***
Я уже не помню, как долго я сидел и смотрел в одну точку. Моё внимание рассредоточилось где-то в области маленькой чёрной крапинки на стене. Я уже совсем не понимаю, хочу ли я умереть или я просто не хочу жить. Все эти размышления мучают меня, не дают сомкнуть глаз. Куда мне деться, как сбежать от самого же себя? Я посмотрел на часы, и их циферблат показал, что сейчас 11:15 утра. А ведь совсем недавно только начало светать. Меня беспокоят мои потери во времени и пространстве. Как мне поступить, чтобы это закончилось, чтобы я наконец начал понимать, существую ли я? Всё будто скрылось под огромным чёрным куполом, погрузившим меня во мрак. Я буквально был вне сознания, неспособным к здравой оценке. Всё моё существо ожидало кульминации, долгожданной разрядки после долгого времени, проведённого в бездействии. Мне хотелось дёрнуться, сделать хоть что-то, чёрт побери, но сил на это у меня совершенно не осталось… Я схватился за голову и тут же вздрогнул от резкого звука. В квартире раздалось дребезжание дверного звонка. — Неужели опять этот мальчишка? Чёрт бы его побрал! — процедил я сквозь зубы. Я был порядком зол на него, а потом вдруг осознал, что он не виновен ни в чём, кроме того, что помешал мне себя убить. Я встал и открыл дверь, даже не взглянув в глазок. Я был уверен в том, что это он. Поднимая глаза, я увидел перед собой бригаду скорой помощи: девушка и двое мужчин в синей униформе. В руках у девушки был оранжевый саквояж, а позади… Этот неотвязчивый пацан. — Чем могу быть полезен? — недовольно спросил я, немного пошатываясь. Мне было тяжело стоять после ещё одной по счёту бессонной ночи. — Константин Клингер — это Вы? — обеспокоено задала вопрос девушка. — Верно, но… У меня всё в порядке, я здоров. — Вы не воспротивитесь, если мы войдём в квартиру? Моё сердце сильней заколотилось, оно намеревалось пробить грудную клетку. Я молча открыл дверь пошире и с индифферентным лицом продолжил наблюдать, как бригада медицинского персонала втискивается в мою унылую однушку. Я закрыл дверь прямо перед носом мальчонки, злобно фыркнув ему в лицо. Двое мужчин начали рассматривать стены, увешанные мрачными картинами и надписями, непрочно прикреплёнными булавками к обоям. Это напрягало. Тем более, я всё ещё не понимал, что за цирк здесь вообще происходит. — Эй, смотри-ка, — обратился к своему коллеге один из фельдшеров. Он вытянул вверх руку, указывая на бумажку, прикреплённую к стене иглой. Там было написано «Всем галоперидолу за счёт заведения». Все посмеялись, но потом вдруг решились спросить, имею ли я хоть какое-то представление о том, что написал там. Выдохнув, я отозвался из дальнего угла коридора, цитируя заученную инструкцию: «Это типичный нейролептик, производный бутирофенона. Оказывает антипсихотический и противорвотный эффект. Его антипсихотическое действие связано с блокадой центральных дофаминовых и адренергических рецепторов в мезокортикальных и лимбических структурах головного мозга. Ну, метафора, понимаете?». Фельдшера переглянулись между собой, а на лице девушки отразился интерес. — Константин, правильно ли я понимаю, сегодня ночью Вы пытались покончить с собой? — её румяное лицо резко осунулось, и интерес сменился озадаченностью. Я молча предложил ей стул. Теперь мне стало ясно, что происходит. Мальчишка вызвал психиатрическую бригаду. — Это всё он Вам рассказал? — спросил я, сделав ощутимый акцент на местоимении «Он». — Константин, мы все здесь, чтобы помочь Вам. Нам нужен честный и чёткий ответ. — Да. Но у меня нет депрессии или каких-то расстройств. Я, знаете, не тот человек, который приписывает себе «модные» психиатрические диагнозы. Девушка достала из чемодана документы и, как бы невзначай, задумчиво посмотрела вверх. — Какое сегодня число? — спросила она, будто бы сама не знала. Фельдшера молчали, ожидая моего ответа. Я понимал, для чего это. Так психиатры иногда спрашивают, когда хотят проверить ориентированность во времени пациента. Но вот ведь незадача, я и сам не знал, какое сегодня число. Тяжёлые мыслительные процессы отяготили выражение моего лица. Я начал вспоминать, когда в последний раз придавал значение цифре на календаре… Ничего. Я абсолютно потерялся. — Простите, я как-то давно не думал об этом. Мне очень жаль. Я… Я не помню, какое сегодня число. — Интересно. Вы помните наизусть инструкцию к галоперидолу, но не помните сегодняшнее число. Так с какого момента Вы перестали отслеживать дни? Где Ваши родители? Вы ходите в школу, общаетесь со сверстниками? Вам ведь всего семнадцать, верно? — Да, мне семнадцать. Ничего из перечисленного Вами больше не имеет место в моей жизни. Знаете, дело в том, что я потерял интерес ко всему. Для меня мысль о светлом будущем кажется такой непостижимой. Я не могу представить себе действие или вещь, которые могли бы хоть немного удовлетворить меня. Я как будто давным-давно умер. Без возможности воскреснуть. Другие люди находят ценность хоть в чём-то. Я запрокинул голову, не давая слезам прокатиться волной по моим щекам. Девушка сочувственно смотрела мне в глаза. Я же избегал зрительного контакта. Мне было страшно. Я знал, что всё, что я тут наговорил, может сыграть против меня. — Я должна узнать, были ли у Вас самоповреждающие действия. Вы можете подвернуть рукава? Это просто формальность. Я хрустнул пальцами и, сжав губы, закатал рукава рубашки. Глубокие алые шрамы защипали глаза всем присутствующим. Один из фельдшеров в ужасе отвернулся в другую сторону. Видимо, новенький. Я ощущал этот дикий испуг, повисший в пространстве. Как же давно никто не видел моих рук. Я уже и забыл, что, наверное, это не очень нормально. Резать себя. Рельеф конечностей исказился от огромного количества шрамов и открытых ран. Некоторые из порезов были двухдневной давности, они уже успели покрыться коричневой корочкой. А шрамы от ожогов выглядели будто оспа, сожравшая мои запястья. Девушка поднесла указательный палец к подбородку и нахмурилась. — Впечатляет… А это Вы чем сделали? — она указала на тёмно-коричневый струп от ожога. — Нагрел ножницы над свечой. — А Вы никогда не думали, что можете умереть, нанося себе именно такие увечья? — Вы смеётесь? Я только этого и жду. Девушка начала заполнять бумаги и шёпотом бормотать под нос мой приговор. Я расслышал в её шёпоте слова про сниженную критику, отсутствие витальности и ещё что-то. Не смог разобрать. — Раз Вам уже исполнилось семнадцать, нужно подписать бумаги о добровольном стационарном лечении, иначе у нас есть все показания на принудительную лекарственную терапию в больнице. Второй вариант длится намного дольше, выписка только через суд. Выбирайте сами. — Покажите, где подписать, — выдохнул я. — Здесь и… здесь, — девушка поставила метки на полях, где должна стоять моя подпись. — Вы раньше принимали психотропные препараты? Вижу, интерес у Вас к этому есть. — Нет, не принимал, но осведомлён. — Снимите с себя все украшения сразу, в больнице всё равно отберут. У нас разные дети лежат, могут и дёрнуть. Всё колющее и режущее тоже оставьте дома. Полотенца там есть, а вот нужные средства личной гигиены, кроме бритвы, стоит взять с собой, если родственники в ближайшее время не принесут. — Не принесут, — фыркнул я. После того, как я собрал вещи, меня сразу взяли под руки. Это злило. Я не псих. Я ведь не псих?***
В машине окна были закрыты странными занавесками. Я помнил все повороты дороги наизусть и даже на чистых телесных ощущениях мог представить, проложить теоретический путь в голове, понимая, по какой именно трассе мы едем. Но в какой-то момент сбился. И теперь больше не имел ни малейшего представления о пути. Со мной сидела врач, следила за каждым движением. Молча. И тут резко мы остановились. — Пробка, Алёна Алексеевна, — крикнул водитель с переднего сиденья. — Плохо, — ответила она. — Включите сирену, так будет быстрее. Завыл звуковой сигнал, и мы тронулись с места. Мог ли я представить ещё этой ночью, что утром с такими почестями отправлюсь в психушку? Город жил своей жизнью. Город, скрытый за странной занавеской от моих глаз. Мы вышли из машины скорой помощи. Меня всё ещё держали под руки. Над дверью красовалась надпись «Приёмный покой». Здание казалось весьма потрёпанным, но мы быстро скрылись за дверьми. Медсестра, сидевшая за компьютером, начала узнавать мои личные данные, но у меня уже заплетался язык. Казалось, сейчас он заполнит собой всю ротовую полость, а это ведь только начало. Пройдёт ещё уйма времени, пока меня определят в наблюдательную палату. Основная мысль, тревожащая меня, вмещала в себя концепцию антисоциальную. Я не хотел видеть людей. Мне не хотелось находиться в палате рядом с психами. Я ведь не дошёл «до ручки». Другим гораздо хуже, чем мне. Очень многие клинические признаки я в себе переоцениваю. Меня проводили в маленькую комнату, где сидело уже три врача. Рядом не было злобных санитаров, как рассказывалось в страшных историях или скорее «байках» моих демонстративных сверстников. Передо мной сидели две девушки и мужчина. Одна из них носила короткую стрижку. Её пронзительный цепкий взгляд осматривал меня сверху вниз. На ногах у неё были очень забавные фиолетовые конверсы. Я всегда смотрю на обувь, если уж приходится общаться с людьми. По обуви можно многое рассказать о человеке. Эти конверсы, думаю, мог бы носить творческий человек. Необычный. Рядом с ней девушка постарше на вид. Мне показалось, что она очень строгая. Белая рубашка, застёгнутая на все пуговицы, выглядывала из-под идеально выглаженного халата. Мужчина же сидел по правую сторону от меня за компьютером. Зачем он ему? — С чем привезли? — участливо, но достаточно резко спросила врач в фиолетовых кедах. — Наверное, у психиатров это называется текущий суицид, — очень тихо ответил я. У меня уже оставалось достаточно мало сил для того, чтобы разговаривать. Мужчина начал торопливо записывать мои слова, громко щёлкая «пробел» каждый раз, когда я заканчивал мысль. — Понятно. А с чем связана причина? — отозвалась девушка рядом. — Неудачный экзистенциальный поиск себя. Впрочем, не нашёл. Мужчина хихикнул. В другой раз это бы меня взбесило, но сейчас нет. Моему положению не позавидуешь. Нельзя вести себя агрессивно в таких местах — свяжут. Леди с короткой стрижкой укоризненно посмотрела на него. — Это было скорее спонтанное желание или ты долго продумывал план убийства себя? — Я просто пришёл к этому в какой-то момент. На днях я разбил пустую бутылку крепкого алкоголя и хотел вскрыть себе общую сонную артерию, но что-то меня остановило, и я просто нанёс себе очередные порезы. — А когда ты делаешь это, возникают ли у тебя какие-то образы? Ты можешь контролировать их? — Кажется, я понимаю, о чём Вы. Иногда я представляю, как убиваю себя, и от этого мне становится легче. Как будто я уже это сделал. Знаете, слетают привычные границы, и я испытываю эйфорию при мысли о своей смерти. Нередко представляю, как я падаю вниз с соседнего здания или как вскрываю артерии, и ярко-красная кровь начинает фонтанировать. — А эти образы они насколько близки к реальным картинкам? Ты видишь их с такой же точностью, как и нас, как и других людей? — Пожалуй всё-таки нет. Девушка прищурилась, осматривая пол вокруг себя, а потом немного подалась вперёд и продолжила диалог. — Так, ну хорошо. А интересы у тебя какие-то есть? Чем ты заполняешь своё время? — В последнее время я… Знаете, у меня кровать над письменным столом. Мне настолько стало тяжело залезать туда каждый раз, как я испытываю физическую усталость, что мне пришлось постелить себе простыню на паркете. На глаза навернулись слёзы. — Продолжай. Я всхлипнул и, захлёбываясь от очередных спазмов, постарался сдержаться. — Раньше я играл на виолончели, окончил музыкальную школу с пятёркой в дипломе. Рисовал, писал стихи, читал. Я уже и не помню, когда перестал делать всё это. Когда потерял интерес и все силы?.. — Ладно, Константин, пройдём за мной. Посмотрим на твои руки, рост и вес. Уже не будем тебя мучить больше. Я с трудом встал и отправился за врачами в соседнюю дверь. Вес оказался у меня ниже нормы. После чего последовал вопрос про мой аппетит, которого не было совершенно, а после последовал мой ответ, собственно, про его отсутствие. — Сними, пожалуйста, верх и низ. Мы посмотрим, насколько всё серьёзно. Я снял рубашку и футболку, а потом услышал, как кто-то из них поперхнулся. Ссадины были даже на спине. Я раздирал ногтями неровности кожи. — Ну что, кто берёт? — обратилась девушка к коллегам. — Мария Дмитриевна, не скромничайте, он Ваш, — строгая леди в выглаженном халате явно не желала возиться с таким ничтожеством. Девушка в кедах улыбнулась и ещё раз представилась. — Неужели меня сейчас отведут в наблюдательную палату? Туда, где так много людей? — У нас нет наблюдательных палат, у нас есть боксы, — ответила Мария Дмитриевна. — Там пациенты сдают анализы, прежде чем их допускают к остальным. Я облегчённо кивнул, но ужасное чувство тревоги не прекращалось. Оно сопровождало меня каждую секунду: и пока я шёл к острому отделению, и пока медсёстры обшаривали мой рюкзак, и пока я снимал украшения из носа и ушей, которые не снял дома, потому что надеялся на то, что мне разрешат их оставить… Всегда. Утаить пачку сигарет, спрятанную в пальто, так же не получилось. Мне выдали серую футболку с печатью и проводили до бокса.***
Бокс закрывался на две двери специальным ключом. Нигде больше таких не видел. Он был железным, по форме напоминал угол в девяностно градусов, а на кончике гранёный шпенёк. Он вставлялся в скважину, словно дверная ручка. Это и был её прототип по сути. Я не знаю который час. Сижу на кровати и не могу уснуть. За окном уже начинает светать, но солнце ещё не выглянуло из-за горизонта. Часов пять утра, наверное. Я очень хочу в туалет, и уже даже стучал в стеклянное окошко, выходящее в коридор. Но никто не подошёл. Тогда я постарался всмотреться в него, как можно левее поворачивая голову. Медсестра на посту мирно похрапывала. И тут я подумал: «Если я обделаюсь в штаны, то это будут всё ещё мои проблемы или уже их?». Находясь здесь всего несколько часов, я как будто перестал ощущать своё «Я». Это моё тело, их тело, тело науки, достойное лишь медикаментозных экспериментов над собой? Вчера вечером, когда мне дали одеяло и застелили кровать, я заметил странное существо на соседней койке. Не мог определить его пол очень долго, но потом логически домыслил, что меня не могли положить в бокс с девочкой. У него были длинные кудрявые волосы, это был подрастающий ребёнок, может быть лет двенадцати. Так вот, сейчас он проснулся и заметил меня. Жуткая улыбка обезобразила его лицо, а в глазах засверкала странная искра безумия. Он начал качаться из стороны в сторону и отводить взгляд, украдкой всё же посматривая на меня, будто бы ему самому было интересно, кто же я всё-таки такой, но он не хотел, чтобы я смотрел на него в ответ. Последние девять месяцев я постоянно испытываю ощущение тревоги и уже привык к нему. Но со вчерашнего вечера и до настоящего момента оно продолжает усиливаться и прогрессировать. Да ещё и этот слегка странный… Э-ээ, пациент. Меня пугают его повторяющиеся движения и то, что он не издаёт никаких звуков, кроме кряхтения и сопения. Вероятно, у него был заложен нос. И тут мимо окна прошла медсестра. Она мельком взглянула в нашу сторону и, нахмурившись, достала ключ от двери. — Мальчики, вы чего не спите? — спросила она настороженно. — Мне срочно нужно в туалет, — выпалил я с таким отчаянием в голосе, что аж самому стало мерзко. — А чего же ты раньше не сказал? Я поднял брови и сжал губы, но не стал спорить. Сама ведь знала, что дрыхла без задних ног прямо на посту. Вбегая в ванную комнату, я хотел захлопнуть дверь, но медсестра не дала мне этого сделать, сказав, что все пациенты делают свои дела с открытой дверью. И это нормально. Я был в шоке, но нужно было выбрать: либо я гордо оправляюсь в штаны, либо в то место, которое для этого больше предназначено. Я вышел из уборной и шлёпнулся на кровать. Мне вдруг стало так не по себе. На что я согласился? И это ведь только несколько часов. Сколько мне ещё здесь находиться? Я ненавижу себя! Чёрт дернул меня за язык сказать всё, как есть. Лучше бы я никогда не рождался, чем жил вот так: в бесконечном страхе совершить ошибку, наказывая себя за проступки болью. Снова щелчок. Открылась сначала одна дверь, потом вторая, а на пороге появилась медсестра, но уже другая. У неё было тучное тело, огромные глаза и слипшиеся от туши ресницы. Она сказала, что у меня сейчас будет «большая миграция» и чихнула. Я посмеялся бы от души в любой другой раз, если бы не эта чёртова тревога, заставляющая трястись всё моё тело, не дающая сомкнуть глаз всю ночь и блокирующая все мои попытки расслабиться в умопомрачительной неге смеха и всепоглощающем состоянии радости. — Возьми с собой своё постельное бельё, — шутливо улыбнулась она. Я покорно кивнул, и мы вышли в коридор, оставив кудрявого мальчика одного в боксе. В пространстве между дверьми лежал мой рюкзак с вещами, и тучная женщина взяла его в одну руку, а другой придерживала меня за предплечье. Свет слепил мне глаза, и в отражении стёкол я видел свой измождённый силуэт: сальные клочья чёрных волос, пугающий взгляд с оттенком психической неустойчивости, эта серая больничная футболка с печатью, искусанные до крови губы и шрамы… Шрамы, которые невозможно не заметить. Какое же ты ничтожество. До чего ты довёл себя? Ты не достоин чего-то лучшего, кроме того, что имеешь сейчас, кусок собачьего дерьма! Я отвернулся от отражения и стиснул зубы. Мы прошли практически весь коридор, прежде чем остановились около бокса номер «шесть». Это явно отсылка. Когда мы вошли внутрь, я спрятал рюкзак в ящик. В шестом боксе уже было двое ребят. — Тётя Женя, а Вы верите в домового? — спросил парень, лежавший у самого окошка, выходящего в коридор. Он был коротко пострижен, всего пару-тройку месяцев назад, наверное, был совсем под единичку. — Я сама домовой, — отозвалась тётя Женя. — Не уходите, пожалуйста! — набросился на неё другой парень с объятиями. И я понял, что мне очень страшно. Больше изоляции! Может сделать какую-нибудь дикую стереотипную психическую хрень, чтобы меня отослали в одиночное место? — А вы знаете, как зовут жену домового? — тётя Женя поставила два указательных пальца к вискам, изображая рога. — Домаха! Я не выдержал и съязвил: «Так, значит, Вы лесбиянка?». Глаза тёти Жени стали круглыми, как два фарфоровых блюдца, и она поспешила уйти. Как только захлопнулась дверь, громкий хохот обрушился землетрясением на всё первое отделение. Они ржали как никогда в своей жизни. Мне стало ещё хуже, поэтому я просто молча постелил бельё на кровать, находившуюся слева от окна, выходившего на улицу, и отвернулся к стене. Может зря я сказал это?***
Я открыл глаза. По ощущениям проспал всего часа два. Но как же мне не хотелось просыпаться. Не из-за того, что я не спал несколько суток, а из-за того, что когда ты спишь, возникает иллюзия смерти. А мне просто так хочется выделить всю мою жизнь синим полем и нажать «Delete». Курить охота. Я готов убить кого угодно за сигарету. Я уже чувствую, как горьковатый аромат табака ласкает мои обонятельные нервы, как я жадно втягиваю угарный газ через фильтр. О, мучительная фрустрация! И тут я вздрогнул от чьего-то прикосновения и в ярости обернулся назад. Я хотел бы сказать им, чтобы они не касались меня без моего согласия, но тут же вспомнил, что, качая права по защите своих личных границ, я должен их хотя бы иметь. Но о чём тут можно говорить, если для меня размыты границы моего собственного тела? — Что вам нужно от меня? — спросил я. — Мы теперь соседи, нам тут куковать ещё от пяти дней, — сказал парень с выбритыми волосами. — От пяти до скольки? — поинтересовался я в ответ. — А ты посмотри на стену. Люди здесь дни считают до перевода в общее отделение. Где-то шестнадцать палочек, где-то шесть, — улыбнулся другой парень. Только сейчас я смог разглядеть его лицо: достаточно симпатичный молодой человек, с веснушками и розовыми волосами. Пряди выглядели ярко, словно он совсем недавно решился на такой эксперимент. Ну или хорошенько следит за цветом волос продолжительное время. Хм-м, это ведь нужно сколько сил иметь. У меня-то их не хватает даже на то, чтобы банально помыть голову. — А чем они эти палочки чертят? — назревает у меня очередной вопрос. — Вон там, — он показывает на плинтус под кроватью. — Мы все им пользуемся. Отколупываем и острым краем рисуем на стенах. — Ясно, — буркнул я, отводя взгляд на потрёпанный линолеум. — Ну так что, расскажешь, как ты попал сюда? — снова донимает меня парень с веснушками. — Меня, кстати, Эмиль зовут. А его — Алекс. — Меня Константин. Но я не намерен разговаривать об этом сегодня. — Ну-у, хочешь, мы сначала расскажем о том, как оказались в дурке? — заворковал юноша. — Нет. Парни переглянулись и снова начали безбожно смеяться. — Эта была лёгкая для него, Валлен! — кричал Эмиль. — Он дал изейшую! — вторил ему Алекс. Они схватились за животы и попытались отдышаться, выкрикивая что-то вроде: «Макс Мирный, Лев жирный!». Я взрывался от этого бесполезного шума, как же я ненавидел этих двух идиотов! — Здесь люди лежат больные! Я не знаю, что с вами не так, но прекратите этот кошмар! Парень с веснушками попытался сделать серьёзное лицо и продолжил: «Даже если ты в своем сознании настолько преисполнился, что как будто бы уже сто триллионов миллиардов лет проживаешь на триллионах и триллионах таких же планет, как эта Земля. Даже если тебе этот мир абсолютно понятен, и ищешь ты только одного: покоя, умиротворения и вот этой гармонии от слияния с бесконечно вечным, от созерцания этого великого фрактального подобия и от вот этого замечательного всеединства существа бесконечно вечного, то тебе явно не в этот бокс». Алекс залился смехом: «Иди суетись, это твой горизонт познания и ощущения, но он несоизмеримо мелок, по сравнению с моим! Я иду любоваться мирозданием, а ты идёшь преисполняться в гранях!». — Да заткнитесь вы уже, чёрт бы вас побрал! Невозможно придумать ничего более интеллектуального, чем цитировать бездарные шутки из сети, придуманные олигофренами? Внезапно лицо парня с розовыми волосами стало действительно строгим. — Не обесценивай наше состояние и не сравнивай его со своим, считая себя тут самым психически изуродованным. Ты жалеешь себя слишком много и не пытаешься вылезти из дерьма, в которое себя втянул. А мы пытаемся. И в этом разница между нами, малыш. Он замолчал. Меня задели его слова. Наверное, потому что это правда. Я почувствовал себя действительно униженным. Он прав, он прав… Я никчёмный, агрессивный, вспыльчивый, эгоистичный, не приспособленный к социальной жизни, придурок. — Ладно, Эмиль, эта ситуация не стоит ссоры. Всё в порядке, — примирительно протянул Алекс. Я прикрыл руки одеялом, заметив пристальный взгляд Эмиля. — Мы всё видели уже, не прячь, — он взял со стола, привинченного к полу, скрученную бумажку и начал имитировать курение сигареты. — Так вот за что тебя заперли. — Что ты делаешь? — в недоумении пробормотал я. — Тут совсем рехнуться можно без сигарет. А ты куришь? — Эмиль протянул мне бумажку двумя пальцами. — Но это же совсем не то… У меня химическая зависимость, а не психологическая. — Ну, снафф у нас отобрали, малыш, бери что есть. Можешь ещё с закрытыми глазами покрутиться для должного эффекта. Ну или искусственно вызвать гипоксию. На твоё усмотрение. Щелкнула дверь. Завтрак. Обычно в больницах он начинается в девять утра. Эмиль подбежал за тарелками и чашками, подмигивая медсёстрам. К нам вошла женщина преклонного возраста в огромных линзах. Она подозвала к себе Алекса и сказала, чтобы тот собирал вещи. Его переселяют. Что ж такое, зачем постоянно всех переселять? Какая разница, кто где лежит? — Наверное, плохие анализы пришли, — с грустью буркнул Эмиль. — А вообще-то, он здесь совершенно случайно! — Эмиль усмехнулся. — Что это значит? — переспросил я — Эй, я пока ещё не ушёл, чтобы так нахально меня обсуждать, гномы, — протяжно и недовольно произнёс бритый. — Это кто ещё гном?! — завопил Эмиль и начал щекотать его. Мда-а, вот это у них, конечно, компашка слетевших наглухо. Стоило ли ожидать чего-то другого? Эмиль уже собрался смачно чмокнуть Алекса, но медсестра остановила этот процесс, сказав, что у того энтеробиоз. — Фуу-у, — Эмиль хлопнул бритого по плечу. — А я-то уж собрался тебя облобызать на прощание. Я поморщился. Мне не было жаль Алекса. Я вообще придерживался стратегии: «Меньше народу — больше кислороду», но по лицу Эмиля было заметно, что он переживает. — Вообще-то острицы передаются только через грязные руки. И аутореинвазивно. Но, пожалуй, это не столь важно в данном случае, — мерзким голосом сказал я. — Заткнись, умник, — посмеялся Эмиль и показал мне язык. Медсестра забрала тарелку Алекса с кашей и чай, повела его в бокс напротив нашего. Эмиль увлечённо смотрел в окошко. Он собрал пальцы обеих рук в «сердечко» и показал бритому. — Ну что, Бухенвальдовский крепыш, наберём в весе? — Не хочется есть что-то, — вздохнул я. В боксе сразу повисла тишина. Как же хорошо, что никто не жужжит на ухо. У меня снова возникло это странное чувство, как будто я под стеклом. Будто вижу от первого лица, как свисают на глаза мои чёрные волосы. Нахожусь здесь словно впервые и одновременно целую вечность. Но это было неприятное ощущение. Я был на грани распада, расщепления собственной идентичности. Казалось, что ещё один маленький «я» смотрит изнутри каждой из глазниц по отдельности. Всё было в отдалённой перспективе и словно через чёрную киноленту с помехами. Я встал из-за стола и неуверенно начал взывать стуком в коридор, ожидая щелчок двери. Открыла тётя Женя. — Чего тебе? — Можете открыть уборную? Она быстро открыла ключом туалет и снова вышла, растворяясь в суете персонала. Я снял больничную футболку и остальные вещи. Мне нужно было срочно прийти в себя под холодной водой, иначе эти ощущения меня бы разрушили. Я осмотрел помещение на наличие выпирающих балок или ручек, труб… Можно ли здесь повеситься на трусах? Думаю, нет. Разве что на кран можно накинуть произвольную петлю из панталон, но под весом моего тела, пусть и сравнительно низкого, я разнесу тут весь бокс и получу за это нагоняй. Останусь здесь навсегда. Я включил холодную воду и забрался в ванную. Пробки здесь не было, чтобы никто не утопился. Включая меня. Ноги обдало ледяной водой, а руки моментально покрылись мурашками. Я начал считать про себя: «Раз… Два… Три!». Направил душ прямо на лицо. Капли воды стекали по багровым щекам. Ноги и грудь уже горели изнутри, а я всё лил и лил воду себе на лицо. Время остановилось. Я прекратил подачу воды и лёг спиной на дно так, чтобы было видно тусклый свет лампы. Пусто. Курить хочется невыносимо! Затянуться хотя бы один единственный раз, а потом прижечь себя! И ещё покрутить окурком по запястью, чтобы опаленный верхний слой кожи сжался в комок. Я начал болезненно и прерывисто дышать, и это вскоре запустило цепную реакцию. Громкий хрипловатый стон невольно вырвался у меня из горла, а потом взахлёб следующий. Крики становились шире и звучнее, и я перестал слышать то, что происходило вокруг. Я зажмурил глаза, сел на колени и за истерикой не мог уже разобрать реальности происходящего. Я жалкий, жалкий кусок дерьма! Почему тогда я не убил себя? Почему?! В голове по кругу проносились одни и те же фразы, внутренние голоса создавали монолог о том, что я ничтожество, перекрикивая друг друга. Или это я кричу на себя с такой яростью? Сдохни, сдохни, сдохни!!! Уничтожь себя!!! Ты не достоин жизни…