День М

Если я перережу пленку, - понял он - то мой мир исчезнет. Он будет продолжаться для других, но не для меня, потому что моя реальность, мой мир приходят ко мне при помощи этой крошечной штуки. Филипп К. Дик. Электрический муравей.

                    

I

      Подошвы последний раз бодро стукнули по металлу трапа, а потом погрузились в снег. Взвилась поземка. Она всегда тут вилась. В отдаление катался космодромный уборщик веселого оранжевого цвета, отваливал в сторону груды серого снега, сигналил проблесковым маячком. Потом должен был пройти плавщик с двумя реактивными двигателями на тягаче и уничтожить снег вовсе, вскрыв черный асфальт с паутиной белых и желтых линий. Но недолго космодрому лежать по-весеннему чистеньким. До следующего снегопада, который себя ждать не заставит.       Сколько он боролся за девственную чистоту стартовой площадки - и не упомнить! Но в конце концов смирился с простым и банальным фактом: снег идет всегда. На его уборке можно горбатиться с утра до вечера, изнашивать технику, изматывать персонал, человеческий и нет. А результат будет тем же.       Так что, вздохнув, он просто застегнул форменное пальто до самого горла, взялся за молнию, натянув ворот на нос, чтобы надышать себе тепла и пошел вперед по полосе, разбивая телом встречный ветер.       У кромки поля его ждал Гебель. Такой же замерзший и так же запакованный в пальто, разве что не прыгал, как воробей, потому что не к лицу полковнику прыгать с ножки на ножку. На усах намерз иней.       - Здравия желаю, господин полковник. - Он приложил два пальца к фуражке - и в воротник тут же надуло. - Рановато еще для чаю с пряниками, но я не откажусь. Дорога в этот раз выдалась неудачная, да еще и садились в снежное облако. Трясло, как на ухабах.       Гебель после длинных выматывающих перелетов всегда по-отечески звал его к себе на обеды. Отказ приравнивался к оскорблению. Иногда это хлебосольство утомляло, но не сегодня - сегодня он даже помузицировать с гебелевыми дочками был согласен, лишь бы не сразу в казармы.       - Пряники на сегодня отменяются, Сергей Иванович, - хрипло сказал Гебель. Сбил с его погона наметенные за путь от шаттла до пограничной линии снежинки. И стало заметно, какое у него траурное, осунувшееся лицо. А глаза напряженные, недоверчивые и одновременно грустные. Как у цепного Полкана, поседевшего на службе.       - Что-то случилось, Густав Иванович?       - Идемте, нечего тут стоять…       Когда они пошли, вокруг завыл ветер, заметался снег, но слышать друг друга было можно. А вот со стороны их расслышать уже не получилось бы. Плохой это был знак. Гебель никогда не был поклонником чрезмерной конспирации.       - Говорите же.       - Сюрприз у нас. Вернее, два сюрприза. Один я вам сейчас на гаупвахте продемонстрирую. А второй у меня на квартире сидит, и ваши пряники, уж извините, Сергей Иванович, с вечера поел.       - Ревизор, что ли?       Отлегло. Армейские ревизоры, бывало, заезжали на базу “Трилесы” и в ближайший Васильков, военный поселок колонистов, но во вверенном Сергею Ивановичу Муравьеву подразделении все было практически идеально. Невозможно даже предположить, что в его отсутствие там произошло что-то настолько не соответствующее уставу, что даже Гебель забеспокоился!       Он расслабился, улыбнулся, потер перчаткой замерзший нос.       - Ревизора не бойтесь, я с ними разговаривать умею. Уболтаем под пряники и вашу водку. У вас лучшая в системе.       А Гебель передернулся всем своим большим телом, став еще сильнее похожим на засыпанного снегом цепного пса. И сказал с оттенком отчаяния и одновременно упрека в голосе:       - Никак нет. Не уболтаем. Загонщик это. У нас их так называют, прижилось. А в англоязычных колониях все больше другое слово в ходу: бегущий, стало быть, по лезвию.              

II

      Баранов сидел на “губе” не в “людской”, а в “репликантской” камере. Ужасающе маленькой и какой-то… жалкой, грязной. Сергею прежде доводилось бывать только в “людских”, иные он просто как-то даже не досматривал, есть они - и есть. Очень редко кого туда сажали, репликанты во-первых всегда несли службу строго, а уж если творили что-то, то - во-вторых - на них всегда находилась другая управа. Беседа, выговор, угроза “отправить в перепрограммирование” - если командир был добрый, как сам Сергей. Или телесные наказания, если не был. К людям телесные наказания применять было нельзя, некоторым имперским военным старой закалки это казалось незаслуженной мягкостью. Вон же, глядите, болванки как начинают бегать, стоит только выдать им горячих. Живорожденные солдатики тоже забегали бы…       Баранов не сидел даже. Лежал. Полураздетый, видимо, каким поймали, таким и доставили, он сложился пополам на боку и перебирал пальцами скованных за спиной рук. Сперва показалось: развлекает так себя в одиночестве. Но движения были не плавными, а как будто поступательными, резкими, и Сергей, осознав это, схватил Гебеля за обшлаг форменного рукава:       - У него конвульсии, Густав Иванович.       - Точно так. Мы в нем немного поковырялись, он выбора нам не оставил. Не для протокола, Сергей Иванович. Для протокола скажете вот что… когда Элиза и девочки отпустят нашего гостя от фоно, конечно… Скажете: целеньким был и целеньким остался, никаких вмешательств не проводили.       Гебель подвинулся к Сергею ближе и вложил что-то в его карман.       - А это вам. Штучка. Включите ему связки, а то я отключил от греха.       - У вас что, от каждого в роте есть такая штучка?       - Не от каждого, повезло, что к этому подошла… - Гебель кашлянул. - Спросили бы уж лучше, зачем пришлось такое надругательство над бедной болванкой проводить.       У Сергея дернулся кончик брови, потом тик сместился ниже и отдался в уголке глаза и в виске.       - Спрашиваю.       - Болтал много, - вздохнул Гебель. Взгляд черных глаз, искоса брошенный на Сергея, ожег тому щеку не хуже искры от дюза. - И все, знаете, так вдохновенно болтал. Про некое тайное общество, которое болванок с людьми задумало в правах уравнять. И что движение прямо отсюда начнется, из наших заштатных Трилес. И что на Земле, в сердце Империи, его тоже поддержат: оружием, войсками и кораблями. А самому Баранову, видите ли, Сергей Иванович, обратно бессрочную жизнь возвратят, а не те жалкие пять лет, что у него остались после разжалования. Сейчас, кстати, меньше уже, так? Около года до отставки?.. Мда… И что вроде бы вы ему все это обещали...       - Густав Иванович…       Сергею показалось, внутри у него все вымерзло вдруг, не хуже, чем на взлетной полосе космодрома. И если он дохнет сейчас на толстое стекло, отделяющее его от “репликантской”, по стеклу побежит изморозь.       - Отставить, - шепотом рявкнул Гебель. - Не ныть. Не “густавиванычать”. Умели впутаться в такое дело, умейте и выбраться. Я вам штучку зачем даю? Помурлыкайте с ним. Сами знаете: если загонщик вытянет из него то, что я вам сейчас пересказал, конец вам, товарищам вашим, мне конец за то, что с вами приятельствовал. Полк расформируют. Поссылают всех еще дальше, на астероид какой-нибудь. А если уболтаете молчать…       - Если он возьмет вину на себя, ему конец.       - Не конец. Вы же знаете, он экспериментальный, дорогая вещь. Сладко ему не будет, но и не утилизируют. Вас-то он… кхе-кхе, - Гебель снова закашлялся, - не пожалел.       - Я понял, Густав Иванович. - Он коротко уперся лбом в стекло. Бровь дергалась немилосердно.       - Это хорошо, что вы поняли, - сказал ему в спину Гебель. - Мы с вами поговорим еще. Поговорим. Выпроводим только Его императорского величества загонщика - и поговорим.       Сергей приложил ладонь к плате на стекле и прошел внутрь, просто чтобы его не слушать.                     

III

      Гнусная ты русская судьба… Все они были тут жертвы эксперимента. Все в Трилесах, на поселениях, на континенте, а может, и на всей планетке, без названия, за номером ВК406-5. Даже полковник Гебель.       Этот служил прежде в чине генерал-губернатора большой немецкоязычной колонии, а когда власть стала вдруг не в меру подозрительной после отмены большого военно-космического смотра, попал под раздачу, был с почетом переведен на ВК406-5 и вместо генерал-губернаторства (потому что нечем было генерал-губернаторствовать в такой глуши) руководил теперь войсками наземной обороны.       К отмене же смотра руку как раз и приложил подполковник Сергей Муравьев. Потому что Гебель был прав, и тайное общество действительно существовало.       Их было много, молодых имперских офицеров, которые считали, что униженное положение “болванок” несовместимо с нынешней моралью и состоянием экономики. Что добро, были бы это железяки с программным обеспечением, как больше полусотни лет назад… Железяки-саперы, железяки-прокладчики шахтных туннелей на отдаленных астероидах, шаттлы и зонды на автоматике, прочая неразумная ерунда. Но исследования космоса и борьба за ресурсы требовали большей гибкости, умения приспосабливаться к меняющимся условиям, принимать осознанные решения. И тогда лучшие умы Империи и соседних квазигосударств, поделивших галактику на воюющие сектора, стали создавать сперва андроидов, а потом репликантов - почти точные копии человека. Русская православная церковь, равно как и католическая, равно как протестантские конфессии в один голос доказали, что у репликантов нет души, и на этом вопрос с ними был закрыт.       Репликанты не допускались к исповеди и причастию, не имели права креститься, собороваться, заключать браки, использовались, в основном, на отдаленных планетках для войны, тяжелых работ и для удовольствий, взаимодействовали в основном сами с собой, а чтобы у них не накопилось чересчур много опыта и они не познали вдруг, подобно Адамам и Евам, добро и зло, жизни им отмерено было по межгалактическим стандартам - пять лет. Потом болванка “выходила в отставку”, ее комиссовали, проводили диагностику, чинили поврежденные системы, затем ставили новую программу и возвращали на прежнее место. Возвращали совсем другую болванку, чистую, перезагруженную, которой нужно было заново постигать мир. А мир, что и говорить, был к ним несправедлив. Он ни к кому не был справедлив, но юным командирам, прошедшим с ними бок о бок такие звездные битвы, что и представить страшно, казалось, что тут кроется какая-то особенная подлость.       Сергей Муравьев не был первым, кто заговорил об этой подлости. Но прежде они лишь шептались вполголоса о том, что положение в Империи надо бы изменить. И репликантов эти разговоры касались только краем. Многие законы были нехороши. Единоличная власть Императора была нехороша. Состояние армии и космического флота после прошедшей войны откровенно пугало. Привилегированные юноши собирались начать со свержения монарха, а потом уже заниматься правовым статусом “болванок” и тем, чтобы они не захотели после освобождения уничтожить своих мучителей-людей.       А потом взбунтовался Семеновский полк.       Любимое детище Императора, форму которого он с гордостью носил, его личная игрушка, один из его проектов по переустройству “сверху” всей государственной системы. Дачи болванкам хоть какого-то статуса - пусть “людей второго сорта” по сравнению с живорожденными, но все-таки людей.       В Семеновском служили почти одни репликанты. Только несколько командиров, включая Сергея, были живыми. И срок жизни у семеновцев, и у солдат, и у офицеров, был не пятилетний, а практически неограниченный, то есть это не люди превосходили их, а они превосходили людей…       Превосходили во всем: в силе, выносливости и реакциях. Жили, служили, получали повреждения, принимали телесные наказания, ибо законы для всех равны, пять тебе лет службы отмерено или двадцать пять. Не видели перед собой никакого будущего, потому что ни жениться, ни завести имущества, ни даже в театр сходить с офицерами-людьми, будь ты хоть сто раз в одном с ними чине, не имели права. Накапливали опыт.       Накопили. И выступили однажды, после какой-то особенной жестокости.       Сергей пытался их остановить, буквально на порог ложился. Другие привилегированные юноши-заговорщики, шепотом обсуждавшие новый мир в уютных гостиных, были иного мнения: пусть выходят! пусть Император узнает о недовольстве!       Но все произошло независимо от их желаний или мнений, или политических взглядов.       Император был испуган. Семеновцев расформировали. Сроки жизни скрутили до положенных по стандартам пяти лет. Офицерам дали шанс искупить неповиновение кровью (или физиологической жидкостью, у кого что): отправили в отдаленные воюющие системы, запретили общение в реальном времени с бывшими сослуживцами, допускалась только переписка. Запретили просить отпуск. Видеться с семьями, если они были. И все позабыли об инциденте.       Все да не все.       Сергей, сидя на своей ВК406-5, не перестал думать о справедливости. Онлайн был запрещен, письма проверяла военная цензура, но он находил контрабандистов и списывался с когда-то-привилегированными-юношами и их новыми агентами. Отчаяние придавало сил. Наконец они составили план захвата Императорского линкора в плен на большом смотре…       Но смотр не состоялся. О заговоре узнали. Аресты почему-то не последовали, видимо, Император все еще жалел свою расколотую игрушку… Но паническими настроениями пользовались то там, то тут: вот и Гебель приехал заведовать базой “Трилесы” на них костлявом горбу.       Вот и к Сергею присматривались, оказывается, не доверяли, ждали от него подвоха.       Вот и бывший экспериментальный майор Баранов, бессмертный Баранов без срока годности, а теперь - рядовой потрепанный репликант - ждал-ждал нового выступления, да и не дождался, начал болтать, поддерживая в себе хоть какую-то надежду.       Вот и прибыл по его отрицаемую церковью душеньку императорский загонщик. Прибыл по его, а душа болит почему-то у Сергея…       Гнусная ты русская судьба!              

IV

      Штучка сработала не сразу. Сергей торопился: ему казалось, что долго жена и дочери Гебеля удерживать гостя не смогут. Раз тот уже прикончил пряники (уху под водку, жаркое из местной утки, которая не была уткой, под красное, фрукты с имперских гидропонных садов под наливку и под конец - мороженое безо всякого), то фоно, каким бы он ни был вежливым кавалером и как бы его не упрашивали дамы, плохой предлог не пойти наконец заниматься делами.       Сергею чудилось дыхание в затылок. Оно буквально физически приподнимало ему волосы. Поэтому маленькое устройство с тачпадом и парой бегунков он чуть не разломал от волнения.       Баранов сперва не понял, кто к нему вошел, поэтому начал хрипеть и извиваться. А когда увидел подполковника Муравьева, притих. Говорить он не пытался, зная, что не сможет, просто смотрел. Глаза, если он и пил, были уже абсолютно трезвые. Дикие от вины и злобы ярко-зеленые глаза.       - Я сейчас подкручу тебе связки, не ори.       Бегунок пополз вверх. Баранов орать не стал. Баранов стал выть. На одной ноте, как по покойнику:       - Серге-е-е-е-ей Ива-а-а-а-а-аныч.       - Тш-ш. Рук не могу тебе освободить, прости.       - Серге-е-ей Ива-а-а… - На последних герцах что-то в Баранове засбоило, в вой примешались неприятные механические помехи. Как будто сеанс дальней связи. На губах показалась пена.       - Ну тише.       Конвульсии наконец прекратились, как и не было. Считалось, что репликанты при удаленном вмешательстве боли не чувствуют, но Сергею почему-то всегда казалось, что чувствуют, просто это иная боль, не похожая на человеческую.       Он сел напротив Баранова, старательно вытиравшего пену и слюну о ткань расхристанной рубашки на плече. Фуражку бросил рядом донцем вниз. Обхватил колени.       - Ты, наверное, уже догадался, что не просто так тебя Гебель выключил. Беда. Загонщик у него.       - Сергей Иваныч, не хотел, - глухо сказал Баранов. Он попытался подняться, чтобы смотреть Сергею в лицо не с пола, и тот помог ему. Посадил, удерживая на вытянутых руках.       - Я знаю. Я больше виноват: не уговорил остальных выступить после смотра, пока шансы были, вам никаких поблажек не выбил. Ты хорошо держался. Все хорошо держались. Теперь уж не знаю, что и будет.       - Как что? Скажу, что все набрехал из личной неприязни к вам, Сергей Иванович. - Баранов, поогрубевший в общении с репликантами низших чинов, мешал теперь в речи прежний приятный говор образованного человека (болванки!) и местный арго.       - Гебель от меня того же хочет. Чтоб я тебя заставил вину на себя взять.       - Ну так слушайте Гебеля.       Тут до него начало доходить. И он, забыв, что скован наручниками, рванулся было перехватывать Сергея за локти. Не сумел, выдохнул с натугой и злостью.       - Вы… Подождите, вы сдаваться что ли собираетесь? Упреждающий удар? Думаете, если вас возьмут, остальных не тронут? Думаете, они там не умеют языки развязывать?! Они умеют. Вы всех заложите, как миленький, Сергей Иванович, и сами сгинете ни за что!       - Да почему же… За что-то.       Баранов заморгал. Закривлялся. Задергал щекой, словно хотел смахнуть пылинку с крыла носа, почесаться, а кандалы не позволяли. Глаза засверкали совсем уж как-то нехорошо. У репликантов они порой отблескивали странно: огненными колечками вокруг зрачка, как солнечная корона в момент прохождения по диску какой-нибудь крупной планеты или даже как спрессованный свет у границ горизонта событий. Эти отблески у них Сергей, случалось, видел. А вот слез еще ни разу не замечал. И вообще не знал, что они умеют.       - Бросьте вы это, Сергей Иванович, - сказал ему Баранов тихо, как ребенку выговаривают. - Выбросите из головы эти благоглупости и не вспоминайте больше. Если восстание поведут такие как вы, такие как я пойдут за вами в количествах. А если вас не станет, все посыплется. Поэтому держите свою умную голову на плечах и не позволяйте ее снять. Никому не позволяйте, - тут он пододвинулся боком и боднул Сергея плечом в плечо: так ребятишки, бывает, толкаются в играх. - А Баранов, что ж… Не утилизируют же Баранова в самом деле. Он казне дорогохонько обошелся. Вы, Сергей Иваныч, в сравнении с ним почти бесплатный.       Сергей смотрел на него и чувствовал его страх как свой собственный. Даже ближе собственного. Ничего не было страшнее в кратенькой репликантской жизни, чем встреча с загонщиком - или как там Гебель его назвал? Бегущим по лезвию, что ли? Вот лезвие подходило больше прочего. Тоненький порез, а не зарастает неделями. Опасно с таким играть…       - Если плохо придется, сдавай меня, - наконец сказал он, поднимаясь. Подобрал фуражку. Расправил пальто по коленям. А Баранов вдруг прижался к этому пальто щекой. На короткое мгновение. Может, повело его от слабости или выпитого? Наверное, повело.       Дойдя до стеклянной двери Сергей сказал, полуобернувшись:       - А я ведь с самого Семеновского так и не спросил, как тебя звать. Ну, как тебя между своими зовут? Нам только по фамилиям вас знать положено, а фамилии по алфавиту ведь даются, как клички лошадям. День имен на Б: и идут скопом Барановы, Бариновы, Бойченки…       - Аркадий я, - сказал Баранов. Скривился вдруг, точно собирался чихнуть - или заплакать, но потом улыбнулся как-то просто, легко, морщинками у глаз. - Ну знаете, как райская страна, мифические кущи. Аркадия. Эт ин Аркадия Эго.       - Знаю.       Он правда это знал.              

V

      По дороге к Гебелям снова замело, завьюжило, военный внедорожник Сергея раскачивало от ветра и забрасывало крупой. А покуда он шел от парковки к дому, его и самого превратило в закиданный снегом драповый холм. Две болванки Гебеля, Панкратов и Пугин (оба на “П”, один выпуск) принялись очищать подполковника с ног до головы. Когда дошли до сапог, Сергею стало стыдно. Бог весть чего. Репликанты были из серии домашней прислуги, средних лет, с добрыми лицами. Неловко был глядеть, как они возятся с его обувью, выметая щеточками снег из рантов. Лучше б Гебель ползучие автоматы с манипуляторами завел.       Но на базы всегда хорошо выделяли репликантов, а автоматы пришлось бы оплачивать из своего кармана… Да и некрасивые они были, а жена Гебеля, тонко чувствующая женщина, любила, чтобы красиво. Так что - не завел.       - Ну будет, будет… - велел Сергей Панкратову и Пугину. Те посторонились, Панкратов тут же убежал докладывать, а Сергей пошел в сени.       Там на него выпрыгнули дочки Гебеля, Софья и Августина, милейшие барышни восьми и двенадцати лет. Схватили за руки, принялись тормошить и выспрашивать, как ему слеталось и не привез ли что-нибудь в качестве гостинца. Он сел на корточки, обнялся с девочками (“Ах, вы с мороза! Какой холодный!” - наморщила носик Августина, она уже обучалась манерам взрослой дамы и не резвилась, как сестра), извинился, что позабыл о гостинцах за делами. Потом вышла Элиза Михайловна, сделала дочерям замечания, мол, их давешний гость и так столько подарков привез, нечего наседать на бедного Сергея Ивановича. Грациозно присела, подцепила его под локоть и ввела в гостиную.       - Сейчас представлю вас нашей столичной добыче, - шепнула она. - C'est un escroc charmant, Serge. Tant de lustre de Moscou!       Сергей предпочел бы никогда этого “ан эскру де Моску” не видеть, но любопытство было сильнее него. Он не сталкивался прежде с имперскими загонщиками. Лишь изредка замечал их в голоновостях. Да и то не в лица, а так… Мелькнет на заднем плане поднятый ворот черной кожанки. Скупо блеснут с голограммы прищуренные глаза. Сползет камера на скрещенные перед грудью руки, да и замрет на этих руках.       Правительство загонщиков не скрывало, но и не афишировало: они появлялись только там, где дело касалось репликантов - и изредка еще контрразведки. А такие сюжеты - редкий гость в информационных блоках глобальной сети.       Этот был в привычно-черном, как все они, но без кожанки, просто в жандармской форме. Вытянутый, сухопарый, резкий, весь из острых линий. Он сидел за фоно с младшей дочкой Гебеля на коленях, девочка нажимала на клавиши, он - на педали инструмента, музыка раскатывлась по всей гостиной: немного дерганная, но приятная. Девочка смеялась. Заметить, улыбается ли загонщик, было нельзя, но Сергею почему-то казалось, что да. Только это не расслабляло. И не делало “эскру де Моску” менее опасным.       - Иоганна, Иоганна, ты уже довольно помучила гостя! - сказала Элиза Михайловна, забирая девочку в охапку. - Беги, поиграй с сестрами… А это подполковник Сергей Иванович Муравьев, о котором я и Густав вам так много говорили. Наше сокровище! Без него в Трилесах было бы просто невыносимо.       “Без меня вас бы в Трилесах просто не оказалось”, - невесело пошутил про себя Сергей.       Загонщик поднялся по-военному складно, и пока поднимался, изучал своего визави глазами так досконально, что тому показалось - его сканируют в досмотровой зоне. Потом они отдали друг другу честь и пожали руки.       - Амфельт, - назвался гость.       - Рад нашему знакомству. Элиза Михайловна представила меня полным именем, а вы..?       - Просто Амфельт, - отмахнулся тот немного устало. - Полковник жандармского управления.       Лицо у него было… хорошее. Не особенно молодое, длинное, с рельефным носом, с глазами слегка вразбег и вертикальной морщинкой над переносицей. Человеку с таким лицом хотелось доверять, но доверять было нельзя.       Беду принес на ВК406-5 этот “жандармский полковник Амфельт”.       Что за имя, господи! Как будто его с конвейерной ленты сняли в “день на букву А”, а не родили на свет.              

VI

      Амфельт был из тех людей, которым нет нужды пояснять свои намерения. Ты просто в какой-то момент начинаешь чувствовать, что ему от тебя требуется, и по большей части стараешься его невербальные пожелания выполнить. Они негрубые, эти пожелания, потому что и люди эти не грубы. Причастность власти сильно смягчает нравы, как говорят.       В данный момент Амфельт хотел двух вещей: поговорить наконец о деле - и чтобы его спасли от Гебелей.       Сергей ему был нужен для обеих этих миссий, так что очень скоро они оказались у окошка со стаканами минеральной воды (Амфельт после водок и наливок Элизы Михайловны ничего больше внутрь принять не мог, а Сергей не пил в принципе, кроме обязательной приветственной стопки) - и пошли разговоры о репликантах.       - Знаю, что последние трое планетарных суток вы отсутствовали на базе, Сергей Иванович, - тихо и вежливо начал загонщик, - но наверняка о происшествии в полку уже осведомлены.       Происшествие… Слово-то какое выбрал: “происшествие”. Происшествие это билось в конвульсиях на гауптвахте, исходило пеной, хрипело без голоса. А до поимки и “губы” происшествие нашло близ Василькова один из немногих кабаков, где были не против обслужить репликанта, надралось как сволочь в компании самых низкоранговых болванок, которых прежде не переносило из-за отсутствия у оных интеллекта, а потом ловило собутыльников за воротники и рассказывало в пьяные рыла, как Сергей Иваныч во! во такой командир и заговорщик! Муравьев! Сергей Иваныч! все исправит, вечную жизнь и регалии возвернет.       Возвернет, как же. Сергей вспомнил, с каким облегчением в пути раскрошил все-таки и выкинул штучку в вечные снега… А еще - что происшествие звали Аркадий. И уткнулся в свою минералку.       - Обычно я таких вещей не допускаю, полковник. Можете поинтересоваться у Гебеля.       - Интересовался уже. Сильно хвалит вас полковник Гебель. И прочие сослуживцы отзываются строго положительно. Но все-таки случай не совсем обычный, поэтому прислали меня.       Случай, происшествие… Лишь бы не назвать репликанта репликантом, подозрение подозрением, а мятеж мятежом!       - Жандарма с правом на досрочное выведение машины в отставку прислали из-за одного перебравшего рядового?       - Ну, может, не одного… - мягко сказал Амфельт. - Возможно, здесь целая ячейка или что-то навроде. Моему начальнику, генерал-адъютанту Бенкендорфу памятна Семеновская история…       - Мне она тоже памятна, полковник. - Сергей поднял на Амфельта глаза. Амфельт, оказывается, разглядывал его уже некоторое время, но теперь не сканирующим взглядом, а другим… как бы это… любопытствующим, что ли. Так наблюдают за ужиком или жучком, переползающим дорогу. Как себя поведет? Насколько его хватит? Переехать колесом животину или нет?       - В общем, я это к чему, - голос Амфельта стал вдруг немного смущенным. Словно он сам себя винил в своих подозрениях. Не пойман, как говорилось когда-то на Земле, не вор. - Хочу, чтобы вы поспособствовали мне в проведении теста и в последующем расследовании, если оно потребуется. Кейс у меня с собой, оставил в сенях, если готовы, можем идти сейчас.       - Тест Войта-Камфа? Эмпатический? - чуть громче, чем следует, удивился Сергей - в самом деле пораженный. - Но зачем? Баранов репликант, с сохранными документами и фабричными маркировками: радужка, внутренняя часть черепа, кости таза. Никаких сомнений быть вообще не может.       - Нет-нет, - шепнул Амфельт (господи, зачем он шепнул, когда собеседник почти кричал?), - другой тест, Лосского. Нравственность и интеллектуальная интуиция.       - Допрос с пристрастием, значит?       - О-о-ой, тесты! - ахнула вдруг неизвестно откуда взявшаяся у окна маленькая Софьюшка. - Тесты, тесты, тесты! А вы проведете нам с Августинкой тесты? Вдруг она такая задавака, потому что болванка? Ну пожа-а-алуйста, monsieur Amfelt, пожалуйста.       И был еще шанс подхватить Амфельта под руку и увести, а там садись во внедорожник и катись обратно на базу вместе с его треклятым Лосским… Но Сергей мстительно промедлил: и явилась Августина с той же просьбой, а потом и Элизе Михайловне, увлеченной всякими необычностями столичной жизни, захотелось тестироваться.       И стало ясно: не спастись загонщику от Гебелей. Во всяком случае не в ближайшие пару часов.                     

VII

      Его посадили к аппарату после всех, потому что девочкам очень хотелось, чтобы Сергей Иванович тоже пооткровенничал на камеру. Особенно хотелось Августине. Она поместилась напротив робберного столика, превращенного в место для допроса, сложила на коленях маленькие ручки и впилась взглядом в серый с карим глаз, кратно увеличенный большой линзой. Внутренне Сергей с печалью выговорил себе: “Вот ты и стал предметом девического увлечения, голова твоя садовая. Бог даст, ни во что серьезное это не разовьется”.       Первые вопросы были “для протокола”: имя, место рождения, возраст, ходите ли к святому причастию. Он с досадой брякнул, что ходит, хотя давно уже не посещал церквей, сперва потому что раздражал трехдневный пост и необходимость виниться в своих грехах под епитрахилью, потом - из принципа.       Покончив с формальностями, Амфельт сказал ритуальное: “Во имя Отца и сына, и святого духа” и включил машинку. Пояснил, как пояснял и всем предыдущим респондентам:       - Лгать - можно. Можно философствовать. В тесте нет верных или неверных ответов. Главное, не слишком задумывайтесь, Сергей Иванович. Говорите первое, что придет в голову. Готовы начинать?       Он прикрыл глаза в знак согласия. Августина вспыхнула почему-то.       - Для чего бог создал человека? - был первый вопрос. Обычный вопрос из церковного катехизиса. И ответил он, не задумываясь, как и требовалось:       - Для того, чтобы он в него веровал, был свободен и счастлив.       Амфельт нагнулся к прибору, что-то сверяя по эквалайзерам, которые то ползли вверх, то падали вниз по непонятному принципу. Продолжил, не глядя на Сергея:       - Что значит веровать в бога?       - Бог наш Иисус Христос, сошедший на землю для спасения нашего, оставил нам святое свое Евангелие. Веровать в бога значит следовать во всем истинному смыслу начертанных в нем законов.       - Что значит быть свободным и счастливым?       - Без свободы нет счастья, - улыбнулся Сергей. И процитировал на память: - Святый апостол Павел говорит: ценою крови куплены есте, не будете раби человеком.       Вертикальная морщинка на лбу у Амфельта стала как будто резче. Он даже потрогал пирамидку эквалайзера на своем планшете подушечкой пальца, точно хотел заставить график подрасти еще хотя бы на ступень. Ничего не вышло, тот остался на прежнем уровне.       - Так, ладно, эту линейку мы пока оставим… - сказал он деловито. - Пожалуйста, расскажите, что вы знаете о теодицее?       - А нас об этом не спрашивали! - поразилась Софья. - Maman, c'est quoi?       - Тише-тише, сейчас Сергей Иванович расскажет, он хорошо учился в пансионе, в отличие от вас.       - С языка древних это переводится как “богооправдание”. Или, если буквально, “справедливобожие”, латинизированный греческий. Учение, которое говорит, что добрый бог желает избавить мир от страданий, но не может. Ключевое понятие здесь: наличие в мире зла. Есть логическая формула из четырех пунктов: бог существует, бог всеблаг, бог всемогущ, зло существует. Главная проблема: если принимаешь внутри себя любые три постулата, то как быть с четвертым? По мне, это что-то вроде коана в дзен-буддизме. Невозможно постигнуть логически, но если все-таки постигнешь, так просветлишься, что об тебя диоды зажигать можно будет…       Вот теперь Амфельт выглядел заинтересованным. Уже не своими волновыми графиками и эквалайзерами, а Сергеем с его ответами:       - И что же вы, просветлились?       - Никак нет, с существованием в мире зла я примириться не могу.       Зря он это сказал. Напротив него сидел теперь румяный пион двенадцати лет, ерзал на кресле от удовольствия и приговаривал про себя, должно быть: “Ах, как он хорош! Ах, как он благороден! Oh, mère, pardonnez-moi, mais j'aime cet officier!”       Что приговаривал про себя Амфельт, прочесть так легко было нельзя. Но смотрел он цепко и притом с легкой улыбкой:       - Давайте последнее - и закончим, Сергей Иванович. Что вы думаете о богословской проблеме наличия души у сделанных существ?       - Ее, разумеется, нет, - без колебаний ответил Сергей.              

VIII

      Чтобы не растравлять в себе боль, он редко вспоминал Анну. Все время их знакомства, наполненное балами, театрами, галантным ухаживанием, пронеслось для него как в тумане… И вот они уже стоят у стекла орбитальной станции, с которой открывается вид на хрупкую голубую Землю, на укрытые вуалевой дымкой звезды, на край безжалостно-яркого солнца в черном небе… И вот он держит у губ ее затянутую в перчатку руку. Ткань пахнет вкусно, чем-то нежным и юным, а может, это просто он юн - и она юна. Ткань пахнет вкусно, но сильнее ему хочется узнать, какова на запах и на ощупь ее рука…       И вот она говорит:       “Смотри, Сережа, рассвет”.       А он отвечает:       “Я люблю тебя”.       И она не смотрит, не оборачивается и не смотрит, но видит в стекле его глаза. И он видит ее. Пока еще солнце не вышло полностью из-за кромки родной планеты и впереди ночь, можно видеть ее глаза.       В глазах - отблески солнечной короны (в его - тоже, как репликантские горизонты событий почти). И - счастье.       “Полностью Солнце сейчас видно в Гринвиче, а у нас только небо начинает светлеть, - произносит она после паузы, и понятно, что в эту паузу она выравнивала дыхание. - Хотелось бы мне оказаться сразу и там, и тут, чтобы весь этот рассвет был моим, до капли. А тебе хотелось бы, Сережа?”       Ему бы ответить, что все рассветы и так будут их, но тут начинает вибрировать значок над нагрудным карманом формы. И нельзя не отозваться: оранжевая тревога. Бунт в Семеновском полку. Он целует ее волосы и бежит к орбитальному лифту, чтобы успеть усмирить своих…       Был такой старый-старый мультфильм. Его сперва показывали по проводному ТВ, потом оцифровали, потом перевели в голоформат. Очень он Сергею нравился: из-за фамилии. Назывался “Как муравьишка домой спешил”. По Пришвину, что ли. Или по Бианки.       И вот ведь незадача, был он в том мультфильме, оказывается, не муравьишкой без муравейника, а меланхолическим кузнечиком, который: “Барышня, я вас лю…” - тут-то все и кончилось.       “Только жениться собрался…”       Двое суток спустя после вызова на офицерами-людьми произвели суд. Через неделю его выслали на ВК406-5. Он даже не пытался вымолить разрешение о браке, ни у родителей Анны, ни у своих, ни у Императора. Землянка Анна, москвичка Анна, красавица Анна с ее балами, с ее библиотеками на орбите, с ее мечтой о всех-всех-всех рассветах - не должна была уподобиться Элизе Михайловне из заштатных Трилес. Впрочем, Элиза Михайловна приедет на ВК406-5 полугодом позже. Но Сергей отлично знал ее тип. Жена военного. Перекати-поле. И еще кое-что, хуже вечной неприкаянности за плечом мужа: женщинам в Империи приходилось лишь немногим лучше репликантов. Их во всем негласно ограничивали. Нормальным считалось заниматься домом и развлекаться, ненормальным - служить, учиться, развивать себя. Так что книжница Анна загрустила бы в Трилесах. Или стала бунтовать. Или окунулась бы в волнующий мир измен… Не то, чтобы он не верил ей. Просто жалел. И старался быть реалистом.       Он не писал Анне. Не хотел наводить до отчаяния хрупкие мостики над бездной готовящегося мятежа. А она не писала ему - или письма не доходили. Трудно сказать, что лучше.       Но воспоминания о ней, о запахе ее волос и перчатки на ее руке, о блеске бриллиантовых серег в перемешанном свете луны, солнца и звезд на орбите, о низком грудном голосе, которым она говорила только с ним (девушке непозволительно так звучать, она должна звенеть и ужиматься, как фарфоровая, гласили светские правила), об их прогулках тайком от маменьки и об объятиях на этих прогулках… Все это он бережно хранил на глубине себя. И доставал, только когда нужно было спастись от боли другой болью, более отдаленной, уже пережитой.       Вот как сейчас.              

XI

      Миссия Амфельта провалилась, но он почему-то все равно решил присутствовать на экзекуции. Вряд ли из-за любви к насилию, не выглядел он человеком, любящим насилие, да и наказания болванок в сравнении с какими-нибудь императорскими охотами были скучны до пресности. Просто… что-то его удерживало. Но Сергею лень было размышлять, что именно. Он слишком устал.       Прогон Баранова по тестам вместе с последующими допросами и очной ставкой занял девять часов. За это время Сергея раз десять то выдворяли с гауптвахты, то снова просили присутствовать. Он читал и подписывал протокол за протоколом, с чем-то соглашался, что-то дополнял или отрицал, ночью вообще повез Амфельта в тот кабак, бог весть зачем - они пробыли там минут сорок и ничего не узнали.       На обратном пути Амфельт коротко уснул, отключился, как болванки, бывает, отключаются, когда критически неисправны, и Сергей с трудом подавил желание открыть дверь внедорожника и выкинуть его в снег. Штучку же выкинул!       Но не стал, конечно. Просто усилием воли удерживал руки на штурвале, чтобы не пустить их в ход, впивался взглядом то в приборы, в снежную тьму перед собой - и на память читал самому себе стихи, чтобы не выключиться тоже. “Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна…”       Вернувшись на базу, они наконец оставили Баранова в покое: Амфельт, виданное ли дело, даже велел вернуть его в казарму, переменить одежду и накормить. Бедный Баранов понял это по-своему: не накажут, а утилизируют, казнят. И едва переставлял ноги, пока уводили. Сергей хотел приободрить его, но не посмел.       Сон уже не имел особого смысла: приведение приговора в исполнение назначили на шесть утра. Приговор был даже мягким, так как дело из-под юрисдикции жандармерии уплыло в военную полицию, а там за попойки и оскорбление чести офицера давали всего пятьдесят горячих. И как ни пытался Амфельт выцарапать из Баранова больше, тот все твердил: “По личной, по неприязни к Сергею Ивановичу натворил сие, с пьяных глаз чего только ни сделаешь, а заговор выдумал по аналогии (он несмотря на свои невзгоды все еще помнил слова “аналогия” и вообще всякую ученость) с выходом семеновцев, которому был свидетелем. Нет, не под началом Сергея Ивановича там служил, нет, знать его до Трилес не знал, в лицо только видел”.       Прямого свидетельства личной неприязни не нашлось, но не открылось и иного. Никто толком не смог сказать, ненавидел Баранов Сергея Муравьева, любил ли. Лучше всех это выразил Миша Бестужев-Рюмин, бывший семеновец, нынешний подпоручик и заговорщик. Включил на пару минут столичное высокомерие, как он умел: “Я, полковник, не очень-то к болванкам присматриваюсь. Что они там чувствуют, кто им нравится, не нравится… У меня дела поважнее есть”.       Славный Миша! Настоящий друг! Никогда не подводил. Полковник Амфельт в высокомерие поверил лучше, чем в любое, самое изобретательно вранье.       В общем, наличие заговора в Трилесах и Василькове не подтверждалось. К обыскам и расспросам заговорщики готовы были основательно, Сергей сам их натаскивал на собраниях и обучал, как вести работу в полках. Гебель наседал с тем, что пора бы уже и перестать волновать личный состав. По дальней связи Амфельта так же торопил неведомый генерал-адъютант Бенкендорф. Улики не сходились, следы путались и ни к кому не вели, так что загонщик в конце концов вынужден был оставить добычу.       И они с Сергеем довольно сносно провели последние пару часов перед сбором болванок на плацу, заливаясь крепчайшим кофе из казарменной кофемашины и обсуждая земные новости. Новостей было много, только Амфельт, оказывается, метался довольно долго от системы к системе, - то в Тульчин его заносило, то на Новую Вильну, - и ничем свежим угостить Сергея не мог. Но рассказывал все равно интересно.       Лишь раз он, повинуясь вибрации значка над карманом, отошел переговорить с начальником - прямо с кружкой в руках. И Сергей, дурной от недосыпа и любопытства, передвинулся по кожаному дивану поближе к боксу связного, чтобы если не подслушать, так хоть глянуть на шефа загонной охоты.       “...ой-то момент я был почти уверен, что он начнет называть имена. Факты эти его потрясли, они и меня, собственно говоря, потрясли, - докладывал голограмме Амфельт. - Но в итоге не раскололся. Крепкий. Я не теряю надежды, несмотря на то, что дело ушло к военным. Прикажете продолжать следствие в этом направлении?”       “Нет, ни в коем случае, полковник. Вы и так уже… заварили кашу. Поймите, тут не вашего ума дело, тут есть личный интерес Императора. Короче, придержите материалы, не высылайте их пока никому: смотрят ведь даже за смотрящими. И не суйте больше в это свой длинный нос”.       Нос у говорящего был еще длиннее и рельефнее, чем у Амфельта, а глаза не разбегались от переносице, а сбегались к ней. Сергей хмыкнул и вернулся на прежнее место к своей кружке, пока его не рассекретили.       Люди обычно пьянеют от вина. Сергей не пил, а когда пил, не пьянел, но вот сочетание нервного напряжения, усталости, бессонницы и кофе действовали на него, как на прочих дофамин. Он становился расслаблен, добр, ленив и терял концентрацию. Именно поэтому он спросил Амфельта, когда тот в очередной раз сделал крупный глоток (Амфельт ему нравился, у-ух, опасное это было чувство):       - Полковник, хочу спросить у вас, не чтобы оскорбить, хотя если вы оскорбитесь и меня вызовете, не удивлюсь…       - Я не дерусь на дуэлях. Спрашивайте.       - В общем… серьезно, только не обижайтесь… вы машина?       Он ожидал какой угодно реакции, но не того, что Амфельт вздрогнет так крупно, что это будет выглядеть, будто его подкинули. И на краткий миг уставится на Сергея ошалевшими огромными глазами.       Он, конечно, быстро взял себя в руки и вернул лицу прежнее вежливое выражение. Но эта секунда… удивления? осознания? какой-то яркой вспышки мыслительной деятельности? когда у него в голове то ли все сошлось, то ли все развалилось... Эта секунда долго еще помнилась Сергею, как въяве.       - Нет, Сергей Иванович, я человек… - ответил он скучным голосом. Потом вздохнул, вытянул вперед голенастые ноги, расправился на своем углу дивана, как армейский нож. И добавил то ли с улыбкой, то ли с какой-то легкой меланхолической грустью: - Хотя, знаете, я уже ни в чем не уверен.              

X

      “Смотри, Сережа, рассвет”.       Он думал об Анне. О том прекрасном и страшном рассвете над безвозвратно потерянной Землей, чтобы не смотреть на другой рассвет: серый от снегопада, тусклый из-за удаленности от звезды, ненастоящий какой-то… а на самом деле - единственный из всех возможных для него в этой жизни рассветов.       Болванки выстроились на плацу, серые на сером, и тихонечко выдыхали пар, равнодушные к своей и чужой судьбе. На самом деле - как Сергей уже знал достаточно - они не были равнодушны. У них, у каждого, были свои чувства, свои страсти, свои желания и нежелания, но людям они их почти никогда не демонстрировали, приберегая до лучших времен. Пряча в себя, как он прятал Анну и солнечные короны в своих и ее глазах, чтобы однажды достать, сдуть пыль, и…       И никому бы тогда мало не показалось, вот что.       Прочитали молитву. Люди перекрестились, болванки и Амфельт - нет, из чего Сергей заключил, что загонщик - лютеранского вероисповедания. Велели играть полковой марш. И вывели Баранова.       По уставу болванку перед наказанием полагалось раздеть до порток и рубахи, что и было исполнено. Устав не говорил, что делать, если за бортом минусовая температура. Так что ко всем прочим болям от казни, физическим и душевным, прибавился лютый трилесский мороз. И стоило бы прервать экзекуцию, воззвать к совести, заорать: “Побойтесь бога, ироды вы что ли?!”, но пребывающий под подозрением Сергей позволить себе такого не мог. Поэтому молча смотрел, как шел коченеющий Аркадий Баранов к своей перекладине, как кидало его из стороны в сторону, будто пьяного. Гебель, похлопывая себя по бокам и ляжкам, еле дождался момента чтения приговора, оттарабанил его и побыстрее спустился с помоста, потому что там немилосердно дуло, а внизу, впереди офицерского каре, все же было потише.       У перекладины Баранова встретил профос с помощником. Вдвоем они споро закрепил в фиксаторах руки и ноги приговоренного. Когда наказания бывали массовыми, о таких тонкостях не заботились, болванок просто обездвиживали в строю с помощью кандалов, как правило, в шеренгу, реже - в затылок. Зависело это от того, профосы проводят экзекуцию или сами товарищи осужденных. Наказание штатских болванок вообще чаще всего исполнялись в специальном учреждении, куда провинившийся должен был прийти с бумажкой от владельца, получить горячих и вернуться к исполнению прежних обязанностей.       “Смотри, Сережа, рассвет”.       “Солнце скроется, муравейник закроется…”       Профос, тоже болванка, только специальная, достал из чехла устройство. Это был длинный, похожий на рукоять от хлыста пенал, с кнопками и с сияющим диодом в торце. Диод приставлялся к разъему на втором шейном позвонке приговоренного, включался - и вот тогда-то начиналась настоящая потеха.       Правда в этот раз из-за мороза устройство не сработало, и пришлось ждать, пока профос его перенастроит.       Сергею не видно было лица Баранова. Разглядывать оставалось только напряженную спину, да кисти в фиксаторах, белые, в один цвет с рубахой. Зато он мог отлично себе это лицо представить. Мог - но не хотел.       “Держите свою умную голову на плечах и не позволяйте ее снять”.       “И что же вы, просветлились?”       “Смотри, Сережа, рассвет”.       “Гнусная ты русская судьба”.       Падал снег. Лучи звезды, такой же безымянной, как и планета, не могли пробить снежную пелену, лишь подсвечивали ее предвечно-оранжевым. Снег оседал на драпе сергеева пальто и на седеющих висках Амфельта… удивительно, он казался не старше сорока, а уже седел… Гебель поодаль стряхивал снег перчаткой с плеч, с груди и с усов. Он, хотя и выспался, в отличие от загонщика и своего подчиненного, все равно чувствовал себя несчастным.       Наконец устройство сработало. Неожиданно для всех, включая профоса. Тот едва не отдернул руку, когда Баранов вдруг заплясал в рамке, будто не чувствуя веса кандалов. Запрокинул голову и подставил серому с оранжевым небу искаженное мукой лицо.       Амфельт в этот момент повернулся к Сергею - и то со всей ясностью прочитал в его глазах: “Вы могли бы признаться. И тем избавить его от страданий”.       Но он лишь повторил про себя: “Смотри, Сережа, рассвет”, - и улыбнулся загонщику ясно, обезоруживающе.       Не в чем ему было признаваться. Во всяком случае не перед этим человеком. Который походил на болванку больше, чем любая из болванок. И при этом мог гордиться живорождением, настоящим детством и настоящей семьей. Как и Сергей. Как и многие здесь. Только в чем же был здесь повод для гордости?       Прикосновений к контакту над позвонком должно было быть ровно пятьдесят. И каждый выжигался у Сергея на сетчатке ярко-синей дырой.       “Смотри, Сережа, рассвет”.       “А Баранов, что ж… Не утилизируют же Баранова”.       “Что значит быть свободным и счастливым?”       “Я люблю тебя”.       “Расскажите, что вы знаете о теодицее”.       “И не позволяйте ее снять. Не позволяйте. Не позволяйте”.       “Что вы думаете о богословской проблеме наличия души у сделанных существ?”       “А тебе хотелось бы, Сережа?”       “Хотелось бы?”       Фразы иссякли раньше, чем кончилась экзекуция, и он остался совершенно беспомощным, голым, слабым перед накатывающим из-за горизонта солнцем. Захотелось закрыть себе глаза. Надавить на веки. Загнать белки поглубже внутри головы, чтобы больше не видеть и не чувствовать. Но он не сделал ничего из этого. Просто смотрел с отсутствующим видом, как выдали Баранову все положенные пятьдесят горячих, как отстегнули от рамки, передали с рук на руки полковому технику, как свели с помоста, и как он обернулся на этом помосте в последний раз, будто искал кого-то, но солнце било сквозь снег прямо в глаза, и никто не отыскался…       - Вот все и закончилось, подполковник, - сказал ему Амфельт. - Больше меня тут ничего не удерживает. Думал вот попросить отвезти меня на космодром. Но давайте сперва выпьем кофе, очень уж он мне понравился.       Сергею хотелось закричать. Но он и этого не сделал.              

XI

      Знаменитое загонщицкое кожаное пальто Сергей увидел своими глазами только перед прощанием с Амфельтом, да и то не на нем, а у него в руках. Во внедорожнике было натоплено, а снег перестал, поэтому загонщик решил не утепляться. Так и шел к парковке с кейсом и пальто в одной руке и стаканчиком кофе в другой. И из-за черноты формы и собственной угловатости он казался вырезанным на фоне неба силуэтиком, а не живым человеком.       В дороге они включили музыку, потому что утомились друг другом и разговорами. Но не записи - Сергей музыки обычно не слушал, а стало быть, и записей в транспорте не держал - просто какую-то местную радиоволну с трансляцией концертов.       Лениво внимали, лениво делали замечание о погоде, потому что она, небывалое дело, разгулялась, даже край неба стал виден в разрыве снежных туч. Лениво ждали, когда наконец расстанутся у края поля и никогда больше друг о друге не вспомнят…       А потом трансляция прервалась, прозвучали несколько первых грозных нот имперского гимна… и очень красивый, хорошо поставленный и сухой, как листок, голос невидимого диктора сказал им, двум маленьким человечкам в военном внедорожнике посреди бескрайней снежной целины: “Со скорбью в сердце вынуждены сообщить, что ровно четыре часа назад в своей летней резиденции в Таганроге скончался наш возлюбленный и благословенный Император. Смерть подтвердила группа лейб-медиков, завещание о передаче властных полномочий пока не оглашалось”.       Голос сказал это лишь им… Но на самом деле: всей Империи. Всем колониям, всем военным базам, всем станциям, всем поселениям, всем городам.       - Не может быть. Это какая-то… ох, - вот первое, что вымолвил Амфельт. Потом он потянулся к информационной панели и стал перебирать частоты, чтобы еще раз прослушать сообщение. Прослушав, включил наручный компьютер, пытаясь получить какие-нибудь распоряжения, но связь сбоила и голограммы над его браслетом так и не соткалось.       Сергей все это время молчал, расслабленно положив руки на штурвал. И думал, что вот сейчас-то он правда может избавиться от Амфельта. Со всей его информацией, которую неведомый Бенкендорф запретил ему разглашать. Со всеми секретами, в которые велел не совать длинный нос. Пусть большая часть уже передана в жандармское управление, но ведь ездил зачем-то загонщик в Тульчин, был на Новой Вильне… а на Новую Вильну Сергей неоднократно отправлял Бестужева-Рюмина, и не отдыхать отправлял… Если жандармы лишатся этой своей рьяной ищейки, расследование прервется. Хоть на какое-то время, но время так дорого. И тайна, которая чуть не заставила Баранова назвать имена, останется тайной. И многие другие тайны будут похоронены в вечных серых снегах.       Вышвырнуть его прямо сейчас из внедорожника. Переехать шасси, как сам Амфельт хотел поступить с Сергеем, пусть и фигурально… Списать на аварию в пути.       Поднимать полки, потому что лучшего случая для выступления не подобрать просто. Император умер, престол в ничьих руках, на Земле неразбериха, и там тоже подымутся, непременно.       Как долго они ждали! Как долго. Баранову год жизни, вон, остался. У Сергея первые нитки седины на висках. Прочие муравьи без муравейника тоже кто семейный уже, кто разочаровался во всем…       И для того, чтобы вся эта седина, все эти разочарования, вся боль, которую ежедневно, ежечасно принимали болванки по всем колониям, не оказались напрасными, нужно было только выкинуть из машины одного единственного загонщика.       Перестав смотреть на свои руки, Сергей бросил взгляд в салонное зеркало заднего вида. И встретился глазами с самим собой.       Он таким жестоким и отрешенным себя еще не видал. Ни на войне, ни во время казней, никогда. Невозможно было поверить, что тот юноша, что целовал благоухающую руку Анны у панорамного стекла орбитальной станции, и этот близкий к убийству человек - одно и то же лицо.       Щека у Сергея дернулась, как будто в ней осталась одна единственная живая, не отмороженная внезапным осознанием жилка.       “И что же вы, просветлились?”       “Никак нет, с существованием в мире зла я примириться не могу”.       Краем глаза он увидел, что Амфельт завел руку под китель, проверяя табельное оружие, может быть, даже снимая с предохранителя.       И - улыбнулся ему. Улыбнулся так, что загонщик даже вздрогнул слегка, снова потеряв самообладание.       - Космодром через три минуты, полковник, вон, уже башни над снегом видны. Одевайтесь и давайте прощаться.       Прямо на космодромной парковке, когда он уже высадил Амфельта, его и взяли. Честь по чести: даже руки вывернули и приложили лицом к щиплющемуся на морозе борту машины. Никаких поблажек государственному преступнику.       И что там дальше делал загонщик, сел ли в свой шаттл и покинул ли ВК406-5, он уже не разглядел.       

XII

      Если бы он писал свои мемуары (что вряд ли, конечно, к сочинительству он никогда склонен не был), эту главу стоило бы назвать: “И снова губа”.       Его провели по плацу, на глазах у подметающих снег болванок. Космодром чистили автоматы-уборщики, а площадь перед казармами - репликанты, это был элемент “воспитательной работы”. Сергей и с ним тоже пытался бороться с самого прибытия на ВК406-5. Не потому, что жалел солдатиков, нет; в относительно мирное время солдатикам нужны были ежедневные выматывающие занятия, иначе никак. Но должно же было быть хоть какое-то уважение к их труду! Посадите вы их за руль снегоочистных машин, хоть самых разбитых, дайте им вывозить отвалы за стены базы на тягачах, допустите к управлению плавщиками - и будет понятно, что болванки тут не на положении скота и не считаются хуже автоматов… Но нет. Контингент выгребал снег вручную, лопатами и метлами. А на базах с более мягким климатом, очевидно, красил автохтонную траву в традиционно-зеленый, да выравнивал газоны при помощи ногтей. Тьфу, пропасть.       Болванки подняли понуренные головы, проводили процессию взглядами и вернулись к работе, но между ними даже на расстоянии чувствовалась теперь некая вибрация: затаенный гнев, черное недовольство. Не удивительно, Сергея в полку любили…       Сергея любили, а Гебеля нет, и несчастный полковник со всей очевидностью пригласил только что к себе в дом собственную смерть.       Пойдет-пойдет смерть по улице, понесет блины на блюдце, сунет отсутствующий нос в дивный буфет Элизы Михайловны с водками и наливками, пробежится костлявыми пальцами по клавишам фоно, расправит серый шелк первого девического платья Августины, поиграет локонами Иоганны и Софьи… Кому вынется, тому сбудется, кому сбудется, не минуется. Слава.       Сергей зажмурился, но его как раз переводили через порог, и гримасу расценили, наверное, как естественную при переходе из света в тень. А может, никак не расценили, с ним почему-то вообще не пытались даже заговорить - и не отвечали на его вполне миролюбивые вопросы.       Полковника Гебеля заметно трясло. Он не подал Сергею руки, не предложил раздеться, не предложил чаю, хотя сам пил. Только опечатал и убрал в сейф его табельное оружие и велел сесть за стол. Сам остался стоять у окна. Сказал оттуда со страданием и гневом (причудливая смесь, к которой прибавилась внезапная одышка):       - Ну как же это вы, Муравьев… Ну как же?!       - Что мне предъявляют, Густав Иванович?       - А то вы не знаете! Измену.       - Почему сейчас?       - В тайной переписке почившего Государя нашли свидетельства против вас и против других сосланных офицеров, - Гебель последний раз поводил пальцем по стеклу и вернулся к Сергею, - может, не только на них, об том мне не докладывали, сами понимаете. Если б не смерть Его величества, может, так бы и не трогали вас, там личная протекция, говорят, была… Но не мы располагаем, а Бог. В общем, арестов не миновать. А дальше… что соберут по вам и друзьям вашим. Может, крепость, может, разжалование, может, смерть.       - Но допрос вы вести не будете?       - Не мое! Дело! Вас! Допрашивать! - заорал вдруг Гебель, так ударив по столу кулаком, что подпрыгнула чашка с чаем, жалко звякнула о блюдце. - Найдутся почище. Я, когда Баранова вам отдавал, думал, поймете, что нужно немедленно прекращать. У вас ведь шанс был…       - Не было шанса, Густав Иванович.       Сергей снял перчатки, снял фуражку, сплел пальцы и положил на них подбородок, глядя на Гебеля пристально и спокойно. Тот не выдержал, отвел глаза.       - Ну, может, и не было. Раньше надо было думать, вот что.       - Вы уезжайте только как можно скорее, а.       Гебель отшвырнул задвинутый под стол табурет, уселся напротив Сергея, уставился на него черными своими полканьими глазами, в которых плясали теперь искорки злого веселья, точно и не было застарелой печали. И спросил немного надтреснуто, как будто во время давешней экзекуции проморозило его на плацу, и что-то сломалось то ли в голосе, то ли в душе:       - Муравьев, вы всерьез думаете, что за вас тут драться будут, что ли? Так я вас разочарую: не будут. Есть у меня, что личному составу объявить, после чего вас не только вожаком не выберут, так еще и в глаза плевать станут. Провалился ваш бунт. Дальше только признание вины и сотрудничество со следствием, но к этому я, слава Всевышнему, уже иметь отношения не буду. Так что покорнейше благодарю за заботу обо мне и о семье, только пустое все это.       - Ладно, не хотите - как хотите. Вы мне скажите: с Барановым что?       - Что ему сделается! - Гебель устало махнул рукой, мол, надоело с вами, хватит. Тут же явились караульные, подняли Сергея, повели вежливо, но настойчиво.       - Густав Иванович, - обернулся он от двери. - А можно чаю у вас попросить в камеру? Замерз ужасно…       Гебель встопорщил усы от эдакой наглости, но ему нравились нахальные люди - и нравился Сергей, несмотря даже на все произошедшее. Так что в конце концов он сказал:       - Добро, организую. Принесут. Мы ж не звери.       Рядовой с чайником и правда зашлепал вслед конвою, когда они уже свернули в тюремный коридор. Прошел вместе с отрядом людскую камеру. И подал Сергею чашку, когда того уже водворили в репликантскую.                     

XIII

      Опухнув от чая и от вынужденного безделья в крошечной, грязной, похожей на домовину конуре, он решил “сделать пробу”. Почти по Достоевскому. Поманил к стеклу ближайшего караульного, жестами попросил включить интерком и сообщил, что хочет священника.       - Вам зачем? - удивился болванка-рядовой, вроде, Фролов или как-то так, на Ф.       - Исповедаться и причаститься. Совесть нечиста.       - Ой… Слушаюсь, Сергей Иваныч, будет исполнено, - вытянулся во фрунт Фролов - и тут же убежал. Сергей уселся обратно на приступочек - койки в репликантской не полагалось, да и некуда было ее поставить. И стал ждать. Наручный компьютер с часами у него забрали, поэтому время он прикидывал примерно.       В общей сложности сидел он на губе уже часов пять. Бегал Фролов минут сорок, может, пятьдесят.       И вернулся ни с чем.       - Полковник Гебель сказал: не положено. Прощения просим.       - Долго решал полковник Гебель?       - Долгохонько. И видно было, что мается. Но в конце концов не разрешил.       Что-то еще хотел сказать ему Фролов, даже губы дернулись, но почему-то не сказал. Выключил интерком и вернулся на свой пост. Подбородок, перечеркнутый ремнем фуражки, выглядел бледным и скорбным, лицо спряталось в тени.       Сергей мог предположить, что вертелось на языке у Фролова: ему велели обращаться к государственному преступнику не иначе как “Муравьев”, без имени-отчества и без звания, и вместе с запретом на священника это навело Фролова на нехорошие мысли. Вот и хотел он узнать у бывшего подполковника, что же это деется. Хотел - но побоялся. Меньше знаешь - крепче спишь, особенно если ты болванка. И особенно, если тебе страшно.       А вот Сергею страшно не было.       “Проба” окончательно убедила его в том, что он знает, какую игру затеял Гебель - и те, кто ему приказывает с Земли.       Игру придумали после визита Амфельта, конечно. Гебель приметил, что загонщик вел себя как-то странно и расшифровки тестов Сергея ни тому в руки, ни его начальству на стол не положил. Потом пришло известие о заговоре. И о том, что заговорщиков-семеновцев было приказано оставить в покое самой высочайшей волей… Гебель доложил обо всем наверх, а там и говорят: “Так это, голубчик Густав Иванович, отличный способ Муравьева дискредитировать. Скажем, что - репликант. Особая модель. Императорская игрушка. Одно дело: человек за болванок в заговор впрягается, а болванка за болванок - совсем иное. Охочая до благ и привилегий скаредная болванка. Как все они”.       После такого объявления Сергею в глаза плюнет даже Баранов, тут Гебель совершенно прав… А значит, бунт и правда провалился. А значит, никто вызволять его с губы не придет, но это даже хорошо. Нечего бояться Фролову. Нечего бояться Гебелю.       А сам Сергей… Он-то все про себя понимает.       Знает, кто он такой. Помнит мать и братьев. Помнит пансион. Помнит Анну. Уверен, что может чувствовать боль именно так, как люди ее чувствуют. И совсем не сердит на Амфельта, что подвел его под этот монастырь. Не виноват загонщик, что подал идею Гебелю. Совсем не виноват. Хотя лучше бы сдох он в снегах вместе с Лосским, с Флоренским и даже с отцом Булгаковым…       Вслед за этой мыслью, багрово-алой, резкой, яркой пришла знакомая боль. Сергей бросил взгляд на свою руку и понял, каким-то невозможным образом разбил уже чашку о приступок и сжимает в ладони керамический осколок. Вот-вот кровь пойдет. Как будто снова “делает пробу”: репликант - не репликант, - только не священником свой статус проверяет, а физическими реакциями. Совершенно мимодумно проверяет. Отдельно от прочего сознания.       Фролов со своего места кинул взгляд на Сергея, с растерянным видом откладывающего в сторону осколки, и снова подбежал к интеркому:       - Сергей Иваныч, не надо, что ж это вы!       - Да я ничего не делаю, Фролов.       - Погодите, я сейчас… Аптечку… Бинты.       - Не суетись, я ничего не…       Вслед за этим стеклянная дверь отодвинулась, Фролов влетел внутрь - и не оставил Сергею другого выбора. Репликант, не репликант, но реакции у него в критические минуты всегда обострялись до предела.       Рывок - и пойман в охапку братец Фролов. Взмах рукой - и трепещет братец Фролов, избегая коситься на осколок у шеи. Не у горла, этаких угроз болванки не боятся, тут все продумано и защищено конструктивными особенностями их гортаней. А у второго шейного позвонка.       Загонишь что-то острое в клемму, предварительно сняв защитную панель - и все, колотить болванку будет, пока не вынешь. Раньше так и наказывали...       Скупой приказ в самое ухо - и разоружается братец Фролов. Никого не зовет на помощь братец Фролов, потому что бессмысленно это. И остается в наглухо запертой репликантской, испуганный, но живой… Всем бы быть такими, как Фролов! Мир бы светлее стал.       К сожалению, все такими, как Фролов, не были.       В тюремном коридорчике стены расписали уже серовато-белым: физиологической жидкостью репликантов. Что-то горело, наверное, связная рубка. Двое караульных лежали вповалку, по их телам шлепал ладонями один из младших офицеров, искал оружие. Сновали деловитые серые тени. Из разбитых интеркомов сыпались искры…       - Так вот почему Фролову никто на помощь не прибежал… - сказал Сергей, взглядом отыскивая сейф со своим табельным.       - А никто уже на помощь не побежит. Полк поднялся. КХО взломаны, оружие роздано, - Баранов агрессивно вытер лицо кулаком, наверное, от копоти, а потом порывисто обнял Сергея. - Мы - за вами. Поедемте Гебеля арестовывать, он час с небольшим как домой убрался, а то б уже тут сидел. Сейчас вещи ваши принесу…       Помимо обмундирования Сергея он, повозившись, нашел в ящиках личного состава майорскую шинель и тут же принялся одеваться.       - Рядовой Баранов! Аркадий! Ты с ума сошел! Не сметь. Снять шинель и больше не сметь, - запротестовал Сергей, не успев даже толком застегнуть часы. Ему еще трудно было поверить, насколько вся игра теперь идет не по правилам.       - Отчего ж не сметь? - рявкнул Баранов, как пес, которого оттаскивают от миски за ошейник. Разве что клыки не показал. - Я был майор - и теперь майор. Мне ваши сказочки о справедливости для всех и каждого, Сергей Иванович, до фонаря. Не за то я муки терпел. Я свое вернуть хочу. И верну. А вы мне лучше не мешайте.       - Идемте же к Гебелю, скорее, - понукали их со всех сторон. И Сергей в конце концов махнул на неповиновение рукой, понимая, что нет у него способа помешать Баранову майорствовать над своими. Даже если он вернется в камеру, выгонит Фролова и запрется там сам, никого это уже не остановит.       А если не вернется и не запрется… то останется хоть какой-то шанс… Хоть какой-то.       - За мной, - велел он, застегивая пальто до горла и сгибая в локте руку с пистолетом. - Скорым шагом по плацу. Если будут стрелять - рассредоточиться и снимать, ориентируясь на вспышки.       - Двигаться за командиром, скорым шагом. Стреляющих - снимать, - передал приказ Баранов.       И они пошли.              

XIV

      Может, если бы Гебель успел объявить Сергея репликантом, всего этого и не случилось бы… А может, и случилось, кто теперь скажет?       Глядя на перепачканного в крови и саже Баранова, он понимал одно: кому вынется - тому сбудется, кому сбудется - не минуется.       Гнева болванок не миновать никому. Даже пытаться не стоит. Найдут. Вытащат из-под пола, как выволокли за волосы Элизу Михайловну. Переловят по парковке, как девочек. Соберут кучкой и станут решать, что теперь делать с этим куриным выводком.       А поодаль будет выть и пытаться отползти в снег Густав Иванович, пятная парковку черным и склизким. Ту самую парковку, которую каждый день не по разу прометали метлами Панкратов и Пугин, потому что “воспитательный момент” распространялся и на домашнюю прислугу. Но парковка, как и плац, все равно уже к ночи была в снегу.       Всем будет гнусно и тошно подвывающего полковника добивать, хотя по-хорошему добить-то надо… Не по-христиански ведь длить мучения. Только среди болванок, если подумать, и нет христиан.       Вот чего точно не случилось бы, так это нападения на Гебеля, не поведи тот сам себя как последний осел. Арестовывать его пришли по всем правилам. Сергей, не таясь, поднялся с парадного хода, вошел через сени и объявил, что полк на его стороне и что Гебелю нужно сдать оружие и препожаловать на гауптвахту.       “Не в репликантскую, не бойтесь, подобного неуважения я к вам не проявлю, хотя с нынешнего дня… вернее, ночи, мы неравенство и отменяем. В репликантской уже Фролов сидит. А вы в людской сядете”.       Чего бы, казалось, проще: подчиниться, сдать табельный пистолет, поднять руки?       Но вместо этого Гебель сперва достал новую штучку и принялся щелкать ей на Сергея, на Баранова и на офицеров за ними… А потом вздумал стрелять…       И вот, лежал теперь в луже собственной крови, и вой становился все более тихим, прерывающимся, хрипящим…       “А ваши пряники он, уж извините, Сергей Иванович, с вечера поел”.       “Бог существует, бог всеблаг, бог всемогущ, зло существует”.       “Смотри, Сережа, рассвет”.       Только это был не рассвет. Это сквозь снежную пелену вдруг пробились два ярких желто-оранжевых пятна. Фары некрупного транспорта, вроде лендера или внедорожника. Лендер этот, преодолевая боковой ветер, подходил со стороны горящих флигелей, пламя почти лизало ему металлическое брюхо. Адски гудели двигатели.       - По воздушной цели - из крупнокалиберного - с колена - о-о-о-огонь! - заорал Баранов, но Сергей схватил его за руку.       - Отставить! Если на нем пулеметы - расстреляют нас с воздуха. Пока не сел, у него преимущество. Разбегайтесь и занимайте позиции в окнах!       - Слушаюсь. Бойцы, за мной, ищите позиции!       Сколько бы ни огрызался Баранов, сколько бы ни лелеял свой чин и свои обиды, самым настоящим счастьем его зеленые, как у волка, глаза, заполыхали лишь сейчас. Когда Сергей стал ему приказывать. И когда приказы эти стали именно такими, о которых Баранов мечтал.       Что ж. Если Сергей напоследок мог порадовать лишь Баранова, грех было не радовать, в конце-то концов.       Он встряхнулся, обмел с плеч снег и сажу, показал замершему позади вооруженному прикрытию кулак: “Стоять на месте” - и пошел навстречу лендеру, широко разводя в стороны руки, как сигнальщик на космодроме.       Он не удивился, когда увидел за штурвалом Амфельта. Снегоочистители бешено мели по лобовому, затрудняя и без того невеликий обзор, но это, несомненно был загонщик почившего в бозе императорского величества. Очень сосредоточенный и очень бледный, хотя, может, это только казалось из-за рефлексов от приборной панели на его лице.       Не удивился Сергей и тому, что на него уставились черные дула двух бортовых пулеметов. Он снова просигналил прикрытию: “Держать позицию, не стрелять”, потом скрестил руки на груди - уже для Амфельта: “Ни в коем случае не садись”.       Рывок сжатого кулака в сторону: “То, что тебе нужно, там”. Амфельт повел глазами, кивнул. И руку с рычага управления пулеметами ненадолго убрал.       Сергей побежал. Так быстро, как никогда еще не бегал. Прямиком к сжавшимся у стены бывшего полковничьего дома девочкам и Элизе. Через разбросанные личные вещи, через пластиковые обломки фоно, по крошеву стекла, фарфора и хрусталя.       Не разобрав за бьющими в спину фарами лендера, кто к ним бежит, женщины закричали. А их охрана, Панкратов и Пугин, принялись успокаивать пленниц, зажимая рты и награждая ударами по чему не попадя. С чего бы они стали бывших хозяек жалеть? Ради чего милосердствовать?       “Oh, mère, pardonnez-moi, mais j'aime cet officier!”       “Смотри, Сережа, рассвет”.       - Элиза Михайловна, берите Иоганну. Сонечка, иди ко мне, цепляйся за шею. Августина, давай руку. Идемте, скорее, ну!       Элиза Михайлована, прижимая к плечу кудрявую голову Иоганны так, чтобы девочка не смотрела на парковку и на пожар за ней, вытянулась вся, как струна, и спросила без голоса:       - А… Густав?       - Вы жить не хотите? - в отчаянии крикнул Сергей. - Думаете, я их долго удерживать смогу? Вам надо сесть в лендер, сию же минуту сесть. Идемте. Ну идемте же, mesdames.       “Ах, вы с мороза. Какой холодный!”       Ладошка Августины в его руке была точно изо льда. А взгляд, которым она проводила Сергея, когда Амфельт, принужденный все-таки выпрыгнуть из лендера на землю, поднимал ее на руках… О, взгляд этот был такой, что Сергей не забудет его до самой своей смерти.       “Mais j'aime cet officier!”       Забавно, они все трое были ранены в правый висок: он сам, Амфельт и Августина. Сергею по касательной досталось от Гебеля, Августину ушиб Пугин, а загонщик, наверное, попал в переделку на космодроме. Размышлять о том, как их это роднило, было даже весело. Помогало не думать об остальном.       - Мне казалось, я успею, - качнул головой Амфельт. В голосе слышалась боль, впервые за все знакомство - вполне человеческая. Рана у него на виске кровила, и от крови заметнее стала пегая его седина.       На запястьях, под рукавами кителя, тоже были незапекшиеся ссадины.       - Вы успели, полковник! - ответил Сергей, дрожа от ярости. - Благодаря вам придумана такая ложь, из-за которой наше начинание висит на волоске.       - Значит, все не зря, - бросил Амфельт без улыбки. - Я не желаю вам удачи, Муравьев. Но я вам сострадаю, знайте это.       - В вас не будут стрелять. Пока не будут. За Баранова поручиться не могу, но он далеко. Уходите как можно скорее.       - Гу-у-уста-а-а-ав! - зарыдала в этот момент в кабине Элиза Михайловна, кажется, все осознав. К ней присоединилась маленькая Иоганна. Софья и Августина не плакали.       - Да скорее же! - рыкнул Сергей, но, как ни старался, не смог заглушить женского вопля, полного глухой утробной тоски и режущего отчаяния.       Тогда-то Амфельт и сказал ему вместо прощания:       - Это, кстати, не ложь. Спросите у Баранова.       А потом запрыгнул в лендер и, не дождавшись даже, пока Сергей отскочит в сторону, начал экстренный вертикальный взлет.              

XV

      Собрать удалось не так уж мало: пятнадцать крупных межпланетных кораблей. Все больше транспортники, ни одного военного с приличным вооружением - эти успели уничтожить или хотя бы фатально испортить войска наземной обороны. Пятнадцать крупных, плюс пятьдесят птичек поменьше: истребители, штурмовики, шпионы - и болтались теперь на орбите ВК406-5. Их экстренно готовили к большому походу: чинили, заправляли, монтировали орудия, подвозили провиант.       Среди болванок, захваченных самоубийственным порывом добраться на этих пятнадцати до Земли - путешествуя от системы к системе и собирая все больше личного состава, техники и оружия - нашлись по-настоящему талантливые спецы. Так что вдруг оказалось, что сделать из купца капера - читай, из неповоротливого грузового корабля оснащенный четырьмя не самыми плохими пушками борт - ничуть не сложнее, чем в семнадцатом веке.       Вот только времени не было почти совсем. Имперские голосети выдерживали радиомолчание, выдавая в эфир только пропагандистские или развлекательные передачи. Но Сергей прекрасно понимал: на ВК406-5 уже наверняка идет космическая эскадра. Добро, если одна.       Добро, если выступление на Земле (которое началось, непременно началось, не могло не начаться, они обещали!) задержит приближение карателей. И совсем уж хорошо, если очаги восстания распространятся по всему телу Империи, как раковые метастазы. Как Антонов огонь.       Вот только огонь останавливают огнем.       И на маленькую армию свободных болванок Сергея Муравьева катился теперь страшный встречный пал.       На всех огромных, во весь борт экранах флагманского корабля ежечасно мелькал он сам, во весь рост, со всех ракурсов, в форме и без - и вся информация по нему.       “Муравьев, имперский репликант без ограничения срока жизни, изготовлен тогда-то, рост такой-то, вес такой-то, фабричные маркировки такие-то (радужка, внутренняя часть черепа, кости таза), отпечатки пальцев, ушная раковина, карта разъемов, график плановых ремонтов, серия, класс, навыки, объем памяти, другое”.       Показывали завод, на котором он якобы изготовлен, колбы и ленты конвейера, с которого сошел, заготовки с читающимися в экопластике чертами его лица, первые дву- и трехмерные концепты…       Миша Бестужев-Рюмин порывался выключить эту бесконечную трансляцию. Сергей не позволял.       Отключишь - пропустишь тот момент, когда они придумают новую порцию вранья. Не успеешь среагировать. Никого не предупредишь.       Пока жертвой оголтелой пропаганды был один Муравьев, но он предположил, что в репликанты запишут всех семеновцев - и строчил теперь письма товарищам, чтобы знали, к чему готовиться. Неизвестно было, успеют ли письма попасть хоть к кому-то в руки, но стоило попытаться…       Еще ему хотелось понять, как относятся к нему свои, репликанты. Трансляции от них было не скрыть, да и не стоило скрывать: озлобились бы, решив, что он ведет двойную игру, тащит их на убой. Он присматривался к солдатам, пилотам и техникам, прислушивался, пытаясь уловить те черные вибрации, которые, бывало, слышал на плацу и в казармах, но ни черта не получалось. Его по-прежнему называли “подполковником”, “командиром” или по имени-отчеству, никакого панибратства (“из наших же, чего с ним теперь миндальничать!”), никаких косых взглядов… А кое-кто из офицеров вроде бы даже сочувствовал. Хотя это все-таки, наверное, казалось.       На исходе первой ночи, когда подняли все корабли, стоявшие в ангарах на ВК406-5, после недолгих боев захватили орбитальные, а все базы полностью перешли в руки восставших, Баранов сказал ему из кресла второго помощника:       - Надо поговорить, Сергей Иванович.       - Не надо, - коротко бросил Сергей.       Баранов вроде бы понял. Но когда пошли бессонные вторые сутки, почти закончился монтаж третьего из четырех орудий на флагмане, зашел в эллинг последний грузовой шаттл и стало ясно, что еще чуть-чуть, и выступаем, он снова нашел Сергея. Не у голоэкрана на этот раз. И не на мостике.       Сергей ушел с мостика, чтобы визуально понаблюдать за последними приготовлениями к походу с верхней обзорной палубы. Читай: побыть одному в тишине и тьме. Связаться с ним могли в любое время, по значку, так что вовсе не стоило за ним ходить. Никому сейчас не стоило. Даже другу Мише. И уж тем более - Баранову.       Но тот все же явился, не тая шагов. Встал за плечом в той же позе, что и Сергей: руки под мышками, подбородок опущен, внимательный взгляд в ночь. Крапинки звезд на погонах. Отражение приглушило зеленый огонь в его глазах, лицо стало старше. Усталым стало. Истерзанным отсутствием сна и дикими эмоциями. Никогда Сергей прежде не думал, что болванки столько и так чувствуют. Самоконтроль им, видимо, прямо на приемке выкручивали до максимума.       - Уйди, Аркадий. Не приказываю. Прошу.       - Сергей Иванович, если вы до сих пор предательство мне не простили… так я его сторицей искупил.       Он покачал головой. Ему не хотелось думать, что Баранов отражается сейчас в стекле точно так же, как он сам когда-то отражался за Анной. Только рассвета не было и в помине. Была бесконечная космическая ночь, а слабенькая оранжевая звезда без имени пряталась где-то за ВК406-5 и спутниками.       - Вы должны смириться, Сергей Иванович.       - С чем смириться? С глупой пропагандистской выдумкой?       - Ну что ж вы дуетесь, как ребенок: смерти нет, мама не умрет, пусть другие умирают, а она - никогда. Вы же всегда были за равенство. Или в теории это одно, а когда самого коснулось…       - Баранов, я тебя ударю сейчас. Не посмотрю, что ты майор самозваный.       - Вас это хуже не сделало.       - А вот теперь приказываю: уйди.       - Вас это сделало лучше. Хотя я думал, лучше уже нельзя.       И ведь не мог ничего знать самозваный майор Баранов, экспериментальный Баранов, которому и года-то наверное уже не осталось от пятилетнего срока… и не вернуть ему прежнего бессмертия, если не достичь Земли… Не мог он знать, но откуда-то знал. Чутье, наверное, подсказало.       Потому что он вынул за запястье безвольную, закоченевшую даже под мышкой руку Сергея, мягко согнул ему пальцы и поднес к своим губам.       “Смотри, Сережа, рассвет”.       Да вот не было для них никакого рассвета. Ничего не было. Лишь стекло холодило лоб, да грели руку чужое дыхание и чужая щека, даже сквозь перчатку. И когда Баранов отстранился, чтобы погладить ладонь, убаюкать между своими, Сергей конвульсивно пожал его пальцы.       - Давай. Говори. Сейчас.       - Вам надо связаться с Анной Бельской. - Отражение Баранова отводило глаза, смотрело на снующих под брюхом флагмана птичек, чтобы не смотреть на отражение Сергея. - Думаю, несмотря на правительственные глушилки, вам это позволят. Они хотят, чтобы вы сломались, Сергей Иванович. Только вы не сломаетесь.       “Я не позволю”, - не было произнесено. Но висело в воздухе инверсионным следом, когда Сергей уходил.                     

XVI

      Соединение устанавливалось, устанавливалось и устанавливалось… Перед глазами крутилась дурацкая ромашка загрузочной заставки, и он уже решил: сейчас экран выдаст ошибку, и это будет значить, что ее нет. Что она нереальна. Что ее не существовало и не существует.       Черт возьми, ему бы полегчало, если бы ее не существовало.       Он уже почти расслабился, почти решился выключить голосеть, как вдруг почувствовал: связь установлена. Коннект всегда сопровождался легким шорохом то ли пылинок, то ли самого воздуха - и покалыванием кончиков пальцев.       На краткий миг глаза застлало черным с огромным, замершим среди нигде изображением загрузочной ромашки. А потом он увидел Анну.       Она сидела в темном, показавшемся ему уютным помещении без окон, с рубчатыми стенами, и смотрела прямо перед собой. Не на него, а прямо перед собой, наверное, коннект запаздывал из-за глушителей.       Он не сразу понял, что с ней не так, сфокусировавшись не на родных глазах, одновременно мягких и дерзких, не на необычной линии рта, которая ее саму слегка расстраивала, а Сергея заставляла во время разговора с ней чувствовать себя завороженным ведьмой… Не на родинке на шее. Даже не на прядках волос, которые он когда-то целовал… Вместо всего этого он стал смотреть на ее бриллиантовые серьги, покачивающиеся, искрящиеся.       И глаза, и линию рта, и даже родинку они могли бы воссоздать из его головы. А вот эти серьги убедили его, что она настоящая.       - Здравствуй, Аня, - сказал он с улыбкой.       Ее подключило, и они посмотрели друг другу в глаза по-настоящему.       А потом она произнесла низко, чуть нервно дернув краем своего великолепного рта:       - Сергей… Что ж… Вы частый гость новостей теперь.       Могла бы сказать что-нибудь другое. Или вообще промолчать. Потому что сказка про муравьишку, который очень хотел домой, кончилась в тот самый миг, когда их взгляды встретились. Как будто стена рассыпалась. Или развеялся туман.       И он увидел, что на ней майорский китель, что к галстуку приколот значок-коммуникатор, как у всех имперских военных. Что локоны, которых он когда-то касался губами, выпрямлены и свободно лежат по плечам. А скорее всего, она их никогда и не завивала. Что за ней в полумраке кабинета по кругу установлены многолинзовые, сложносочлененные приборы, голубоватый свет от которых сходится в одну точку. Там, в этой точке, поставлена на повтор красивая голограмма, такая точная, что, если б не аппаратура, казалась бы живой девочкой… Хорошенькой девочкой, чуть постарше Иоганны, которая разливает, и разливает, и разливает несуществующий чай в несуществующие позолоченные чашечки.       Интересно, художник по воспоминаниям Анна Бельская как раз трудилась над этой голограммой, когда он позвонил? Или в ожидании его вызова просматривала что-то из самых своих удачных работ, чтобы привести нервы в порядок? Сергей поставил бы на второе.       - К этому все должно было прийти рано или поздно, Ань.       Он почему-то не мог отказать себе в удовольствие подчеркнуть, что они немного ближе, чем обычный репликант и художник, создавший его память. И понаблюдать, дернется или нет.       Анна лишь прикрыла глаза: покачнулись серьги, поймали бледно-лунные блики от экрана.       - Моя работа как раз и состоит в том, чтобы к этому не пришло.       - Кормить нас выдуманной свободой, существующей лишь в наших головах, вместо того…       Он запнулся и едва не вцепился зубами в перчатку у губ (оказывается, поднес руку к лицу). Сам того не заметив, он начал говорить “мы”.       Анна бросила на него быстрый, трудночитаемый взгляд:       - “Вместо того…” чтобы? Договаривай, Сережа.       - Я не проповедовать тебе хочу. Я хочу понять.       - Понять - что? Как это все случилось с тобой? Или почему я это сделала?       Он хотел сказать “второе”. Только это его на самом деле волновало. Только это было нужно узнать, а потом гори оно все синим пламенем. Но перчатка у его лица, которую он лихорадочно - и опять мимо собственных желаний - стащил, все еще пахла Барановым, его живым теплом, его бережными руками… И он решил, что должен услышать все.       Все, что Анна сможет ему рассказать.       И она рассказала.       - Сколько вас точно, я не знаю, - говорила она, не отрывая взгляда от его лица, словно оглянуться и посмотреть на закольцованную девочку было смерти подобно. - Но ваш класс, до сих пор самый высокоранговый среди имперских машин, называется “апостолы”. Мне известно о шестерых из первого выпуска. Полагаю, был второй. Сам понимаешь, шестеро апостолов - не звучит, - тут она хмыкнула и приподняла уголки губ, книжница-Анна, знайка-Анна. - Я делала воспоминания только для двоих. Фамилия тебе все равно ничего не скажет: после того, как взбунтовался Семеновский полк, тебе основательно подкорректировали память.       - Мы все служили в Семеновском?       - Почти все. Высочайшая воля. В полку попросту не было людей, ни одного. Император хотел с вашей помощью начать реформы... Самые прогрессивные, самые совершенные, самые дорогие репликанты у дверей дивного нового мира. Прекрасная теория.       - Теории, как и мечты, сбываются редко.       - Ты был создан, чтобы говорить красивые банальности… В высших сферах, где вращаются главные инженеры и разработчики, это называлось “нравиться всем”.       - И я всем нравился?       - А разве не замечаешь сам? В тебя влюбляются с полоборота. Тебе верят. За тобой идут. Это задумка такая, Сережа. Следствие многих лет кропотливой разработки. У Императора не было детей мужского пола… Поэтому он вложил всю душу в вас.       - Выходит, я и тебе понравился? Раз ты пошла против рабочей этики… полагаю, у вас есть рабочая этика?.. и вместо выдуманной женщины загрузила мне в голову себя?       Анна вспыхнула. На обеих щеках проступили яркие пятна: как от пощечин. Сергей не ожидал такой реакции. Даже подумал с удивлением: неужели ее накажут? А ведь могут. Звание снимут, например. Вышлют из Москвы в глушь какую-нибудь… Но ему почему-то не было жалко Анну.       Ответила она, впрочем, ровно и сдержанно:       - Это уже второй вопрос, Сережа. Мы точно закончили с первым?       - Нет. Погоди, нет. Еще не все. Последнее осталось, - он собрался с мыслями. - Если мы настолько дорогая игрушка и настолько тонкая… Разве то, что со всеми нами сделали, не расточительная глупость? Отправить в самые отдаленные системы настолько совершенные машины - это ведь как орехи колоть королевской печатью.       Взгляд Анны вдруг стал острым, колким. Она потянулась вперед, оперлась о руки, уставилась на Сергея, чуть сощурившись, ну точно как Амфельт, когда “сканировал” глазами. И сказала, как ответную пощечину отвесила:       - Страх, Сережа. Все дело в страхе. Его величество вас испугался. Он ведь создавал апостолов. А создал - чудовищ, - она ненадолго закрыла лицо руками. Потом провела ладонями по лбу, откинула волосы. - Мне показывали, что ты сделал с Гебелем… Что вы сделали с той планеткой…       - Владение Короны четыреста шестое в пятом секторе. Треть населения - репликанты. В основном, колонисты, самый низкий ранг, почти не обучаемы, руководствуются сельхозпрограммой и внешними раздражителями. Поставляют имперским заготовщикам местные виды зерна и убоину. Рабочие муравьи. Сто с лишним баз, контингент - разноранговые военные, все, как и колонисты, регулярно подвергаются телесным наказаниям, гибнут в стычках с интервентами и бандитами, пьют как скоты. Солдаты. Есть еще репликанты для удовольствий и домашняя прислуга. Ходят с бумажками получать горячих. И за пять лет успевают понять лишь, что они сиры на этой земле и что избавления не будет. Мы не чудовища, Ань. Эту войну начали не мы.       - Ты говорил, что не будешь проповедовать. - У нее ярко блестели глаза. Но - не от слез. Конечно же, не от них. - Я устала. Давай заканчивать.       - Ладно, - сказал Сергей, комкая перчатку. - Ладно. Про второй вопрос я все понял и так. Планида у меня такая - всем нравиться. Понравился и тебе. И ты подселила себя ко мне в воспоминания, потому что могла. Провела нас при помощи своих аппаратов по любимым местам: по театрам, приемам, по библиотеке на орбите… Тебе там правда было хорошо?       - Очень, - уронила Анна тихо. Так падает и катится жемчужинка. Так опускается первая снежинка на плац. Сергею показалось, что это единственное слово за всю их беседу, которое она произнесла искренне. По Лосскому он бы ей сейчас поставил сто пятьдесят баллов из ста пятидесяти.       - Не буду спрашивать, с кем ты там встречала рассвет… Спрошу другое. Аня… - он потер лицо пальцами, словно кожу хотел с него стащить. Даже выдохнул мучительно, даже зажмурился на какое-то время. А она почти, кажется, не моргала, смотрела прямо. - Ты смогла бы со мной реальным? С таким, как есть?       Когда он поднял голову, она отвела глаза. И это был ответ. Ничего больше не стоило говорить.       Никогда больше не стоило.