День М

Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей, У всех золотых знамен, у всех мечей, Я ключи закину и псов прогоню с крыльца - Оттого что в земной ночи я вернее пса. М.И. Цветаева.

             

I

      Вдоль плавной линии ВК406-5, закрывавшей полнеба, растекалось мирное оранжевое сияние. Как будто кто-то ради шикарного вида подкрашивал и подсвечивал атмосферу. А на самом деле просто восходила звезда, и это значило: времени совсем мало, скоро выступать.       Сергей был измотан - и при этом наэлектризован. С ним так всегда происходило перед большими кампаниями. Только сердце больше не трепетало в нем предвкушающе… Оно вообще больше в нем не трепетало. Как будто известие о том, что оно синтетическое, заставило его разучиться.       Разговор с Мишей Бестужевым дался тяжело. Сергей считал, что должен рассказать ему сам. Баранов, встретив у рубки, запротестовал коротко и беспомощно. Потом понял, что командир не послушает, и быстро унялся.       “Они скоро начнут вливать этот яд в уши и тебе, - объяснял другу Сергей. - Пока еще не начали, ограничившись только мной, потому что боятся бросить тень на покойного Императора и его проекты. Ничего! Скоро перестанут бояться. И тогда тебе достанется, Миш. Поэтому лучше, чтобы ты узнал от меня”.       Он думал, будет бунт, протест, отчаяние… У Миши, как и у него, осталась на Земле прекрасная семья. Несуществующая семья, которую он очень любил… Но Бестужев только улыбнулся, дернув плечом, как-то то ли равнодушно, то ли прощающе, то ли равнодушно-прощающе: “Да это ерунда все. Люди, репликанты, чудовища, апостолы… Зоопарк какой-то, если честно, Иоаннов Апокалипсис. Немного не укладывается в голове. Но то, что мы с тобой опять одного порядка и одной серии, и снова на одной стороне, вот это, Serge, самое главное”.       Сергей тогда впервые подумал: “Нехорошо так. Нечестно”. Но что нехорошо и нечестно, дошло до него не сразу… Только потом, когда выходили уже за границы безымянной системы безымянной звезды, он решился сформулировать про себя эту мысль.       Задумка такая, сказала ему Анна. Конструктивная особенность. Вот что было нечестно.       Вот что хотелось вырвать из себя с мотком искрящих проводов. Только не было в нем никаких проводов, ни искрящихся, ни хорошо изолированных, не было микропленок, катушек, перфокарт. Все было максимально натуральное, дорогое, современное. И - конструктивная особенность внутри.       С которой нужно было просто смириться, как говорил самозваный армии майор Аркадий Баранов.       Вот к Баранову он и пошел, когда легли на курс и взяли крейсерскую скорость. Пошел, стараясь изгнать из головы воспоминание о прикосновении его щеки к своему колену на гауптвахте. И о запахе на скомканной перчатке.       Потому что казалось: поймет его Баранов. Только он и поймет.       - Не такой уж я бесплатный для казны оказался, Аркадий, - сказал он, заходя в крошечную (все на транспортниках было крошечное, экономили полезную площадь) каютку. И сразу же почувствовал себя неловко, потому что даже не додумался постучать. Офицеры-люди никогда, входя к болванкам, не стучали, а как поступают сами болванки друг с другом, он узнать не успел.       Впрочем, Баранов не удивился его приходу и не смутился. Он, как и все на походе, едва ли поспал хоть несколько часов за эти безумные двое суток, и теперь готовился отключиться. Сидел без сапог и формы на дичайше узкой койке, вроде приступочка в репликантской. Короткой, к тому ж, а он был хоть и ненамного, но выше Сергея. Рослый.       При появлении командира поднялся, усмехнулся, развел руками:       - Я же ничего тогда не знал… Вам хуже стало или лучше?       - Тошнее. Но я смиряюсь.       Баранова от этих слов заметно скрючило.       - Я должен был вас заставить, - сказал он, сразу как-то растеряв и насмешливость, и запал в зеленых своих глазах, став просто мрачным, почти не спавшим, растрепанным репликантом вечных сорока с чем-то лет. - Больно было смотреть, как вы рогом уперлись и отрицаете очевидное.       - На “ты”, Баранов, на “ты”. Раз я у тебя уже рогом упираюсь, пора оставить эти салонные расшаркивания. На мостике будешь “выкать”, впрочем. Для субординации.       - Вам не идет сейчас шутить, - покачал головой Баранов, взял его за руку, но не за кисть, а за рукав, чтобы не прикасаться к коже. - Губы, вон, белые. Идите спать, командир.       “А, к черту все, стоит, наверное, и правда пойти”, - решил про себя Сергей. И даже развернулся к выходу из каютки. Туда и шагать-то не надо было, одно движение от койки - и сразу носом воткнешься в дверь.       Но Баранов зачем-то спросил посреди повисшего молчания:       - Она невеста ваша была?.. Ну, там. У вас в памяти.       - Она была моя мечта. Мой хронометр. То, по чему я жизнь ровнял, Аркадий, - зачастил он вдруг, почти не задумываясь над словами: ну красивые банальности - или как там она сказала, ну и пусть. - А оказалась всего лишь автором моих воспоминаний. И насильницей, даже не невольной, при этом. Мы с ней оба, если так поглядеть, чудовища и насильники. Оба заставляем себя полюбить просто потому, что - а почему бы и нет! И оба не чувствуем за это никакой ответственности. У меня с ней, Аркадий, куда больше общего, чем я думал. Только сейчас это понял. Конструктивная особенность такая - у меня. И душа такая - у нее. А суть-то одна, подленькая суть.       У него совершенно расфокусировался взгляд и сперло горло от долгой заполошной речи, поэтому он почти не видел Баранова. Тот вроде бы моргал, слушая, и продолжал держать его за рукав, но на этом все.       Поэтому, когда Баранов коротко и совершенно без веселья рассмеялся, это Сергея удивило. А еще сильнее удивило его, какое у Баранова при этом было лицо. Как на казни. Как в тот момент, когда внезапно сработало засбоившее устройство…       - Я науку за четыре года с разжалования позабыл, Сергей Иваныч, - сказал он без выражения. - Но это, по-моему, называется комплексом бога.       - Что?       - Что слышали, - с этими словами Баранов сжал его предплечье, подтянул к себе и прорявкал не в лицо, а в шею куда-то, обжигая дыханием: - Вы настолько уверены в своем влиянии на всех и каждого, что даже в чужой любви к вам себя вините. Как будто вы нас к этому принуждали. Точно Анна ваша. А вы - не она.       - Меня таким сделали, так что, можно сказать, и принуждал.       - Да не глупите вы, - сказал Баранов ровно, вдруг успокоившись и перестав дышать Сергею на волосы с хрипом и присвистом. - Я по большей части выбора в своей болваночьей жизни был лишен. Но вот вас - сам выбрал. И за то готов перед любым судом отвечать.       Спросить можно было многое. Мысли носились стремглав, как мурашки в развороченном муравейнике: дикий, неупорядоченный хаос и свербящее чувство под диафрагмой. Но спросил он почему-то:       - А точно ли сам? Как будто ты можешь знать!       - Да уж знаю, - ответил Баранов, снова став похожим на пса, которого оттаскивают за ошейник, только не от миски на этот раз, а от добычи. А потом положил обе ладони Сергею на скулы, провел от по имперской моде уложенных висков до самых щек, посмотрел в глаза, чуть склонив набок голову. И поцеловал в губы. Как любовники целуются. Не друзья.                     

II

      Единственное, что было в каюте не крошечным и неудобным: длинное окно-иллюминатор, - лило в их темноту яркий рыжий свет, смешанный с холодным голубым. Проходили по краю соседней с ВК-5 системы.       Там должны были собраться прочие восставшие части, может, флот освобожденных болванок в этот момент шел даже с ними на сближение. Впрочем, если бы шел, Сергею сообщили бы. Он не отключил значок.       Он даже немного демонстративно положил его на полочку для личных вещей рядом с фуражкой Баранова, а тот тихо, со злостью сказал: “Просигналит - раздавлю, в душу его мать”.       И оба знали, что не раздавит. И оба знали, что знают это друг про друга.       И это было честно. И хорошо.       Раздевать Баранова не требовалось. На нем не было ничего, кроме кальсон и рубахи, солдатской притом - гардероба на майора на транспорте не нашлось. Да и ту он расстегнул, просто проведя ладонью между полами.       Сергей чувствовал себя рядом с ним как в броне - в своем плотном, до горла застегнутом кителе, рубашке, которая не слетала так легко, как солдатская, а упорно обхватывала его запястья крахмальными манжетами… Он начал было потрошить ее сам, подумав, что вот сейчас со злости вырвет все застежки. Но Баранов перехватил его руки, отнял пальцы от манжет и взялся за дело с ловкостью прислуги. Так, наверное, репликанты-горничные разоблачают своих барышень ко сну. Правда не с такими лицами… Вряд ли хоть какой-то горничной придет в голову смотреть на хозяйку вот так: снизу вверх, исподлобья, по-волчьи, упрямо и одновременно просяще.       И никакой барышне не захочется на пробу запустить пальцы в густые и короткие темно-русые волосы, чтобы взъерошить их и узнать, похожи ли они на ощупь на мех. Не похожи, кстати, мягче, послушнее, но на поглаживание Баранов реагирует точно как зверь: чуть заметно ежится, а потом запрокидывает голову - подставляется. Под ласку. Под хозяйскую руку.       Со стороны могло бы показаться, что они никуда не торопятся, но Сергей видел сверху, как подрагивают у Баранова пальцы. Как нервно он сглатывает ком в горле: двигаются желваки на скулах. И физически ощущал, что если бы не смирение - которому Баранов и правда, несмотря на свой норов, много кого мог бы поучить - бросил бы тот сейчас все эти нежности и сожрал бы своего Сергей Иваныча живьем.       Его еще никто и никогда не хотел сожрать живьем. А ему, оказывается, этого и было надо.       Комплекс бога - не комплекс бога, с этим пусть разбираются техники-мозгоправы, но ему всегда требовалось больше… Больше, чем ему могли дать. Больше, чем было позволено хотеть. Больше, чем у кого-либо было.       Весь мир, всю свободу, весь космос, всю Анну. Все - или ничего.       И вот теперь кто-то был согласен принадлежать ему целиком. И требовал того же в ответ.       Полы рубашки выпростались из брюк. Баранов медленно, словно опасаясь, что его остановят, завел под ткань обе ладони и положил Сергею на бока, чуть выше ремня. Кончики пальцев скользнули под шлевки. Горячее дыхание оставляло на коже невидимый влажный след, который, если закрыть глаза, представлялся слегка размытым алым пятном. А, нет, это просто на сетчатке отпечаталась далекая звезда, подмигивающая из иллюминатора.       Но закрывать глаза он определенно не хотел.       - А ведь неплохо, что мы оба экспериментальные, Аркадий… - Попытка сказать это спокойно, с долей иронии, провалилась: голос осип и звучал на тон ниже привычного. - Все как у людей…       - Ага, - откликнулся Баранов, но вряд ли он расслышал хоть слово. Его другое интересовало. Он потянулся вперед и прижался губами к животу, пожатие на боках стало вдруг сильным, горячим, сдавливающим, пальцы скрючились когтями, впились в кожу.       Сергей охнул, и это было воспринято как разрешение. Это и было разрешением.       Даже сработавший коммуникатор их бы теперь не остановил. Сергей сам бы его разбил к чертовой матери, если бы потребовалось.       Никаких больше игр в услужливых горничных… Брюки с него они стаскивали в четыре руки, вместе с бельем, споро, сноровисто. Никакой неловкости, просьб остановиться. Сергей переступил в них ногами, избавляясь. Отшвырнул, поймал Баранова под затылок обеими ладонями, привлек к себе его голову. И с дрожью во всем теле почувствовал, как тот уверенно обнимает его за бедра, стискивает ягодицы, обхватывает ноги ногами для удобства. Как мягко, грациозно даже ведет головой, чтобы сначала лицом скользнуть по паху, подбородком, губами, щекой, носом - по бархатному стволу. И только потом забирает член в рот.       Выдох, почти синхронный. Пропущенный удар сердца. Он думал, что оно забыло, как дрожать и подпрыгивать? Он ошибся.       А потом он перестал думать почти совсем. Разве что две вещи еще мелькнули в сознании, обе - донельзя дурацкие, даже вспомнить стыдно… Первая: “Вот так и жрут живьем”. Баранов и правда двигался агрессивно, напористо, не отстраняясь даже для того, чтобы подышать, не выпуская, не отдавая контроля. И вторая: “Аня хотела быть и здесь, и там, чтобы увидеть свой лучший рассвет… А я хотел бы смотреть на него и вот так, с высоты своего роста, чтобы покатый лоб, капли пота на нем, взлохмаченные волосы… И с другой какой-нибудь точки, потому что коновалы вы имперские, разработчики чертовых кукол, зачем вы сделали боевому экспериментальному офицеру такие бешеные зеленые глаза?! Мне нужно их видеть. Я хочу их видеть. Я до донышка их хочу”.       Словно бы услышав его, Баранов посмотрел в этот момент снизу вверх. Сергей рассмотрел в его зрачках сперва себя, потом репликантские алые короны - горизонты событий вокруг двух черных дыр. А потом еще - что-то такое, после чего, даже распластай перед ним на секционном столе Баранова, покажи все его нутро, синтетическое сердце, бионические жилы, его невозможно было бы узнать лучше. Сердце - всего лишь мотор. Жилы - приводные ремни. А перед Сергеем сейчас лежала на блюдечке его душа. Которой ни у него, ни у Баранова, согласно идеологам церкви, не было.       - На койку. Спиной, - приказал Сергей, гладя Баранова по коротким, нежным волосам под затылком. И тот выпустил, послушался, лег.       И обнял. И позволил верховодить собой, быть с собой, быть собой.       Не вспоминая, что ему меньше года до отставки. Что на их маленькую, в пятнадцать жалких кораблей, армию охотится правительственная эскадра. Что помощь, может быть, не придет вовсе, не зря же хлеб едят имперские пропагандисты. Что теории, как мечты, сбываются очень редко.       Позволил отключиться от всего этого. И просто - быть. Эт ин Аркадия Эго.                     

III

      Они с Анной снова были в театре. Не в ложе Бельских, а почему-то в бельэтаже, и шушукались, как десятилетние скучающие мальчик и девочка. Впереди сидела строгая, но добрая матушка Анны, пыталась смотреть пьесу, изредка выразительно оглядываясь… Но десятилетних мальчика и девочку не утихомирить назидательными взглядами. Они то и дело хихикали, фыркали, Анна закрывалась веером и отворачивалась, делая вид, что кашляет. Позволяла тем самым Сергею увидеть красивый изгиб своей белой шеи и завиток светлых волос, выбившийся из прически…       На сцене отчего-то шел не голографический спектакль, для которого актеры единожды записали свои реплики, да и забыли о нем… А вполне реальная пьеса. Лайв. Невероятно дорогое удовольствие.       Сергей, честно говоря, не замечал особой разницы. Лайвы казались ему даже как-то преснее привычных голоспектаклей. Ему нравилось чувство коннекта. И нравилось, что, подключаясь к постановке, можно до бесконечности разглядывать всю глубину театральных задников, а если зрелище по-настоящему талантливо и хорошо, то мозг дорисует тебе еще и запахи, текстуры, вкусы…       Сергей любил эту штуку: полет человеческого воображения. Воображение правит миром, как говорил кто-то из великих.       Немного заведя кисть за свое кресло, Анна взяла его за руку. Она была решительная девушка - и всегда все делала первой. Сергей взволнованно пожал ее пальцы, сердце забилось сильнее, а что там пели или говорили со сцены, его уже совсем не волновало…       Пока он не услышал голос Императора и свое имя.       Взгляд сфокусировался с трудом - потому что смотреть было нужно через плечо Анны, а оно занимало Сергея куда больше, чем спектакль. Но его назвали снова.       И он повиновался. Этому голосу он повиновался всегда. Не было возможности ему не подчиниться.       Стройный император в синем мундире Семеновского полка стоял посреди маленького пятачка сцены в лучах софитов. Сцена сразу же превратилась в амфитеатр, и зрители теперь выглядели не как праздная публика на представлении, а как ученые, слушающие доклад на симпозиуме. Даже принялись записывать тезисы на своих программках карандашиками, которые вынули из-за ушей.       - Это же ты, Сережа, - сказала Анна с нежностью. - Смотри, там ты. Хороший какой!       И он правда там был. Он замер по струнке рядом с Императором, тоже в семеновских цветах - и с абсолютно мертвыми глазами.       Сергей ни единожды видел критически поврежденных в бою или отключившихся из-за диких нагрузок болванок, и у всех у них был такой же взгляд. Из глаз уходит весь разум - и они становятся как две стекляшки.       Кукольные пуговичные глаза.       - Если вы хотите знать, почему Муравьев, - сказал тем временем Император, и голос его звенел, как у провидца или пророка, - то я поясню: сегодня день на М. Это наша устоявшаяся традиция дачи имен, прекрасная, как все традиции. Но кроме того, мы считаем, что его имя наполнено глубоким символизмом. Наши отважные, трудолюбивые муравьи начнут новую эпоху, отвоюют для нас новый мир. Изменят Империю. Не чудесно ли это?       И зал лектория (который был одновременно и театром, как старые анатомические театры девятнадцатого века) зааплодировал, заулюлюкал.       - Чудесно! Браво! Браво! Вы гений, Государь!       “Я не могу этого помнить! - запротестовал внутри себя Сергей. - Это определенно было, даже мое воображение не способно подсунуть мне такую фантасмагорию… Но помнить я не могу!”       - Сейчас все начнется, милый, - сказала ему Анна, как бы невзначай откидывая голову, чтобы завитки волос скользнули по его лицу. - Это была хорошая работа, я горжусь ей.       - Я не твоя игрушка. И не его.       - Ты ошибаешься. О, как ты ошибаешься…       Император на сцене поднял руку. И кукольный болван в семеновской форме напротив него поднял руку тоже, с задержкой в долю секунды. Как будто зеркаля Его величество. Глаза начали наполняться смыслом. Серым с карим смыслом - и болью. Словно были то не глаза юного, еще не вкусившего с древа познания, репликанта, а глаза вожака освобожденных болванок, уже все-все повидавшего.       Сергей понял, что воротник душит его, и что он почти не может дышать. Кашлянул в кулак, и Анна нежно приобняла его, закинув руку через плечо, запустив пальцы в волосы:       - Я не могу, - шепнул он жалко в ее маленькое ушко с покачивающейся бриллиантовой серьгой. Это был уже не протест против слишком ранних воспоминаний, которые даже экспериментирующей с ним Анне незачем было помещать в его голове. Что-то другое. Отчаянное. Погребающее его под многопудовой тяжестью.       Но Анна ответила ему уверенным, твердым шепотом:       - Ну конечно, ты можешь. Все будет хорошо, я позаботилась, чтобы все было хорошо.       Обернулась матушка. Обвела детей печальным, понимающим взором и сказала со значением:       - Анна, Сергей, вы мешаете смотреть пьесу.       - Матушка, сцена там, - ответила Анна, указывая веером куда-то вперед, на Императора, на салютующего ему Муравьева, на плещущих в ладоши зрителей из партера.       Но та уронила в ответ:       - Сцена всюду.       И тут Сергей впервые… понял. Разглядел.       Впервые осознал, что так оно и есть. Что между пятачком, залитым белым светом софитов, и утопающими в тени скамьями лектория нет никакой границы. Что и там, и там, стоят и сидят, и пишут, и хихикают, и шепчутся - люди. Не важно, домашняя ли она прислуга, караульные на входе, болванки-актеры или привилегированная публика в ложах.       И перед всем этим собранием замерли в одной и той же позе два - человека. В одинаковых мундирах. С одинаковыми больными глазами.       И что Император может быть таким же репликантом, как Муравьев, а у Муравьева может быть детство, опыт взросления и человеческая семья… И ничего, совершенно ничего от этого не изменится.       Может, для того, чтобы стать полноценным человеческим существом, только это и нужно - больные, исстрадавшиеся, измученные глаза?       И если так, то как же горько быть человеком. Бог существует, бог всеблаг, бог всемогущ, зло существует.       - Я не хочу, - произнесли спекшиеся от долгого соприкосновения губы кукольного болванчика.       - Я не хочу, - повторил за ним Сергей. - Но я должен.       С этими словами он и проснулся. Сердце колотилось так, что, казалось, выпрыгнет из ушей. Тело болело от неудобной позы на неудобной койке. Колено свешивалось с нее, голое и нелепое, колючее одеяло сбилось и закрывало только пах.       С пола поднял голову Баранов, спавший или только дремавший там то ли на пледе, то ли на бушлате. Сказал совершенно спокойно, как будто командир ходил к нему каждую ночь, занимался с ним любовью, потом отключался и начинал болтать во сне:       - Что бы вы там ни были должны, вам это делать в одиночку совсем не обязательно.       - Ты мне “выкать” после всего этого продолжишь, что ли? - Сергей сел на койке, не пытаясь спрятать наготу.       Баранов отмолчался. Сел тоже, оперся спиной на металлическую раму койки, рядом с коленями Сергея, положил на них руку, прислонился виском.       - Вам, наверное, лучше идти.       - А на полу зачем лег? - продолжил выговаривать ему Сергей. - Место было.       Баранов глянул на него безнадежно и зло, в глазах мелькнули на этот раз не алые короны, а белые звездочки - космос за иллюминатором был теперь черен и бессолнечен.       И все-таки счел нужным объяснить.       - Есть вещи, - сказал с трудом, будто и впрямь забыл всякую ученость, - которые я в себе, Сергей Иванович, изменить не могу.       “Вот и этот тоже… - подумал Сергей, на мгновение зажмурившись, - С больными, измученными глазами. Да еще и сам себя страдать заставляет. Мало его устройством били, что ли? Мало унижали? Откуда такая жажда сломаться еще и об меня?”       - А придется, Аркадий, - он положил ладонь на глупую, гулкую, склонившуюся под прикосновением голову Баранова, провел от шеи к макушке, против роста волос. - Придется, потому что я так сказал. И потому что сам к тебе пришел. И сам у тебя задержался. Может, остался у тебя паек с вечера, кстати? Есть хочу, как волк. Давай перекусим - и к делам.       “У нас очень мало времени, - говорил он себе, пока Баранов доставал и распаковывал контейнеры с пайком и устраивался рядом с ним на койке, такой же голый, напряженный, звенящий внутри, как струна. - Так мало. Так бесчеловечно мало. Но пока оно есть, я ему страдать не позволю”.       - Вы огурцы маринованные едите, Сергей Иванович? - спросил Баранов.       - Терпеть не могу.       - Тогда я ваши заберу, хорошо?       - Угу, - ответил Сергей, жуя. - Забирай.       Он почувствовал, как у Баранова слегка откручивается, ослабляется пружина внутри, как осознает тот, что может наконец тоже хоть немного побыть собой.       Че-ло-век-ком.       И коротко прижался губами к его плечу, как прикладываются к иконе на причастии.              

IV

      Темнота окружала их, обхватывала невидимыми щупальцами, прятала в черную свою утробу, как в мех. Вся небольшая флотилия заняла положение при орбите огромной ледяной планеты, и та издевательски медленно вращалась под ними, голая, скучная, без атмосферы, без жизни, без спутников даже, закрывая их от любых сканеров, а звезду еще одной безымянной системы - от них.       Они ждали.       Им так и не удалось выйти из зоны радиомолчания, ее распространили на несколько секторов, поэтому новости доходили со страшным опозданием: через короткие зашифрованные послания от контрабандистов, способом отраженной передачи, редко - прямым перехватом. Письма - любые - не доходили вовсе.       “Пестель. Не доставлено”.       “Поджио. Не доставлено”.       “Волконский. Не доставлено”.       Но Мише Бестужеву все же удалось связаться со своими агентами. Сергей не спрашивал, как. Знал, что это будет опасный и рискованный способ, который он не одобрит.       Так Миша стал первым горевестником. Первым, кто сказал Сергею вслух то, что он знал и без слов.       - Получил сейчас сообщение. Вильну блокировали. С нее к нам не придут. От моих - точно нет. Возможно, кто-то на начало блокады был в рейде. Тогда - еще возможно...       - Удалось узнать, сколько сил туда брошено? - Сергей поднял голову от консоли управления, посмотрел Мише в глаза. Глаза, затененные козырьком, еще блестели, но глуше, тише. Лицо осунулось, стало строгим.       - Точных данных нет, и вряд ли будут. Но это серьезная военная операция. Они подняли все пограничные гарнизоны. Боятся.       Сергею нравилось, как быстро и легко Миша начал говорить “они”. Сам он не мог так.       - Боятся, - повторил за другом. - И нас боялись, пока думали, что мы соединимся. Теперь меньше поводов для страха.       - Поводы еще есть. Надо идти к следующему сектору. Здесь мы в безопасности, но отсиживаться можно было и на Четыреста шестой.       Сергей знал и это. Однако позиция, которую они заняли, идеально подходила для рандеву с остальными восставшими болванками. Если они были, те остальные, конечно.       Меньше планетарных суток спустя выяснилось, что были. И что лучше б их не было.       Но пока оставалось только ждать - мучительно и бессонно.       Среди этого ожидания Сергею запомнился еще один разговор о страхе. На этот раз с Барановым.       Наблюдая за ним, Сергей видел, что Баранов занял среди младших и средних рангов какое-то особенное положение. И ладно бы это касалось только трилесских ребят, которые хорошо его знали, вместе строились, вместе маршировали, вместе отваливали лопатами серый снег, получали горячих или смотрели, как получают. А потом одной слитной волной захлестывали командный центр космодрома и поднимали в воздух шаттлы. С этими установилось боевое братство, этим и Сергей был родной. Любимый добрый командир, да еще и болванка притом - как жизнь-от повернулась…       Но остальные-то не знали Баранова лично. И все равно их словно примагничивало к нему. Не потому, что он был майор (самозваный!) и мог решить какие-то их насущные вопросы. А потому, что… Сергей поразмышлял над этим, чтобы поточнее самому себе разъяснить мысль… Потому что как будто ждали от него какого-то условного сигнала.       Как будто знали, что он может что-то допустить. На что-то дать им волю. Позволить что-то такое, чего не позволил бы Сергей.       Мучая себя размышлениями, он наконец пришел к выводу, что неожиданный этот эффект происходит из-за особенного статуса Баранова: экспериментальный семеновец, сделанный для самой современной войны, умный, расчетливый, выше по рангу почти всех здесь, кроме командиров, - он оказался в самом низу, с грязным солдатьем. И принял правила игры.       Хуже того, он эти правила игры очень доходчиво Сергею разъяснил. Когда узнал про Вильну и пришел разговаривать.       - Не было гвоздя - подкова пропала. Не было подковы - лошадь захромала… - сказал он, становясь рядом и заглядывая в звездную карту на консоли через левое сергеево плечо. - Знаете такой стишок, Сергей Иваныч?       - Это первая неудача. Не обязательно так пойдет и дальше.       - Мы пока ничего не делаем, чтоб не пошло.       Голос у Баранова был глухой, как будто он говорил больше в себя, чем вовне, но звучный - для плаца, для парада…       - Если выйдем из-за льда, будем обнаружены. В количестве пятнадцати кораблей это гибель.       - Эскадра сейчас другим занята, полагаю. А контингент волнуется… Я слух про Вильну не распространял. Но и пресечь распространение не могу.       - Что же - идти вперед? Без подкрепления?       - Сергей Иванович… - вкрадчиво спросил Баранов, - а что для вас подкрепление? Флот, орбитальные части, гарнизоны за спиной? Мы сами на старых транспортах. Не многого ли вы хотите?       - Колонистов на грузовые тихоходы сажать?       Рука Баранова, который теперь тоже, как офицер, носил перчатки, коснулась опущенной вдоль бедра руки Сергея, погладила, но не сжала.       - Я тоже невысокого мнения о колонистах, но вы зря думаете, что все, чего они хотят - большего срока жизни… Нет, им тоже право выбора нужно. Как и мне. Как и вам. А еще они хотят мстить. Мы в армии и половины того не представляем, что сельхозболванки терпят… Не говоря уже о рудничных. О терроформационных корпусах…       - Это же будет стихийный бунт.       - Это будет террор. Страх с латыни. Вы же хорошо знаете латынь.       - Военный мятеж потому и военный, что не должен затронуть мирное население!       Сергей отобрал руку. Положил обе ладони на консоль - и там, где они оперлись об экран, растеклись по космической звездной черноте темно-синие тени.       - Это хорошо, Сергей Иванович, когда силы есть. И единство в войсках. Тогда - да, идешь по секторам, собираешь товарищей, а потом берешь Землю и сажаешь в столице диктатора… Но сил - нет.       - Лошадь захромала, командир убит…       Баранов коротко, болезненно зажмурился.       - Вы должны меня послушать. Чтобы поднять всех репликантов, нужно вести себя с людьми не как благородные герои, а как интервенты. Прямо сейчас - атаковать несколько спутников, командование - к расстрелу, власть - болванкам. Не брезговать грабежом. Награбленным заплатить наемникам. Усилить флот. И катиться, как волна.       Темно-синие тени стали глубже. Это Сергей напряг пальцы, почти впившись в консоль.       - Аркадий, ты чего от меня хочешь? - наконец спросил он, не глядя на Баранова. - Ты хочешь за мной идти - или свою собственную войну?       Не оборачиваясь, он все же чувствовал тепло. И ту особенную наэлектризованность, которая свербит в воздухе между двумя очень близко сошедшимися людьми. Не касаются друг друга физически, но то ли полем, то ли чем-то еще, отрицаемым наукой, уже друг в друге.       - А это и есть моя война… - сказал Баранов печально. Сергей не ожидал такой глубокой грусти, он к ярости готовился, к обвинениям. - Вы просто не видите. Это моя война. Ради вас.              

V

      Первыми неладное заметили разведчики: два истребителя-ястребка, осторожно совершавшие рейд по большой орбите вокруг ледяного гиганта. Причем передавать они начали не данные со сканеров, а визуальную информацию - расплывчатые снимки, сперва принятые командованием за картину крупного сражения. Сканеры подключили потом и с большой оглядкой - их легко могли засечь. Да и ситуацию они не прояснили.       - Сергей Иванович, это бой? Почему в такой близости от спутников? - начали спрашивать у Муравьева.       А тот стоял над картой и чувствовал, как леденеет, напрягается нижняя губа, как промерзает гортань, как становится трудно вздохнуть.       Ответил наконец, переборов себя и это странное состояние внутреннего оледенения, когда по живым секунду назад венам словно бы пустили креозот:       - Это не бой. Бомбежка. Они уничтожают наземные цели.       - Стреляют по своим?       - Нет, по нашим.       Вышло громче, чем хотелось бы - и о том, что “наши” делают на поверхности спутников одной из колониальных планеток, когда должны идти на рандеву, его не переспросили.       Только уставились, покрепче прижав наушники и ожидая приказаний.       - Ждем выживших. Забираем их и уходим. На предельной развиваемой скорости, - велел им Сергей.       - Готовиться к отходу! Принять предельно развиваемую скорость! - передали его команды на остальные мостики.       Пальцы штурманов забегали по консолям. Капитаны транспортов принялись готовить экипажи к экстренному отходу…       Никто еще толком не понимал, что происходит.       Потом, когда визуальная информация стала полнее, начали понимать.       К ним на рандеву действительно шло подкрепление: небольшая флотилия кораблей из, может быть, десятка. Из-за очень выборочного сканирования космоса узнать об их приближении не было никакой возможности, но соединиться с Муравьевым они должны были в ближайшее время…       Однако тактика у них была разбойничья: они, очевидно, разграбили свои базы, покуражились над местным командованием и местными жителями, подняли флот и отправились не на соединение с товарищами, а на захват двух небольших колониальных спутников. Могли ограничиться расстрелом орбитальных станций, но что с тех станций возьмешь… Так что они сели.       Те, кто не сел, кто остался дрейфовать вблизи планетки или вообще медленным ходом двинулся к границе системы, наверное, и выжили. Сканеры показывали, что к флотилии Муравьева спешно идут три корабля, один - даже целый…       Из десятка - один!       ...Имперская эскадра, рыщущая в поисках восставших, не успела бы подойти к мародерам настолько близко. Да им и не нужно было подходить. Хватило одного достаточно маневренного линкора и звена истребителей. Это не был неравный бой. Это и боем-то нельзя было назвать: расстрел, разгром, избиение.       Линкор занял позицию на орбите, зашел над целями и бомбил занятые мятежниками объекты из космоса. Не разбираясь, перешли ли там на сторону болванок или оказывали им сопротивление… Истребители добивали поднявшиеся шаттлы и лендеры в атмосфере.       Это выглядело чудовищным, жестоким, неправдоподобным, некоторые командиры, включая Мишу Бестужева и даже рослого злого Щепилло (редкий день на Щ), просто отказывались верить. Им все думалось: какая-то ошибка. Мы все служили Империи. Мы знаем, как они воюют. Так - не воюют даже на диких планетах.       Но вскоре им предстояло узнать, что воюют.       А пока они со своих транспортов захватили два подбитых и один целый корабль гравитационными лучами - и спешно покинули орбиту ледяного гиганта.       За бортом быстро таяла страшная система, где догорала их последняя надежда…       Оставалось только благодарить Бога, если кто-то его еще благодарил, что линкор не последовал за ними. И что на них не было устроено никакой засады. В засаду бы они попали, будьте покойны. Но у них все еще была фора.       - Я снова принес плохие вести… - горько сказал друг Миша. Он стащил фуражку - и стоял теперь без нее, почти во фрунт, в одной безвольной руке - падд с донесениями, которые ему прислали со спасенных кораблей, в другой - фуражка.       - О московском восстании? - спросил у него Сергей. Не хотелось, чтобы Миша делал это во второй раз. Так что ударил первым, не по Мише - по себе.       - Да. Ты откуда знаешь?       - Мы только что видели, насколько они напуганы и злы… Это значит, они уже разгромили кого-то так жестоко, что им терять уже нечего. Они уже стреляли по своим. Кровь уже допущена. А мы… нас они новых наштампуют.       Он не хотел говорить так безнадежно, но голос выдал: он у него сломался и дребезжал, как у Густава Ивановича перед “губой”.       Баранов, распределявший, пока только на плане, спасенных болванок по экипажам, осторожно поднял голову от своих голосхем, посмотрел пристально. Но ни слова не сказал.       - Ладно. Это ты знаешь. И то, в каком состоянии беглецы - знаешь тоже, видел сам… Дрожат. Глаза дикие. Дисциплина - в ноль.       У Миши и у самого были дикие глаза. Увиденное его сильно поразило. Известие о своем нечеловеческом происхождении вот не поразило ничуть (всегда знал? - впервые задумался Сергей), а разгром мятежников палубу из-под ног выбил...       - С этим будем решать, - успокоил его Сергей. - Поднимем дисциплину. Еще что-то?       - Да! Еще что-то! - выпалил Миша вдруг. - Тульчин нам тоже не поможет. Аресты. И если ты скажешь, что и это знал…       Вот тут Баранов скрипнул зубами. Громко, отчетливо, показалось даже - сплюнет сейчас кровавый сгусток. И голос станет еще более глухим, потому что он и так говорит как будто со ртом, полным крови… А теперь это будет не метафора.       - Знал, - уронил он тихо. Покосился на Сергея, и тому осталось лишь сделать взгляд ясным и безмятежным.       Потому что правда знал. Еще когда отпускал Амфельта.       “Враг вступает в город, пленных не щадя...”, - как там было в этом безумном стишке? Как-то так и было.              

VI

      “Поднимем дисциплину” легко было сказать, но трудно исполнить. Раскассированные по разным кораблям солдаты словно бы занесли в армию мятежников какую-то заразу… И теперь кончался икубационный период: у личного состава поднимался жар, начинали блестеть глаза, бродили темные злые мысли… Черная вибрация единого надсознания муравейника. Сергей всегда отлично это чувствовал. И на прежних войнах, и сейчас.       В Семеновском вот было так же… И так же, как и тогда, Сергей внешне пытался с этим бороться. До последнего пытался, как будет - он отлично это про себя знал - бороться и теперь. Точно со снегом на космодроме. Точно с существованием в мире зла.       Но когда, далекие почти пять лет назад, его буквально вынесло из казарм волной бунта (пару саженей даже протащило на многих, не одних руках), он почувствовал это черное, глянцевитое, пульсирующее и в себе.       Не Баранов его этим заразил. Все уже жило в нем до Баранова. И пусть он многого не помнил, потому что над его памятью, как сказала Анна, основательно поработали, момент, когда захотелось закричать, схватить с земли камень (почему не пистолет или хотя бы декоративную офицерскую шпагу?!) и броситься в толпу, повести толпу - стоял комом в горле.       Он даже чувствовал, с трудом сглатывая, этот железный привкус во рту.       И хотел бы избавиться, но не мог.       Им нужно было попробовать получить помощь снова. В этот раз уверенности, что корабли придут, уже не было, но кое-какие сообщения все же преодолевали завесу радиомолчания - и надежда оставалась. Серебрилась из глухой темноты, будто бриллиантовая сережка.       Главное - перемещаться осторожно, не попасться эскадре, не приближаться к базам, в которых не уверены, не тратить топливо понапрасну. Все это они делали рутинно и буднично: опытные военные, участвовавшие во многих походах. Даже репликанты из наземных частей или снабженцы какие-нибудь быстро перенимали опыт.       В Сергея еще верили. Еще считали, что уж он-от, свет Сергей Иваныч, не подведет. И Сергей надеялся, что и впрямь - не подведет их.       Нельзя было подвести.       Когда выяснилось, что опять придется выжидать, а поблизости астероидный пояс с нейтральным вроде бы планетоидом, к Сергею отправили целую делегацию. Баранов их не возглавлял, но явно что-то знал о планах младшего состава: стоял в сторонке, обхватив себя руками, смотрел в пространство - не на Сергея. Не выглядел смущенным, он вообще так никогда не выглядел. Просто хотел, чтобы командир знал: он ко всему этому отношения не имеет.       И вот как не проникнуться сочувствием к имперским жандармам, у которых была милая привычка сажать в том числе и за недонесение?       - Чего хотите? - устало спросил Сергей.       Хотели высадку. Невнятно мотивировали каким-то религиозным праздником, а когда Сергей напомнил, что праздники им раньше не особенно дозволялись, нахмурились: не хотели, как раньше.       - Напрашиваетесь, чтобы было как на ВК-7?       Не хотели и этого. Были готовы к отказу, к наказанию за дерзость даже. Но гудение черного, глянцевитого над ними (и в них) делалось с каждой секундой все отчетливее - и Сергей, снова стараясь включить безмятежность и ясность, как дневной режим на голоэкране, перевел взгляд на Баранова.       “Нет выбора”, - читалось в упрямых и скорбных зеленых глазах, в горизонтальной, очень глубоко прорезанной морщине посреди лба.       И Сергею показалось, что он знает наконец, чем ответить на глупый стишок про гвоздь и подкову. Тоже глупым, пушкинским, из той поэмки, где “Мчатся тучи, вьются тучи”, так подходящей к темной снежной трилесской ночи во внедорожнике, со спящим Амфельтом на пассажирском.       “Хоть убей: следа не видно. Сбились мы. Что делать нам?”       Баранов бы нашел, что сказать на это “Что делать?”. Только ответ Сергею бы не понравился.       Он разрешил высадку, хоть и с ограничениями: пойдут не все, из беглецов с ВК-7 - никто, оружие останется только у начсостава, по первому вызову на значок - все немедленно в лендеры и на корабли.       Оставалось только выбрать руководящего офицера, и Сергей, помучив подбородок захолодевшими пальцами, назначил Баранова.       У выхода с мостика взял за рукав, подтянул к себе, сказал в майорский погон:       - Пожалуйста, не нажрись.       Баранов хмыкнул, развеселившись (веселье у него было мрачное и шло ему). Ответил так же тихо:       - Только в одном случае: если вы с нами пойдете, подполковник.       - Это манипуляция, - мягко укорил его Сергей.       - С вами не работает. Я умею, но вами манипулировать нельзя, Сергей Иванович. Только об колено ломать.       - Но об колено ты не станешь.       - Но об колено я не смогу.       Это почему-то развеселило уже Сергея. Нехорошим таким весельем: с ним же он среди искр и черной метели сравнивал раны на виске у Амфельта, Августины - и свою…       Вспомнив про ранения, вспомнил еще кое-что: с линии огня, когда Гебель открыл пальбу и Сергея царапнуло, вытолкнул его тогда Аркадий Баранов. Еще не любовник, но уже очень близкий человек. Со всеми его этими: “Мы за вами, сейчас форму вашу принесу”. С “Поедемте Гебеля арестовывать”. С казнью на ледяном плацу и воем на одной ноте…       - Если не манипуляция, тогда что? - спросил он - и почти с ужасом услышал в своем голосе кокетство. В духе Анны. Когда она говорила с ним в том особом регистре, в котором не говорила больше ни с кем.       Баранов тоже это почувствовал. И впервые, похоже, смутился: дернулся рот, образовалась ямочка на щеке.       - Приглашение, - ответил глухо.       - Раз так, приглашение принимается. Но учти, я не пью, и тебе не позволю.       - Как прикажете, командир, - вытянувшись, сказал Баранов.              

VII

      Религиозный праздник оказался Новым годом.       Сергей это вспомнил, только когда увидел, что длинный космодромный купол, соединяющий пассажирскую и досмотровые зоны, разрисован изнутри снежинками, веточками, морозными узорами… На самом планетоиде, в отличие от ВК406-5, снег, судя по метеосводкам, не выпадал; только ливни, а в остальное время - пыль. Никакой тебе изморози на стекле.       Но люди и репликанты тщательно сохраняли традиции далекой Земли. Наверное, и рождественские деревья дома наряжали, кто пластиковые, кто автохтонные. Украшали яблоками, орешками в фольге, клали под них кто открытки - сверхдорогие, бумажные, - кто совсем дешевенькие подарки...       Все это было мило. Но у Сергея от боли коротнуло сердце.       Оглянувшись на Баранова, он понял, что и у того тоже. “Вот и минул мой год. Теперь может в любое время… Никто не знает своей даты, это все тоже согласно протоколу. Можно только предполагать. Раз мой день был на Б, то - в первых рядах, скорее всего”.       “А вот Щепилло в этом смысле повезло”, - мысленно отшутился Сергей. И мысленно же дал себе по морде. Чтоб опомнился и прекратил убиваться, как бабка-плакальщица. Ничего еще не кончено. Ничего.       Гарнизонов на территории имперской колонии не было: мятежники зашли уже довольно далеко вглубь сектора, тут маленькие базы иной раз бросали без защиты. Только немного наземников да военная полиция. Эти связываться с Муравьевым не стали, дали добро на посадку. Если и сообщили по дальней связи, кто тут и зачем, делу это повредить не могло. Не собирались люди Сергея задерживаться на планетоиде столько, чтобы успели прийти каратели. Одна лихая ночка в честь Нового года (как можно было забыть вообще?!) - и спешный отход за астероиды.       Вот пояс, кстати, тоже вселял надежду на безопасность… Большие имперские линкоры его не пройдут, а с истребителями можно будет и пободаться. Если что. Сергей, впрочем, надеялся, что обойдется без “есличта”.       Выйдя из шаттлов они, почти все, задрали головы к небу. Не знали бы про Новый год, поняли бы сейчас: он!       Небо, иссеребренное крупными яркими звездами в пылающих мехах лучей, само выглядело как подарок. Кое у кого из низкоранговых рядовых пооткрывались рты. Кто-то выматерился восхищенно.       “Наверное, - подумал Сергей, - это вообще первый случай, когда они… нет, не видят что-то красивое… а понимают, что оно красиво. И это впервые наполняет их счастьем, не с оттенком горечи, а - настоящим. Потому что без свободы нет счастья. Просто не может быть”.       Он помотал головой, чтобы вытряхнуть романтические мысли, скорее в духе Элизы Михайловны Гебель, чем репликанта Муравьева.       “Счастье, как же. Устроят они тебе счастье! Кабы расстреливать не пришлось”.       Еще с орбиты они с Мишей (в основном говорил Миша, как более привычный к общению с мелкой колониальной администрацией) договорились о суточном постое для трехсот болванок, а также о доставке кой-каких продуктов на корабли. Мелкая колониальная администрация попыталась заартачиться: нет у нас стольких заведений “для репликантов”.       “Так извольте предоставить места в людских, - обаятельно ухмыльнулся друг Миша. - По военному положению в секторе у вас гостей в них нескоро прибавится”.       Мелкой колониальной администрации было страшно пойти на такое нарушение уставов, протоколов и негласных правил, четко деливших Вселенную на живорожденных и нет. Но жадность и благоговение перед военной силой всегда перевешивают негласные правила, особенно если за их несоблюдение некому наказать.       Так что люди Муравьева сразу после космодрома отправились четко поделенными группами в четко определенные заведения. Этим Сергей пытался сделать хоть что-то для сохранения дисциплины.       Со снегом на ВК406-5 тоже пытался, в общем-то.       - Знаете, что это? - спросил Баранов, неопределенно кивнув в сторону репликантского строя в полвзвода числом. Строй бодро умаршировывал себе по улице, солдаты улыбались и поздравляли встречных колонистов “С наступающим”.       Сергей понял кивок.       - Это превратное понимание свободы. Мы убрали организующую центральную власть, и они теперь считают, что власти вообще нет, никакой.       - Они еще перекуются, еще изменятся, все осознают, станут настоящей силой. Только это времени требует. А времени нет. Понимаете, к чему все может прийти из-за того, что времени нет, Сергей Иванович?       - Ты о том, что при малейшей угрозе они захотят выдать властям меня и Бестужева-Рюмина как “особенных”, бессрочных? Мол, берите вожаков, пока сами не убежали, только бы не нас всех в отставку?       Баранов прикрыл глаза, провел по ним ладонью. Сказал с горечью и отчаянием, которые звучали у него почти как ласка:       - Вот за что же вы с вашим умом в такой переделке оказались…       - Ну хватит, майор, хватит меня жалеть, - преувеличенно бодро отмахнулся Сергей. Был уверен, что Баранов услышит в его голосе: “У тебя-то самого с нынешней ночи каждый день как последний”. Так и вышло, тот сжал зубы так, что скулы заострились. Глядя на эти скулы и на все осунувшееся, красивое и недоброе лицо, Сергей добавил, неожиданно даже для себя самого: - Я ведь счастлив сейчас.       - Врете же, Сергей Иванович… - усмехнулся Баранов.       Они остановились под яркой неоновой вывеской, которая все равно не могла пересиять млечный путь в черном, болезненно открытом, яростно бесконечном небе. Одновременно покосились вверх, немного стыдясь коситься, потому что - ну глупости же это все для впечатлительных барышень с фоно и альбомами. И одновременно взглянули друг на друга.       - Нет, Аркадий, не вру, - Сергей легонько толкнул Баранова в плечо, заворачивая ко входу под вывеску. - Пойдем-ка ужинать. Времени мало. Спать, я думаю, не придется.       И ведь опять напророчил.       Не апостол, а гадалка Ленорман, честное слово!              

VIII

      За ужином в чистеньком, уютном ресторанчике при гостинице они выпили водки: Баранову нужно было, а Сергей знал про себя, что одну стопку так или иначе всегда приходится… Такая судьба у непьющего русского репликанта: демонстративно взяв стакан минеральной воды, обязательно кого-нибудь обидишь.       Спиртное, как обычно, едкой волной прокатилось по языку, обожгло мягкое небо, гулко упало в желудок, подарив на краткий миг волну расслабленного тепла… И Сергей, как обычно, собирался тут же попрощаться с этой теплотой, все равно она была искусственная, не его - как, теперь он знал, и все в нем.       Но тепло не ушло почему-то.       Наверное, дело было в свечах: галогеновых, конечно, - которые позажигали на столиках и стойках в честь новогоднего вечера. Или в музыке, которую Сергей не особенно любил, но которая тут хотя бы не ездила по нервам и не раздражала. Или в пластиковых еловых гирляндах вдоль прихотливого потолка.       Или в том, что он пил водку с Барановым на самом краю рушащегося мира, и за панорамными стеклами ресторана висели, безмолвно перекрикивая городские огни, до боли белые искры астероидов.       Плюнув на все, еще до ужина они оплатили комнату. Шестигранный плоский ключик все время лежал у Сергея под левой рукой и тот задумчиво крутил его иногда, ставил на ребро, зажимал в пальцах.       Баранов скашивал глаза на сергееву кисть, и лицо начинало с невероятной быстротой меняться, как будто его подсвечивали не одной таблеточной свечой, а несколькими то гаснущими, то загорающимися лампами с разных точек. Сергей мысленно переводил эти бешеные эмоции на человеческий: “Вот сейчас это “Да что ж вы дергаетесь так, Сергей Иванович, я же не обижу вас, перестаньте”, а теперь - “Вообще-то достаточно сказать “Нет”, вы взрослый человек, должны понимать”. Злится. Перестал злиться. А вот теперь ему себя жалко. А сейчас - меня”.       Наконец он не выдержал, потянулся через стол и положил свою руку вместе с ключом на руку Баранову. Тот дернулся, как от удара устройством, но тут же перевернул кисть и намертво переплел их пальцы.       - Пойдемте, что ли, - сказал он глухо, по-прежнему как с залитым кровью горлом, но нижняя часть лица при этом наконец-то расслабилась; черты, прежде искаженные внутренней бурей, стали мягче: детский требовательный рот, ямка под губой.       - Да, пойдем. Пора уж.       Плату за ужин с них должны были взять утром, так что они просто сложили приборы и поднялись.       Сергей для смеха нагнулся и попробовал задуть маленькую ненастоящую свечку. А она почему-то погасла.       На планетоиде не было высоких зданий, гостиницу составляло лишь четыре этажа, но их все равно поднял в комнату лифт - потому что было приятно проехаться не на орбитальном, а на обычном, гражданском лифте. Внутри, в тихом медленном одиночестве, Сергей первый поднял руки и обхватил под затылок голову Баранова, привлек к себе, уперся лбом ему в лоб. Тот прикрыл глаза (у-ух, ресничищи - длиннее, чем у некоторых барышень), с опаской, со внутренним сопротивлением положил руки Сергею на пояс. Так и стояли, пока не раскатился колокольчик, сообщая, что пора выходить.       У нужного нумера Сергей легонько приложил ключик к шестигранной клемме, а Баранов толкнул для него дверь. И, пропуская в приглушенно засиявшую полутьму, спросил в затылок:       - Все-таки не врали?       - Зачем спрашиваешь? Закрой глаза - сам поймешь.       Послушно закрывшего глаза и прижавшегося лопатками к двери Баранова он поцеловал осторожно, изучающе - так снюхиваются звери, еще не знающие, чем обернется встреча. Поглаживал кончиками пальцев его лицо, обветренную, с крупными порами кожу. Поймал момент, когда Баранов вздохнул - намеренно контролируя вдох, чтобы он не был судорожным. Но все равно, конечно, был. И, из-за того, что он был, Сергей почувствовал какую-то сумасшедшую, через край плещущую радость. С этой радостью - прижался теснее, рывком вобрал губами его губы, почувствовал на них привкус спирта, зажмурился от восторга и потянул назад, на себя, просунув руки под мышки и прихватив за воротник. То ли танец, то ли пьяное дефиле, но как же хорошо было. И понравилось даже (чего он в себе заподозрить прежде не мог), что Баранов на какой-то миг повел в этом танце, перехватив его под руки и приподняв ненадолго над полом.       Кровать была - всем кроватям кровать! Сергей отвык от такой, прости господи, обширности, даже завис на какое-то время, как та неисправная болванка, слепо шаря по груди в поисках застежек.       - Да-а… - хмыкнул позади Баранов, прищипнув китель Сергея пальцами, а потом стянув так, чтобы тот не запутался в рукавах. Аккуратно повесил на стул, вернулся, встал рядом. Повторил еще раз с уважением:       - Да-а.       - Подозреваю, это мы еще не видели душ.       И надо ли говорить, что душевая - а точнее, целая ванная комната - оправдала ожидания. Смелея, переставая обмирать от неуставных прикосновений и оттого, что должны разыгрывать друг перед другом лайв-пьесу, как в том страшном сне, они вымылись по очереди, насухо вытерлись и обнялись голышом. Баранов запустил пальцы в повлажневшие от водяной пыли и теплого пара волосы Сергея, и лицо стало блаженное. Давно хотел это сделать, видимо. Именно так, чтобы без прически. Чтобы ворошить можно было.       - Ну? - спросил у него Сергей, жмурясь от ворошения. - Понял?       - Понял. Не поверил. Да и бес с ним, - он коротко дернул углом рта. - Не спрашивайте у меня больше ничего, ладно? Не выдержу.       - Не буду.       Сергей первым забрался в кровать, поудобнее разложил подушки, а севшего на край Баранова поймал за шею и потянул к себе.       - Спрашивать не буду. Попрошу. Делай, что ты хочешь. Мне так будет проще.       - А мне - нет. Вы смерти моей хотите?       - Я тебе не фарфоровый.       - Вы даже не представляете, какой вы. Жизнь мо…       - Тш-ш-ш, - Сергей торопливо, пальцами, закрыл ему рот. - Отставить. Мы оба не выдержим, если ты начнешь. Я не хочу полночи рыдать, понимаешь? Я тебя хочу.       Он все сказал правильно. Если что-то и могло заставить Баранова перейти от страшных, волю отнимающих признаний, к настоящему делу, так только эти слова. В глазах у него тут же зажглись зеленые искры, он коротко, хищно усмехнулся и повел горячими, как печка, ладонями от ребер Сергея по его груди к подмышкам. Заставил поднять руки, вытянуть за голову. Обхватил ниже локтей. Теперь он на Сергее практически лежал, и тот подвинулся немного, подлезая под него, чтобы не практически.       До зуда в губах, до сердцебиения хотелось целоваться. От легкого, пьянящего чувства беспомощности хотелось лишь сильнее, и он не стал себе в этом отказывать. А ноги забросил Баранову на икры, и это оказалось дьявольски удобно.       С ним вообще было дьявольски удобно, во всем. В том, как целовал, как собственнически и в то же время деликатно перехватывал под колено, чтобы устроить в нужной позе (которая нравилась ему - но и Сергею, как оказалось, тоже). Как чуть отвернувшись, чтобы не оскорбить грубым жестом, плюнул в ладонь, прежде чем обхватить член, приласкать. Как тяжело и загнанно дышал. И как замирал, слушая ответное прерывистое и тихое дыхание. Было что-то первобытное в том, как он слушает. И невозможно искреннее, чистое, честное в том, как изменилось его лицо, когда услышал стон.       Сергей с трудом заставлял себя не закрывать глаза: все можно было делать и на ощупь, и он делал, ничуть не стесняясь, - но вот эти движения эмоций на лице Баранова, их ему нужно было целиком, он ни единого чувства не хотел пропустить.       “Что хочешь” оказалось тем, о чем он и думал: проникающим контактом. Что ж, баш на баш. Он вовсе не был против. Знал, что нужно расслабиться - и старался. Даже немного пододвигался, подставляясь под грубовато-настойчивые пальцы, потому что именно эта смесь грубости с настойчивостью начинала по-настоящему нравиться.       - Скажите, когда.       - Теперь, - пробормотал он - и не узнал свой голос. - Вот теперь.       Упражнение это было не из легких. Он содрогнулся и укусил себя за щеку от первого движения внутри. Но замершего Баранова схватил за плечи и стукнул, кажется, кулаком по загривку (не помнил точно, что делал, даже техникам по мозгам у него из головы это было не вытрясти, такая сумятица чувств и ощущений там наступила):       - Не… смей…       Как же тому нравились приказы Сергея. Даже такие бессвязные! Он подставился под обнимающие руки, наклонился к сергеевой ключице, и, пока двигался, подгадывая ритм, касался ее кончиком носа, а встрепанной макушкой - щеки.       Сергей то стискивал его плечи так, что оставались сперва белые, а потом розоватые пятна, то клал ему руки на затылок и соединял кончики пальцев на этом затылке.       У него под грудиной нарастало что-то… Он не мог назвать это волной оргазма. Совсем другое было чувство, не тянущая наэлектризованность в паху, а что-то легкое - чуть ниже ребер, в диафрагме.       Крылатое, свободное, парящее. Осознавать его, пытаться объяснить себе - как птицу ловить. Ненужное занятие.       И он не ловил ее. Просто растворялся в гулком биении собственной крови, в шорохе огромных белых звезд, в ощущении странной успокоенности, уместности - сейчас, здесь, с этим че-ло-ве-ком.       Он ахнул, когда эта птица с судорогой вырвалась из груди, стиснулся весь - одна пульсирующая мышца, одно дрожащее, захлебывающееся счастье. Скомкал простыни. Зажал сгибом локтя шею Баранова. Горячо, торопливо, несколько раз поцеловал его в висок и в волосы.       Баранов выдохнул ему в ухо, без звука, без стона: только теплый поток воздуха. Медленно отпустил и уложил его колено - тоже синяк останется, так сжимал.       Медленно потянулся за опускающимся навзничь Сергеем, медленно лег ему на грудь и позволил себя обнять.       Прошло, должно быть, четверть часа, прежде чем Сергей спросил:       - А теперь?       И Баранов ответил тихо, завороженно, будто только-только начал приходить в себя:       - А теперь - верю.       Потом бросил взгляд на часы на столике в изножии кровать и сказал безо всякой боли, со спокойным осознанием - наконец-то! - собственного места в этом мире:       - С Новым годом, Сергей Иванович.              

IX

      Сергей ожидал, что оживут значки, и не удивился, когда завибрировали в унисон, только жалко было, что Баранов успел задремать рядом на животе, слегка отвернувшись к окну и скомкав подушку. Не хотелось его расталкивать. Но пришлось.       Слушая заполошное донесение, он смотрел сквозь голограмму на Баранова - и видел, как у того выкатываются глаза.       Ладно. Хотя бы не был замешан. Все сделали без майорской указки - и совсем не те, о ком они оба думали. Глупо было этому радоваться, но он все же радовался.       “...среди наших обошлось без жертв, охрану при лендерах они просто парализовали и повязали, свалили кучкой, как дрова, - тараторил Бестужев-Рюмин, который даже в состоянии, близком к панике, не мог обойтись без своих сравнений. - А вот на орбитальной станции, которую они атаковали, погром и пожар. Мирная станция, пересадочная. Скорей всего надеялись подобрать межпланетник, раз с захватом кораблей не выгорело… Дезертировать хотели. Но сидят теперь, как крысы в банке… (“пауки в банке!” - мысленно поправил Мишу Сергей. - “или мыши хотя бы”) Пока - сидят. В скором времени либо высадку сделают, либо начнут переговоры. Лучше бы переговоры, но не думаю, на самом деле. Готовьтесь там. Мы на помощь прийти не сможем. У нас лендеров больше нет”.       - Ты думаешь, спустятся меня захватывать? - пожал плечами Сергей. - Вряд ли, они же не идиоты.       Пожатия плечами Миша, впрочем, не увидел. Визуальный контакт со своей стороны Сергей не включал. Не хватало еще…       “Крысы же! - Там, на мостике, закрывая ссадину на скуле беленькой перчаткой, Миша отчетливо скрипнул зубами. - Испуганные и озлобившиеся. Могут напасть. Могут начать мстить всем людям без разбора. Знаешь, что мне сказали? Сорок лет, говорят, наш подполковник нас по пустыне водить, что ли, собирается? Так у того вожака пустынного войска фараона на хвосте не висели. В чермном море утопли те войска”.       Сквозь перчатку проступила кровь.       - То Иоаннов апокалипсис, то книга Моисея… Ты в порядке? Не дался?       “Об меня они зубы обломали. Но ты не рискуй. Я бы на твоем месте вообще всех поднял и ушел отсюда. К черту планетоид”.       - Нельзя к черту.       “Нельзя… То-то и оно… - вздохнул Миша. И добавил невпопад: - С наступившим, Сереж”.       Потом отдал честь, сказал протокольную фразу с датой и временем и завершил вызов.       - Слышал? - спросил у Баранова Сергей.       Но тот уже по-солдатски быстро одевался, застегивал рубашку. И ничего на “слышал” не ответил.       Первым делом, раздав командирам высадившихся групп приказы о возвращении на орбиту прямо из зальчика ресторана (вчерашняя свеча-таблетка еще стояла на их столе), Сергей постарался узнать состав и численность дезертировавшего отряда… Неприятно, но закономерно: среди предателей были не только беглецы с ВК-7, но и много “своих”: огонь, кровь и сажу прошедших. Страх и постоянное бегство сделали свое дело.       Оставшиеся волновались. Все прекрасно понимали, какой путь подавления мятежа самый легкий. Навести все орудия на станцию - и покончить с… как там Миша сказал? крысами в банке? Д-а-а-с, одним махом покончить. Убить четыреста или чуть больше солдат, которые мало того, что братушки, родимые, так еще и - необходимая часть экипажа. Потеря которых обескровит и без того куцый флот.       Однако оставлять их в тылу было совершенно неприемлемо. Кто знает, что сделают настолько запуганные репликанты. От полного и безоговорочного перехода на сторону Империи (и это еще самый благоприятный исход, усилят эскадру - и только) до атаки на планетоид.       На станции не нашлось ни одного межпланетника, а вот шаттлы были. И даже лифт был. Организовать высадку - раз плюнуть. А дальше…       Чутье подсказывало Сергею, что дальше будет война по Баранову, не по Муравьеву: в охоте на разбегающихся людей примут участие не только военные, но и колонисты с прислугой, начнется резня. Потом прибудут линкоры, привезут свой страшный боезапас. И снимут пропагандистские ролики, конечно… Выжженная пустыня на месте поселений. Трупы людей. Обезумевшие болванки. Сажа и кровь. Снова - сажа и кровь.       Если флот Муравьева к тому времени еще будет на ходу, у них просто не останется другого выбора: нужно будет принять правила игры, побежать впереди пала, чтобы не сгореть в нем. Оседлать слухи, подчинить себе всеобщий страх. Стать теми, кем их хотят видеть люди.       Убийцами, насильниками и скотами.       “А чего вы ждали? - скажет какой-нибудь имперский богослов, когда его спросят о причинах бунта. - У репликантов ведь нет души”.       Сергей не сразу заметил, что положил левую руку ладонью на стол и правой выламывает себе пальцы: далеко отгибает и бросает. Рядом нет Баранова, который осуждающе опустит ресницы: “Да что же вы дергаетесь так, Сергей Иванович”. Только сонная официантка, больше похожая на болванку для удовольствий, чем на служащую, смотрит оцепенело.       В этот момент ему как никогда захотелось сдаться. Перестать бороться со снегом, дать ему погрести под собой и плац, и планету, и весь мир, и его, маленького муравьишку, которому не по силам уже вернуться домой…       “Сбились мы, что делать нам”.       “У меня, это, н-ноги…” - сказал он себе мысленно, дрожащим муравьишкиным голоском.       И рассмеялся так мягко и так тревожаще, что сонная девушка в неприлично коротком форменном платье вздрогнула, ухмыльнулась в ответ и перестала выглядеть выключенной.       На площади, от которой отходили беспилотные вагоны на космодром, было не протолкнуться. Светлую из-за пояса астероидов ночь рвали с высоких матч лучи юпитеров.       Стояли хмурые, ропчущие репликанты, построенные, как положено, в колонны, в серых шинелях; прятали лица от пыли кто в воротниках, кто в повязках из шарфов. Нервно прохаживались и переговаривались офицеры. Ждали командира.       Когда Сергей вышел к ним, от строя отделился Баранов. Вернее, его как будто отделило волной черного и глянцевитого. И выглядел бывший семеновский офицер, бывший рядовой и нынешний майор так, что Сергей, хотевший было зло сыронизировать про себя, до кома в горле его пожалел.       “Вот и ты на моем месте оказался, милый мой человек, - сказал он печально, одними глазами, встретив безнадежный, отравленный, зеленый взгляд. - Несладко тебе там? И мне несладко”.       - Что за задержка? Почему не едем? - крикнул он вслух.       - Мы не возвращаемся на корабли, подполковник, - ответил Баранов. Тихо ответил, но голос у него был для плаца, и поэтому раскатился над ропотом, как катится над клонящимися деревьями осенний гром. - Здесь будем ждать.       - И кто же это решил?       - Мы. - И толпа одобрительно загудела. - Мы это решили, Сергей Иванович. Если поднимемся, дальше два пути: либо бросим их здесь, либо расстреляем на орбите. И то, и другое для нас совершенно неприемлемо.       - А я, стало быть, приманка? Чтобы они высадились?       Баранов коротко прикрыл глаза. Но нашел в себе силы ответить:       - А вы, стало быть, приманка.       Сергей вздохнул. Вытащил руки из карманов, скрестил на груди. Смотрел Баранову прямо в лицо, в точку над переносицей. Тот не отводил взгляд, но пыль неслась между ними, трепетала плотным занавесом, и от этого казалось, что он то ли улыбается (хотя не улыбался), то ли плачет.       - Ты же понимаешь, что под трибунал пойдешь после этого? - выкрикнул Сергей.       Толпа в серых шинелях вдруг подалась вперед, не как строй людей, а как лес… что-то неодушевленное, но грозное… Прикрыла Баранова. Тот, отстранив от себя кого-то, незваного советчика, наверное, вновь повернулся к Сергею.       - Кто будет судить? Вы будете? Ладно, тогда пойду. Но сперва надо попробовать с ними договориться.       - Говорить с дезертирами?       - Говорить со своими. Или у вас другие свои есть, Сергей Иванович?       Сергей только руками развел. Баранов был прав. Других своих у него не осталось.              

X

      Неизвестно, слышал ли он этот совет в бытность свою человеком или сам его придумал, но совет был неплох. Гласил: сосредоточься на маленьких радостях. Оставь за плечами большие беды и думай о том, что нравится в данный момент.       И он думал. Вот кресло в лендере, например, было очень удобным. Он, в общем-то, не особенно обращал внимание на собственный комфорт, привык за время жизни в армейской ссылке к тому, что комфорт - это про Гебелей, а не про Муравьева. И даже немножко его презирал. Но к концу дня у него так заломило все тело (переусердствовали в новогоднюю ночь - во всех смыслах), что кресло стало практически благом. Изгиб под спиной позволял расслабить мышцы, затылок удобно лежал на подголовнике, ремни надежно скрещивались на груди.       “Вот, - с наслаждением думал он, - удобное кресло. Что еще?”       Еще - он не чувствовал голода. Не мерз. Не дышал пылью, которая выедала легкие даже сквозь поднятый ворот пальто. Его никто не держал на мушке, в конце концов. И не нужно было, стоя на дальности выстрела, смотреть в одинаково хмурые и недобрые рыла дезертиров.       Стоять и смотреть было страшно - гораздо страшнее, чем идти на таран крейсера противника под вражеским огнем. Потому что от вражеского огня защищал могучий борт и бронепалуба мостика, а между ним и строем была лишь пыль и несколько плевых для пули саженей…       С линии огня, если бы у кого-то сдали нервы, его не вытолкнул бы даже Баранов. Сам, конечно, тоже погиб бы, потому что стоял слишком близко. Но толку-то с того.       Впрочем, до выхода лицом к лицу со строем Сергея-живца и его конвоя было еще много веселых моментов, о которых он старался позабыть за маленькими радостями. Старался - и не мог.       Вот как забудешь, например, взгляды немногочисленной космодромной охраны, которую он от отчаяния принялся мобилизовывать на защиту поселения? Это были люди. Люди в маленьких чинах, с мизерным военным опытом… Но даже они, перепуганные возможным вторжением, смотрели на него, - черт возьми, подполковника! - как на что-то второсортное и низкое. В их речи это не отражалось, правда. Там было другое: “Вы нас подставили! Мы дали вам приют, открыли для вас коридор - и теперь нам из-за этого умирать?”       “Сражаться, - поправлял Сергей. - Не умирать”.       Но это было все равно, что поправлять Бестужева-Рюмина, когда тот заговаривался.       Конструкция лендеров не предполагала драки, на них ставили только легкое защитное вооружение: от местной фауны или аборигенов… Но и угнанные с орбитальной станции спускаемые аппараты были такого же класса. Так что главной боевой задачей Сергей объявил защиту космодрома с земли. Не пустить мятежников дальше поля - вот что было важно. Не дать резать гражданских.       Ему подчинились, в этот раз даже с охотой: как бы ни хотелось контингенту резать гражданских, как бы ни стучала месть в синтетические сердца, все они провели под звездным поясом не такую уж плохую ночь. Жалко было галогеновых свечей, улыбчивых официанток, белых узоров на стеклах. Да и необходимость наконец-то действовать по приказу, а не ждать, бодрила, трезвила и успокаивала.       В разгар подготовки Сергей связался с мостиком флагмана, велел идти в направлении станции, делать вид, что готовится атака. На сближении привести орудия в боевую готовность. При необходимости - дать пару холостых залпов. Выкуривать, стало быть, провоцировать на высадку.       Пока говорил с Мишей (тот сопротивлялся, конечно, и Щепилло сопротивлялся), за его спиной на поле космодрома сгоняли в одну цепь лендеры. В воздухе они были бесполезны, но Сергей вспомнил одну штуку… Это, вроде бы, придумали американские колонисты. Или гуситы с таборитами времен религиозных войн. Они составляли свои телеги либо поездом, либо кольцом - и образовывали таким образом передвижную крепость. Гуляй-город, если по-русски. Полю под высокими радиобашнями как раз и предстояло стать крепостью. Только таким образом триста репликантов Муравьева, усиленные растерянными охранниками космодрома, могли противостоять превосходящим по численности дезертирам.       И была слабенькая надежда, что не придется противостоять, но Сергей, честно говоря, не верил в переговоры. Одно дело понравиться майору Бельской - до сих пор передергивало от мысли, что он тогда был, считай, без сознания, ни решить ничего за себя не мог, ни отказать ей; - втереться в доверие к Гебелю, вызвать сочувствие Амфельта, влюбить в себя (пусть и по-разному) друга Мишу и маленькую Августину… Про Баранова даже думать не хотелось, кто там знает, что в голове у Баранова… И совсем другое - найти общий язык с ренегатами. С ними вообще неприятно было что-либо искать. Омерзение они вызывали у Сергея и гадливость.       Спешная подготовка к приему гостей еще не закончилась, когда коммуникатор засигналил, как угорелый.       “Они выдвинулись”, - только и сказал Миша. Голос был мертвый. Он больше не просил не рисковать, все понимал. И что дальше ему, если что, действовать одному, понимал тоже. Страшно им было обоим. Страшно и бесприютно.       “Сбились мы, что делать нам”.       - Принято, - ответил Сергей. Что было еще сказать? Не “Прощай” же. И не “Вале” на латыни, это как издевка бы прозвучало.       В итоге он просто отбил вызов и побежал на свой наблюдательный пост. Пыль хлестнула в лицо, запорошила глаза, заскрипела на зубах. Никакого пояса астероидов не сияло над полем больше: погода в этой зоне планетоида, подарив волшебную новогоднюю ночь, испортилась окончательно.       А вот потом, потом-то уже были рыла! Горел подбитый лендер дезертиров, в цепи гуляй-города зияла брешь - один из легких транспортов перевернули. Радиобашня скалилась клыками разбитых стекол. Коридор-кишка к досмотровой зоне растрескался от огня, и трогательные узоры скрыла копоть. Жертв было не так уж и много, но во-первых, не пришло еще время считать жертвы, а во-вторых, их в любой стычке всегда кажется меньше, чем насчитывается потом…       Сергей вышел (или вывели его - то ли под конвоем, то ли под прикрытием, не разобрать уже, сбились мы, что делать нам) прямо на прицелы. Чтобы говорить. Заслуга Баранова была в том, что его согласились слушать. Но не хотелось думать о Баранове. Не хотелось, не хотелось, нет, нет, нет.       Тьфу ты, пропасть, он все равно думал. Что раздражен и зол. Что никогда не приветствовал рукоприкладство, но тут бы с наслаждением Баранову врезал. И наверное, был бы рад, если бы тот прекратил ставить себя в подчиненное положение, - все равно ведь лицемерил, как выяснилось! - и ответил оплеухой на оплеуху, точно выстрелом на выстрел.       А еще он думал, что ему сейчас страшно - и очень спокойно. Не смертным покоем, когда идешь на таран посреди звездной пустоты и видишь в обзорном стекле свое отражение с белыми губами и орденским крестом на воротнике. А как будто взяли на руки, словно ребенка. Спасибо Анне Бельской, он никогда не был ребенком, но знал, как это бывает.       И несут сквозь огонь.       Так, наверное, приходит вдохновение. Или так выбирает тебя судьба. Потому что - теперь он знал и это тоже - совсем не ты ее выбираешь. Никогда не ты. Он бы расспросил кого-нибудь действительно талантливого, так ли оно, это биение судьбы в висок, ощущается в самые важные моменты жизни? Не может же быть, чтоб у репликантов было иначе, чем у людей? Или может? Но у кого нынче расспросишь...       Судьба выбрала его, когда он стал говорить. Теперь он знал, как это работает.       Раньше тоже знал, но без конкретики: принимал как одну из своих черт. Кто-то быстрее всех решает ребусы, кто-то жонглирует пятью яблоками, а он людям нравится и умеет их заговаривать. Задумка, мать ее, такая. Конструктивная особенность.       Теперь он пользовался своей конструктивной особенностью с полным сознанием совершаемого насилия, с удовольствием от него.       Не важны были слова. Важен был он сам. То, как он держится, как звучит его голос, то, насколько он свой, насколько любим, насколько ни в какой мерзости не замечен…       И он говорил. Бросал сквозь пыль короткие фразы. И алые солнечные короны в жестоких, полных страхом и ненавистью глазах постепенно приугасали…       “Сцена - всюду, - думал он. - Сцена - всюду. Вот и я на сцене. Вот и я там, где должен, где мое место”.       Баранов сказал ему однажды: “Что бы вы ни были должны, вам делать это одному совсем не обязательно”. И сдержал свое слово. Стоял рядом. Чуть позади, за плечом, тяжело и напряженно дыша. Не позволял быть одному.       Сергей взял бы его за руку, если бы было можно.       Но вместо этого он, когда все закончилось, сам нацепил на Баранова наручники. Под охраной посадил в грузовой части лендера, велел пристегнуть посадочными ремнями и не спускать глаз. Потом занял командирское кресло (до чертиков удобное!) и не обернулся ни разу.       Теперь, после того как преодолели наконец перегрузки, он занимался поиском маленьких радостей, раз с большой радостью: “Жив! Жив! Жив!” - вышло так неказисто.       Жив, но погрома на космодроме, как и ВК-7, им не забудут.       Жив, но четыреста человек личного состава придется наказать, а это никогда не идет на пользу мотивации.       Жив, но полевым судом нужно судить Баранова. Можно, конечно, и не судить… Можно признать правоту и наконец-то принять его войну за единственно возможную.       Но Сергею останется только застрелиться тогда или сдаться, потому что войны по Баранову при живом себе он ни за что не допустит.       Кресло, конечно, было очень удобным… Но больше всего хотелось с треском выломать сейчас подлокотники. А возможно, разбить в кабине что-нибудь еще.       Он, наверное, сделал бы глупость в итоге. Не знал еще, какую, но злости внутри было через край… Что-нибудь бездумное. Жестокое. И совсем ему не идущее.       Потому что черное и пульсирующее жило в нем всегда. Как в Баранове жило хрупкое и крылатое. Только они оба уж очень хорошо это маскировали, иной раз даже для самих себя...       Посреди этих мрачных дум и просигналил его значок - хотя до точки на орбите, где следовало зафиксировать угловую скорость и начать маневр для входа в эллинг, было еще далековато. Сергей удивился, что так рано, и на коммуникатор, а не на консоль, но вызов принял.       Это был Миша Бестужев-Рюмин.       Он сказал:       “Serge, тебя вызывают по зашифрованному. И это не наши. Это оттуда”.       Потом помолчал немного, с чем-то сверившись, должно быть, куда-то подсмотрев. И добавил чудным - упавшим, разболтавшимся каким-то голосом. Так детальки в механизме, бывает, разбалтываются:       “Святые угодники, ты не поверишь… Ты просто не поверишь!”              

XI

      Сергей запомнил ее высокой. Стройной, статной, почти с него ростом, с горделивой посадкой головы, с водопадом светлых волос… А сейчас она казалось маленькой. Как воробушек. Нахохлилась вся. Торопливый пучок вместо вольной прически. Осунувшееся личико. Руки сложены перед экраном, будто у школьницы на экзамене. Бриллиантовые серьги - живее глаз.       Погоны и значок на галстуке, впрочем, были на месте, из чего Сергей заключил, что разбирательств она пока избежала. Это была сухая констатация факта. Ему все еще не было жалко майора Бельскую. Его не волновала ее судьба.       Когда он узнал, чей вызов каким-то образом преодолел порог радиомолчания и правительственные глушители, его прошиб холодный пот… Не потому, что звонила любимая. Он не любил ее больше. С недавних пор он видел в ней врага - как и во всех, кто носил имперскую форму.       Просто ее вызов означал: опять придется что-то решать. Он больше половины суток занимался тем, что решал… И вот - снова. Не отключиться, не отдохнуть.       Решить требовалось вот что. Вызов не скроешь. Слухи по маленькой флотилии расползались стремительно. Не вполне успокоившиеся низкие ранги, - часть из которых должна была превратиться в штрафников, а значит, потерять многие из своих с трудом отвоеванных прав, - еще негодовали, еще были скоры на новый бунт, неповиновение и дезертирство… И тут - с Сергеем Ивановичем связываются с той стороны.       Что они должны были подумать? Самое худшее. Он либо начал переговоры о сдаче (и, конечно же, предаст их всех, ему-то страшиться нечего, он не умрет внезапно от остановки сердца и отказа всех систем, он бессрочный), либо планирует бежать.       Сергей не собирался допустить нового бунта. Поэтому ему нужен был кто-то, кто будет присутствовать при разговоре, зафиксирует, что он не предал дело, разъяснит суть беседы экипажам. Кто-то, кому низкие и средние ранги безоговорочно доверяют.       Угадайте с трех раз, кто. Ладно, с одного раза угадайте…       Выбравшись из эллинга, Сергей прошелся вдоль коридора, перебирая пальцами скрещенных рук по предплечьям, будто хотел закогтить сам себя. Развернулся на каблуках, вернулся к Баранову. Тот покойно замер в своих наручниках под охраной двух крупных рядовых, смотрел на носки ботинок. Брошенный исподлобья взгляд не был веселым - и был веселым. Баранов умел так: дикие насмешливые глаза, а углы губ полны яда, смирения и скорби.       - Будешь моим конфидентом при разговоре. Послушаешь, а затем распространишь резюме среди личного состава, - приказал ему Сергей. И стал снимать с Баранова наручники. Его злило, что тот снова в наручниках. От чего ушли, к тому и вернулись. Предательство и каталажка.       Баранов послушно подставил руки.       - То есть расстрел отменяется?       - Как ты думаешь, взял бы я в конфиденты смертника? - прошипел Сергей и рывком сдернул браслеты. Баранов тут же с наслаждением принялся разминать запястья и поводить плечами.       Рядовые собирались было конвоировать его дальше, но Сергей услал их нетерпеливым взмахом руки.       А потом они вдвоем отправились в рубку, около которой вертелся белый от напряжения Миша. Он ничего не сказал, только сделал шутовской жест: извольте пройти, милостивые государи.       Сергей и конфидент его изволили пройти.       В рубке, полутемной, с налаженной связью, с горящим на консоли маячком “Соединение доступно”, Баранов спросил, отступив поглубже в тень, к стене с притихшими и не перемигивающимися по случаю радиомолчания приборами:       - Сесть так, чтобы она меня не видела?       - Нет. Наоборот. Она должна знать, что это не частный разговор. Что я не один. Поможет избежать многих… неосторожных фраз.       Баранов завозился в кресле позади, настроил под себя “наперстки” на консоли - небольшие подвижные подставки под пальцы с клеммами для коннекта. Мягко щелкнул значком, переводя в режим отложенного вызова. Микрофон не включил: не собирался вмешиваться. И за всеми этими мелкими делами бросил, как бы вовсе невзначай:       - Вы не один.       У Сергея заныли виски. Так, говорят, бывает у особо чувствительных к дальней связи, если на линии помехи. У него не было никогда.       - Ты по чистой случайности сейчас не в камере и не расстрелян, - сказал он устало.       - Зато вы теперь знаете, на что способны.       - А… - Сил удивляться уже не было. - То есть об колено не моги, манипулировать не моги, решил вот так мной воспользоваться… Поучить уму-разуму. Спасибо, Аркадий, я запомню урок.       По отсутствию дыхания за своим плечом и по тому особенному напряжению и без того готового выбить искру воздуха, от которого начинают шевелиться волосы на загривке, Сергей понял, что вот сейчас и Баранов близок к тому, чтобы его ударить. Удерживали только клеммы, которые пришлось бы снимать и надевать снова.       А потом пошел прием: наросла боль и тяжесть в висках, зашуршали пылинки, перед лицом запорошила рябь: ну точно снова в Трилесах - и падает, падает, падает серый снег…       В какой-то момент за снегом он снова увидел Анну. И не узнал ее.       Она не поинтересовалась, подключен ли он (хватило взгляда на экран приема), не поприветствовала, не воспользовалась типовым протоколом. Только глухо кашлянула в начале фразы: от волнения или от сухого воздуха в рубке у нее запершило в горле. И начала быстро:       - Сергей, я не знаю, известно ли в вашем лагере о последней облаве, но я в любом случае должна это сообщить: тебя в скором времени окружат, подкрепление не придет, для вас все кончено.       И эта вот - горевестница! Сергей мог бы ее перебить, рассказать ей же и про облаву, и про план окружения… Не нужно было быть семи пядей во лбу командиром, чтобы понять, как будет действовать эскадра. Но ему не хотелось рассказывать.       Пусть несет на легоньких крылышках последнюю горькую весть марионетка-Анна, провокаторша-Анна, сама теперь как послушная куколка. “Смотри, Сережа, рассвет”. А рассвет-то уже отгорел давно.       - Если тебя отправили вести переговоры о сдаче, то это зря. Мы выйдем на генеральное сражение. Так им и скажи.       - Я не от лица командования говорю! - Она тряхнула бриллиантовыми сережками в нежных ушах, на мгновение став прежней собой - упрямой, отважной, жесткой, всегда и во всем первой. Во всяком случае, она была такой у него в голове. Может, льстила себе...       - То есть это не провокация?       - Глупый Сережа… - выдохнула почти нежно. Пришлось напоминать себе, что нежность эта - к собственному произведению, как будто роман твой или картина твоя с тобой заговорили. - Я хочу помочь. Вот. Тебе только надо нажать “Подтвердить”.       Анна опустила глаза, указывая на всплывшее между ними окошко. Там был запрос на прием довольно тяжелого документа, без каких-либо пометок, “Имя: неизвестно, дата создания: неизвестно, дата последнего изменения: неизвестно, владелец: неизвестно”.       Сергей ни сделал ни единого движения, хотя она явно ждала приема. Только спросил без интереса:       - Пропуск и паспорт, Ань?       Они дернулись синхронно: Анна и Баранов. У нее - словно ногу судорогой свело под столом. Лицо исказилось, глаза недобро застыли, а в остальном - ни единого изменения, даже руки не дрогнули. У него - вырвался тихий фыркающий смешок. Неразличимый для Анны, но отлично слышный Сергею. С таким говорят: “Ну конечно”. Или: “Я так и думал”. Или смеяться начинают. Или рыдать.       - Изумительно. Отлично, - сказала Анна, обводя взглядом рубку за спиной Сергея. - То есть ты решил умереть вот так? Мятежником на краю Вселенной. Хотя я предлагаю тебе выбраться в нейтральные сектора и жить. Даже, может быть, человеком, раз уж тебе так хочется человеческих свобод. Догадался, наверное уже: мы лгали про маркировки. Ты чист. Тебя ни один загонщик не вычислит, если он не...       - Почему ж умереть? - перебил ее Сергей, не став дослушивать про загонщиков. - Победить.       Анна запустила пальцы в и без того беспорядочную прическу, растрепала волосы у висков. Великолепный неправильный рот кривился так, что это выглядело даже жутко.       Сергей пытался понять по обстановке, где она. Никаких тебе больше рубчатых стен, аппаратов с множеством сочленений и линз… Очень простой кабинет. Звукоизоляция кое-где подклеена сероватой изолентой. Видны потеки. Ни картины, ни плаката на стене, только светлое пятно, светлее прочих панелей, где что-то когда-то висело. Скучная тумбочка, вроде как военного производства, но в таких делах можно и ошибиться: скучные тумбочки все на одно лицо. Искусственная елка с парой игрушек - да плохонькая кофеварка. Вот и все.       Именно при взгляде на кофеварку до Сергея дошло. Загонщики и кофеварки. “Эскру де Моску”. Слишком рядом, чтобы быть случайностью.       - Тебя контролируют жандармы?       Анна вскинула голову, а потом быстро обернулась к тому месту на стене, где явно был портрет. Но его недавно сняли, чтобы скрыть принадлежность рубки жандармскому управлению. Лицо стало беспомощным. Потом обреченным. Потом насмешливым, чуть через силу:       - Нет, Сереж. Меня никто не контролирует. Они мне помогают. С риском для себя.       За плечом послышался тихий смешок. Но Сергей больше не обращал внимания на Баранова. Перед ним снова мела пороша, снова падал серый снег. Падал и оседал на пегих от седины волосах, отросших чуть длиннее, чем положено по уставу.       День на А. Хороший, наверное, день. Не то, что его, на М.       - Аня… - сказал от тихо, мягко и так убедительно, как только мог. Конструктивная особенность. Должно было сработать. - Я новогоднего твоего подарка не приму. Не побегу, не привык я бегать, извини. Но если тебе помогли зашифроваться и пробить имперские глушители, значит, мощностей хватит.       - Нет, - с протестом, с нажимом выдохнула она. - Ты же не…       - Пожалуйста. - Он сложил руки ладонь к ладони. - Это единственное, чем вы можете мне помочь.              

XII

      Когда с ястребков передали данные об активности эскадры на длинной сканерной дистанции, стало понятно: облава действительно была. Подкрепление действительно не придет.       То, что Анна сообщила об этом чуть раньше, особо делу не помогло. Разве что дало время подумать о наказании для дезертиров.       Наказание обсуждали бурно.       Было понятно: вот-вот в решительный бой, и что же - четыреста человек неизвестной лояльности и сомнительной морали отправлять в этот бой со всеми наравне? Чтобы в спины стрелять начали? Чтобы к противнику перешли? Немыслимо! Недопустимо!       Сергей всунул руки даже не в подмышки, а под обшлага рукавов, максимально спрятав кисти. Не хотелось, чтобы командиры с мостиков видели, как он вертит и дергает костяшки.       А он вертел и дергал, загоняя поглубже в голову думы о том, что и мыслимо, и допустимо. И те, кто сбегут в решительный час, может быть, выживут… получат прощение… дотянут свои несколько лет, сколько кому осталось. Потому что - и это осознавал не только он, а все мало-мальски высокоранговые мятежники - сил добраться до Земли и деинсталлировать глобальную программу вывода в отставку у них нет. Если не использовать тактику Баранова (а ее поздно уже, в общем-то), то - и не будет. Неоткуда взяться силам.       Против них не только эскадра. Против них собственная разобщенность. Страх перед имперцами. Страх за самих себя. И - самих себя.       От таких мыслей не только пальцами щелкать начнешь. Волком взвоешь.       Но потом приходил покой. Тот же самый, что на линии огня… Как будто несут на руках, куда-то, к чему-то несут, и он знает, что это правильно, что там он быть и должен. Вот туда, куда ведет его Баранов, он прийти не хочет ни за что… Знает, что может, легко, без напряжения, без отчаяния, и тошно делается от этого. Но - не пойдет. Застрелится лучше.       А вот в то покойное место, которое начинается сразу, как пройдешь сквозь огонь, добраться ему важно и нужно. Главное - сосредоточиться на нем. И все сделать правильно.       Мысленно удерживая себя в этом критическом равновесии (не думать о Баранове, не думать об Анне, ни о чем не думать, кроме дела и того, что сцена - всюду), он отмел сам для себя идею о сдаче эскадре.       Какие ты жизни такой ценой спасать собрался, апостол Муравьев? Тех самых приравненных к скотам и к автоматам болванок, которым за неведомые преступления выделили по пять лет на брата - и о большем не помышляй? Тех самых солдат, которые верили тебе, пошли за тобой, потому что любили тебя? Некоторые вон, даже предавая, любили…       Это напомнило что-то из средневековой истории. Была там такая дама… “Все, кто любит меня, за мной!”       И чем она кончила, спрашивается?       В Империи, слава богу, на кострах уже не жгли. Но намного ли пытка устройством или иглой в клемму, перепрограммирование, ссылка на рудники - качественно лучше костра?       Нет, сдаваться было нельзя. А значит, следовало максимально использовать дезертиров… Иначе - только погибать.       Командиры предлагали разное: вернуть телесные наказания (“нет, мы их отменили, к прежнему возврата нет”, - был ответ), разрешить за нарушение субординации расстреливать на месте (“со всеми подобными случаями ко мне, решаю по каждому отдельно”, - распорядился Сергей), наказать только зачинщиков (нужно было проводить дознание, а на это не было времени). И даже - оставить все как есть, положившись на солдатскую совесть.       Хороший вариант. Но не рабочий. Сергей все про солдатскую совесть и солдатскую любовь теперь понимал.       Как и обещал, выучил урок.       Так что в итоге он распорядился перевести всех дезертиров в штрафники. Из этих штрафников сформировать экипаж и передать под его управление один из спасенных с ВК-7 кораблей. Идти штрафной корабль будет в середине строя, самовольно оставить поле боя не выйдет.       Да и не побегут ведь они во второй раз, верно, братцы? - Тут он окинул взглядом выстроенных перед экранами бывших дезертиров - и почти все, точно принуждаемые его голосом и его глазами, понурились согласно.       А командиром, - закончил он, - на мостик к ним пойдет майор Аркадий Баранов…       На этом месте Баранов вскинул голову так резко, что, будь он человеком, а не репликантом, порвал бы жилы. Чего-чего, а такого он точно не ожидал. Скорее, по своей привычке занимать место поплоше, но у сергеева колена, считал, что командир оставит его при себе и будет присматривать, ожидая удара в спину. Того ему и было надо, но у Сергея были другие планы.       - Так Баранов же… Да как это… - заговорили в несколько голосов сразу, но Сергей прервал всех, подняв руку.       - Только он в сложившейся ситуации имеет среди низких рангов достаточно влияния - и уже доказал это, инициировав переговоры. Я не считаю вину искупленной. Но давайте оставим суды и разбирательства до победы…       - Или смерти… - тихо сказал кто-то среди офицеров. Миша, может быть? Да нет, не в его духе. Сергей, во всяком случае, надеялся, что не в его.       Он развернулся на каблуках, заложил одну руку за спину, а другой сделал радисту знак соединить со всеми мостиками. И сказал - уже не ко флагману обращаясь, а ко всей маленькой армии, включая только что созданный штрафной экипаж:       - Внимание всем бортам. Говорит командир. Братцы. Друзья. Мы больше не будем убегать. Мы попробуем победить. Нам неоткуда ждать помощи, но это не значит, что все погибло. Мы с вами бывали и в более тяжелых переделках. Со мной, здесь, лучшие наши офицеры, вместе мы разработаем план генерального сражения, используем все наши сильные стороны и все имеющиеся возможности… Наше дело - правое. Мы воюем за свободу не только для себя, но и для всех рабов подлой этой системы, угнетенных, затравленных, безвольных, обезличенных. И в Империи. И за ее границами. За счастье, братцы, воюем! А счастья нет без свободы.       На голоэкранах пошло движение. Пошли шепотки. Сергей быстро окинул все мостики взглядом и позволил себе мягкую удовлетворенную улыбку. Потом кашлянул в кулак, стараясь не коситься на Баранова, но все равно косясь. И закончил:       - Надежду терять нельзя. У нас есть небольшой, но все-таки шанс, что низкие ранги с эскадры перейдут на нашу сторону. И мы должны его использовать. Я - его использую. Спасибо за службу и будьте наготове. Отбой.       Мостики сперва окутала металлическая какая-то тишина, а потом раздалось осторожное, но одобрительное гудение. Вышло, значит, обнадежить. Одной тяжестью на душе меньше. Баранов хорошо свою роль конфидента доиграл, все передал как надо.       Он подошел к Сергею, когда все уже расходились, когда был составлен генеральный план… Плохой план, Сергей и сам это признавал, но выбора не было.       Если не прорывать окружение, вариантов оставалось три: классическое построение на открытом участке; позиционная баталия под прикрытием двух малонаселенных спутников газовой планетки; и комбинация двух предыдущих - выстроиться, сделать вид, что приняли бой, потом “обратиться в бегство”, заманить в засаду под прикрытие спутников, воспользоваться ими как гравитационной ловушкой, бутылочным горлышком, и расстреливать имперцев по одному.       Последнее предлагал, конечно, Баранов. Сергей отмел и второй, и третий варианты.       - Мы уже слышали, что они делают с населением, если оно мешает. Никто не будет разбирать, сели мы на спутники или нет, оказывают нам там помощь или гонят взашей. Их просто расстреляют с линкоров.       - Ну так что же! Людей нам, что ли, жалеть?!       - Эти люди ни в чем перед нами не виноваты.       - Эти люди виноваты в том, что они - люди.       Сергею пришлось обрывать возражения окриком и требованием порядка. Он это не любил. Но и спорить с собой сейчас позволить не мог. Горько было, что может благодаря конструктивной особенности почти все, но только не донести, что сцена - всюду. Что нет разницы, люди ли, болванки ли… И поэтому нельзя, чтобы гибли мирные...       “Мутно небо, ночь мутна”.       - Сергей Иванович. Да зачем же вы им врете?! - Баранов схватил его за рукав так, что показалось, выломает запястье. Сергей, однако, руку вырывать не стал, просто остановился и стал смотреть на Баранова - так смотрят в глаза злой собаке, пока не опустит голову и не передумает бросаться. Этот тоже опустил. И договорил уже скомкано: - Я вам все время сказки да стишки… Но ведь это из той, о беленьком платочке… Или про покрывало белое, что там было? Казнь, белое покрывало - амнистия, черное - исполнение приговора. И вот курьера с помилованием нет и не предвидится, но мать показывается узнику в белом покрывале… Ведь не исполнит ваша Анна эту просьбу, - добавил резко, как будто тумблер переключили. - Даже если бы хотела, ей не смочь, кто бы ни помогал… Кстати, того, кто помогает, вы очень зря мне в Трилесах не позволили с колена снять. Сейчас бы куда как меньше бед на нас легло…       - Она это сделает, - сказал Сергей спокойно, глядя Баранову в точку над переносицей. Тот отпустил его руку и мимодумно попробовал смахнуть взгляд, как муху или каплю пота. Потом опомнился, снова сжал обе кисти Сергея, но уже без боли. Густые брови изломались трагически и безнадежно.       - Нет. Не сделает, и не надо лгать хотя бы мне. Я все передал, я старался вселить надежду, но давайте друг перед другом будем честными… Она не потянет. Так что же вы хотите, если знаете, что не потянет? Что вы задумали? Это самоубийство такое? Да какого ж черта!       Он вдруг отбросил руки Сергея, развернулся и с такой силой ударил кулаком в переборку, что, казалось, загудел весь борт. Это выглядело даже страшно. Две страшных вещи за одни сутки: кривящийся анин рот - и сутулая, сломанная эта поза Баранова, когда наверняка разбил костяшки, но не чувствуешь боль. Ничего уже не чувствуешь.       Сергей рывком развернул его к себе, заставил положить руки себе на плечи, втиснул в тень. И шепнул ему на ухо, надеясь, что конструктивная особенность не подведет:       - Поверь мне. Поверь в меня. Ты говорил, что я не сломаюсь. Так не сломайся сам. Меня не смог - и сам не смей. Не сейчас, понимаешь?       - Как я могу вам верить… Сергей Иванович… - тихо, прерывисто и устало прорычал Баранов ему в плечо, обнял осторожно и ласково.       - А как я могу - тебе? Но я, - шепнул Сергей с улыбкой, хоть улыбки его увидеть Баранов и не мог, - все-таки тебе верю.              

XIII

      После того, как штрафной борт был собран и укомплектован, распределены судовые роли, снаряжены расчеты при орудиях и выполнена сотня-другая более мелких дел, вместо прощания они просто сели на металлическую ступеньку перехода между главной палубой и жилым отсеком и стали разговаривать. Помешать никто не мог. Кому перед сражением понадобится в жилой отсек?       “Стали разговаривать”, - сильно, конечно, сказано. У них было минут двадцать до отправки последней части экипажа, с которой должен был уйти и Баранов, и заполнить их было совершенно нечем. Не плакать же друг в друга. Тем более, Сергею не плакалось теперь.       От Баранова можно было ожидать чего угодно, но Сергей ставил на то, что завалит себя делами, постарается не попадаться на глаза, а перед лифтом то ли пожмет руку, то ли возьмет за грудки, то ли поцелуй влепит - и все, долгие проводы - долгие слезы.       Сергей не считал так. Вернее, он знал, что расставание это больно, а боль эта - выматывающая, вроде зубной, и не проходит сразу. Но не боялся ее. И не стыдился больше. Ничего не стыдился уже.       Так что сел на ступеньку сам, посадил подле самозваного майора и сказал, предупреждая возражения:       - Задание от командира. Ты должен мне себя всего рассказать. Всего Аркадия Баранова. Как жил столько лет, что узнал, к чему пришел.       - И - почему вы?       - Это не обязательно. Зачем мне слушать про себя? Мне про тебя интересней.       - Ничего интересного во мне не имеется, это раз. А два - я же вот и не знаю даже, какие воспоминания настоящие, а какие - нет. Это вы со своим художником повязаны оказались. А у меня они вроде бы тоже должны сделанными быть; у всех, кто дольше пяти лет живет, сделанные - чтобы психика не рушилась. Но такая обыденность, скука. Ни тебе звездных битв, ни тебе штурмовых кораблей в огне и мерцания нездешних лучей… Не старался художник.       Сергей положил руки ему на лопатки, на согнутую, горбом выпирающую под кителем спину, привалился боком. Сказал с уверенностью, которая взялась в нем неизвестно откуда и уходить не хотела:       - Они все настоящие. И ты настоящий. - На этом слове Баранов поднял голову, задел холодным краем уха сергееву щеку, потер виски кончиками пальцев и крупно вздрогнул, когда почувствовал дыхание Сергея и прикосновение его губ к костяшке над указательным. - Говори, а то я начну.       - Да нечего мне…       Подначивая его, Сергей принялся вполголоса рассказывать о себе в первые трилесские годы. Про снег на плацу. Про то, как утомляли и смешили его Гебели. Как он от них бегал всеми правдами. Про первые дурацкие попытки составить заговор. Про неудавшийся смотр.       И постепенно Баранов тоже включился: скупо, неохотно, но начал о себе. Что был, может, не самым лучшим, но точно инициативным командиром. Легко обзаводился врагами и плевать на них хотел. Что с друзьями было хуже, но были и друзья. С кем-то же надо совместно обмундировываться, покупать водку и болванок для удовольствий - других развлечений не завезли. Что Сергея хорошо знал по Семеновскому, не просто в лицо, а как начальника и человека (“Тогда я, конечно, думал, что вы человек”). И хотел бы сблизиться, но - иерархия. Он всегда строго ее соблюдал. В репликантов, даже высокоранговых, даже экспериментальных, это вколачивается намертво. Есть вы. И есть люди. И между вам стена - не пробьешь.       - Поэтому даже теперь “выкаешь”?       - А если скажу, что из врожденной, вернее, заложенной при создании вредности характера?       - Поверю. Но ты продолжай…       Разжалование стало для Баранова страшным ударом. Сергея ссылкой просто прибило к земле, вытряхнуло из него последние иллюзии, да и оставило в покое… А Баранова, который при всех своих умениях, навыках и воспоминаниях, попал вдруг к самым низким рангам, мучило фантомной болью до сих пор. У людей, бывает, болит отрезанная конечность. А у него фантомные погоны ныли. И фантомная хорошая старая жизнь.       Он бы, наверное, нарвался однажды и, несмотря на ценность для Короны, выключился бы под пытками… Его страшно наказывали пару раз, пятьдесят горячих - вообще семечки... Но Сергей позвал в заговор (Сергей не помнил этого эпизода, наверное, позвал, но - как, почему? выскочило! - А вот Баранов помнил до мельчайшей детальки). И - стало светлее. Больнее - тоже, но к боли ему, армии рядовому, было не привыкать.       - Очень мудро с их стороны, что они нам боль не отключают, - резюмировал он почти весело. - Боль - и возможность опьянеть. Это же две стороны одной медали и два рычага управления. На них все завязано.       - Ты хотел сказать “возможность любить”?       - Нет, - он покачал головой, - этого нельзя. Любовь, жалость, совесть. Сдохнешь, если начнешь любить и жалеть. Но тут конструкция нам не в помощь, а во вред. Это же заложено. По образу и подобию, или как там. Вы лучше Евангелие знаете.       - Точно. Гораздо лучше тебя. Там про “нельзя” ничего нет, Аркадий. Это все выдумки. От большого страха и большой боли.       - От жизни. От того, что ее так мало, а надо так много.       - Мы все исправим.       Сергей поймал его горстью под висок, привлек голову к себе, поцеловал в затылок. Проговорил спокойно, даже счастливо, стараясь, чтобы шедшая изнутри дрожь не прорвалась в голос:       - Я все исправлю.       Баранов закаменел, точно статуя. И сказал, стискивая и разжимая кулаки:       - Я вас никому не отдам. Я вас никому не позволю забрать.       “Позво-о-олишь, - подумал Сергей с весельем, со злобой даже, не на Баранова, а на весь мир. Зарылся носом в волосы, послушные, мягче меха и приятнее. Прижался щекой. - Позволишь, милый мой. Бедный мой. Так надо”.       А потом пришел Миша. С сообщением, что надо отправлять последнюю группу, со сводками о продвижении эскадры. Мог бы и на значок, но видимо, хотел лично. Потому что ему тоже страшно было. От большой боли и от жизни, которой так мало, на наперсток осталось, а нужно - на всю Вселенную.       - Можно я к вам сяду? - спросил безо всякого смущения. Втиснулся на ступеньку третьим. Положил на пол падд. И обнял обоих длинными легкими руками.              

XIV

      - Наблюдательный пункт, сообщите мостику о статусе противника.       - Противник на сканерной дистанции, подполковник. Снизили скорость, перегруппировываются.       - Растягиваются цепью?       - Так точно, будут смыкать фронты, как только мы сойдемся до визуальной.       - Давайте по численности. Данные разведки подтверждаете?       - Да, командир. Тридцать шесть бортов. Линейные крейсера, четыре линкора. Число орудий в соответствии с классом.       - Командир, мы продолжаем сокращать дистанцию или ждем их здесь?       - Продолжайте сокращать дистанцию.       - Есть.       И Баранов со своего мостика вполголоса:       - Пока не поздно, надо перебежчика изобразить. Подманить их поближе с поднятыми лапками, а потом расстрелять ближайший борт - и на таран линкора. Если удачно направим - хоть один выведем из боя.       Чей-то одобрительный выдох.       Снова Баранов:       - Даете добро, Сергей Иванович? Мы готовы. Кровью искупим. Ну, или растворчиком, у кого что.       Несколько робких смешков. Гаснут сразу же, как искорки.       - Штрафной экипаж, отставить. Не даю добра.       Отчетливый, всем, на каждом мостике слышный скрип зубами.       Скрип нужно проигнорировать. Собраться. Отмахнуться. Переключиться на связистов.       - Командир - узлу связи. Продолжайте устанавливать соединение.       - Узел связи - мостику. Соединения с эскадрой нет. Полное радиомолчание.       - ...не ведут переговор со скотами, - неизвестно, кто. Черное глянцевитое, должно быть. Единый надразум, у которого только одно желание сейчас - мстить. Раз не ведут переговоров - мстить. Раз не считаются с прошлыми заслугами, с годами верной рабской службы - мстить. Раз никогда не назовут равными себе, потому что, видите ли, у некоторых кровь не того цвета, и у всех синтетические внутренности и нет души… - мстить, мстить, мстить. Пойти на таран, подорвать себя, ворваться на чужую палубу, устроить кровавую рукопашную… Только бы не вот так: медленно сближаться среди безмолвной звездной пустоты и знать: противник настолько презирает тебя, что даже коннектом не удостоит.       И ведь не удостоит, правда. До самого конца. Потому что переговоров не ведут. И потому что Баранов прав: ничего не выйдет у Анны. Она не сможет. Сергей это знал с самого начала, но было важно убедить в этом своих людей - и в первую очередь одного недоверчивого, злого, умного, все понимающего своего че-ло-ве-ка…       Человек должен отпустить. Разжать челюсти, которыми он так и не смог Сергея перемолоть. Дать сделать то, что Сергей должен - к чему в итоге принесли его на руках. Потому что сцена всюду, и это последний акт лайв-спектакля. Можно не выйти под софиты, остаться в тени, пойти, куда ведут: “разбойничьей шайки атаман Муравьев”, каково?! Даже быть счастливым, наверное. Сколько? Месяц, пару месяцев, полгода? И каждый день ждать, что программа вывода в отставку сработает, как надо.       В первых рядах, сказал Баранов. День такой. Он, может быть, даже сегодня, этот день…       Или все-таки нет.       Или сегодня другой день. На М.       День, когда можно все изменить. Если перестать бояться так сильно. И решиться на то, что уже давно обдумано и готово.       - Мы выходим на визуальную.       - Начинайте приводить в боевую готовность все орудия.       - Всем бортам: орудия наизготовку.       - Есть, флагман.       - Узел связи, что у вас?       - Молчат, ваше высо… подполковник.       - Визуальная дистанция достигнута?       - Сейчас… Немного еще… Достигнута.       - Выводите картинку.       И вывели: лебединый строй широкогрудых, ощетинившихся надстройками имперских кораблей. Все - белоснежные, Сергей отлично это знал, по собственному опыту парадов, по прессе, по картинкам, которые украшали каждую стену каждого кабинета армейского начальства... но из-за удаленности от светил крейсерная цепь казалась серой. Того же оттенка, что снег на ВК406-5. Который не перебороть волей одного Муравьева, не отменить, не выключить. Снег будет идти всегда.       Но что-то же может Муравьев? На что-то еще способен?       - Узел..?       - Соединение отсутствует.       - Ходовая? Орудийная?       - Ход замедлен, построение завершено. Орудия готовы, ждем сигнала к атаке или их огня.       - Орудийная, отставить. Внимание всем бортам. Приказ командира, - начал Сергей негромко, но очень четко, веско. Сейчас решалось все. Он должен был звучать так, как никогда в жизни еще не звучал… - Без моей команды не атаковать, в бой не вступать, стоять в цепи. Я попробую договориться. Связь будет вблизи их строя. На кораблях противника - сотни наших с вами братьев, таких же болванок, как мы. Их можно поднять. И если они перейдут на сторону восстания, победа будет за нами.       - Сергей Ива…       - Мне нужен истребитель. Один. Никакого прикрытия. Готовьте.       - Есть…       Особенность особенностью, но смотрели на него в основном с ужасом. Красные короны заполыхали в глазах даже друга Миши - Сергей впервые это у него видел. Пару раз слабо попытались схватить за рукав (Щепилло? Соловьев? еще кто-то из офицеров?). С мостика провожали встревоженным гудящим молчанием. А он шел, на ходу снимая портупею и китель, чтобы переодеться в гермокостюм, и старался не обернуться. Не начать искать зеленые глаза на голоэкранах. Потому что он не пережил бы этих глаз. Сложился бы. Он почему-то думал именно этим словом. Ничего более подходящего в голову не приходило. Сложился, как вдвое складывают карту. Как убирают в прорезь выкидной нож. Как недочитанную, драгоценную бумажную книгу складывают с легким хлопком…       Но его не окликнули, уважая, возможно, его выбор - или просто от горя онемев. И он выстоял. Не сложился.       К истребителю, под парами уже, заправленному и готовому к вылету, он почти бежал. Застежка шлема заедала, а остановиться и справиться с ней, справиться с дыханием, он позволить себе не мог. Ему помогли. Он запрыгнул сперва на плоскость, а потом и в кабину, несколько раз шумно выдохнул в маску, проверяя подачу кислорода. Прозрачный обзорный купол машины начал медленно опускаться. Техник у борта, тот, что боролся с застежкой, прижал руку к сердцу - не в привычном имперском салюте, а в каком-то очень… семейном жесте. Как будто отпускал сына на войну - и сердце болело за него.       “Удачи, Сергей Иваныч”, - вроде бы крикнул он. Или что-то другое крикнул: когда разогреваются двигатели, любые звуки тонут в их шуме.       Шум этот напомнил Сергею о лесе. О настоящих деревьях под Москвой - не автохтонных, безумных в своей несуразице, - а вполне земных. Березки, липы.       Был ли он действительно хоть раз в своей жизни в лесу? Или это майор Бельская талантливо нарисовала для него мирное, нестрашное, неболезненное прошлое? Если так - спасибо ей. За все спасибо.       Выход на истребителе в холодную, зыбкую, пожирающую все звуки космическую ночь ни на что не был похож. Это тебе не унылые часы за штурвалом внедорожника над снежной взвесью. И не тряский лендер. Это плавное скольжение, биение пульса в висках, звезды, цепляющиеся за плоскости и закрылки. Вперед, только вперед, к постепенно вырастающей из темноты цепи мордатых имперских кораблей. Последнее наслаждение вольного полета!       Сергей щелкнул тумблером на консоли, включая режим парламентера. Загорелся алый маячок. Алый, а назывался по старинке - “Белый флаг”. Почти как белое покрывало в сказке Баранова. Сергей, кстати, такой сказки не помнил. И хорошо, наверное. Смысл он понял и так.       С помощью “Белого флага” он начал транслировать свои позывные. Хотя его наверняка могли уже опознать и визуально. Но никаких действий, разумеется, не предпринимали.       Еще один мягкий щелчок. Параллельный коннект на несколько каналов. Нужно было держать связь и со своими, и с противником… Но канал противника по-прежнему не давал соединения. Перед лицом Сергея, будто бы прямо на лобовом стекле, подернутом ледком по самому низу, расцвела на фоне линкоров загрузочная ромашка. Гротескный символ ненастоящего рассвета.       Зато по “своему” с ним заговорило сразу несколько голосов.       - Сережа… - полный горя короткий мишин выкрик.       - Сергей Иванович, они орудия поднимают на флагмане… - Щепилло или кто-то еще из офицеров наблюдения.       И тут же, почти в один голос с ними обоими:       - Не делай этого. - Баранов.       Рявкающий, сухой, как кашель, окрик. Но больше просьба, чем приказ, на самом-то деле.       Слабая радость: на “ты” заговорил, надо же. Все-все понял, значит.       - Надо сделать, - ответил он Баранову извиняющимся голосом. - Надо, потому что я не смогу как ты. То есть смогу, знаю, что смогу, но - не хочу.       - Не обязательно для этого умирать.       - Никому не обязательно умирать Но нас будут убивать сейчас. Ты пойми: и в их глазах, и в ваших я не человек, и поэтому уже проиграл. Человеком они меня не признают никогда. Репликантом ты меня сделать не смог. Думаешь, с чего столько неудач?.. То-то. Если б вас вел человек, все сложилось бы совсем иначе с самого начала. Другой отзвук, другой резонанс. А теперь у меня не осталось ничего, кроме вечной жизни. Чем другим мне платить за нашу свободу?       - Она все равно не снимет радиомолчание! Тебя просто сейчас расстреляют.       - А это не важно уже. Дело не в том, что я могу им сказать. А в том, что я уже сказал. Чем был.       - Сергей Ива… Сергей. Не смей так. “Был”. Не надо.       - Я должен. Ты же про то, что Евангелие позабыл, тоже врал ведь? Помнишь, у апостола Павла: ценою крови куплены есте, не будете раби человеком.       Долгая-долгая свербящая тишина, от которой электрически потрескивают волосы и затылку делается щекотно в гермошлеме. И наконец глухое, рычащее, плачущее:       - Ты не один. Ты там один не умрешь.       А вслед за этим он вдруг перестал слышать Баранова - или тот перестал с ним говорить, отвлекся, что-то крикнул в сторону: “Мостик - штрафному борту. Слушать мою команду…”, какие-то приказы… С флагмана закричали в ответ: “Майор, вы нарушаете…”, все сбилось, слилось, слиплось в ком…       И он не сразу понял, что это пошло соединение с противником… Да нет, не с противником, не с цепью имперской эскадры, наводящей на него - и на внезапно пришедшую в движение маленькую армию за ним - дула носовых орудий.       Это была дальняя связь. Прорыв радиомолчания. И как же дико ломило затылок и виски от того, что по нему одновременно работали глушители на крейсерах, до него пытались докричаться свои - и к нему единомоментно подключились сотни, наверное, новостных лент по всей Империи…       Анна все-таки смогла.       - Братья… - сказал он, потому что не придумал ничего лучше, да и не важно было, что говорить. - Друзья. Мы все…       На имперском флагмане не успели понять, что к чему. Или наоборот - поняли слишком хорошо. Потому что Сергей увидел вспышку. Ярко-золотую, как первые лучи солнца, выглядывающего из-за земной орбиты, разливающегося розовым по атмосфере.       В этот момент он снова почему-то подумал про лес. Про березы - и, по странной ассоциации, про тот чудесный мультик о муравьишке и муравейнике.       - Мы все одина… - Золотое, выжирающее глаза пламя плеснуло в борт ястребка. Взрывом оторвало плоскость, разворотило дюз. Сергея вдавило в кресло, на короткое мгновение не стало ничего, кроме высокого чистого звона в ушах и горячей крови на языке.       Отсоединило сразу ото всех каналов. И алый маячок погас. Но трансляции все еще шли, уже без его участия. Разве имперские СМИ упустят шанс показать чью-то смерть?       Он успел увидеть, как искореженный клок обшивки, стремительно вращаясь, уплывает в сторону. Он и сам поплыл в сторону, как будто ремни уже не удерживали его в кресле. Хотя на самом деле взрыв ремни не повредил. Просто его обездвиженный истребитель теперь тоже вращался на месте.       Совсем близко, руку протяни, тонули во мраке тупые самодовольные рыла линкоров и крейсеров. На них медленно возводили орудия: не только по носу уже, но и по бортам…       Потом развернуло еще немного: и Сергей увидел, как смешная куцая цепь старых транспортов нестройно выходит на дальность главного калибра. И как первым залпом расцветает то ли флагман, то ли штрафной борт.       Он правда не был один. Его правда не оставили одного.       Он был знаменем, был хоругвью: вот куда донесли его на руках. Вот где отвели ему место.       И если это была не его победа, то что он вообще о победах знал? И если это было не его поражение, то что он знал о поражениях?       Но все же в последний момент, перед тем, как отключиться из-за критической неисправности, намертво зависнуть и засбоить от контузии так, что потом его насилу вернут в рабочее состояние, он думал не о мире, который все-таки смог изменить (ему хотелось в это верить хоть чуть-чуть). Не о сером снеге, прекратившемся ненадолго. Не о сцене, которая всюду, на которой он и лежал сейчас у всех на виду, смешной кукольный болванчик, раздавленный перегрузками…       А о шумящих под летним ветерком березах. О славном старом мультфильме. О зеленых глазах. О том, что солнце скроется и муравейник закроется, и он уже опоздал, опоздал безвозвратно.       “Мне домой… надо”, - шепнул он - или только подумал. По подбородку, нарушая герметичность маски, побежала кровь.       Перед ним, во всю космическую ширь, простиралась поле боя. Гигантские линкоры медленно выдыхали пламя: залп, залп, еще залп, еще залп.       Старенькие транспорты, продолжая стрелять, продолжая идти вперед, принимали грудью золотые искры… Взрывались вихрем стальных обломков, кренились, сталкивались, разрывали цепь.       И несытая космическая тишина милосердно позволяла им гореть беззвучно.