижу его лица, но могу с огромной точностью заявить, что он сейчас самодовольно ухмыляется. – Всё также продолжаешь глазеть на людей исподтишка. Я улыбаюсь на этот раз уже осознанно и наконец присаживаюсь за стул впереди него. - Давно не виделись, Тэхён, - говорю, пускай, и очевидные вещи, но с их помощью меня настигает какой-то особенный вид облегчения. Тэхён кивает в подтверждение и поднимает на меня глаза. Мы осматриваем друг друга, отмечаем какие-то для себя изменения, чтобы было из чего выцепить тему для разговора. - Мы не виделись года три, если мне не изменяет память, - он понемногу отпивает из своей чашки горячий кофе. Всё такой же приверженец здорового образа жизни. Ну да, а как же. Это же не он курил с нами травку в стенах съёмной квартиры Нью-Йорка тогда. Это же не Ким Тэхён под кайфом выкрал чужую собаку, заявив, что мы получим с неё кучу бабла ввиду того, что шавка принадлежит одному из голливудских актёров. Понятия не имею, где он её тогда взял и куда вернул обратно. Но денег с неё мы так и не получили. А жаль. Вот только больше нет никаких «нас». Личные мемуары вытесняются на передний план моего головного проектора изжёванной кинолентой. Я знал, что если приду сюда по просьбе старого друга, то вспомню не только забавные выходки Тэхёна посреди таймс-сквера лета того года, но и его. Потому что всё, что связано с Тэхёном автоматически становится связанным и с ним. - Чонгук, - я поднимаю свою голову, чтобы смотреть прямо, но у меня не выходит. Глаза хаотично разбегаются из-за внезапной пелены слёз, что бессовестно жжёт роговицу и норовит просочиться до самого мозга, источника печали, чтобы я окончательно захлебнулся в одержимой надо мной грусти. – Посмотри на меня, Чонгук. Я доверчиво гляжу в глаза Тэхёна. У него строгое выражение лица, чересчур серьёзное, ему не присущее. Я понимаю, что сейчас меня ждёт что-то ещё более удручающее, поэтому не дожидаюсь его следующей фразы и закрываю глаза, стараюсь не поддаваться слезам. - Я нашёл его. Живым. Он жив и здоров, Чонгук... Я не слушаю дальше. Не то, чтобы я не хотел. Я попросту не слышу, как он произносит заветное имя, из-за того, что кровь пульсациями стучит в ушах и перекрывает мне возможность расслышать. Я внимательно читаю по губам. «Чимин». - Где? Где он сейчас? – я вскакиваю неожиданно резко для себя, пугаю Тэхёна, обслуживающий персонал и остальных посетителей, но сейчас мне совершенно неважно, что я творю и как это выглядит со стороны. Вероятно, я солгал, когда сказал, что отпустил. Я до сих пор не отпускал из рук эту ускользающую, призрачную надежду на встречу с ним. Потому что знаю, как виноват, и какой стыд меня дерёт изнутри. Потому что внутри себя я всё ещё накрепко удерживаю потухающий огонёк веры в то, что Чимин действительно жив. Не убит в подворотне и не закопан в лесах Аризоны жестокими наркоторговцами, наживающимися на таких наивных глупцах и туристах, какими мы были когда-то. Я лелеял это пламенный свет внутри себя и не давал ему потухнуть все долгие годы ожидания, чтобы однажды услышать то, что позволит внутреннему огню разгореться и сжечь все мои кости дотла, лишая меня опорно-двигательной системы и возможности ровно устоять на ногах. - Для начала успокойся, Чонгук, сядь и дослушай меня, - Тэхён вновь требовательно заявляет мне, и я покорно плюхаюсь обратно на нагретое место, но не задерживаюсь там надолго. Я встаю во второй раз, ослушиваясь Тэхёна, пытающегося вразумить меня словами. Я выбегаю на улицу без своего пальто, запрыгиваю в свою машину и наскоро завожу грёбаный шумящий двигатель. Тэхён впопыхах добегает до меня спустя минуту, держа в руках забытое мною пальто, и садится на пассажирское сиденье, громко хлопая автомобильной дверью. - Чонгук, твою мать! Я же попросил дослушать меня, - Тэхён озлобленно поворачивается в мою сторону, попутно закидывая пальто на заднее сиденье машины. – Слушаешь? Я не выпускаю из рук кожаного руля, крепче вжимаясь в его поверхность и стискивая зубы. - Просто скажи мне адрес, Тэхён. Я разберусь сам. Я выплёвываю всё это на одном дыхании, оборачиваюсь лицом к бывшему приятелю и умоляюще, как тот самый щенок из Нью-Йорка, смотрю на него. Пока он не выдыхает напряжённо и не цепляется в мои руки, убирая их подальше от руля и крепко удерживая их на уровне моей беспокойно вздымающейся груди. - Хочешь знать ебучий адрес, Чонгук? Правда хочешь? – я чувствую, как паника готова живьём сожрать меня с моими воспоминаниями и неразделёнными эмоциями. – Хорошо. США, штат Нью-Йорк, тюрьма «А*****». Я больше не чувствую. Ни своих оледенелых плеч, трясущихся под напором резвого ветра из открытого настежь окна моего БМВ, ни ног, потерявших в ту же секунду равновесие даже в сидячем положении. Всё, что я чувствую – это ёбаную ненависть к прижившемуся названию «Нью-Йорк». Сука. Мне хочется обвинить во всём этот дрянной город, эту дрянную страну, сложившиеся обстоятельства и никчёмных людей, грёбаную травку в четыре утра и те украденные два миллиона долларов. Но я с ужасом понимаю, постепенно и не сразу, что вина нетающим ледником лежит только на моих плечах. Она берёт своё начало из далёкого две тысячи четырнадцатого года и, не заканчиваясь, длинной петлёй обвивает мою шею. Туго и беспощадно. Больно, но терпимо хотя бы ради него. Я знаю, что сидеть в четырёх каменных стенах – моя участь. Не его. Он заслуживает каждой песчинки каждого злосчастного пляжа этого ебаного мира, а не ощущения щебня под ногами, находящимися сейчас где-то на другом конце света и увешанными железными кандалами. Это не его вина. Его вина перепадает полностью и без остатка на мою долю, и остается какой-то незначительный процент, равный единице. Обозначенный однёркой в календаре слякотного февраля шестилетней давности. Это единственный просчёт в его судьбе, некий прокол и неискоренимый недочёт. Первое февраля две тысячи четырнадцатого года – злосчастная дата нашей первой встречи. Голова становится тяжёлой, залитой расплавленным свинцом, бурлящей месивом тошнотворных картин. В которых Чимина пинают на территории тюрьмы, и он истошно кричит, зовя на помощь, или упёрто молчит, глотая слёзы, пока его голову не прижимают к земле сильнее и не заставляют жрать сырой песок. В которых я слышу, как он шёпотом зовёт моё имя, полагаясь на то, что я вновь прибегу выручать его вечно тянущуюся к приключениям задницу. Но я не прихожу. И тогда он кричит громче, приглушённо завывая во влажную почву от недавно пролитого дождя. Или даже от его собственных слёз. Представляю всё это, и живот скручивает пружинной спиралью, обмотанной в придачу стальной проволокой с шипами, болезненно разрывающими мою плоть. Пускай я буду кричать. Плакать, громить всё своими размашистыми кулаками. Пускай меня приложат к холодному капоту моей машины и нацепят наручники, приведут в участок и усадят в тюремную камеру за место тебя. Если так нужно, я готов кричать и биться в полу-смертной агонии сутки напролёт. Если так нужно, чтобы я оказался на твоём месте и получил своё наказание. Если так нужно, чтобы не мучился ты. Я готов. Заберите у меня мою свободу, но впредь больше не трогайте его.