Выгорай по щелчку

А что, если бы все так и закончилось? Что стало бы с ними всеми, если бы тогда удача не осталась на стороне Мальчика-Который-Выжил? И чертова тварь, обретшая свободу, завоевала бы господство, уничтожив последний луч надежды, оставляя загибаться будучи живым, — что тогда? Драко ломает уголки губ, остро щурит ртутные глаза, и усмешка эта не веселая — померкшая, отчаянная, блеклая. Как и он сам. Выцветший осколок великого прошлого Героя Всей Британии в лице Гарри Джеймса Поттера. Тот самый, никому к черту не нужный обломок, который Герой умело выдернул из своей истории, наверняка силясь забыть как страшный сон. И его нетрудно понять. Чего стоит вялое существование, утерянное величие и никому не сдавшаяся даже задаром чистота крови? Стоит утерянных лет, равных количеству поседевших волос матери, и это едва ли больше того, что отвели отцу в Азкабане. А ни черта бы не изменилось; для Драко Малфоя жизненный сюжет не завернул бы на светлую дорожку, для него и таких же, как он, не заготовлено хорошей и — мать ее — счастливой концовки. Попросту не предрешено. Злые драконы гибнут от руки бравого рыцаря, что спасает невинную принцессу; несчастные змеи дохнут, обезглавленные мечом, утопают пред смертью в своем невосполнимом одиночестве и остаются, как и прежде, непонятыми, отвергнутыми целым миром. С самого детства Драко растил когти, чтобы терзать врагов направо и налево, растил клыки, чтобы отбиваться от шаек падали, что не побрезгуют глумиться его беспомощностью, растил чешую, чтобы упрятать все то нежное и ломкое, что многим хрупче управляющего кровотоком сердца, — его так учили, его так воспитали. И сделали все правильно. А еще взрастили — не он взращивал, нет, — необъятное чувство гордости, чтобы, уж если сдыхать, то сдыхать, не теряя лица — назло отребью. Назло всему треклятому миру. Назло Герою Всея Британии. И он сцепляет зубы крепче — до скрежета; рвет из последних сил врагам глотки, мысленно содрогаясь всем нутром, — до первой крови. Он не боец, ни грамма, — отец всегда напоминал ему о подобном, будто бы стараясь каждый раз задеть сильнее, вывернуть и растормошить старые-новые раны так, чтобы загнивал нарыв. Но высохшая мать, истлевшая сильнее, чем он сам, давно утратившая свое величие, твердила ему обратное, и Малфой просто не имел права разочаровывать ее, ставить под сомнение хоть на минуту ее веру. Ни за что. Никогда. Ему приходиться утопать, едва ли не захлебываясь, в чужой-собственной крови изорванных тел, будучи отмеченным чьими-то отпечатками, словно клеймом, гнилым клеймом чужой грязи и въевшихся намертво сплетен да интриг. И некогда белоснежные пряди сменяются темно-алыми слипшимися паклями, пока его тело снедается тянущимися отовсюду руками, желающими оторвать себе кусочек и полакомее, не пренебрегая искалеченными Сектумсемпрой ребрами. И подох бы давно, упал бы у порога такого родного, вшитого в подкорку еще до его рождения, поместья, но не допустят, не допустят его к собственности Магической Британии славные авроры. А ещё — мать, она бы не позволила, не пустила бы его к дому ни на миг, догадываясь к чему все идет, тем самым заставляя Драко собрать нужную сумму и предприимчиво отправить ее на восстановление во Францию вместе с уставшими от жизни Паркинсонами, чья дочь уже давно покоится в гробу, не выдержав давления общества более. Что же, Драко хороший мальчик, воспитанный, привет при встрече передаст, — Малфой широко усмехается опущенными вниз уголками губ. В «Кабаньей голове» маловато волшебников, что ни удивительно: вечер вторника, быть может, оттого и не слышно ни упрека в его адрес. Бармен только как-то странно косится, будто вспоминает, мол, видел ли он его где ранее, — свезло. Огневиски обжигает горло и отлично содействует его идее фикс, мастерски дурманя разум, оставляя после себя лишь потребность к действию. Холодное стекло покалывает ладонь, не греется источаемым теплом тела, ведь того попросту нет, и Малфой волочит ноги, отхлебывая обжигающее пойло еще и еще. Пойло, ведь на другое средств нет. Он вновь тянет губы в подобии горькой улыбки — проводы себе можно было бы устроить и получше. Обойдется. Жаль мать, до боли и треска того самого, что давно-давно под броней сокрыл, жаль, — знает же, что не заслужила. Но он заслужил, причем давно. И как же это все глупо, невероятно жалко со стороны — накладывать на себя руки. Так же жалко, как и все его существование. Наверное, Герой даже не вспомнит, не дрогнет ничто у него внутри от сказанной ему новости о смерти школьного врага. Наверное, даже не моргнет. И поделом. Отец сказал бы ему, что он слаб духом, что никчемыш, что ему стыдно за то, какого сопляка воспитал, вот только… Отец гниет в тюрьме. Бросаться упреками некому. Охранные чары звенят и громко орут буквально первые секунды, после чего стихают, отмыкаемые нужно подобранными словами-заклятиями. О да, он готовился, все это время на побегушках у разных полезных уродов готовился. Правда, сперва цель была иной, до обидного мелочной, без величайших гениальных стремлений, — выкрасть пару семейных артефактов, на чем-то заработать, что-то задействовать. Сделать хоть что-то, чтобы жить. Когда-то он и правда этого хотел. Весточка в Аврорат уже долетела, но это не бралось в расчет — на эту скупую деталь можно наплевать, что он и делает, ведь когда прибудет нужный отряд, Драко Малфой, отпрыск величавого рода, чистокровный волшебник, будет мертв. Пальцы ласково скользят по оледенелому мрамору, поглаживают бережно, изучая каждый давно уже вызубренный излом по-новой. «Я желаю тебе исцеления, Малфой,» — так сказала ему давно почившая Панси Паркинсон, незадолго до своей кончины. Вот оно, вот, его исцеление, его покой, — удар непростительной Авада Кедаврой собственными руками, думается: должно сработать. Возможно, это последнее и самое главное его доказательство — он не слабак, раз от безнадеги и искреннего желания смерти смог погубить себя своим же заклятием. Может, отец даже не назовет его более трусом, конечно же, если доживет до горькой правды за стенами Ада на земле. Последний глоток выпивки уже практически не ощущается, и Драко сгибает руку под углом, примериваясь как бы получше сделать нужные взмахи, — Малфои даже в собственном самоубийстве должны быть лучшими. Так уж воспитали. Он делает резкий росчерк палочкой вниз, глядя тяжелым туманным взором в зеркало, мельком пробегаясь по собственному отражению уже без былого бахвальства, — как ни странно, внутри ничего не содрогается, не сжимается в ужасе, и, возможно, причиной тому служит огневиски. Под стать ему следует линия поперек — ртутные глаза уже ни на секунду не отрываются от собственного отражения, а в грудине по-прежнему необъяснимо пусто, — и…  — Стой! — громкий крик заставляет вздрогнуть, нарушить порядок заклинания, и все завершается, так и не начавшись, — сноп искр слетает с палочки. Опустевшая склянка выскальзывает из дрогнувших пальцев и с грохотом бьется о каменную кладку, звуча невыносимо в убийственной тишине, — Поттер. Герой Всея Британии здесь — выбивает палочку из его ослабшего хвата «Экспеллиармусом». Мальчик-который-выжил пришел его спасти. Как же, блять, иронично и по-гриффиндорски благородно. Его глаза искрят зеленым пламенем в полумраке мраморной гостиной; кажется, что он пытается отдышаться, кажется, что он сюда бежал. Кажется, у Драко даже нервно дергается уголок губ. Он отстранено наблюдает за тем, как отскочившая палочка одиноко лежит в ближайшем углу. Всего пару метров от него, всего несколько секунд, всего один взмах до его цели! И все, все снова испортил он — Мальчик-Который-Не-Дает-Спокойно-Сдохнуть. Гарри выглядит ошалелым, будто еще не до конца осознающим то, что узрел, а Малфой апатично замечает, что отряд авроров за его спиной отсутствует — Поттер пришел один. Неужели снова блат, неужели снова все скинули на плечи Теперь-Уже-Героя? Партия проиграна. Вновь. Дракону не дали гордо сгинуть в собственном пламени, похоже, что сказок с таким финалом нет, — только жертвой от рук бравого воина. Но воины в последнее время обзавелись небывалой честью, не решаясь опускаться до быстрой расправы, оставляя загибаться в цепях и путах, оставляя чахнуть, оставляя медленно дохнуть. Свою участь отребью нужно принимать с покорно опущенной головой и закрывающими лицо волосами, глядя себе под ноги в раскаянии, только так, — Драко вскидывается, гордо и самоуверенно, чтобы все знали — не падаль. С трудом выпрямившись так, чтобы не пошатнуться, вытягивая руки с безвольно висящими кистями вперед, он апатично пялит в темноту пыльного угла, будто бы глядя сквозь Поттера.  — Арестовывай. И в голосе ничего нет, как и в глазах, как и во всем нем, лишь остатки фамильной гордости и надменности прослеживаются во взгляде и жестах. Не хочется ничего уже, совсем. Разве что желание наконец-таки выдохнуть с облегчением и обрести покой — если бы. Руки уже начинают неметь, пока он ожидает магические кандалы, но Поттер не предпринимает никак действий: стоит, пристально всматриваясь, будто, придурок, что-то знает. Но он не знает ни черта, ничего не знает! Молчание тянется, Гарри смотрит, просто стоит и сверлит взором, совершенно не похожий на привычного себя — в то, что обстоятельства, давившие на плечи тогда еще Надежды, сломали, безвозвратно повернули рычажок в голове, не верится ни грамма — Драко видел того прошлого Поттера буквально только что, видел горящие глаза, видел и не обманется. Когда Малфой уже набирает в легкие побольше воздуха, намереваясь выдать что-то да похлеще, Гарри делает первый шаг в его сторону. За ним — второй, третий, четвертый, и так пока его дыхание не касается тонкой полупрозрачной кожи. Болезненной, нездоровой. Драко не успевает отшатнуться, более того — не хочет, к черту оно ему не нужно. Детское упрямство, вредность да гордыня — не шелохнется, не сдвинется. Большой палец горячей поттеровской ладони больно впивается ему в подбородок, надавливая до побелевшей кожи, и глаза, что отбивали холодом, зажигаются, распаляются так быстро и сильно, что Драко не успевает прореагировать, — дождался. Будто со стороны наблюдая за происходящим, он отчаянно старается отпихнуть от себя Гарри, с такой же силой, с которой Поттер оставляет свои отпечатки на его лице, но выходит как-то уж слишком вяло, как-то уж слишком механически, — удается только сбросить охамевшую руку, придав жестам побольше брезгливости. Нет в нем огня, нет, тупой ты грифф! Вытлел весь, рассыпался прахом возмутительно живого тела по ветру, словно пепел отцовских сигар. Воздух свистит, когда его разрезает хлесткий звук пощечины — с расстановкой, с силой, как и учили в Аврорате. У Драко косятся ноги, до обидного не вовремя — да плевать! — заставляя сделать полушаг назад для восстановления равновесия. Поттер решает эту проблему за него, ухватив рукой за грудки рубашки — резко, на себя. И глаза горят, пылают за двоих. Узнал Поттер, конечно же узнал его преисполненные ненавистью взмахи для Авада Кедавры — нельзя не узнать, если у тебя это клеймо памятью на лбу; не забывается — выбито навечно. И Гарри залепляет новую — вторую, не жалея сил, с размахом, в попытках привести его в чувства, за ней — третья; малфоевские щеки наливаются алым. Драко просыпается, возвращается в реальность с переменным успехом, огорошенный происходящим, выбитый из колеи, хотя, казалось бы, куда еще сильнее, — апатичный, но по-прежнему живой.  — Ты… — голос севший, дребезжащий в тишине, словно в густой патоке.  — Какого черта, Малфой?! Какого черта?! — утробный рык вырывается из глотки, Поттер не скрывает эмоций, не скрывает, чеканя сквозь стиснутые зубы: — Какого. Черта. Ответить нечего. Собственно, а что он может ему сказать? Что может поведать Национальному Герою про себя? Про что сможет говорить, не вызывая тошнотворную жалость? Что?  — Малфой… — и Гарри выгорает, словно спичка. По щелчку. Не нужно ничего говорить, когда и так все ясно, — оба все прекрасно понимают, и плевать, что каждый по-своему. Нельзя смотреть Золотому мальчику в глаза, нельзя цепляться взглядом за аккуратные и правильные черты лица, нельзя — рухнет все. И все рушится: Драко вскидывает голову в свойском жесте, глядя будто бы поверх черных непослушных косм, на деле — в глаза незаметно заглянуть пытается. Не выходит — к черту; маски уже сброшены, роли сыграны — Малфой сталкивается взглядом с бушующей зеленью.  — Поттер, — с тоской, прорезавшейся откуда-то из самого темного и скрытого, куда заталкивал все свои чувства, думая — избавился, думая — все. Он тоскует, тоскует по родному дому — дому, а не тому жалкому подобию, что есть сейчас, — и семье, что развалилась на криво-быстро отколотые куски живого мяса раскиданного по миру. Драко тоскует по своей прошлой жизни, по той самой, когда листы пергамента шелестели по ночам и слышался шум его — мать их, еще живых, живых! — однокурсников из гостиной, когда днем — едкие комментарии, стычки с треклятым тогда еще просто Мальчиком-Который-Выжил, вечные издевки и хитроумные планы подшучивания над гриффами. Тоскует по тому времени, когда у него еще было светлое будущее. Тоскует по тому времени, когда был счастлив. И подкашивает его окончательно, кажется — рухнет, кажется — упадет, и Драко падает, подхватываемый чужими ладонями, безвольно утыкаясь носом в горячую шею, щекой режась о линию поттеровской челюсти, — острые коленки непозволительно бьются дрожью. Алкоголь, это все алкоголь. Накрывает, ломает — и чувствует, ощущает, как Поттера так же, как и его, кроет, так же крошит в пыль, в ебаное ничто. И не скрыться от этого чувства, что хватает, кажется, за все его нутро, сжимая сердце, легкие и все внутренние органы стальным хватом. Не становится легче, становится больнее, становится хрупче, беззащитнее, словно они — уязвленное место всей Магической Британии. Малфой не знает, сколько они стоят вот так, сколько времени он беспомощно держится лишь благодаря чужим рукам, — время теряет свою ценность. Драко шепчет, наверное, спустя целую вечность, спустя крах целого мира, задыхаясь миндалем — запахом, коим Гарри пропитан до кончиков волос.  — Поттер… Почему? — тихо, до глупого отчаянно, пока тот ведет большим пальцем по загривку и выпирающей ниже косточки позвоночника, не думая, не осознавая.  — Почему… — эхом повторяет за ним Гарри; но у него нет ответа на поставленный вопрос, нет и никогда не было, ведь не так была устроена вся его жизнь, не учили его отвечать на такие вопросы даже самому себе, а говорить о других нечего. А на все его вопросы, на тогда еще бессмысленные потуги понять, обычно снисходительно улыбались, и Гарри понимает только сейчас, что улыбались — жалели, зная, для чего он был рожден. Мальчик-Который-Выжил должен был умереть.  — Почему?.. — Гарри хмурит темные брови, касания сходят на нет лишь на несколько секунд, но Драко успевает покрыться мурашками прежде, чем Поттер возвращает руку обратно. — Наверное, чертов комплекс Героя, Малфой, — он горько усмехается, и Драко думается, что ему знакома эта горечь, вспоминает — его собственная.  — И только? — прижимаясь подбородком к излому поттеровской шеи. Гарри молчит, и Драко попросту не может не почувствовать, как его пальцы пробивает легкая дрожь — мгновение, но этого достаточно.  — Почему ты решился на такое? Зачем ты, Драко? — он звучит надтреснуто, словно переполнен какой-то своей личной, не ясной другим болью, заставляя Малфоя отшатнуться от звуков собственного имени, точно что от удара. Смотрит в истлевающие изумруды, смотрит и догорает сам. Догорает то, что уже давно истлело, то, что зажег в нем Поттер, чего не смог найти.  — Зачем? — короткая насмешка изломанных губ и- «Не говори, идиот, не смей.»  — Ты действительно спрашиваешь меня «зачем», Поттер? — он скидывает с себя чужие кисти, уходит от чужих касаний, делая уверенный шаг назад, рушит тот самый момент их обоюдной слабости. Все вновь на местах. — Не ври мне, себе не ври, мать твою, Поттер! — Драко приосанивается, возвращая привычную сдержанность и холод, что маской в него вросли давно и намертво. — Ты все прекрасно знаешь, тут даже аврором быть не нужно, дабы знать о моей семье и обо всем, что с нами стало после войны. Так что к черту, Поттер, иди к Мерлину и Моргане, к чертям, к кому угодно, но перестань корчить из себя святого и отвали, просто отвали, мне не нужна ни твоя помощь, ни, тем более, твоя жалость, — змеей сквозь зубы цедит: — Катись к чертям. Давай же, Герой, уходи, уходи и не оборачивайся.  — К чертям?.. — негромкий горький шепот — Поттер не смотрит в глаза, внимательно разглядывая свою форму, словно впервые, и взрывается, прожигая его вмиг загоревшимися изумрудами. — К чертям, Малфой?! К Мерлину и Моргане?! — Герой не уходит: вместо этого опасно щерится, глядя, как учили в его треклятом Аврорате, злится, пышет вскипающей яростью. — Катиться от тебя подальше? Катиться и кинуть тебя здесь, одного, да? Ты же этого хочешь? Плюешься ядом, виснешь в моих руках и мечтаешь о том, чтобы я убрался отсюда, верно? — он вновь подходит, вновь сокращает дистанцию, вновь зажимает его у ближайшей стены, впиваясь своим цепким взором, — сканирует. — Хочешь сдохнуть, а, Малфой? Сдохнуть, в панике сбегая из этого гребанного мира? Тяжелое дыхание режет наступившую тишину — Драко молчит, не в состоянии ответить хоть что-то сквозь сжатые до скрежета челюсти, не в состоянии хоть как-то тягаться с тугим комком, засевшем глубоко в глотке — основательно так, что не вытянуть, не вырвать. А Поттер смотрит, сверлит его своим решительным взглядом, — Драко искоса наблюдает, как радужка мелко ходит из стороны в сторону, — и постепенно начинает теплеть, когда длинные пальцы разжимаются, отпуская поттеровские кисти, что держат за ворот, как он молчит и как подрагивают светлые ресницы. И Гарри сдается.  — Драко… — его голос теплеет, наполняется понимающим снисхождением, и Малфой душит рвущийся наружу тихий всхлип, безвольно падая наземь, утыкается лбом в острые коленки. Гарри опускается с ним рядом, впитывая холод мрамора в попытках заглянуть в чужое лицо, когда с пересохших губ слетает:  — Да, Поттер, да, — и взгляд у него больной, настолько измученный и переломанный, что внутри что-то безжалостно обрывается, окончательно ухая куда-то вниз, когда Малфой добавляет, не отрывая воспаленных глаз от него: — Хочу больше всего на свете. Врет же, врет! Он точно врет, он не может, попросту не может! И Драко врет, ведь больше всего на свете — еще со школьной поры, что минула, кажется, вечность назад, — хотелось одного лохматого гриффиндурка с дурацким шрамом на лбу, в старомодных очках. Но знать ему об этом незачем.  — Убей меня, Поттер, — он криво усмехается, цепко всматриваясь в яркую зелень: красивый же — такой, что только целовать, шипеть, припечатывать ударом кулака и снова целовать до потери пульса, не иначе, — или свали уже, разберусь сам. И взгляд от этих чуть припухших губ не отвести — старается, да безуспешно.  — Малфой… — «К черту, Поттер!» — так и хочется завопить, что есть силы, залепляя новую затрещину. Перед смертью не надышишься, верно? — Драко криво ломает уголок губ над уместностью фразы в его-то положении, решаясь на самое безрассудное в его жизни — на то самое, что прямо противоположно менталитету излюбленного факультета в зелено-серебряных цветах, — в который раз отец был бы разочарован. Правда, «к черту» — Драко припечатывает чужие губы поцелуем. Мягкие, сладкие — мед, да, мед и только, может только доля корицы, — упругие и такие нежные, что сил не хватит исцеловать всю эту нежность до остатка, опустошить с непреодолимой жадностью. Крышу рвет моментально, когда Поттер, Герой Всея Британии, спустя несколько — до ужаса — долгих секунд откликается, несмелым движением прихватывая его нижнюю губу собственными. О боги, нежности в этом гриффиндурке, что не выдержать и не выстонать — Драко стонет, сдавленно мычит в пряные губы. Гарри выглядит обескуражено, разморено и хмельно, со сбитым дыханием и пылающим румянцем на резких скулах, и неловко отстраняется, образуя дистанцию меж ними в несколько сантиметров.  — Поттер… — нервно, сбито, и, черт возьми, уязвлено. Тихое: — Гарри… — мягко, интимно. В груди что-то полыхает: беспощадно распаляются тлеющие угли — и Драко страшно, до жути страшно оторвать прикованный к поттеровским губам взор и встретиться со смотрящими на него в упор малахитами.  — Драко, — шрамоголовый придурок, откуда столько теплоты по отношению к нему, святой Мерлин, откуда! Гарри бережно касается рукой его щеки, осторожно заглядывая в туманные глаза так открыто, что внутри все замирает и Малфой почти физически ощущает, как сердце пропускает удар. Какой же кретин, какой же кретин! А… Падать в пропасть так же приятно? Уверенным жестом поттеровская рука ложится на шею, легонько коснувшись выступающей косточки, с силой подтягивая к себе, заставляя буквально рухнуть в его объятия, — Драко утыкается носом в горячее плечо, спустя секунду неуверенно обнимая Гарри, с наслаждением вдыхая поттеровский запах, смешанный с одеколоном и легким ароматом бодроперцового зелья. Рыцарю и задаром не нужна принцесса: он кормит дракона с руки и разогревает заледеневшую с годами чешую, давно забросив доспехи с мечом и отказавшись от замка, греясь в тепле родного пламени.