***
Под окном у Ромы площадка — поломанный асфальт, — по которой мелкотня носится с тех пор как потеплело. И пацаны, конечно, как истинные зожники, с бутылкой пиваса под мышкой, размещаются там же, с шумом вытесняя мелочь. Та ругается, пытается понтоваться, грозится чем-то, какой-то карапуз даже обещает позвать батю-полицейского, а парни все как один в ответ угорают. Женька выступает в роли посла от старших и договаривается с мелкотней: они им разрешат тут позависать, а Женька им взамен пива даст. Мелкие с восторгом соглашаются, и так площадка становится общей. И парни весь месяц, что матери Ромки нет дома, тусуются там — на свежем воздухе. Женька все-таки сдержал свое обещание, дав по глотку малым — больше, сказал, нельзя, а то мамка спалит и подзатыльников надает. С мелкотней постарше гоняют футбик — те, сучьи сыны, умудряются обыгрывать, и Ромка им честно респектует. Выиграть у неспортивных старых алкашей-домоседов — это, конечно, достижение. Вслух, правда, не говорит и только смеётся. Жалко ему, что ли. По ночам зависают на кухне. Пьют, разговаривают, Олег тихо ревнует Рому к Жене. И молчит до последнего, лишь только излишне хмурясь. Рома это в конце концов замечает и толкает уже подхмелевшему Олегу бутылку — мол, взбодрись, не грусти, а сам берет за руку под столом. Зоркий Женька улыбается, но тут же прячет улыбку и продолжает разговор как ни в чем не бывало. Ему импонирует Олег — он без закидонов, и попиздеть с ним можно. А для счастья братика ничего не жалко, ну пусть гуляют — думает Женя — как гуляют. Им виднее. Ему вообще здесь нравится — в этом тихом городе, где в подвале дома продают алкашку позднее десяти и откуда он уехал два года назад. Он даже признается Ромке, когда Миша отрубается прислонившись к стене, а Олег — у Ромы на плече, что скучает по дому. Здесь, говорит, спокойно, ночью не мешают спать сирены ментовок, и ездить далеко не надо. Рома в ответ молчит, думая, как там в этом шумном городе будет жить Олег, и мотает головой, решая пока забить на это. А сам Олег заговаривает только тогда, когда посиделки закрываются, и они оказываются у себя в постели. Тихо полупьяно хнычет, мол, совсем меня разлюбил, но сути дела не говорит. А Рома улыбается и обнимает его, накрывая вместе с собой пододеяльником. Мурлычет на ухо: — Я тебя никогда не разлюблю, Олежек, — и гладит по волосам. Олежек крутится, прижимается и обнимает крепко в итоге, утыкаясь в шею. Бормочет пьяно-наивно: — И к Женьке не уйдёшь? Рома смеётся тихо и целует того в макушку. — К Женьке тем более не уйду. Он старый и некрасивый. Олег уже спит. На следующий день все снова вываливаются на площадку. Солнце раскаляет, жарит атмосферу до тридцати градусов. Мелкие бегают за водой к колонке, а четверо вчера запивших отходят в тени раскидистой липы. Рома, и так не отходящий от Олега, теперь пуще держится за него, почти что не выпуская. Олег не помнит, из-за чего такая радость, но вполне довольствуется. Господь будто бы услышал его молитвы. Июнь подходит к концу, и Рома даже не соображает, как так быстро пролетел месяц. Да хуй с ним с месяцем — прошло уже полгода, и Роме случайно вспоминается то, о чем он размышлял, бродя по тёмным коридорам больницы. Дурак ты, Ромка, думает, и смеётся над собой. Время летит так быстро, что не схватить, и Сащеко отчаянно старается не вспоминать о том, что его ждёт через два месяца. Олег, кстати говоря, делает то же. В последних числах июня приезжает мама, и в доме Сащеко снова становится пусто. Она, слава богу, звонит за день до приезда, и парни успевают выгрести все бутылки, что натаскали за месяц, и выгрестись сами. Рома всех обнимает у подъезда, просит скинуть новый адрес смской и заходить завтра. Олег задерживается у него до вечера и оценивает пустоту квартиры. Рома ловит его в объятия на балконе, когда завершает кое-какой косметический ремонт по малости, и утыкается в шею. Олежек улыбается, ловя руки Ромы, и молчит, смотря на игровое поле внизу. Мелкотня играет в футбол. — Пусто без них как-то, — замечает Олег, а Рома согласно мычит. И спрашивает — что свойственно в их паре не ему — невпопад: — А ты серьёзно меня к Алехину ревнуешь? Олег краснеет и разворачивается к Роме. — Охуеть, — выговаривает и смеётся, утыкаясь парню в грудь. — А я-то думал, что чудо свершилось. — Ты ночью как-то проговорился, — Рома улыбается и прижимает Олега к себе. Тот знает, что Рома любит только его. Рано утром приезжает мама. Олежа ещё вечером убегает домой, вдоволь нацеловавшись с Ромой, и тот остаётся один на один с пустой квартирой на ночь. В шесть, ещё по утренней прохладе и росе, помогает втащить матери сумки домой. Обнимаются, целуются, и мама тут же ложится спать, ссылаясь на ужасную усталость. Рома жмет плечами, а потом, когда она уже спит, собирается и выбегает к своим: все сегодня ночью решили собраться пораньше и пойти бродить по городу. Встречаться решили на площадке — пустой и голой. Рома зависает на лавке один, потягивая дым под своими окнами, потом приходит Олег — и Рома себе позволяет по-человечески его поцеловать, — а дальше подваливает Женька — помятый и заебанный, будто его всю ночь поили девяностопроцентным голым спиртом. И подваливает, главное, без своей половинки. Рома смеётся над его видком и уступает место на спинке лавке. Женя его пиздит локтем в бок, что-то недовольно бурча вроде «нехуй смеяться над стариками», и стрясывает с Ромки сигарету. Тот не жадничает. — А ты чего один? — Интересуется, когда зажигалку возвращают обратно, и кладет уставшую голову на плечо Олега, что сидит с другой стороны. Не спал ведь сутки. — Да Мишка дрыхнет. Решил остаться. Говорит, выпить я и один могу. Без вашей, говорит, помощи справлюсь. Рома смотрит на говорящего друга и скалится. — Чето он у тебя несговорчивый. — И Женька соглашается: — Он по утрам вредный. Я из-за него только пары и проебываю. Часам к десяти на площадку высыпают самые младшие. Здороваются с дядями Олегом, Женей и Ромой, зовут играть в футбол, но парни отмахиваются — «с вами играть только сопли вам подтирать, никакого интереса». Курят на той же лавке, болтают, выслушивают от утренних бабок, что каким-то образом их замечают со своего поста у подъезда. Олег заговаривается с Алехиным о жизни в столице, а Рома тем временем как-то случайно засыпает у него на плече, прикрыв глаза от солнца рукой. Скоро Женька замечает это и пальцем указывает Олегу, мол, смотри, твой отрубился. — А ты даже не заметил, — журит и тихо смеётся. Олег чуть смущённо улыбается, слыша это «твой», и гладит Рому по волосам. Ну дурак ведь, почему не спал?.. Часам к одиннадцати, когда Ромка — взъерошенный, заспанный, растерянный — отрывается от чужого плеча и трёт глаза, Женька зовёт его цыпленком и смеётся над ним, ероша чужие чёрные волосы. Потом парни слазят с заебавшей лавки, потягиваются и по предложению Алехина отправляются в экскурсию по местным продуктовкам. Если что, деньги взял, а с ними и паспорт. У него единственного он может помочь с бухлом. Так парни шарахаются до вечера, даже успевая протрезветь полностью. Где-то в обед звонит пробудившийся Мишка, спрашивает, где они и куда идти, а Женя советует идти нахуй и ржёт. Миша обижается, но не настолько, чтобы отказываться от бесполезного таскания по незнакомому городу в хорошей компании. Когда начинает смеркаться, парни решают завалиться к доброй теть-Инне, оставить там Рому, а на обратном пути к себе забросить домой Олега — Женя обещает целостность и сохранность. Так и делают. Дома у Ромы мама смотрит на кухне по старому телевизору какую-то вечернюю программу и совершенно не ожидает такого внезапного наплыва гостей. Журит помалому за то, что так поздно, но все же когда людей больше — веселее. Люди, правда, тут же спешат уходить, и она едва уговаривает их остаться хотя бы на чай. Ромка поёт с ней в один голос и спрашивает, мол, ну че вы, куда вам спешить. И этот довод работает. Чай пьют аж целый час. Мама расспрашивает Женю про Питер, про то, как ему живётся самостоятельно, рассказывает, что мать его — царство ей небесное — всегда знала, что сын её хорошим человеком станет, а Женя смущённо улыбается. С матерью у него отношения были плохие, но про смерть её он все же не особо любит вспоминать. Расходятся совсем поздно. Рома выходит в подъезд проводить парней и за каким-то бестолковым разговором представляет: вот Олег сейчас придёт домой, где его никто не накормит, ещё и наругает отец за то, что он шляется по городу так поздно в какой-то непонятной компании. Женя дёргает Ромку за рукав и спрашивает, хули тот завис. Рома отвисает и говорит: Олег лучше останется с ним. Парни даже не шутят, видя серьёзность Ромы, и скоро уходят, пожав руки. Рома с Олегом смотрят им вслед, и, когда тени совсем исчезают на горизонте, Олег вдруг спрашивает: — Что случилось? Рома отмахивается и ведёт его домой. Объяснять дольше. Время катится размеренно и быстро. Проходит первая неделя июля, неожиданно наступает канун дня рождения Олега. Рома понимает, что подарить ему снова нечего, и изо всех сил ломает голову. А Женя тянет на речку — говорит, половина лета прошла, а они так и не купались ни разу нормально. Все безоговорочно соглашаются, и в этот же день идут купаться. А в самый день рождения Рома как часовой нервно нарезает круги у подъезда Олега. С восьми утра. Если спросить — сам не скажет, какого хуя встал так рано, какого хуя так рано припёрся. Просто сделал. Что забавно — головой сам соображает, что Олег-то в это время не поднимется, и что он зря мозолит глаза тем, кто до жары решил типа пройтись. Соображает и смеется с себя. День-то хороший. Олег же подозрений не подтверждает — шлёт Ромке смс-ку в полдевятого с содержанием типа: ты, наверное, ещё спишь, но пошли гулять. Рома тут же бросает ответку о том, что он уже у подъезда, и не понимает, какого черта все это делает. На пустой лавке подарок для Олега — красиво упакованный уже на рассвете и кое-как выдуманный ночью. Рома думает, что неважно, какими силами, главное, чтобы Олегу понравилось. Хочется, чтобы он спускался дольше, потому что с каждой минутой все страшнее встретиться с ним. Олег выплывает из-за двери подъезда тогда, когда Рома зависает в размышлениях. Улыбается, светится, одергивает длинную майку и поправляет выбивающуюся из пучка прядь. Дома его ещё никто не поздравил, потому что он единственный, кто так рано проснулся. Рома на Олега, что стоит на крыльце, смотрит и тоже улыбается. Вздыхает и теряет все мысли. Из-за этого не возникает даже никакой паники, не возникает вообще ничего — становится просто легче. Рома идёт к крыльцу, Олег идёт навстречу, и обнимаются. Как будто бы не виделись неделю. Из подъезда выходит соседка Олега, косо смотрит на парней и проходит мимо, а Рома на ухо Олегу тихо поздравляет: — С днем рождения… — И замолкает будто на полуслове. Олег тихо смеётся, так из объятий и не выпуская, а Рома пытается продолжать дальше: — Счастья, здоровья, ну и всякой хуйни. — И добавляет ещё тише, почти шёпотом, что любит. Олег улыбается шире чеширского кота и наконец отходит. — Спасибо. Потом Рома, все ещё не поборов какое-то смятение, дарит Олегу свою любимую футболку — ту, в которой провел полжизни. Улыбается, кусает губы и заламывает пальцы за спиной — только бы Олегу понравилось. — Я просто подумал… — Робко начинает и трёт лицо. — Ты же уедешь, типа. И я, ну, чтобы ты типа помнил меня. Он неловко пожимает плечами и смотрит на разбитый асфальт. Из трещин лезет трава. Олег молчит, и молчит так, что Роме даже становится стремно. Он решается взглянуть на парня, а тот как раз в этот момент налетает с крепкими объятиями. У Ромы, кажется, хрустят ребра. — Я тебя никогда не забуду, Ромка, — шепчет Олег и прижимается крепче. — Никогда. Рома обнимает так же крепко, шумно дышит в плечо, а потом смотрит на Олега и подбадривающе улыбается. — Ну и чего мы рыдаем? — С усмешкой спрашивает, вытирая с чужой щеки слезу. Олег смеётся и снова прижимается. Рома не должен понять, что его не на смех, а на и вправду рыдания пробивает. — Взял мне все настроение испортил, — псевдо-обиженно жалуется Савченко, когда наконец находит силы отойти, и шмыгает. Рома его берет за руку и целует её с улыбкой. Олег гладит по голове. — Спасибо, Ром. Мне понравилось. Теперь это моя любимая футба. Дальше день почти ничем не отличается от предыдущих. Только, разве что, тем, что парни выбираются в поле — так, на пикничок. Из еды только закусь. И опять пьют. Это, наверное, будет самое проспиртованное и самое запоминающееся лето Олега. Пьют за него, пьют за Ромку, пьют за учёбу Женьки и за то, что ещё не отчислили, пьют за ушедшую от Алехина телку и за историю Ромы о том, как он однажды вернулся домой, густо нахлебавшись с Алехиным, и отхватил нихуевого такого леща от отца. Потом, когда темнеет, идут опять к Ромке домой, по пути не забыв купить тортик. Там мама сердится на то, что ребята снова квасят, но отходит, правда, быстро, как и всегда: ставит чайник и вот уже сидит за столом со всеми, нарезав торт, и попивает чёрного байхового. Июль пролетает как июнь быстро, Роме кажется, будто утекает сквозь пальцы золотой струёй. Женя с Мишкой возвращаются к себе в хмурую столицу, и Олег с Ромой остаются одни в городе. Но бродить по всем уже сто раз выученным улицам продолжают — с той только разницей, что пьют теперь намного меньше. И Рома, будто физически ощущая, как вместе с песком утекает и Олег, буквально не отпускает его от себя ни на секунду. Уводит ночевать в поле, когда ночи выдаются особенно тёплые, таскает к себе в гости — так часто, что мама даже удивляется: чего это им на улице не посидится, и целует везде, где только предоставляется случай. Ещё немного, и можно будет составлять карту поцелуев — не целовались только в церкви и в детском уголке торгового центра. Но время все-таки — чёртова сука — подводит к самому ненужному и самому больному. Олег звонит Роме рано утром и просит выйти во двор. Бессонный Рома вываливается через пару минут с противным писком домофона. Смотрит немного бессмысленно на тонкую фигурку в широченной — его — футболке и думает, что Олег ему снится. Тот оказывается вполне реальным, когда берет за руку и ведёт к лавке. — Тётя уезжает через два дня, — неумолимо произносит правду и смотрит в асфальт. Рома придвигается, сжимает руку, переплетя пальцы, и кладет голову на плечо. Олег едва сдерживается, чтобы не заплакать снова, а Рома все ещё надеется, что ему приснилось. День они проводят полностью вдвоём. Мама — то ли специально, то ли потому что так совпали планы — на весь день уходит к подруге, и парни зависают в постели, даже не выходя на улицу. Роме очень хочется снова оказаться в декабре, где ещё не было проблем. Где были только холодные батареи и Олег рядом. Олег рядом, впрочем, есть и сейчас. Втыкает в потолок, грузится, а потом вдруг будто бы плюёт на это все и устраивается на ромином плече, широко обнимая. Как будто бы вдруг легчает, и ничего такого произойти не должно. Никто же не умер, да и не должен — точно не должен. А Олежа целует в щеку и улыбается — едва ли не впервые за неделю. Взбирается на бедра, нависает, и Рома улыбается тоже. — У нас все просто охуительно, да? — Спрашивает он и тянется зарыться пальцами в длинные волосы. Олег кивает и тянется его целовать. Насовсем выкинуть хуйню из головы не выходит, но все-таки становится попроще. Ещё проще становится когда Рома стягивает с него футболку. Гладит загорелые бока, останавливается на пояснице и целует, целует, целует. А дальше тяжесть из головы будто вовсе испаряется под равномерные плавные движения. Потом голова пустеет окончательно, и Олег устало валится рядом. Рома его целует, не выпускает и говорит: лучше тебя никого-никого в мире нет. Олежа светло улыбается и снова говорит что-то вроде: тебе нужно было дать, чтобы ты так стал говорить? Рома смеётся, а Олежек засыпает до вечера на плече. Следующий день проходит на улице, а потом Олег приходит и говорит, что тёте не нравится, что он так много времени тратит на бессмысленную ерунду. Шмыгает, в глаза не смотрит, а Рома его просто обнимает, уже не улыбаясь. — Сама она бессмысленная хуйня, Олежка, ты же знаешь. Против сборов вещей Олег упрямо протестует. Дома не ест, в сумку пихает только общую тетрадь, зарядник от телефона и ромину футболку. Больше у него ничего нет. Рома в рюкзак бы не поместился. И весь последний день до отъезда, что поздней ночью, гуляет с Ромой, вопреки уговорам тёти остаться дома. Ходят по пустой школе, сидят напоследок в своей кофейне с лимонадом — как в старые добрые, проходятся по парку и пустому обрыву, где лежали в мае. Олег почти совсем не улыбается, только крепче сжимает руку Ромы. Рома почти не шутит и думает о том, что будет дальше. У подъезда Олега тот крепко-крепко обнимает и просит: не приходи провожать. Говорит, что так будет тяжелее. Что он сдастся, и семья узнает про него лишнего. Рома спрашивает о том, что, мол, неужели тогда это наша последняя встреча? Олег в ответ молчит, только утыкается в плечо и гладит по спине. — Не последняя, Ром. — Наконец говорит шёпотом. — Какая угодно, но не последняя. Я приеду. И Рома улыбается. Он знает: они там в своём Питере все напрочь про него забудут. Оставят гнить здесь, одного. И никто не приедет. Так и кончится детство. Олег резко отстраняется и забегает в открытую дверь подъезда, вытирая на ходу глаза. Дверь за ним хлопает, а Рома не понимает, что произошло. Что происходит. Хорошо. Это были лучшие восемь месяцев его жизни. Дверь обратно распахивается и выбегает Олег. Смеётся над собой, подбегает, не дав толком взглянуть на себя, и целует, наплевав на всех вокруг. Рома на губах чувствует соль и едва улыбается. Потом Олежа ретируется так же быстро, как и в прошлый раз. Рома после этого ещё с полчаса ждёт, когда же откроется дверь и из-за неё появится Олег. Дверь открывается, и не раз, но выходят из неё все, кроме Олега. А тот смотрит на Рому из подъездного окна и ерошит ещё больше отросшие за лето волосы. Как же ему будет без него хуево. Рома в конце концов уходит, и Олег возвращается домой. До отъезда остаётся час. Олежа умывается, залипает в ванной, а когда наконец выбирается, то вся семья — остатки — копошится на кухне. Тётя собирает варенные яйца в дорогу, отец смотрит телевизор, мелкая помогает тёте, спрашивая, когда она заберёт и её в Петербург. Олег на экране телефона обнаруживает ромкино «будешь плакать — останешься без сладкого» и болезненно улыбается. Уже остался. А Рома дома лежит в темной комнате и смотрит в потолок. На потолке – пятна света от фар проезжающих машин. Внутри пусто, Рома пытается о чем-то думать. Что-то дальше будет? Что делать? Рома вздыхает и встает с кровати, собираясь идти помогать на кухне матери. Дальше – жить. После отъезда Олега Рома не ест — не хочет — неделю. Мама его понимает, знает, как тяжело, но отстать не отстаёт — здоровье ведь тоже важно, Ромчик. Рома только отмахивается. На кой черт ему теперь здоровье? Его и так не было. А она только сильнее лезет, приставая с каждым днем все больше. Рома в конце концов срывается и почти кричит: ты вообще понимаешь, что это не просто так, игрушки? Что это... — и замолкает. Смелость исчезает мгновенно, как только дело доходит до серьёзного, и Рома только запирается в себе, скрещивая руки на груди и не собираясь больше ничего говорить. Мама в ответ на это только тяжело вздыхает и расправляет фартук. Подходит к сыну, садится рядом на кровать и гладит по волосам. — Понимаю, — просто говорит и кивает. — Все я, Ромка, понимаю. И с грустной улыбкой смотрит на него. Рома делает вид, что ничего не слышал, но на деле холодеет. Не может быть ничего такого. И вовсе она ничего не понимает. Господи, он ведёт себя как подросток. Они же с матерью друзья. А та вздыхает опять и встаёт с кровати, видя, что Рому на разговор не вытащишь. Видимо, по душам поговорить снова не придётся. А ей так больно смотреть на то, как он чахнет и радуется только сообщениям в интернете — от Олега наверное. Рома приходит к ней на кухню через пару часов — голову повесив, руки неловко скрестив за спиной. Мешает просмотру телевизора, садится напротив матери и смотрит с явным вопросом. Та его ерошит по волосам и притягивает к себе. — Знаю я, что вы с Олежей… не просто дружите, назовём это так, — она обнимает его, прижимая к груди, и вздыхает. — И все я понимаю, Ром. Я не настолько отсталая, — она коротко смеётся и целует вымахавшего в длину сына. Тот промаргивается и обнимает её. Хорошо. Сегодня можно поесть. А Олег почему-то пишет все реже. Первую неделю после отъезда они пиздели в сети беспрестанно: Олег рассказывал, как нашёл Алехина, как его впервые напоили в культурной столице, как тёте на него почти совершенно все равно, и все такое. А потом начинается учебный год, и Олежек, видимо, с головой уходит в учёбу. А Рома каждый день от него ждёт сообщения. И, в конце концов, удаляет диалог. Их больничные переписки, их обсуждения домашки и тысячи олежиных напоминаний о том, что он скучает. Удаляет и твёрдо решает: все. Цирк уехал, клоунов вынесли вперёд ногами. И начинает новую жизнь, где на этот раз решает быть тверже. Он знакомится с Дениской Астаповым из параллели, и тот в один день предлагает делать музыку. Говорит, мол, это вообще тема, чувак, мы прославимся, а Рома пожимает плечами и ухмыляется. Ему подсознательно хочется в Питер, и только из-за этого он и решает влезть во все это. Дома появляется теперь намного реже, чуть ли не только на ночь, и маму, с которой вроде бы наладился душевный контакт, терзает непонимание. Раньше хоть было ясно, где он, с кем он, а сейчас что? Уходит утром в школу — и ведь может быть так, что далеко не туда — и возвращается ночью, даже не ест. Она снова чувствует себя одинокой. А Рома пишет для Дениса музыку на своём старом компе и даже наметывает какой-то текст. Первые появившиеся в голове строчки кажутся хуйней, и Рома решает докончить его. Так проходит год. В октябре выпадает снег, Рома снова ходит без шапки и не застегивает куртку, только теперь на это уже всем наплевать, а мама не видит. У них с Денисом — охуенный проект. У того тексты — лучше, чем ромин нелепый набросочек, у Ромы биты — лучше, чем денькины старые попытки. Инь и янь, нахуй — смеётся по пьяни Рома и не хочет возвращаться домой. Там в последнее время слишком сильно режут воспоминания. В квартире Олега — их доме на протяжении нескольких недель — Рома не был уже около года, и даже не думает заявляться, если случай выпадет. Вспоминать все заново — трудно. На новый год мама снова наряжает ёлочку — ту самую маленькую, как в прошлом году. Рома болезненно улыбается и прячется в комнате. А когда выходит, в зале накрыт чистой скатертью стол, болтает телек, и становится ещё хуже. Тем не менее, Рома смягчается и идёт на кухню к маме. Она улыбается — намного, конечно, грустнее, чем год назад. Рома её обнимает молча, а потом спрашивает, чем помочь. В этом году он снова встретит в тесном семейном кругу. Он не лох. Ему это важно. В полночь по классике поёт Басков, Пугачева и все звезды федеральных каналов. Рома откупоривает шампанское и разливает по бокалам. Под окном снова трещат салюты, и Рома думает: поле боя. Расходятся по своим комнатам к часу ночи, мама целует Рому в лоб и желает спокойной ночи. Тот в комнате берет ненужный телефон и видит кучу уведомлений — одно поздравление от Дениса и сообщения от Олега. Рома улыбается и шумно выдыхает. Не забыл все-таки. Олег извиняется за то, что не писал. Говорит, устраивал учёбу, налаживал отношения с новыми одноклассниками. И подтверждает: да, полгода. Потом говорит, что скучает. Что нахуй ему это образование не сдалось такой ценой. Что не променял бы их кофейню на сотню питерских ресторанов. И напоминает вдруг, мол, ты помнишь, Ромка, все меня наставлял не плакать? Говорил, что плачут девчонки, а ты, Олежка, ты же не девчонка, ты самый лучший мальчик. И всегда обещал прийти. Так вот, я, Ром, походу самая настоящая девчонка. А потом, ровно в полночь, поздравляет с новым годом и желает всего самого лучшего. Обещает вернуться, обещает, что у них ещё будет такое лето — с пьянками и Алехиным, и с мелкотней во дворе. Обещает, как Рома. Рома все это читает и смотрит на «был в сети тридцать восемь минут назад». Улыбается и не знает что ответить. Они не ругались, и Олег ни в чем не виноват, и нет абсолютно никакой причины отыгрываться на нем. Скорее это Рома виноват в том, что похоронил их. Олежа, вон, до сих пор во все верит. К марту Рома с Денисом записывают и сводят первый трек. Денису кажется охуенно, Рома крутит рукой — ну, косо, криво, уши режет, но под определённым углом… Дальше дело спорится лучше. Рома отметает тексты Дениса, ищет то самое, и, находя в новом материале, делает музыку. Они записывают, и ещё записывают, склеивают, сводят, и выходит что-то похожее на правду. Потом Рома вдруг решается показать Денису свой текст, и тот искренне удивляется: ты чего, Ром, не говорил, что пишешь? Знал бы он, что Рома его пишет с осени. И этот текст тоже записывают. Роминым голосом, с шумом в конце, неразборчивым пиздежом не по делу в начале, но выходит красиво — так, что даже Роме с его нелюбовью к своему голосу нравится. Добавляет свою часть Денис, и они создают свой паблик. На лето планируется первый тур по столицам, и Рома смеётся. Денис ведь и не знает, что в Питере у Ромы… В Питере у Ромы Олег. Общение с ним, кстати, возобновляется тогда, когда Рома неуверенно скидывает ему ссылку на группу. Говорит, мол, посмотри, что тут с другом делаем, а Олег в сотнях километров от него с больной улыбкой смотрит в экран. У него теперь и друг новый. Но музыку хвалит. И честно признается, что ждал сообщения. Рома удивляется и не понимает, почему же он сам тогда не написал. А Олег до сих пор думает, что Роме больше не интересен, и потому не навязывается. В мае внезапно настигают экзамены. Музыкальная деятельность приостанавливается, Рома отключает интернет и дни и ночи только зубрит. Он не знает, куда идти, и главное зачем, но гос кажется ачивкой, которую необходимо получить. За получение мама обещает наскрести денег и отвезти его в Питер. И Рома получает. Из череды боев-экзаменов — как на новый год — салютов — выходит подбитым, но целым, и даже радостным. По всем предметам выше семидесяти пяти, и Роме кажется, что ему категорически срочно нужно выспаться. Мама смеётся — но уже где-то сквозь сон — и говорит, что через неделю, наверное, поедет за билетами.история
15 мая 2020 г. в 00:00
Примечания:
пожалуйста не ебите за такое количество многоточий я просто эмо бой....
и если будут какие-то дыры в тексте типа опечаток, ошибок - исправляйте, будем делать меня лучше вместе
— Олеж, ты ебик, — по кудрям прилетает почти-нежный подзатыльник и следом за ним — громкий смех. Ебик хмуро оборачивается и не может сделать что-то обиднее, чем показать язык. Олежа — добрый, а Рома — злой.
Примерно по этой причине половина школы и даже больше не может никак объяснить необыкновенное явление их дружбы, причём такой, которой много бы кто позавидовал. Или хуй знает, что у них там, если не дружба — ведь в последний раз их поодиночке видели разве что в первом классе.
— Ты меня дико заебал, — спокойно, с расстановкой констатирует кудрявый и задумчиво смотрит на Ромку, что ломает раскачиванием стул рядом. — И я думаю, нам нужно расстаться.
Ромка замирает в высшей точке и смотрит лукаво. Ищет подвох в серьёзных глазах и только скалится.
— О боже мой, — смеётся, вглядываясь в зелёные, — как же мне пережить?
Концовку фразы сжирает грохот падающего тяжёлого объекта. Сащеко славливает спиной резкую, сильную боль и ёмко выражается. Олежа смеется:
— Доигрался, чертила.
Одноклассники смотрят как на долбоебов.
Домой идут вместе. Роме — налево, Олегу — направо, потому цель лежит — в кофейню, прямо. Сзади — ступая едва-едва — крадется парочка папарацци. Олежа тихо прыскает в кулак и берет Ромку за руку. Рома смотрит по сторонам, широко скалясь.
— Рома, я тебя хочу на столе Анныпалны, — вполне уверенно говорит Олежек. До сильной боли кусает губу, чтоб не рассмеяться.
— В понедельник у неё нет уроков, — задумчиво отвечает Сащеко, пряча ладошку маленького в карман.
Сашка за спиной пребольно пихает локтем в бок Ташу и хихикает. Думает, что неслышно.
Олег же думает обратное, как и Рома. Он вдруг тянет друга за руку, резко останавливая процессию, и, приподнявшись на носочки, целует его в щеку. Краснеет и смотрит в пол. Девочки визжат и палятся, а потом со всех ног убегают. Олежа звонко смеётся.
В кофейне пусто, и Ромка замечает, что заебался от этой популярности. Достаёт из рюкзака бюджетный вариант нихуевого харча и делит булку напополам с Олежеком. Съел бы, как в детском мультике про леди и бродягу, не деля, но тогда — он знает — Олежа убежит. Олежа умеет шутить, но едва дело доходит до чего-то серьёзного, Олежа прячется.
На стол водружается полторашка лимонада. Савченко присасывается, выдувая за раз четверть бутылки. Рома громко ругается, грозясь отобрать еду, но Олежа тоже знает: Рома не доходит до серьёзного.
Домой идут к Олежеку. У Ромки дома мать за оценки, внешний вид и вообще за существование в целом огнём плюется, не расслабиться, в общем, а у Олежи пустота. Как будто все вымерли. Рома курит на балконе.
— Ты когда-нибудь сдохнешь, — хмуро замечает Олежек, вламываясь туда же, и Роме даже на секунду кажется, что он не шутит. Что боится.
— Выйди отсюда… розбийник. Здесь холодно. — Но ему и вправду всего лишь кажется — Олежа хмурится наигранно и корчит обиженную рожицу.
— Не выйду. Мне нормально. Дай, — мальчик тянется пальцами к сигарете, за что получает по рукам:
— Нельзя.
Домой Рома уходит, когда на улице зажигают фонари. Роме хотелось бы хоть раз увидеть тех, кто это делает — Олежа рассказывал, что это специально обученные люди, — но Рома думает, что уже проебал этот век. Поэтому он сам жжёт свет телефона, чтобы не вляпаться в лужу, затянутую тонкой коркой льда. Кем-то зажженые звезды нихуя не помогают.
В школе на следующий день Сашка и Наташка подозрительно много смотрят на Рому с Олегом, хихикают и дёргают друг друга за локти, когда замечают взаимодействие между парнями. А парням смешно с них, потому они все делают напоказ. Обитатели школы становятся очевидцами четырёх ссор — «вдребезги!» — и восьми около-поцелуев. Рома до сих пор помнит, что Олежа шутит, Олежа до сих пор знает, что Рома серьёзно не будет.
В какой-то момент Рома даже задумывается: почему он не злой? Даже не плюется ядовитым сарказмом в случайно проходящих людей. Мысль развивается ровно три урока, и на перемене Сащеко наклоняется к уху Олежека.
— Ты такой милый, что даже заразил меня, прикинь.
Олежа улыбается, разворачивается к Роме и соображает — медленно: на них никто не смотрит, никто не подслушивает, а Рома говорит серьёзно. «Ну мы же договаривались!» — кричит в сердцах Олежа, не выпуская крик наружу, и смотрит испуганно. Они не договаривались.
— Я тебе не нравлюсь, — отрезает он и не шутит. Под глазами выявляются синяки усталости, глаза перестают блестеть: Олежа так же полностью серьёзен. — И мне нельзя тебе нравиться.
А Рома хмыкает, чувствуя, как злость возвращается:
— А вот и можно. И ты мне нравишься! — С запалом бросает он и ждёт реакции с самодовольной ухмылкой. Олег выбегает в коридор. Одноклассники думают, что стали свидетелями очередной разборки.
Рома пропускает два последних урока, а после вылавливает в толпе Савченко. Тот вырывает руки, не смотрит в лицо. Рома думает, что кудрявый, оказывается, может и не шутить.
— Отцепись, — кричит мальчик у раздевалки и бежит со всех ног к выходу.
Подошва старых кроссовок трескается на снегу, мальчик останавливается в соседнем дворе и сползает по стене, по-детски плача. Рома ему тоже нравится.
Тот поспевает за ним ровно через три минуты — когда Олеже и плакать-то надоедает, и холодно становится, и тонкие ручки от холода бледнеют, а слезы на щеках почти что замерзают в льдышки. Рома прибегает спасателем: резко дёргает за руку, заставляя подняться, сдирает с себя толстовку, оставаясь в одной футболке, и натягивает на Олега. Тот устал и совершенно не хочет ничего. Трёт воспаленные глаза, смотрит в сторону, говорит вяло и скучно:
— Отстань от меня. Я не хочу тебя знать.
Дома Олежек очень долго отогревается. Держит руки под почти что кипятком, текущим из крана, пьёт горяченный чай с вареньем, надевает сразу три пары шерстяных носков. Мама бы оценила его организованность, если бы увидела. Однако.
Олежек дома один как минимум на неделю: мать утром отправили в командировку, отец на праздники уехал к семье в Питер. Олежа же такой привилегии не заслужил: схлопотал слишком много двоек.
Олежек теперь — выходит — на неделю вообще один. Домой, где никто не ждёт, возвращаться неприятно, в школу, где Рома, который может сделать все хуже, идти тоже особого желания нет. Олег бы спрыгнул с крыши, но повод слишком мелкий. Родители вернутся. Друг новый будет.
К вечеру Савченко начинает характерно кашлять и каждые две минуты бегает к умывальнику высморкаться. Пьёт все снадобья, какими мама кормила в подобных ситуациях его с младенчества, отмокает в горячей ванной, ежесекундно поправляя блядский криво заколотый пучок. В голове роится тысяча и одна мысль, и все о случившемся с Ромой, и рука так и тянется к телефону — написать ему и прояснить ситуацию. Олег бьёт по ней и делает воду погорячее.
В одиннадцать вечера во всей квартире, кроме кухни, становится темно. Олежа как будто бездумно влипает в стену и по факту думает. Чувствует, что ещё немного, и он доведёт себя до истерики. Что он последний долбоеб. Что нахуя он родился. Что, да и вовсе, он… В дверь стучат, и, кто бы там ни был, Олежа ему благодарен.
— И нахуя ты приперся? — Севшим голосом хрипит, открыв дверь, и откашливается.
Рома в зелёном отсвете подъездных стен бесконечно теребит чёлку, прячет руки по карманам, поправляет край футболки, торчащий из-под очередной толстовки. Не знает, в общем, куда себя деть.
— Я хотел пого… — Неуверенно начинает и ловит закрываемую Олегом дверь. — Блять, стой, выслушай меня. Дай зайду, — и входит, не дожидаясь ответа. Олег обиженно смотрит, прислонившись к стене, скрещивает руки на груди, изредка покашливает. Вдруг вспоминает, что он в Роминой кофте поверх пижамы. Хмурится, уводит взгляд.
— И что ты мне хотел сказать?
— Я… — Слова, заранее подготовленные, имеют необыкновенное свойство испаряться из головы тогда, когда нужно их озвучивать. — Олеж, мы… Блять, — Рома шумно выдыхает, смотрит на Олега. Он — не шутящий — выглядит непривычно. — Я бы не хотел вот так все… бросать, понимаешь? Ты охуенный друг. С тобой весело пиздец, и шутки мои ты понимаешь, и поддерживаешь в любой параше. Когда хуево, ты боль заговорить умеешь. Как ведьма, — неловко хмыкает и поднимает взгляд на Олега. — И если, типа, ты не хочешь этим все портить, то и я не хочу… Ну, то есть, ты мне нравишься, и я… Но это вообще ничего не значит. Я бы забыл, — замолкает и ищет хоть какую-то каплю понимания в чужом лице. В темноте её заметить очень трудно. Да и в принципе.
Олег поднимает голову. В очках зеркалится жёлтый свет кухни, Рома глядит виновато. Вглядывается в глаза издалека, выглядит как ебаный пёс, провинившийся перед хозяином.
— И я надеюсь, что ты тоже сможешь забыть, и… что это, ну, никак не повлияет на нашу дружбу.
— Оставайся. Родителей нет, — тяжело вздыхает Савченко и уходит на кухню. Старается всей своей спиной показать, как ему трудно было принять это решение. Улыбается во все тридцать два на деле — пока Роме незаметно.
Олег устраивает Рому спать в зале. Перед этим они долго болтают и до постелей, наверное, добираются только к трём часам ночи. Олежа даже забывает про то, что должен обижаться на Рому. Он в принципе и не понимает особо: а за что? За то, что Сащеко нашёл в себе силы признаться? Или прийти сюда? Или остаться на ночь с человеком, с которым по безответности находиться рядом тяжело? Кто бы знал, что не так уж все и безответно.
Рома спать гонит сам. Все тычет в огромные — «ну и что, Олеж, что за очками не видно, они же есть» — синяки под глазами, хмурится, когда Олег залипает в точку, и в конце концов подхватывает больного на руки, несмотря на вялые протесты. Олежа хватается за шею почти испуганно, просит отпустить, неловко смеясь, и все ближе прижимается.
— В кровати отпущу. — Рома — кажется — не шутит, и Олег, чтобы удостовериться, пытается заглянуть в глаза. В коридоре темно, и выходит хуево.
А ночью, то есть, ближе к утру, Савченко начинает кашлять, и Рома, без того не спящий, ищет в аптечке какой-нибудь ебаный лазолван. Или коделак — для себя. Поит с ложки сонного Олега, подтыкает одеяло, поправляет волосы и, пожелав спокойной ночи, уже стоит у двери, когда Савченко выбирается из-под одеяла.
— Стой, — рвано громко просит и, когда Сащеко оборачивается, смущённо объясняет:
— Останься… со мной? Я…
Рома не даёт договорить. Тут же оказывается рядом — не забыв измученно вздохнуть, мол, Олег ебаный, ещё и ночью покою не даёшь — и примощается на стуле у кровати. Ебаный Олег тянет за руку на себя:
— Ложись. Я не пидор, не выебу, — смеётся хрипло и давится смехом.
— В данной ситуации бояться нужно тебе, — кудри взъерошиванием превращаются в пиздец, кровать прогибается под массой тощего тела. — Сказку тебе не рассказать?
Утром Олега будит запах кофе и способность спокойно дышать носом. Олежа стягивает жаркую кофту, в которой трижды взмок за ночь, носки и бежит умываться. Полощется минут пять и по холодному кафелю кухни шлепает босыми ногами, вызывая этим волны неконтролируемой агрессии со стороны Сащеко:
— Олег, ты охуел, — звучит вместо доброго утра. Охуевший Олег смотрит с непониманием.
— Объяснись, пожалуйста.
— Надень кофту и носки. Дома холодно, а ты болеешь.
Олег смотрит с тройным непониманием, к которому прибавляется возмущение.
— Ты мне не мамка, — обиженно бурчит он, и тогда Рома оказывается рядом. Угрожающе смотрит сверху вниз.
— Мне самому тебя одеть?
— Попробуй.
— Нарываешься ведь.
— Нарываюсь.
Через десять минут Олег — обиженный — сидит за столом в свитере, носках и с платком на шее — чтобы горло в тепле было. Хлебает кофе и заедает яичницей. Вкусно, но ни в жизнь не признается в этом.
Рома же съедает свою порцию и уходит убирать диван. Возвращается в виде, в котором вчера заявился. Одергивает толстовку.
— Ты куда? — Савченко замирает с вилкой, не донесенной до рта. — И зачем?
— Домой. Ты попросил остаться — я остался. Больше вроде как не должен. Тебе ещё и некомфортно. Погреешь ещё вечером ноги, и я тебе там чай заварил от кашля. Выпьешь, когда настоится.
— Блять, Ром, какой чай? — Вилка остаётся в тарелке, Олег вскакивает со стула и хватает Рому за руку. — Никуда ты не пойдёшь. Ты здесь останешься.
— Нет, я пойду, — Рома бьёт по руке малого и убирает отросшую чёлку за ухо. — Я должен пиздюлей от матери получить за то, что в двенадцатом часу смылся и пропал на ночь.
Сащеко выходит в прихожую и натягивает кроссовки.
— Ещё домашку делать…
— Ты её никогда не делаешь.
Олег получает свою дозу убивающего взгляда и сливается со стеной.
— Нет, ты не уйдёшь.
— Почему же? — Рома накидывает куртку и уже открывает дверь. Олег её захлопывает и за руку резко разворачивает.
— Потому что. Я так сказал, — лает твердо, снизу вверх. Рома умиляется.
— Твоё слово что-то для меня значит?
— Ты не должен уходить. Ты не… — Олежа говорит с запалом и вдруг, не выдержав гляделок, остывает. Уводит взгляд в пол. — Не должен.
Рома фыркает и закатывает глаза: «сдулся!». Хватает с тумбочки телефон, открывает дверь, стучит замком. Олег понуро стоит за спиной, одергивает край роминой кофты на себе. Сащеко разворачивается к нему, смотрит хмуро. Серьёзно и почти с жалостью. Олежа замечает и грустно улыбается, мол, да, понял, прости, иди. Рома думает, что они оба больше не клоуны, и подходит почти вплотную. Смеётся чужому испугу, упирается лбом в лоб, сокращает расстояние до минимума, в то время как зрачки Олежи расширяются до максимума. Сердечко бьётся так, что Рома его чувствует через куртку. Он приближается к губам, замечает, что Олег делает то же самое, и шепчет тихо:
— А говорил, что не пидор.
А потом, низко смеясь, выходит из квартиры, держа в голове охуевшее ебало Олега. И уже у себя дома отправляет наверняка обиженному смску: вечером приду, если родные не вернутся. Доделаю то, что начал.
Олежа хмуро доедает завтрак и подумывает удалить номер Ромки — отвратительного, неприятного, отшившего и наебавшего его Ромки — когда получает смс. Ещё пару минут злится, а потом затевает уборку в квартире. Отвратительный Ромка обещал зайти.
Пиздюлей дома Рома отхватывает конкретных. Остаётся припаханным к уборке по всей хате, ещё и за оценки получает — оказывается, его последнее грандиозное падение со стула во время непринуждённой беседы с Савченко на уроке было последней для Антонины Сергеевны каплей, и она приняла кардинальные меры. В общем, в следующий раз вы, Инна Григорьевна, будете приглашены на педсовет, если ваш оболдуй не возьмётся за ум. А оболдую, вообще-то, похуй. Он героически терпит мокрую тряпку по шее, быстро пылесосит, размазывает по полу грязь той же мокрой тряпкой и стремительно, едва ли не под надзором матери, чиркает уроки. Та, когда узнает, что он собрался к этому своему Савченко, готова швырять молнии, но Рома вылетает из квартиры раньше, чем опускается решетка. Из окна ему кричат разъяренным женским голосом что-то вроде «Живи, где хочешь, домой можешь не возвращаться», но Сащеко знает: она вспыльчивая, как он, и быстро отойдёт. И решает, что жизнь не такая уж и хуевая. Если не считать того, что мелочи хватает только на пачку, и к Олеже придётся заявиться без пафосного букета.
Савченко наводит марафет весь день. Моет блядские кудри, отмывает заляпанное зеркало в ванной, протирает пыль на всех полочках и даже бреет и без того гладкий подбородок папиным станком. В голове вьются мысли о том, что он будто ебанная девственница, готовящаяся к первой ночи, что ничего вообще не будет, что глупо это все до одури и что он, вообще-то, до сих пор на Рому обижен. Только вот при мысли, что Сащеко скоро придёт и, может быть, даже обнимет вместо привычной ласковой грубости, губы сами расползаются в отнюдь не умной улыбке. Олежа ставит чайник и спокойно вздыхает. Квартира блестит.
Рома приходит часам к пяти — когда уже темнеет. Отчего-то радостно улыбается, отряхивается — как пёс — от снега и бросает мокрую куртку на батарею.
— Метёт там, пиздец, — весело выдыхает и, не задумываясь над неловкостью или нужностью этого жеста, прижимает к себе Олежку — крепко, почти по-братски. Если, конечно, братья холодным носом утыкаются в пахнущие цитрусовой свежестью волосы и зависают в таком положении секунд на десять.
— Соскучился? — Спрашивает и, не дожидаясь ответа, сбрасывает мокрые кроссовки и идёт в жёлтую кухню. Олег думает, что Рома — ходящий ураган. Стоит ему появиться в застойной, пустой и скучной квартире, как тут же вместе с ним будто бы бразильский карнавал или цыганский вихрь врывается в помещение и пестрит в глазах яркостью и весельем. Цыгане, кажется, Ромке бы больше подошли.
— Ты ел сегодня? — Сащеко уже звенит кастрюлями на плите. — И почему босиком? Савченко, я ведь обещал тебе пиздюлей вставить. Совсем меня не боишься?
— Мне жарко! — Олежек светло улыбается и смотрит снизу вверх. Про привычное препирание, переговорки и желание лезть на рожон почему-то даже и не вспоминается: удивительно, как упрямая натура гасится, когда источник раздражения вдруг становится приятен.
Рома тоже дальше не продолжает, лишь грозит пальцем Олегу, хмурясь, и заглядывает в ящики буфета.
— Так ел или нет? — Толкает телегу дальше и тянется к макаронам на самой верхней полке. Забавна практичность хозяйки этого дома: вряд ли уж она выше Ромы и свободно может достать пачку с такой высоты. Или она худеет?..
Олег осторожно пальцами касается широких красных полос на чужой шее. Ведёт по ним, смотрит на Рому.
— Это чего?
Рома достаёт макароны и трёт шею.
— Да хуйня. Не заморачивайся. Сыр есть?
— Ну Ром, откуда это? Твоя тёлка пылесос? — Смеётся обрывисто и коротко. От мысли, что у Ромы есть тёлка, и что он сейчас здесь, становится тошно. Олега что, используют?
Сащеко отвлекается от бытовых проблем и смотрит на Олега. Улыбается. Неужели мальчик, представив, что Ромка имеет личную соску, расстроился? Пиздец, Олежка. Парень берет его за руки и объясняет:
— Меня мамка отпиздила перед выходом. Сказала, вали нахуй и не возвращайся. Нет у меня тёлки, Олежек, не еби мозги. Ну? — Подмигивает, поглаживая по предплечьям, и целует в лоб.
— Все хорошо. Она скоро остынет, а пока я могу перекантоваться у тебя. — Из холодоса извлекается сыр, из шкафчика — чистая кастрюля, Рома включает воду. — И нет, я не использую тебя и твоё жилье. Если бы я, типа, не хотел с тобой сидеть, я бы на лавке переночевал. Кстати, как там твой кашель?
Макароны из-под ромкиных рук оказываются дохуя вкусными. Сащеко ещё их — едва сварившиеся — откидывает на сковородку и заливает яйцами. Перчит, солит, стирает полкуска сыра, добавляет каких-то острых приправ, а Олежа, глядя на все это, неосознанно облизывается. В последний ведь раз ел Ромкой же приготовленный завтрак.
Потом, когда ужин кончается, Олежа тянет Рому смотреть телек и, замечая чужое сомнение, сам толкает на диван и примощается в объятиях. Чисто по-дружески. Ничего личного. Именно поэтому на середине какого-то унылого советского фильма в оттенках охры он оборачивается к другу, который уже почти свободно прижимает к себе лежащего на нем Олега, и спрашивает:
— А что, выходит, между нами?
— Между нами? Около двух слоев одежды и капля воздуха, потому что притираешься ты – пиздец, — быстро находится Сащеко. И добавляет: — Я бы, так-то, этого делать не советовал, иначе у меня может встать.
Олег слегка краснеет, и Ромка ржёт.
— Ну нет, Ром. Я не в этом смысле, — тихо договаривает пацан, хмуря брови и плечом потирая щеку. — Ты же меня понял.
— Я тебя понял, — выдыхает Рома и думает: лучше бы не понял. Ему уже почти совсем не смешно. Было бы намного проще, будь Олег не настолько близким другом. И вообще не Олегом, а, например, Наташкой из сорок седьмой. Рома бы тогда ни за какие коврижки не влюбился. Наташку вообще в принципе нельзя ставить в одну линейку с Олежей. Она — пустая, как пробка, повизгивая, глупо смеётся над любыми ромкиными словами, красит глаза голубым, а губы красным, и вечно пытается зацепиться за Рому, привлечь его внимание. Думает, Роме интересен её богатый внутренний мир и бюст третьего размера.
Олег же — совсем наоборот. Олег изо всех сил сдерживается, чтобы не засмеяться, даже когда шутит Рома смешно до выноса мозгов, и смех у Олежи красивый — звонкий, мелодичный какой-то, сладкий. И вообще Олег — умный, наверняка во многом бы Рому обошёл. А ещё Олег недоступный. Был, кажется, до сегодняшнего дня.
— Ром, блять, ну я серьёзно спрашиваю, — ругается Олежа и дёргает за руку. Рома возвращается в реальность.
— Олеж, это трудно. Смотри, вот, типа, говорят про тёлок: «Я бы выебал», да? — Олег смотрит с непониманием. — Ну, и у меня есть пара знакомых, которых я бы... Ты бы меня понял, если бы увидел.
— По делу, Роман Николаевич.
— Но это означает, что она просто охуенная соска. Ничего кроме внешки.
— Ром.
— Да. Но с ней семью не сделаешь — не такой человек. А к тебе… Я не просто, типа, хотел бы с тобой переспать, я наоборот — хочу с тобой, ну, жизнь типа прожить. Лежать вот так спокойно, как сейчас.
Олег на середине речи смущается, а дальше и вовсе заливается краской.
— Кусать тебя, говорить что-то, ну, приятное. И не для публики, а лишь потому, что хочется. Чтобы все было спокойно. — Сащеко замолкает и неловко зачесывает чёлку назад.
— Ты, типа, понял, что между нами? С твоей стороны я знать не могу. Если тебе по фану, и просто, ну, хочется тепла – скажи. Я не обижусь. Я просто… ну, не особо так-то хочу потерять тебя.
В телеке мелькают спокойные лица, и Рома себя ощущает примерно как эти люди. Спокойно, каплю грустно — он наверняка знает, что нихуя он не нужен Олегу как мужик — и хочется курить. Сащеко сваливает Олега с себя на диван и удаляется на балкон, оставив совет подумать, пока не сгорит сигарета, о том, нужен ли он ему.
Метель, оказывается, уже закончилась. Ромка распахивает окно и закуривает, оперевшись локтями на подоконник. Романтично пиздец: в доме напротив люди жгут свет, Рома зависает, разглядывая их быт. Вон там — люстра большая, там — телек пашет, кажется, первый канал, там — велотренажер на балконе, а груди от ледяного ветра очень холодно. Он не дурак, он закаляется, когда выходит на балкон с открытыми окнами в одной футболке.
Затяжка срывает на тяжкий приступ кашля. На секунду Роме кажется, что он задыхается, и, оправившись, Сащеко смеётся. Довели его блядские сигареты. Перед глазами встаёт мужик в трамвае, что страшно кашлял в платок, и Рома трижды плюет через левое плечо. Ещё этого дерьма не хватало.
Когда огонёк почти доползает до фильтра, Савченко неслышно подкрадывается сзади и по-детски крепко обнимает, утыкаясь носом в шею. Привстаёт на носочки.
Рома аж вздрагивает. На секунду спазмированными лёгкими вдыхает осторожно и разворачивается к мелкому.
— Ты, блять, — говорит с расстановкой и на каждое слово маша сигаретой, — охуел так пугать.
— Я тебя люблю, — невпопад выпаливает Олег. Рома второй раз остывает изнутри.
— Да ну? — Выдыхает осторожно и тянет дым. Смотрит на чужие хмурые брови и хрипло смеётся.
— Прости, я охуел.
Спать Рома укладывается на диван, пока Олег болтается в ванной. В голове не укладывается произошедшее, хочется выкурить ещё сигарету и прямо тут, не доходя до балкона. А ещё хочется целовать Олега — с мокрыми волосами, сонного, злого, расстроенного — хоть какого, но целовать.
На разобранный — дохуя, вообще-то, неудобный — диван ложится вчерашнее покрывало, которое Рома сам же прибрал в шкаф, Сащеко валится на спальное место, выдавливая из него характерный скрип пружин, и щёлкает кнопки пульта. Хочется не думать ни о чем, и видеть Олега. Хочется спать.
Олежа вываливается из ванной, когда Рома уже почти засыпает, обняв подушку. Пацан вытаскивает мамину невидимку из пучка, идёт в свою спальню, в надежде рухнуть в объятия Сащеко, и не находит там того, что искал.
— Роман Николаевич, что за параша? — В зале загорается свет.
— Тебе, блять, прикольно что ли так меня называть? Выруби огонь нахуй, — крайне неприветливо мычит Ромка. Садится в постели, трёт сонные глаза. Смотрит на Олега с торчащими в стороны — только что распущенными — кудрями, в широкой футболке с растянутым воротом, что охуительно открывает вид на острые ключицы, и ловит себя на мысли о том, что такой Олег — домашний, взъерошенный, как птенец — намного лучше школьного, лукавого и с подвохом.
— Так чего надо-то? — уже более дружелюбно, но по-прежнему хмуро спрашивает после нескольких секунд тишины и садится на диване, скрещивая ноги.
Олег мнется, жмется к стене. Приглаживает лезущую в глаза прядь.
— Я просто… — Олег случайно спиной давит на выключатель и какое-то время соображает, куда делся свет. — Я хотел, ну, чтобы ты со мной спал, — тихо бормочет и следит за ромкиным лицом в голубом свете экрана. Сглатывает.
Рома молчит, смотрит на друга. Потом шумно выдыхает и зовет негромко:
— Иди сюда, — протягивая руку. Олег слушается и медленно подходит. Смотрит сверху вниз на Ромку, дышит осторожно. Тот тянет за руку на колени, заставляет мелкого упасть на него, обнимает за талию, лбом утыкается в лоб. Олежа уводит взгляд, теряется, вдыхает через раз.
— Скажи ещё раз, — с улыбкой маньяка просит Сащеко и думает: вот конкретно сейчас ему радостно. Конкретно сейчас он почти что счастлив, и даже не хочется умереть.
— Хочу спать с тобой? — Неуверенно, почти неслышно повторяет Олег, и Ромка хрипло смеется:
— Да не то, дурак, — и целует маленького.
Засыпают на диване под Познера. Рома, уже отключаясь, ощущает фантомную завтрашнюю боль в затекшей шее, но не собирается ни под каким предлогом менять положения. Это ведь будет означать отодвинуться от Олежи, перестать щекотать плечо горячим дыханием, убрать руку с горячего, по-мальчишески впалого живота. Легче потерпеть с утра неспособность повернуть голову, чем сейчас рушить романтику переходом в более удобную постель. А завтра в школу. Забавно, что Сашка и Наталья продолжат их двоих в голове ебать между собой, но ни одна, ни вторая не будут знать, что все — в каком-то смысле — в реальности и есть так, как в их дырявых головушках. Светлых от передоза перекисью.
Рома просыпается рано, что, на самом деле, достаточно необычно. Бесится по этому поводу: вот именно сегодня, когда охуенно бы поспать подольше, и проспать бы неплохо, он вскакивает ни свет ни заря. И со вздохом, оставив на плече Олежи невесомый поцелуй, идёт умываться. Мамка наверняка его ебнет после школы. Неплохо бы сюда навсегда переехать. Только предки создают совсем небольшую проблему.
Сащеко варит кофе. Курит в форточку, едва не упускает лаву в турке на огонь. Охуевает, когда успевает снять, и разливает по стаканам. Все не так уж и плохо. Перед глазами стоит Олежка — спящий, встрепанный, почти такой же, как вчера после душа. Только ещё лучше.
После кофе на плиту отправляется сковородка с завтраком на одного: макарон со вчера осталось немного, а съестное в холодильнике внезапно решило выйти в окно. Роме не впервой завтракать сигаретами, он снова курит на балконе в распахнутое. Горло щекочет кашель, Сащеко харкает с пятого этажа вниз.
На кухне перед глазами снова встаёт Олег. Только воочию: пальцами своими узловатыми и длинными зачесывает влажные от умывания кудри назад, зевает, прикрывает рот ладонью.
— Сколько время? Ты когда встал?
— Семь наверно, — Рома включает экран телефона и кивает: — Без пяти. Садись, я поесть сварганил, — материализуется у стола и ставит перед Олегом сковородку и кофе. Целует в затылок: — С добрым утром. Как спал?
Олежа домашне, чуть смущённо улыбается. Тянется за вилкой, отхлебывает из кружки. У него так варить не получалось.
— Хорошо. Обычно холодно, а тут… ты был, и тепло, — смотрит в еду, кусает в улыбке губы. Рома откашливается в локоть и вдруг спрашивает:
— Ты как? Ну, не болеешь? — И тут же задумчиво продолжает: — Вроде не шмыгаешь, я не слышал.
— Нет, все нормально. Я охуел, как быстро прошло. Вчера ещё немного насморк был, и кашлял с утра, вечером уже все. Нормально. А ты че не ешь?
— Я ел. — Врет почти в глаза — отворачивается сполоснуть свою кружку. — Приятного аппетита, — желает Рома напоследок и выходит из кухни. Вчера ночью можно было бы забросить в стирку футболку, чтобы не ходить уже который день в не свежей, а потом, часа в два ночи, когда машинка начнёт противно пищать на всю квартиру, какая-нибудь фея прилетела бы и повесила на батарею.
Идти куда-либо желания по-прежнему нет.
Всего через час парни кое-как вылезают из квартиры. Рома за это время успевает сточить две сигареты и — «Олежек, ну у нас же семейный бюджет, подкинь сотан на сижки?» — запланировать покупку новой упаковки. Ещё заставить стиралку в экстремальном режиме простирнуть тишку за пятнадцать минут — так уж, чисто для свежести, и долго и мучительно отсушить её, то вглаживая влагу со швов в гладильную доску, то бросая на батарею. Роме кажется вполне успешным.
Олег же в освобожденное Ромой время находит уйму дел, например: посмотреть телек, порубиться в телефон, пригрозить Роме в шутку тем раскаленным утюгом за невозврат долга, и даже поспать минут десять. Разбудила его как раз стиралка.
В школе они оказываются аккурат к середине второго урока. То есть, ни домой пойти, ни на урок: сидеть как долбоебы и ждать блядских двадцать минут звонка. Зато футба чистая.
Олег рубится в какую-то убивалку времени в телефоне, пока Рома крутит в руках свой кирпич. Если зажечь экран — сгорит процентов пятьдесят зарядки. Он и так сегодня утром смотрел время. Ему он, впрочем, и не особо нужен: мамка вряд ли доебется — ей дешевле сразу класснухе звонить, а больше он никому не нужен. Кроме, наверно, ебаного Олега, который полностью украден виртуальным миром. Сащеко кусает его за плечо и на болезненное мычание смотрит жалобно.
— Проклятый игроман, посмотри на реального, трёхмерного человека, — бурчит, и Олег молча убирает мобильник, после чего укладывается кудрявой башкой на колени Ромы. Движение, исходя из прошедших афер, привычное, но как будто новое. Олежа учится ходить.
— Расскажи мне что-нибудь? — Он ловит чужую руку и обнимает её, закрывая глаза. Рома гладит по волосам и рассказывает. Про разбитую мамину вазу, про однажды проебанный дневник, про пиздюли от бухого бати за чёрные ногти. Олег смеётся сквозь сон.
Уши наполняет неприятный трезвон —ученики выдавливаются из кабинетов им, как зубная паста из нового тюбика. Коридор мгновенно заполняется, Олежа хмурится и сваливается с коленей.
— Ненавижу их на хуй, — чётко выговаривает и хватает рюкзак. Они с Ромой идут на географию.
Сашка с Ташей, едва завидев их вместе, визжат. Для них подозрительно даже то, что они идут слегка касаясь друг друга локтями. «У нас в классе геи!» — восторженно шепчет подруга другой, и та на неё шипит: «Тихо, а то Петров услышит, а он этих на дух не переносит».
Последняя парта занимается парнями.
Через два урока они валят со школы, потому что спать на неудобном диване удобнее, чем на ортопедической, по умолчанию удобной парте.
Сащеко жадно тянет крепкий дым, от которого Олег бы закашлялся, собирается срулить к ларьку, где продают. Олег понуро глядит в серый снег под ногами и пинает его. Типа недостоин жизни, типа уродец. Типа на. Получи.
Над городом висит серое, тучное небо. Рома говорит, что пойдёт снег. И зарывается в воротник поглубже. Шапки у Ромы давно нет.
Олег согласно мычит. У Олега есть шапка, и его ушам даже тепло.
— А пошли в кофейню ту? — Вдруг предлагает он, когда теть-Лена за прилавком ларька кладёт перед Ромой пачку.
— Объясни резонность своей идеи. — Сащеко прячет сигареты в карман и смотрит на Олега. Тот стряпает задумчивую мордашку, вытирает тыльной стороной красной ладони нос и шмыгает. Рома берет его руку и, сжав, прячет к себе в карман.
— Ну, хуй знает. Забыл, что домой можно, — без особого энтузиазма отвечает Олег.
Пару минут идут молча. Рома смотрит на серые облака, отражающиеся в сером снегу-лужах. Думает, вот и новый год. Олег смотрит внутрь себя. У него какое-то хуевое предчувствие, с которым он пытается разобраться. Этого, правда, не сделаешь, пока не разъяснишь источник. Рома сбоку вдруг сухо закашливается и долго не может остановиться, и Олег кусает губу: Рому он потерять точно не сможет.
Дома Савченко первым делом прилепляется к батарее. Рома ржёт над ним, а тот лишь фыркает и показывает фак. Сащеко примощается рядом.
— Ты, Олежек, в футболке, свитере, куртке, ещё и с варежками в кармане. Я в одной футболке и почти ветровке. Какого хуя ты так замёрз?
— Мне изнутри холодно, — Олег заикается и прислоняется щекой к еле живым радиаторам. Рома, подумав, придвигается к нему. Обнимает крепко, жмёт к себе так, будто желая показать, что никогда не отпустит, и дышит горячо в шею.
— Не плачь, Али-иса, — фальшивит, смеясь, и холодными пальцами добирается до чужого живота. Олег вздрагивает. — Не грузись, ебанашка. Все живы, и это главное. А для профилактики тебе нужна горячая ванна. Со мной в комплекте, — хрипловато смеётся, холодным носом ведя по щеке. Олег смотрит улыбаясь.
В обед Рома уходит домой. Успокаивает там мать — «ну ты чего, да учусь я, ну все будет хорошо, ма, я тебе обещаю», — убирает квартиру, собирает для виду алгебру с физикой и усаживается, пойманный, выслушивать про отца-мудака. Через полчаса садится голос уговаривать её успокоиться, Рома настойчиво рекомендует лечь поспать и выламывает разрешение сходить к Олегу сделать домашку. Завтра точно дома буду, и больше не уйду.
На входе к Олегу учебники летят нахуй, Сащеко зовёт Олега, и тот отзывается из ванной. Рома не может сдержать смешка, заглядывает туда, где в железном корыте в облаке пены лежит Олег, и опасно для Олега подходит к ванне, стягивая кофту:
— Ты все же решил придержаться моих рекомендаций? — Смеётся, отправляя свитер на пол, наклоняется к Олегу. Тот пугается, прикрывает причинное место руками, пусть даже под пеной и не видно, и смотрит на Рому как молодая олениха на льва.
— Ром, не надо.
Рома смеётся и чмокает Олега в лоб:
— Повёлся, дурачок.
Без кофты холодно, Рома возвращает её на разгоряченное тело и моет руки.
— Согрелся? — Между делом спрашивает, глядя на Олега через зеркало. Олег кивает все ещё смущённо.
Рома снова варганит ужин, уже не боясь курить на кухне. Потом получает от мокрого Олега пиздюлей по ногам, и они открывают окно, которое должно будет всю ночь выветривать запах дыма из комнаты. Рома выставляет кудрявого с его мокрой башкой в зал и говорит: «Там поешь», а потом приносит ужин из того, что осталось в холодильнике, и они едят в голубом освещении ящика. Сащеко смеётся над Олегом, корчащим рожи певцов в пред-новогоднем огоньке, заставляет забраться под одеяло и, когда пацан вдруг засыпает, делает звук потише. Обнимает Олега, тот прижимается, и Рома чувствует себя счастливым. Ровно до той секунды, пока телефон Олежи на тумбочке не начинает разрываться каким-то противным электронным звонком.
— Че за хуйня, — бормочет Савченко сквозь сон, и Рома тяжело вздыхает, вставая. Кто бы там ни был, Сащеко надеется, он не зря поломал всю малину.
Олег берет трубку и что-то бурчит в неё, едва ли не пропуская матерок. Замолкает на секунду, тут же тараторит «ой-теть-Люд-простите-не-узнал», а Рома, сидя напротив него на стуле, хихикает в кулак. Олег показывает ему фак и садится в постели. Ерошит еще влажные кудри.
Через десять секунд он меняется в лице. Рома падает в сомнения и теряется. Олег залипает в одну точку и, едва слышно мыча, кивает. Не понимает, глупый, что на другом конце провода неслышно. Сащеко озадачен, присаживается рядом. Олег как раз бормочет что-то вроде «спасибо, что позвонили, да, держусь» и собирается сбросить трубку; Рома кладёт ладонь на колено и заглядывает в лицо.
Олег отсутствующим взглядом смотрит сквозь.
— Мама работу выполнила раньше, чем нужно. Купила билет к отцу. В гости. К родне, — он сглатывает. — А самолёт, он… Ну, разбился понимаешь.
Рома выдыхает, пока внутри что-то обрывается.
— И… Ну, они… В новостях услышали. Папа говорил, мол, нет, не её это рейс, упаси боже. А потом вспомнил про смску. Она ему типа скинула, чтоб они её забрали. В аэропорту типа. По прилёту. И номер рейса, понимаешь, сошёлся, Ром. Он тот же.
— Но могли же быть выжившие…
— Все погибли, Ром. — Олег смотрит в пустоту. Рома пропускает мысль, что он сейчас способен увидеть звезды сквозь пол. Лирика отлетает. — Все.
По бледным, голубоватым в неверном свете щекам ползёт прозрачная капелька. Рома вдыхает всей грудью. На плечи лёгким восьмицентнеровым облачком ложится необъяснимая тяжесть. Больше вздохнуть ровно не выйдет.
К ночи Рома притаскивает сигареты в зал. Закуривает прямо на диване, делает одну глубокую затяжку и отдаёт молчащему уже несколько часов Олегу. Тот сразу понимает, как нужно взатяг, и вдыхает так, что Роме кажется, будто он сейчас сам отлетит от ебанного передоза никотином. Но Олегу как ни бывало, он не возвращает сигарету, а ложится на спину и докуривает сам. Рома не успевает заметить, как огонёк прикладывается к тонкому запястью, и после лишь зацеловывает свежий ожог, приговаривая что-то про глупого мальчика. Они скуривают ещё одну, и ещё одну, и ещё одну, и все на двоих. Рома больше не отдаёт сигареты Олегу, как бы тот – заговоривший – не просил. Кобзон по телеку что-то воет в микрофон, на окне висит порванная гирлянда-сетка. Мигает чья-то аварийка прямо в окно.
Олег лежит часа два, молча глядя в потолок и делая из чужих рук затяжку за затяжкой. Муть под глазами проясняется, становится глубже. Сами глазки ежесекундно наполняются слезами, и Рома знает: Олег вспоминает все, что было связанно с мамой, и потому только тактично молчит. Потом Савченко — совершенно случайно — отключается, так и не отвернувшись от потолка. Во сне машинально прижимается к Роме, мочит футболку слезами, пока Сащеко бессонно крутит пустые каналы. Думает: как же не зря купил сегодня сигарет. Олег во сне впервые заговаривает — просит никуда не уходить, прижимается сильнее, потом пинается, повторяет во сне: «Я сам сдохну ради тебя», и успокаивается только к утру. Рома заставляет себя уснуть. В школу они точно не пойдут, потому и проснуться лучше бы насколько можно позже.
Утром Олега нет. Рома его видит, может осязать, носом зарыться в волосы и прижать тонкое тело к себе, но Олега нет. Он сливается по цвету с белым кафелем в ванной, выделяются на лице только синие-синие мешки под глазками. Глазок Рома не видит.
Сащеко по-прежнему варит завтрак. Скуривает сигарет больше в геометрической прогрессии и уговаривает Олега съесть хоть немного. Понимает, что Савченко сейчас способен только лежать, но допустить того, чтобы тот сдох здесь от горя, Рома не может.
Олег в конце концов съедает половину содержимого тарелки, прокомментировав оставшееся как «съешь сам, тебе нужнее», потом пиздит из пачки у Ромы сигарету и выбегает на балкон. Курит как пиздюшка, быстро, глубоко затягиваясь, чуть не давясь дымом, но если уже легчает, какая разница, как это выглядит со стороны?
Рома его находит быстро. Обнимает осторожно со спины, кладёт руку на чужую с сижкой и мимолетом аккуратно поглаживает. Олег вроде как дрожать перестает, делает затяжку, а после этого Рома забирает сигу и выбрасывает в окно. Савченко с ленивым несогласием оборачивается к нему, моргает уставшими глазами, а Рома лишь крепче обнимает.
— Все хуйня, Олежек. Прорвёмся.
День проходит тухло. Олег уже снаружи вроде как в порядке, только изнутри как-то съедает это чувство траура. Дышать хочется прекратить окончательно, но Рома, чертюга, будто читает мысли и держит за руку, мол, это ещё не конец света. Конец света будет впереди.
Олег висит вверх ногами на диване, закинув их на спинку, и смотрит в потолок. Слезы порой непроизвольно возвращаются и так и засыхают полосочками от уголков глаз вниз, вдоль висков. Он пытается вспомнить, что же его связывало с оставшимся отцом, и понимает, что совершенно ничего. Обычно отцы с сыновьями любят смотреть спорт, играть во что-то, ездить на рыбалку, да что угодно. Олег же дай боже, если в последний год заговорил с ним пять раз. Наверно, нужно будет идти на работу и искать квартиру. Здесь ему определённо больше не место.
В зал заходит Рома и примощается на полу, прислонившись к дивану рядом с Олегом. Вытирает свежие дорожки слез и невесомо целует в висок.
— Ты как? — Интересуется тихо.
— Будешь жить со мной? — Отвечает Олег. Поворачивает голову в сторону Ромы и даже улыбается неуместности предложения. — Я просто думаю, мне нехуй здесь больше делать. С батей я не общаюсь совсем, сестре три года. Они справятся без меня. Что думаешь?
Рома задумывается. Смотрит вверх ногами в зелёные, со вчера поддернутые дымкой глаза и не находит ничего лучше, чем:
— Я думаю, надо пережить каникулы.
К вечеру он оставляет Олега на пару часов, перед этим сто раз осведомившись, точно ли все будет хорошо. Сердечно, глядя в глаза, умоляет с собой ничего не делать, иначе обещает не вернуться. Олег шутит не смеясь, мол, как же ты узнаешь, что я что-то сделал, если не вернёшься, а Рома в ответ молчит. Целует по-отечески в лоб, потом коротко в губы и выбегает из квартиры в другую, где его комната, исписанная маркером и заклеенная всякой хуйней, и его мама, сидит на кухне и, так же как Олег, не видит смысла существовать дальше так, как было.
Она смотрит сначала хмуро, почти не хочет разговаривать, но рано или поздно Рома её убалтывает, и она забывает уже, кажется, как минимум о половине обид.
— Ты мне, паршивец, сказал, сегодня придёшь и больше не уйдёшь, — как-то уже не угрожающе, а больше обиженно вклинивает в разговор. Рома озадачивается, звякает ложкой в чашке. В зале на стене тикают часы, на голой ветке под окном кричит мокрая ворона.
— Мам, тут знаешь что, — с трудом начинает он и чуть отхлебывает чая. Морщится, думая, что язык потом будет болеть. — Помнишь Олега? Ну, к нам приходил, мы с ним дружим. — Мама кивает, все ещё не понимая в чем дело. — У него… Ну, мать у него разбилась в самолёте. Слышала в новостях, упал самолёт? Ну, вот это она.
Женщина в ответ только вздыхает, ахая, и прикрывает рот рукой.
— И как же он? Что дальше делать будет-то? — Начинает причитать она и вдруг соображает:
— Так это ты у него был?
Рома открывает рот, чтобы что-то сказать, и задумывается.
— Д-да. Я просто, понимаешь, у него единственный друг. И единственный человек, кто ему может помочь сейчас. Отца нет дома, он у родственников в другом городе, да Олег с ним и не контактирует, и, выходит…
— Ты часто будешь к нему ходить?
— Я хотел пробыть с ним все каникулы.
Мать замолкает, утыкает взгляд в блюдце. Думает, какой у неё сын вырос. Вроде вот так посмотришь — распиздяй, а беда у человека случилась, и он личным временем готов поступиться ради него. Ради какого-то одноклассника, в то время как родная мать с одиночества помирает. Она его разве для того рожала, чтоб, когда ей становилось тяжко, он уходил из дому? Для такого у неё муж есть.
Сочувствие побеждает.
— Ромка, ты только ко мне тоже заходи иногда, ладно? Я ведь совсем одна, батька твой не пойми когда вернётся, а я сиди, тухни в этой квартире, — женщина вздыхает, и Роме становится её жалко. Не разорваться же ему между кудрявым мальчиком и родной матерью. Можно, впрочем, рассказав вполне одной проблеме о второй, избавиться от первой раз и навсегда. Вряд ли мать оценит его истинные причины жить с одноклассником две недели в одной квартире.
— Буду приходить, — кивает Рома и смотрит в чашку. Заварка складывается в какой рисунок, и если бы он умел, то наверняка бы прочёл здесь что-то. — Каждый день постараюсь.
Дальше под печальное молчание матери собирает вещи. В рюкзак все самое необходимое умещается: щётка, пара футболок, шорты и все деньги из заначки. Копил на новый телефон, но, кажется, сольет на сигареты. Тяжко будет без них продержаться, а с Олега Рома деньги брать не собирается.
На пороге Рома спешит, влезает в хронически мокрые кеды, и мать его тормозит крепкими, тёплыми объятиями. Мочит слезами плечо, гладит по спине, а Рома думает: какие женщины сентиментальные.
— Ты, Ромчик, берегись только, ладно? — Приговаривает все, и Роме и уходить стыдно. Но перед глазами встаёт свежий ожог на чужом запястье, и Сащеко кивает.
— Все будет хорошо, мам. Завтра приду.
Завтра Рома не приходит.
С Олегом на пару они курят, и курят, и курят. Рома ещё пытается как-то его накормить, Олегу же это, кажется, не нужно совсем: с каждой пережитой ночью парню становится тяжелее, и Сащеко с болью в лёгких замечает это все яснее в больше не ясных глазах. Видит, но не прекращает делиться сигаретой, обнимая вечером на диване перед телеком, обнимая на балконе, обнимая мокрого после душа Олега. Квартира в итоге вся прованивает сигаретами, а нехороший кашель прописывается в Роме. И он, вообще-то, благодарен этому кашлю: он порождает хоть каплю чего-то живого в олежиных глазках. Олег волнуется, говорит, блестя навернувшимися слезами, о том, что ещё одной потери не потерпит, а Рома только смеется и целует, приговаривая про бессмертность.
Занятия в школе кончаются, и начинаются официальные каникулы. На улицах разворачивают ёлочные базары, разводиловки, в магазинах выкладывают бесконечные блестящие шары, а Сащеко шелестит купюрами в руках и думает, что ещё на пару пачек и макароны хватит. Олег, кстати, более-менее отходит. Вчера даже смеялся, когда свалился с дивана. По телеку не перестаёт несмешно шутить юморина, Рома глотает таблетки от кашля, пока Олег не видит. И надеется, что когда-нибудь поможет: Олег только-только окреп.
Потом вдруг звонит мама, и Ромка звонко бьёт себя по лбу. В трубку быстро тараторит обещания, с трудом подавляя в горле кашель, и молотит: мам, я обещаю, завтра приду, и на новый год. Он у двоих всего один, и тревога за них, наверное, единственное, что Рому до сих пор наполняет. Не считая, блять, ебанного кашля. Вчера ночью во сне Олег плакал, и Рома вышел на балкон покурить, и выплюнул тогда с больным хрипением пятно крови на ладонь. Подумал тогда, уже не в первый раз: он — один на двоих, ему нужно помочь обоим. На себя времени тратить нельзя.
На следующий день Рома вскакивает даже раньше ставших привычными восьми утра. Целует в плечо спящего Олежека, поправляет одеяло и первым делом идёт курить на балкон — прямо так, в футболке, потому что ведь ну хули нам, мы же русские. С тёмного неба крупными хлопьями кружит снег, и Сащеко пытается сообразить, в чем подвох. Жизнь какая-то сука ебливая, выходит. И все, кажется, мордой его тычет в то, что зря он вообще родился. И ещё же насмехается над ним. «Он пытается, вы взгляните!» Рома дымным от пара-никотина воздухом вздыхает и заебанно тычет средним пальцем в небо. Он ещё всех их трахнет, он покажет, как жить надо.
Олега на столе снова дожидается дымящийся завтрак. А Рома — на подоконнике. И Савченко сегодня первым делом не валится на стул, а идёт прямо к окну, к вновь потягивающему дым Роме.
Тот удивляется — «ты че, Олеж» — а Олежа молча, по-детски к Роме жмется, щекой впечатываясь в грудь и в пальцах сжимая футболку.
— Ром… — Что-то начинает он и тут же замолкает, не договорив. Рома выдыхает, бросает в блюдце сигарету и обнимает Олега в ответ, носом утыкаясь в волосы. За это свое удивление становится стыдно, он даже вроде как понимает, что хотел сказать Олег.
— Пожалуйста, расскажи, когда наша жизнь превратилась в ритуалы, — цитирует он и угрюмо усмехается.
Олег в ответ молча кивает, не отстраняясь. Дышит часто, по-детски; Рома гладит по спине и тихо убеждает:
— Не бойся. Мы не изменимся.
После завтрака Олег клянётся, что восстановился. Он даже грозится чем-то смешным, сам улыбается, и Рома вспоминает какая у него красивая улыбка. Теперь — сломанная какая-то чем-то сурово-жизненным, но по-прежнему красивая. С робкой заявкой на жизнерадостность.
Так вот, Олег клянётся, божится чем угодно, и они с Ромой даже немного смеются. Рома думает, что один, кажется в порядке. А вторая… Рождается прекрасная идея, и через пару часов, основательно причесавшись, выбрившись и отгладившись, они появляются на пороге дома Сащеко. Олег нервно теребит пуговицу, Рома все не может отстать от своей чёлки. Мама смотрит умильно, и Рома в глазах её читает, как та хочет наброситься с объятиями.
— Ну что ж вы в дверях-то как не родные, проходите, садитесь. Ромчик, почему не предупредил? Я бы тортик купила.
Олега сажают напротив остатков семьи. Мама радостно щебечет о своём — Рома думает, что спас и вторую, — предлагает подлить ещё чая, Савченко прячет глаза в кружке коричневой мути, смущается своего присутствия, что заметно по его атаке несчастной пуговицы. Рома смотрит на него, на курносый нос, на подрагивающие ресницы и белую рубашку, и думает, что и вправду: ничерта они не изменятся. Несчастья сближают сильнее, чем общая парта.
А мама рассказывает про какие-то местные новости по телевизору, про чай по скидке, про завышенные цены по случаю новогоднего ажиотажа. Рома молча слушает, кивает головой, водит ложкой в чае. Мама заговаривает про ёлку и осекается:
— У нас ведь, наверное, в этом году и ёлки-то не будет… И встречу я, поди, совсем одна.
И голос её вдруг звучит как-то так грустно, что у Ромки съеживаются лёгкие и по ощущениям — воздух выбили из них одним ловким ударом. Он старается вздохнуть незаметно, но выходит плохо.
— Ну ты чего, мам, — он наконец-то поднимает на неё глаза и сдувает с лица чёлку. — Все будет хорошо. — Звучит с относительной убедительностью и отвратительно однообразно. Сам себе не поверил бы. Рома хлебает чая, экстренно пытаясь что-то придумать. От пейзажа чаинок отрывается даже Олег, смотрит беспомощно на Сащеко.
Блять. Он что, снова всех тащит?
— Мы придём к тебе, мам. И все вместе отметим.
Женщина светлеет. Рома улыбается. Олег улыбается. Все спасены. Рома закашливается и старается как можно быстрее избавиться от приступа.
— Ромчик, ты молодец какой, придумал как хорошо, а, — радуется мать и тянется обнять сына. Олег смотрит с усмешкой, Рома хочет показать ему средний палец.
Они сидят дома у Ромы ещё пару часов. Болтают о чем-то вдвоём в комнате, лёжа на кровати и задрав ноги на стену, потом вместе с мамой смотрят ящик, пока солнышко за окном отключает освещение. Олег даже находит общую с ней тему, и, пока они вдвоём обсуждают, как лучше готовить оливье, Рома любуется ими с улыбкой. Обещал, что прорвутся. Его, правда, настораживает вдруг слова Олега о том, что так его учила мама. Следом тот затихает, а Сащеко смотрит в чужое лицо издалека внимательно, стараясь понять чувства и эмоции. Повисает поминальная тишина, которую разрывает самостоятельно светлеющий Олег:
— Я о чем говорил-то, она всегда меня учила, что в салате все ингредиенты должны быть одного размера. Чуть ли не с линейкой заставляла измерять, — он смеется, а Рома все же улавливает что-то не то в глазах. И нужно подойти, сесть рядом, обнять, это катастрофически нужно, но только как это мама поймет?
Как хорошую дружбу. Сащеко слезает со своего кресла и подсаживается к ним на диван. Тесно, будто совсем нет места, жмется к Олегу, пытаясь максимально не вызывать подозрений; кладёт на чужое плечо подбородок и смотрит через Олега на мать.
— Ты мне тоже вроде что-то такое говорила, да? Только я не слушал никогда. Вообще с кухней возиться не люблю. Олеж, а я как-то мелким елку опрокинул. У нас был неправильный кот, и я выполнял его обязанности. — Рома улыбается и незаметно друга гладит по спине. Мать думает, что сына все-таки воспитала хорошего. Ну как он вовремя подошёл, и друга утешил, и тему перевёл, а! Загляденье. Ей бы хоть кого-нибудь такого…
Расходятся когда уже темнеет. Мама долго не хочет отпускать, говорит, мол, оставайтесь, ну что вам там. На Ромку даже ругаться не хочется, ведь ведёт себя, как мужик, да и при госте-то нормальные люди личное не выпячивают. Рома вдруг вбрасывает идею о том, что, может нам, Олеж, и вправду сюда переехать? Втроём как-никак веселее. Олег задумывается и бросает неуверенное «посмотрим». Мысль прельщает, только вот делиться Ромой не хочется. Черт, как его жизнь только привела к такому.
Домой добираются в тишине. На улице внезапно подмораживает, Олега колотит, а Рома привычный. Он, недолго думая, берет кудрявого за руку и прячет в свой карман молча. Савченко вроде как притихает.
И дома молчат. Рома не заговаривает, а Олег не поддерживает. Лежат молча в обнимку у телека, смотрят мутную херню. Кто включил? Хуй знает, что шло, то шло. Рома думает, что Олег, наверное, на что-то обижен. Олег думает, что кто-то выключил звук. А ещё — что соскучился по роминому голосу. Когда решается заговорить, Рома уже спит. И Олег лишь осторожно вздыхает, чуть ворочаясь в объятиях. Завтра покажет.
Завтра встречает холодными батареями. Рома снова курит на балконе. Потом — на подоконнике. Потом приходит в зал и сигаретно-кофейным дыханием утыкается спящему Олегу в шею. Греется об него и натягивает одеяло. Тот просыпается от холода.
— Ром, — сквозь сон мычит, ворочаясь, — опять на балконе морозился? Ты кашляешь как бомж ебанный. Я не хочу, чтоб ты сдох, — несвязными клоками выговаривает и обнимает Ромку. Ну и что, что холодный. Свой ведь. Рома понимает, слишком давно не слышал Олега.
Его отрубает, а просыпаются они оба часов в десять, когда уже более-менее светло. Батареи такие же холодные, Олега трясёт, а Рома его не выпускает из объятий. На ухо шепчет какую-то забавную пошлятину, и Олег смеётся. Звонко, мелодично, так, будто никто не умирал.
Потом, когда взаимных объятий становится мало, Рома уверенно предлагает горячий душ. Конечно совместный, Олеж, нам же за воду ещё платить. Голос уверенный подделать не трудно, трудно самому в свою уверенность поверить. Олег тушуется, прячет глаза, прижимается молча. И вот только Рома соглашается с тем, что должен забыть сказанное, как Олежа с тихим вздохом поднимает на него глаза и едва слышно лепечет:
— Пошли.
Рома умело прячет ахуй и бежит в ванную настраивать воду. Олег трусит следом и в тесной комнатке жмется бёдрами к стиралке. Рома скидывает футболку с целью не замочить, а Олег чувствует себя фанаткой на концерте рок-группы, когда аккуратно складывает чужую тишку. А вообще — утыкается в пол и подзалипает. Он не знает, что хочет Рома. Точнее, догадывается, но самому себе признаваться боится. Тот случай, когда и хочется, и колется. Савченко сглатывает и закрывает глаза, представляя их. Выглядит красиво. Рома внезапно оказывается над ухом, куда целует, и обнимает, прижимая к себе. Молчит, только дышит в волосы, отчего у Олега мурашки. Руки у Ромы от горячей воды — тоже горячие, и Олегу хочется раздеться как Рома, чтоб их голой кожей чувствовать, а не через футболку.
Ему хочется, а Рома раздевает. Тянет осторожно футболку вверх, будто прося разрешения. Олегу кажется, будто бы они друг друга без одежды последний раз видели в школьной раздевалке. Рома, наверное, и в люди бы вышел, из раздевалки вон, без футболки. У Ромы живот подтянутый и какие-то намёки на выдающуюся мускулатуру, а Олег чисто дрыщем себя ощущает. Бледным, тощим до рези в глазах, совершенно свое тело не принимающим.
И он поддаётся почти без раздумий, позволяет стащить футболку. Смотрит на Рому снизу вверх, губы кусает, пока тот за талию осторожно обнимает и прижимает к себе. Олег выдыхает громче, чем нужно, когда Рома кусает в основание шеи, и ведёт языком вверх, и на ухо дышит. А потом Олег слышит шепот:
— Если ты ссышь трахаться, то мы не будем, — и охуевает как ребенок: хлопает ресницами на Рому и чувствует, как краской наливаются щеки.
— Блин, Ром, — фырчит тихо, даже забыв обидеться, и прячет свое смущение, утыкаясь Роме в плечо. А Рома смеётся и целует куда приходится.
— Давай оперативнее, Олежек. Вода уходит.
Олегу стоит немалых усилий раздеться догола, а Рома старается чужое смущение шлифовать, обещая не смотреть и смеясь внутри над своим же обещанием. Ему, вообще-то, самому хочется раздеть мальчика, только у того на ебальнике огромными красными буквами написано: я, блять, стесняюсь. И потому Сащеко прячется за шторку ванной, стараясь привыкнуть оледеневшими ступнями к откровенно горячей воде. Совсем скоро влезает и Олег, и Роме почти что крышу сносит от того, как он дико краснеет и старательно уводит глаза. Если бы у Ромы ещё и встал, был бы, конечно, крах империи, но в их паре он по определению должен быть с атрофированным страхом.
Рома за руки берет Олега, что сторонится горячих струй, и втаскивает в поток. Олег на Рому матерится и почти что визжит, стараясь выйти, но Сащеко держит крепко.
— Сейчас привыкнешь, — все повторяет и тянет к себе ближе. Олег неуверенно подшагивает и думает, что, кажется, смотреть в лицо — самый безобидный вариант.
— Олег, — серьёзно начинает Рома, выпуская одну руку и поправляя чужие намокшие кудряшки, упавшие на лицо. Олег в ответ мычит, заправляя — бесполезно — волосню за ухо.
— Я совершенно не ебу, что сказать в этой ситуации, — Рома почти даже не смеётся. Олег пропускает смешок. — Но единственное, что я могу сказать, — он понижает голос, и Савченко автоматически чувствует подвох, — это: ты просто охуенный.
Олегу становится неудобно и в глаза смотреть. Он жмурится, улыбаясь, пытается ещё держать как-то себя, а Рома глядит пару секунд на него и целует.
Теперь — теплее.
Рома не знает как, но ему удаётся прогонять абсолютно все картинки, возникающие в голове, и это нихуево способствует избежанию эрекции. Они жмутся в душе минут пятнадцать, смеются, балуются, и Олег где-то мельком думает, что благодарен Роме за то, что он не пошлит, а ведёт себя как человек и сводит абсолютно все в шутку. Потому что Олег не готов от слова совсем. А ещё, кстати, он не особо уверен, что не готов Рома, и за это, за игнорирование своих желаний, ещё больше ему благодарен. Господи, дай боже каждому такого Рому.
Вылезают оба в лужу воды на полу. Рома громко матерится, между делом подавая Олегу с полки полотенце, сам Олег смеётся и скорее заматывается и ползёт на диван. Батареи уже не кажутся такими холодными, к тому же сейчас придёт Ромка, и будет ещё теплее.
Пустота комнаты способствует ненужным размышлениям, и через пару минут, пока Рома ещё не вернулся, Олег уже ненавидит себя за свои мысли. Вообще-то, блять, если им следовать, то он вообще никогда не поебется. Если только с тёлками, но нужны-то ему не они, а Рома.
Который появляется на пороге в комнату внезапно, в свежей одежде и с взъерошенными полотенцем волосами. Олег молчит, изучая размахрения по краю полотенца, и Рома бы не обратил внимания на это поведение, если бы Савченко всего минуты две назад не хохотал над каким-то каламбуром. Комплексы дают о себе знать, и Сащеко даже не успевает их погасить, пока подходит к Олегу.
— Ну, чего? — Спрашивает он, присаживаясь рядом и обнимая кудрявого. — У меня, например, из-за твоих патлов сейчас футболка мокрая будет, — информирует, глядя на прижавшегося к груди башкой Олега. — А у тебя чего приключилось?
Олег в ответ снова хранит гордое молчание, лишь тихо что-то мычит, что Рома отказывается принимать за ответ.
— Олеж, я жду, — серьёзнее говорит он. Все-таки стоило, наверное, поднявшие голову комплексы придушить на корне. Иначе они сами подбираются к горлу.
Олежа молчит, хлопая ресницами, и Рома давит тишину до последнего, пока тот не заговаривает:
— Ну просто… — И замолкает.
— Сложно. Олег, говори. А то я от тебя уйду нахуй.
Олег смотрит на Рому и на секунду охладевает: Рома выглядит максимально серьезным. А Рома думает, как не заржать сейчас с чужого выражения лица. Боже, они по-прежнему два клоуна.
— Я… — Наконец выдавливает Олег и набирает воздуха, чтобы сказать. — Я боюсь. — И утихает. Рома не спешит перебивать. — Я боюсь… с тобой спать, типа. У тебя большой.
Рому прорывает. Он угорает, как психбольной, валит с дивана, делает круг по комнате и только после этого становится способным говорить.
— Блять, Олег!
И снова смеётся.
— Сука, Савченко, ты меня напугал, как я хуй знает что. Блять, я думал, что, не знаю, ты умираешь, или там ещё что-то. Никогда, блять, так не делай больше, — он наконец выдыхает и валится на диван рядом. Смотрит на помутневшего Олега и берет его руку.
— Бля, Олеж, — произносит и целует чужую руку. Олег смотрит хмуро, и это Рому умиляет. — Я тебя не трону, пока ты не захочешь сам. Монахом, нахуй, заделаюсь, если ты никогда не решишься. Ну да, бля, хуево конечно, но мне важнее, чтоб твоя башка кудрявая в порядке была, шаришь? И жопа тоже, — он снова усмехается и обнимает парня поперёк живота, глядя снизу вверх.
— Я уже сказал сегодня тебе: если ссышь, то трахаться мы не будем. Я не маньяк, слышишь? Я, типа, все понимаю, и лезть не буду. Нет, приставать буду, конечно, но до абсурда не доводя.
Олег наконец светлеет и пропускает усмешку.
— Ну, все? Не боишься?
Кудрявый в ответ мотает головой.
— Прямо так уж монахом? — Улыбается он и пальцами зарывается в чужие влажные волосы.
— Кем скажешь. Я вообще, типа, готов тебя слушаться. Хочешь, буду твоим песиком? — Рома смеётся тихо, и Олег в ответ тоже.
— Дворняга моя. Как тебя назвать?
— Псом зови.
Вообще, по течению дня Роме кажется, будто все уже не так плохо. Его будто бы реже тянет отхаркать лёгкие, Олег смеётся, а батареи… Ну и что, батареи. У них одеяло и кто-то тёплый рядом. Олег, кстати, смущается до вечера, что Рому невероятно радует, и он только больше подлезает. Под конец дня Савченко перестаёт верить в горячие охи-вздохи на ухо — пусть и по-прежнему мурашки пробегаются по спине толпой, — и в неоднозначный шёпот. Думает, что Ромка — дурак, а Ромка думает, что походу отучает Олега от стеснения. Да хуй там плавал, в первый раз он все равно будет полыхать, как новогодняя елка.
Кстати, елка!
До нового года остаётся буквально пара дней, и этого почему-то никто не чувствует — дни бегут своим привычным чередом, у Ромы — от сигареты к сигарете, у Олега — в ругани на Рому за очередной сеанс курения на балконе. Он, к слову, почти, кажется, и забыл свое горе. Если так, то Рома думает, что он реально ребенок: чуть отвлекли, и забыл обо всем. В другом же случае, если не забыл, а сам себя заставил переключиться, то Сащеко колено перед ним склонить готов. Ему бы не удалось, он бы запил и сигаретами в конец довёл свои лёгкие.
В любом случае, заговаривать на определённую тему запрещено.
До нового года остаётся пара дней, и Рома начинает задумываться о подарке. Время подходящее — Олег сопит на плече, шея затекла, а по телеку неутомимые политики — все в елочной мишуре.
И подарок скоро идёт нахуй. Найти сейчас, двадцать девятого, что-то приличное на полках магазина труднее, чем при апокалипсисе сознательного человека. А чем новый год отличается от конца света?
Олег ворочается, мычит что-то во сне, и Рома принимается гладить его по кудряшкам. Пора, наверное, гасить ящик — время без малого час, и Рома тычет в кнопку на от случая к случаю работающем пульте. Олег продолжает ворочаться, хмурится во сне, сваливается с Ромы, и тот, после того как ложится на бок и выправляет уставшую шею, гладит мальчика по боку, переходя на бедро.
— Ты чего? — Шёпотом спрашивает, поправляя непослушные кудри.
— Боюсь. Мне страшно, — выговаривает Савченко не открывая глаз.
— Чего? — Рома едва подавляет смешок, вспоминая утро.
— Что ты умрёшь боюсь. Не уходи. Никогда не уходи, — Олег жмется бездумно, носом в плечо утыкается и вздыхает громко. Рома сглатывает и прижимает парня к себе.
— Я никогда не умру, Олежка, — бормочет на ухо, но тот уже спит.
Он ещё пару раз просыпается ночью. Курит в окно прямо здесь, взобравшись на подоконник, изучает мигающий огнями город. По ночам горят лишь бары, клубы, редкие рестораны и прочая развлекаловка. Забавно, как её в городе много. Все хотят бабла заграбастать, но никто не вспоминает про баланс, так-то: у них деньги закончатся в один миг точно так же, как и начались. Рома закашливается и снова выплевывает кровь. Это совсем не вовремя. Лучше бы его битой отхуярили по ребрам.
Проснувшись в четыре, он решает больше не ложиться. Какой толк, если потом снова просыпаться. Мешает растворимого кофе в кружке и устраивается рядом с Олегом, включая телевизор почти беззвучно. Савченко не ворочается, значит, добро на просмотр даёт.
В четыре утра по каналам ещё меньше интересного, чем днём. Сащеко залипает на какую-то документалку и жмется ближе к Олежеку. Внутри как-то неприятно, кажется, будто вот-вот должно произойти что-то нехорошее, и Роме очень хочется от этих мыслей избавиться. Только выходит хуево.
Кофе ничерта не помогает, Рома засыпает только сильнее. Едва успевает поставить кружку на пол, прежде чем отрубиться, а потом, часов в шесть, что и за утро-то вряд ли считается, просыпается от крутящегося под боком Олега. Тот хнычет, одеяло выше натягивает, пытается спрятаться и что-то невнятно мычит. Рома его по голове гладит, приговаривает успокаивающе, а Олег только пуще мучается, хмурится, плачет, вжимается в спинку дивана, и Сащеко берет его на руки, обнимая и прижимая к себе.
— Что такое? — Неосознанно, полусонно бормочет, по спине как ребёнка поглаживая, а Олег во сне рассказывает, что к маме хочет, но мамы больше нет. Что она так же делала, но это не мама, и вообще все вокруг — обман, и плачет сильнее. Рома замолкает и носом утыкается в плечо, продолжая гладить. Олег скоро успокаивается, и так и засыпают оба. Утром Олег заплаканный, а Рома помятый. Варят кофе и оба вместе ненавидят все. Вчера как будто бы и не было.
К обеду оба более-менее выглядят по-человечески. Олег причесывает патлы, Рома бреет едва-колючий подбородок, потом гладят шмотки, а Рома вытаскивает из всех своих карманов мятые бумажки соток — маме на букет.
Собираются в картинку, как конструктор, проверяют плиту, электроприборы, воду в ванной, Олег бегает за оставленным в зале телефоном, и — выходят. Торжественной измученной процессией. Втроём все же веселее будет, думает Рома, и Олег с ним мыслит так же. Пару деньков там поживут, может быть, и до приезда отца Олега останутся. У Олега же другой план.
Дома у Ромы — маленькая ёлочка на тумбочке в зале, скромные украшения на полках и грустно улыбающаяся мама. Рома честно не может понять, как всего неделю назад она его отчаянно хуярила тряпкой. Неужели так в одиночестве расклеилась? Ну и мудак Ромка, конечно. Улыбается приветливо, подстать ей, и сам, первый тянется обнять. Пусть праздник унылый в этом году, нужно хоть немного стараться улучшить атмосферу.
Олег, кстати, тоже не отсвечивает печальным ебальником — светится улыбкой, разводит тётю Инну на пиздеж за жизнь, помогает накрывать на обед. Рома знал, что втроём веселее.
Скромный букет мама на стол ставит в самую красивую вазу — как драгоценные экзотические цветы, что стоят не одной тысячи рублей. А сдались ей эти пафосные подарки, когда тут от сына — кучка аккуратных ромашек. Дороже, чем миллион роз. Женщина смеётся, шутит про ромашки от Ромашки, Рома улыбается скромно, а Олег — по-домашнему, уютно так, глядя на Сащеко.
Вечером, когда уже темнеет, и Рома устаёт от душной рубашки, они смотрят все втроём телек. Маму — на удобное кресло, а парни и на продавленном, пожившем диване переживут. Им так даже лучше — в сумерках комнаты маме, к тому же увлеченной происходящим на экране, незаметно будет, как её сын — «настоящий мужик» — за руку держит своего одноклассника, поглаживая. Олег, кстати, этому проявлению отчасти даже удивляется: Ромка, мол, без повода так не делал вроде никогда. Все либо Олега успокаивал, либо ещё что, но чтоб вот так просто пальцы переплетать — Олег не помнит. Может, Рома боится за них, и потому делает все, чтобы отношения сохранились? Они же даже не успели начаться, господи… Что же так все подломило? Думать об этом тяжело, и Олег забивает. Лишь оглядывается на тётю Инну и, удостоверившись, что она полностью увлечена клоунами в ящике, утыкается носом Роме в плечо. Тот вслух заговаривает, мол, чего такое, Олежка? Но осекается, едва услышав свой голос. Мама переспрашивает, Олег мгновенно отодвигается, Рома убирает руку и отказывается тут же: не, я ничего, тебе послышалось.
Потом мама вдруг вспоминает, что парни вроде как домой должны идти. И им об этом грустно напоминает, вздыхая, но, надо отдать должное, справляется быстро: улыбается и предлагает собрать еду. Рома в ответ смеётся и говорит:
— Мам! Мы ж остаёмся.
У женщины в глазах загорается радость.
— Да, мы как минимум до тридцать первого. Дальше тоже, наверное, — Рома заикается, потому что сзади за выправленную из джинс рубашку дёргает Олег. — Ну, посмотрим, в общем, — договаривает он и улыбается. Мать радуется, Рома — её радости, а Олег — улыбке Ромы. Ну, говорил же, втроём — веселее.
Потом принимаются за вечерним чаем, часов в десять, когда Рома уже меняет рубашку на любимую домашнюю футболку с эмблемой какой-то группы, решать, как лечь спать. Мама предлагает диван, потому что «ну не спать же Олеже у тебя на полу в комнате», Роме хочется вставить, что они и в его кровати уместятся, но он почему-то молчит. Наверное, если бы они с Олегом и вправду были просто друзьями, он бы и вбросил эту идею, только сейчас пугает перспектива быть раскрытыми. Возможно, мама уже давно заметила, как они с Олегом жмутся, но все же лишний раз вызывать подозрения не хочется. Решают уложить Олега в постель Ромки — как гостя, а Ромку на диван — как человека, которому не нужны подвижные суставы на утро.
А потом, после того, как Ромка раскладывает старый диван в зале, все снова возвращаются к телеку. Олег, которому Рома дал свои шорты и футболку, как ребёнок забирается с ногами на чужое спальное место. Вжимается в спинку, и Рома вспоминает сегодняшнюю ночь. Как же он без него спать-то будет? Он вроде как тянется к Олеже рукой, чтоб погладить по коленке, но отменяет это действие раньше, чем дотрагивается. Олег не заметил.
Уже ближе к одиннадцати мама уходит спать. Желает парням спокойной ночи, велит не засиживаться допоздна и сделать телек потише. Он им, вообще-то, и не нужен. Как только дверь в родительскую спальню закрывается, Рома тут же за руку к себе тянет Олега, а тот, не противостоя, падает в объятия. Мурлычет на ухо «я соскучился», и Рома улыбается.
— Но спать все равно по своим местам, Олеж, — напоминает он, и Олежа хмурится.
— Да я понимаю, — грустно отвечает Савченко и вздыхает, носом утыкаясь в плечо. Рома гладит его по волосам, перебирает кудряшки, и так они зависают часов до двенадцати ночи. Потом Олега начинает отрубать, и он добросовестно плывёт в ромкину комнату. Рома его провожает, расстилает постель, чтобы Олег не проснулся окончательно, пока будет разбираться с покрывалами и подушками, и, когда Олежек валится под одеяло и почти уже спит, наклоняется поцеловать в лоб.
— Спокойной ночи, — шепчет с улыбкой, а Олег гладит по щеке и тянет поцеловать в губы.
Рома все-таки боится оставлять его на ночь одного.
Ночью он все равно просыпается. Снится какая-то непонятная муть, от которой не соображая, спросони становится неприятно спать дальше. Рома тихо открывает дверь на балкон и выходит курить. Время — часа два ночи, никто проснуться не должен. Да впрочем, если и проснётся, то в тёмной комнате его отсутствие под одеялом будет незаметно. Рома выдыхает белый на темном фоне ночи дым в свинцовое небо и снова смотрит на огни всех этих баров, ресторанов и клубов города. Люди, думает, которым скучно, которым не хватает проблем, и времени завались — только такие люди ходят в такие места. Недалёкие люди. Или несчастные – и это уже совсем отчаявшиеся — у них на деле ни времени, ни скуки, у них на деле конкретный завал, и они неосознанно бегут туда, где ничего не слышно, выключая свою совесть и боль. А Рома не отчаявшийся. Рома пока хочет жить. Хотя бы дотянуть до нового года, а дальше — в другой жизни — можно будет и в больничку, и отлечиться. Хочется все начать заново.
В комнату Сащеко возвращается неожиданно замерзший. Пытается согреть ладони друг об друга, присаживается на постель. Спать не хочется, одному — тоже. Он встаёт и идёт в свою комнату, где мирно посапывает Олежек, и нагло забирается к нему под одеяло.
— Блять, Рома, ты чего такой холодный, — сквозь сон бурчит Олег, пытаясь отстраниться, и просыпается. Трёт глаза, моргая на Ромку. — И какого хуя ты здесь и не спишь?
Рома улыбается и приподнимается, опираясь на локоть.
— Не спится. Херня снилась, я проснулся.
Олег понимающе мычит и, вздыхая, поворачивается на спину. Спать хочется, но Олег обещает себе точно не уснуть.
Рома ложится, обнимает одной рукой, а второй принимается перебирать чужие волосы. Молча глядит на чужой профиль и вдруг севшим шёпотом, срывающимся на голос, говорит:
— Помнишь, в самом начале ты мне говорил, что хочешь со мной спать?
Олег сонно мычит, ладошку кладя поверх чужой.
— И пришёл ко мне. А теперь я так же. Прикольно, да? — Он улыбается и придвигается к Олегу ближе. Целует в плечо и обнимает основательнее. Олег во сне улыбается и прижимается. Рома вздыхает негромко и на самое ухо шепчет то, чего еще, кажется, по-нормальному Олегу и не говорил. А тот мурлычет в ответ, что он Рому тоже.
В следующий раз Рома просыпается от того, что его будит Олег. Думает, ещё во сне, над тем, какого это — целоваться со спящим, и трет глаза.
— Олеж, ещё же темно, ты чего, — глядит на Олега прищурясь, пытается проснуться. Тот сидит в постели рядом, пытается падающие вперёд волосы как-то убрать назад.
— Иди к себе, – коротко говорит и хмурится, глядя в лицо.
Сащеко вздыхает и свешивает ноги с постели, садясь на краю. Трет лицо, зачесывает челку назад, а Олег обнимает сзади и на ухо договаривает:
— Иди, иди. Поспим ещё вместе. С добрым утром.
«С добрым», — каплю сердито бурчит в ответ Рома. Поворачивается к Олегу, урывая поцелуй в щеку, и уже с улыбкой направляется к себе. Время, оказывается, шесть, и Олег разбудил его дохуя вовремя: около семи проснулась мама Ромы и начала кухонную кутерьму.
Сащеко засыпает снова, но уже на своём месте. Спит сладко, до тех пор, пока вдруг не начинает слышать говор телевизора. Открывает глаза и видит — Олег сидит в ногах, смотрит телек, а с кухни слышно, как гремит посудой мама.
— Сколько время? — Хрипло спрашивает Ромка у увлеченного экраном Олега, и тот оборачивается.
— Двенадцать. Тётя Инна решила тебя не будить, мы с ней позавтракали, я помог убраться, и она меня послала тебя сторожить, — Олежек придвигается к Роме и целует. Губы у него вкуса барбарисок, которые у Ромы дома обитают всю его жизнь, и Сащеко не может не улыбнуться в поцелуй. Такая вот коллаборация детства и юности.
— Ну че ж вы как, — Рома пытается в обиженность, но положительного так много, то обиженность выходит с довольной улыбкой на губах. — Я все пропустил.
Олег ложится рядом, головушку устроив на груди, и лениво отвечает:
— Ничего ты не пропустил. Зато поспал. Ночью все бегал…
Он не договаривает, как Рома закашливается и даже приподнимается, сгоняя Олежу как кошку с себя. А потом смотрит как ни в чем ни бывало на хмурого Олега и прячет кровь в кулаке.
— Чего ты? — Улыбаясь, спрашивает и трёт щеку.
— Пугаешь ты, пиздец, — бурчит Олег и тут же отворачивается. Они вроде как привыкли, что у обоих все безоблачно, что проблемы хуйня. И вроде как негоже обращать внимание на простую заболевашку и сеять панику. Только вот Олегу уже давно кажется, что заболевашка эта не так, раз плюнуть.
А Рома, пока он думает, ретируется в ванную, умываться и пугаться своего бессонного еблета. И как Олег ещё хочет целовать это? Рому бы стошнило, если бы к нему такое только шаг сделало. Он ерошит полотенцем намокшие волосы и отправляется на кухню, хлопая в какой-то такт себя ладонями по бедрам.
— Чего на завтрак? Доброе утро.
По телеку весь день крутят всякую новогоднюю мишуру, и её так дохуя, что невольно просыпается новогоднее настроение. Рома с Олегом накрывают на стол в зале, мама на кухне мешает салаты. Олегу радостно до детского визга, он волнуется почему-то до того, что аж ходит по квартире и вытирает со всех поверхностей пылинки. Рома смеётся с него и спрашивает, мол, Олежка, нахуя, а Олежка смотрит так, будто Рома ебанутый, и отвечает с важным видом: «Чтобы все идеально». И так Роме нравится его поведение, и такая какая-то позитивная, мандариновая атмосфера зависает, что Сащеко зажимает Олега в своей комнате и целует так долго, что у Олежи аж кружится голова, как от шампанского. А мама, кстати, Рому за ним посылала, нужно будет до вечера не забыть сходить.
К вечеру первый заряжает новогодний огонёк. Мама вызволяет из духовки курицу с картошкой, ребята раскладывают оливье по салатницам, и чувство, будто бы придёт уйма народу. И это, впрочем, правильно: главное — не унывать. В зале раскладываются приборы, тарелки, скоро начинает выступать Басков на пару с Филей, мама выносит блюдо с ужином, и все садятся за праздничный стол. Рома не забыл сгонять за бутылкой шампуня, и у мамы даже, слава богу, не возникло вопроса, почему ему продали.
До полуночи трое человек ужинают, причём веселее, чем многие семьи в полном составе. Роме кажется, что это потому, что важно по-настоящему ценить тех, с кем за столом сидишь, а Олегу не кажется ничего. У него чуть кружится голова уже по другому поводу, который решили вопреки традициям открыть раньше полуночи, а ещё у него на колене чужая широкая ладонь, от которой ненормальное тепло в грудной клетке и животе. Ему хочется прижаться к Роме и поцеловать, но он почему-то ещё что-то соображает, и это его каплю огорчает.
А в полночь вместе со всей страной отсчитывают удары курантов. И, когда пробивает двенадцать, все весело кричат «ура», чокаются высокими фужерами, а на улице начинают грохотать салюты. Тётя Инна целует в щеки по очереди сначала сына, потом его одноклассника, с которым в этом году свела жизнь, и обнимает обоих, как родных. Олег улыбается, Роме это очень нравится, а потом Олег почему-то выходит из комнаты, и Рома считает нужным пойти за ним.
— Ты чего? — С улыбкой спрашивает он, найдя Олежу в своей спальне, а тот подходит к нему ближе и говорит тихо, наигранно грустно:
— Мы пропустили полночь.
Рома не сразу понимает, хочет переспросить, но Олег улыбается и, приподнявшись на носочки, шепчет:
— С новым годом, Ромка, — и целует его.
Мама в соседней комнате в это время думает, что что-то мальчики пропали, и идёт за ними сразу в спальню. И, слава богу, ещё из коридора замечает деликатную сцену, и молча удаляется. Ей все-таки не показалось раньше.
Ну и что. Главное, что сын счастлив и не собирается её оставлять. А внуки… От этих детей одни разочарования, так что, в общем, она не особо сердится. Сегодня же такой праздник.
Где-то через час Олег начинает характерно зевать за телеком. Рома ему советует пойти спать, а Савченко отмахивается, мол, да не хочу я вовсе. У него был план, который оказался капельку трудным на практике, поэтому как минимум половину его Олег отрубил сразу. А на вторую, самую важную, нужно было дохуя самообладания, чтобы решиться. Вот Олег и решается сидит — уже идёт второй час, а минутки на часах над телевизором сменяются очень быстро. В детстве казалось, будто шестьдесят секунд это невероятная вечность.
Мама отправляется спать, всех ещё раз поздравив с новым годом. Олег почти тут же утекает в ванную, не забыв спросить разрешения у тёти Инны помыться. Та, конечно, разрешает, ещё и журит Олега за то, что тот думает, что может быть нельзя. И Савченко, получив от нее полотенце и ромину чистую и огромную футболку, оккупирует маленькую комнатку, тут же запираясь и начиная набирать воду. Мелькает мысль, что ещё неделю назад он бы собирался принять ванну с целью утопиться или вскрыться, а тут… И сразу же почему-то становится улыбчиво. От мыслей о Роме в Олеге рождается снова этот детский восторг.
Сащеко же, когда Олега нет уже полчаса, забивает на приторно-радостную программу передач и начинает волноваться. Вроде как соображает, что Олег не дурак, да и произойти ничего не могло, но на душе как-то тревожно. Курит на балконе, снова отмерзая там, потом допивает из бутылки остатки шампанского и устраивается обратно на диван, под одеяло. Все хорошо.
А все и правда хорошо: Олег вскоре выходит, весь распаренный, с влажными, заколотыми резинкой волосами, в роминой футболке и раскрасневшийся, как с мороза. Останавливается в дверях, перебирая в руках полотенце, и смотрит на Рому, что приподнимается в постели.
— Ты чего? — Снова спрашивает Сащеко и промаргивается, щурясь на Олега.
— Я это… — Неуверенно говорит Олег, делая неловкий шаг к Роме. — Ну… Я, короче, подумал. И я хотел… Я, типа, — он подходит к самому дивану и закусывает губу, смотря на Рому. Тот изгибает бровь и, подождав продолжения пару секунд, тянет Олега за руку на постель, к себе.
— И что ты там подумал? — Спрашивает со своей привычной усмешкой, а Олег вдруг взгромождается на бедра, и Рома, кажется, слышит, как у него колотится сердце.
— Понимаешь?... — Сглатывая произносит Олег и смотрит на Рому умоляюще, мол, блять, сообрази, пожалуйста.
И Рома, храни его господь, соображает.
— Ты серьёзно? — Неуверенно переспрашивает, глядя с неподдельным удивлением, а Олег раздражается:
— Блять, да. Я сейчас передумаю.
Он, правда, не передумал бы ни при каких обстоятельствах. Он слишком долго — аж дня три-четыре — планировал это, и слишком много душевных сил ушло на то, чтобы наконец-то решиться. Рома, слава богу, не имел привычки читать олегову историю браузера, он вообще не считал нужным трогать чужой телефон, иначе бы Олег сгорел от стыда раньше нужного.
Рома вообще у Олега хороший. Милый, пусть и язвит много, но это окупается всем остальным. А ещё предусмотрительный и аккуратный, за что Олег его конкретно сейчас обожает невозможно. У Ромы, хуй пойми откуда и почему, рядом, в рюкзаке все нужное, и у Олега даже возникает немой вопрос, который Сащеко, пусть и заметив в глазах, неумолимо игнорирует. Смущаться — не его кредо, потому легче ненужного не замечать. Рома двигается плавно, не требует пока недоступного и вообще ничего не требует, будто уже бесконечно благодарный тому, что дают. Олег уже где-то краем сознания предчувствует чужие шутки по этому поводу, но сейчас вообще не до этого. Сейчас Рома шепчет «тише», гладит по голым бокам под футболкой, а потом затыкает поцелуем, чтобы никто точно ничего не узнал. И обещает на ухо разбудить к утру, чтобы Олежа перешёл к себе, а сам идёт на балкон курить — опять неодетый и снова тихо наруганный Олегом за это.
Утром Рома просыпается с Олегом одновременно, и даже в разных комнатах, и завтракают вместе, пока тётя Инна снует у плиты. Рома открыто смотрит на Олега, широко улыбаясь, пока жуёт вчерашнюю картошку, а Олег краснеет, как не в себя, и уводит взгляд в стол, хмурясь. Но Рома видит, как тот старательно скрывает улыбку.
В обед парни начинают собираться обратно, к Олегу. Мать им и не перечит — думает, пусть, им ведь, наверное, вдвоём комфортнее. Складывает еды и незаметно вытирает случайную слезу: совсем её Ромка вырос, один, считай, живёт, и пару нашёл. Факт пола этой самой пары ещё немного коробит на автомате, но не до того, чтоб отрекаться от ребёнка. Ну и что. Живой ведь. И счастливый — вон как светится. Только вот к врачу его с этим его кашлем сводить нужно. Как бы не запротивился только — ей совершенно не нужно единственного родного человека против себя настраивать. А эти подростки ведь такие…
В итоге, часам к пяти Рома с Олегом отчаливают, напоследок поцелованные матерью, и топают, навьюченные пакетами с едой, на остановку трамвая. Рома насвистывает какую-то мелодию, держа Олега за руку так, будто бы это само собой разумеющееся, и снова без шапки. Олегу слишком счастливо, чтобы браниться, и он решает хоть раз пропустить чужую отмороженность мимо.
В трамвае тепло и никого. Включают свет, пока они едут, потому что уже темнеет, и Рома сидит боком, смотря на Олега, и улыбается тому.
— Ты так на мне дырку прожжешь, — бурчит Олежа, уводя взгляд, а Рома оглядывается на кондукторшу, что в другом конце вагона залипает в окно, и наклоняется к Олегу.
— Я тебя люблю, — шепчет и за подбородок поднимает чужое лицо.
— Надо было тебе дать, чтобы ты говорил это чаще, да? — Хмуро отвечает Олег, поджимая губы, и независимо от своего серьёзного вида краснеет. Рома тихо смеётся.
Они живут спокойно ещё дней пять, пока Олегу наконец не надоедает ромин бесконечный кашель, что доходит почти что до абсурда.
Сащеко противится, все убеждает, что с ним все в порядке, но Олег настаивает на больнице. А потом, когда Рома слишком резко шлет все это нахуй, уходит в ванную, сказав, что посмотреть есть ли что в аптечке, а сам опирается на раковину и тихо плачет. Надо было сразу Рому вести к врачу, сразу, несмотря на свои проблемы, и на праздник, надо было забыть обо всем и тащить его за шкирку лечиться, потому что здоровье его для Олега важнее, чем все оставшееся в жизни.
Рома в ванной оказывается незаметно, Олег даже не успевает утереть слезы. Сащеко обнимает его со спины, утыкается носом в волосы и едва слышно бурчит что-то вроде «ну ты чего раскис-то, хуйня это все». Олег ещё раз шмыгает, разворачивается к Роме лицом и, пару секунд посмотрев в глаза, мотает головой.
— Ничего не хуйня, Ромка. Ничего, — твёрдо говорит он и выкручивается из объятий, уходя на кухню. Аптечка, вообще-то, хранится там. Рома примощается на бортик ванной и пытается думать о чем-то одном, конкретном. Выходит, конечно, хуево.
Утром Олег просыпается рано, но из ромкиных цепких объятий не выбирается. Внутри что-то неприятно жжёт хуевыми предчувствиями, Олег подсознательно боится, что в последний раз просыпается с Ромой. И чем дальше он думает об этом, тем тяжелее становится ком в горле, и в конце концов из светлых глазок текут на подушку слезы. Олег жмурится, теснее прижимаясь к Роме, шмыгает, все ещё думая, что Ромка спит, и судорожно вздыхает. Рома сзади поправляет олеговы волосы и целует в шею.
— Я ещё не умер, Олежек, солнышко, — грустно улыбаясь, говорит он и сжимает чужую ладошку, что цепляется за его руку. — Если меня упекут, обещай, что не будешь плакать.
Олег в ответ молчит, сильно кусая губы и стараясь мгновенно привестись в порядок, но это не удаётся. Он лежит тихо, терзая зубами губу, минуты две, и наконец дрожаще обещает. Рома вздыхает, крепче прижимая к себе мальчика, и снова целует в затылок.
— Для меня твои слезы хуже, чем прогноз на смерть.
Потом они встают. Рома по указке Олега пьёт отхаркивающие и говорит более хрипло, чем обычно. У него нещадно дерет лёгкие, ему хочется согнуться пополам и отхаркать их, хочется с балкона скинуться наконец, чтоб стало хоть как-нибудь проще, но Олеже он ласково улыбается и ловит моменты, чтобы поцеловать в макушку.
К обеду Олег серьёзно говорит с Ромой, и тот теперь вслух соглашается с тем, на что решился уже давно. Потом Савченко звонит в больницу, еле-еле находит рабочего пульмонолога и договаривается на пять вечера. Рома в это время сидит рядом с ним и понуро смотрит в колени, держа ладонь на колене мальчика. Снова всколыхиваются плохие предчувствия, и Рома хочет, чтобы все было как раньше.
А Олег вызволяет из шкафа ромину рубашку и начинает гладить. Рома в это время палит ящик, нихуя не вынося из говоримого там, и думает все на одну тему: как же Олежку оставить одного? Забавно у них как-то вышло. Они друзьями вроде как всегда были на уровне «тебя там нахуй зовут, иди проверь, может важное что», а за пару недель друг к другу настолько привязались, что Сащеко просто не может представить дня без этого кучерявого облака и кровать без него.
Может, он будет навещать?..
Рубашка скоро оказывается готова. Олег подзывает к себе Рому, как мама на выпускной надевает на Ромку её и смотрит умильно, только не улыбается. Рома смотрит на него, закусывает губу и молча целует. Олежа цепляется за него, как за последний оплот надежды.
Скоро собирается сам и за руку ведёт Ромку в областную. Роме кажется, что Олег и впрямь как мамка, и эта мысль его улыбает. Он наклоняется к мальчику, что, по виду кажется, потерялся в своих мыслях, и целует куда-то в ухо.
— Не волнуйся, Олежка. Все у нас будет окей.
Уставший врач с тёмными кругами под глазами тоже так считает. У него долг — лечить людей, и потому сейчас он вяло, явно нехотя расспрашивает Рому про его привычки и образ жизни. Рома на это так же без особого желания отвечает: да, курю, нет, не промерзал, да, на балконе курю, нет, не одеваюсь. Врач тяжело вздыхает и подзывает этого подростка — на вид отчаянного неформала — к себе поближе. Простукивает спину, потом просит задрать толстовку и водит холодным стетоскопом по бледной впалой груди. Рома шумно вдыхает от его температуры и закусывает губу. Его начинает лихорадить.
Дальше доктор просит номер мамы или папы. Рома хмурится, но видит: без этого никуда, и не время сейчас рогами упираться, потому диктует. Врач звонит, а Рома изучает полупустой кабинет. Щурясь, читает какие-то правила над раковиной, после — стенд на стене о заболеваниях лёгких и каплю пугается, когда мужчина окликает его.
— Что? — Машинально переспрашивает.
— Сейчас твоя мама приедет, говорю, — отвечает врач — Александр Николаевич, как читает Рома на бейджике. — Ты вообще понимаешь, что со своим этим курением на балконе до пневмонии дошёл? Выпороть бы тебя, — хмуро говорит Александр Николаич, а Рома смотрит в коленки, как нашкодивший кот. — В общем так. Уколов, надеюсь, не боишься? Антибиотики колоть надо.
Рома усмехается и тут же прячет улыбку, мотая головой. Вы что, ему весной семнадцать, сам себе уколы…
А врач по-доброму почему-то — проникся, что ли, к Ромке, или надоели ему сплошные алкаши по случаю — продолжает что-то говорить, и из его речи Рома выносит только: спать теперь он будет на больничной койке, есть — постняк из столовой, и ко всему этому его дважды в день будут колоть. Не жизнь, а сказка.
Потом приезжает мама — вся заплаканная. Привозит Роме вещей, на ухо шепчет, что всяких вкусностей накупила, в сумке там лежат, подписывает все бумажки и долго расспрашивает доктора: а как лечить будут? И сколько? А точно ли все будет в порядке? На что Александр Николаич долго и упорно объясняет ей, что все точно будет хорошо.
Рому устраивают в пустую палату, мама с врачом выходят обсудить что-то ещё, а в дверь неловко просачивается Олег и осторожно садится рядом с Ромой на кровать. Рома на него не смотрит, но улыбается, чувствуя тепло чужого бока так рядом.
— Я соскучился, — шепчет и кладет голову на плечо. Олег шмыгает и обнимает его, принимаясь гладить по голове.
— Я тоже, Ромка, — отвечает он и целует одноклассника в волосы. Стекло в палату за их спинами много левее, так что маму Рома если что разочаровать не должен.
— Ты чего шмыгаешь, м? — Строго спрашивает Рома и гладит Олега по ноге.
— Я… Я ничего. Честно, Ром, — Олег чуть смеётся и вздыхает. — Как же я теперь без тебя? — Грустно спрашивает он. — Кто со мной сигаретами делиться будет?
— А ты когда курить научился, а? — Роме кажется, что он должен подняться сейчас и серьёзно посмотреть на Олега, но оторваться не выходит.
— Когда ты сам научил, — Олег улыбается снова и вспоминает, как они даже не выбирались из постели.
— Бросай. Я, вон, уже докурился. А я скоро вернусь, Олеж. Ты, главное, меня навещай. Доктор сказал, недельки три поваляться, и все пройдёт. Ты приходи только, и все будет заебись.
Олег на его слова кивает и закусывает губу.
— Конечно буду, Ром. Каждый день. Все приемное время просижу…
У двери слышатся шаги, и Рома тут же отодвигается от Олега. Уборщица сгоняет их с кровати, что-то ворчит, заправляя постель, а Рома смотрит на неё, стоя рядом с Олегом, и тихо-тихо смеётся в кулак, беря Олежу за руку.
Все будет заебись, это же не конец света, и не реанимашка. Никто точно не умрёт.
А скоро все родные уходят, Рому укладывают в его постель, гасят свет, и он остаётся в темноте с пятном от уличного фонаря на потолке. Тоскливо становится до боли, Рома сглатывает горький комок и себя убеждает: ему нормально. У него все хорошо. Он скоро выйдет.
А потом влезает в контакт и до часу ночи болтает там с Олегом, диалог начав с «ты не плакал?»
Олежа божится, что с ним все прекрасно, рассказывает, что ромкина мама позвала его к себе, что вечером они смотрели телек, а сейчас он лежит у Ромы в кровати и обнимает ромкину подушку, представляя, что это Рома.
Сащеко, видя эти сообщения, улыбается и подбирает к себе ноги под холодным одеялом. Три недели точно пройдут скоро.
В больнице дни и правда идут быстро — пусть и скучно. Поднимают в семь, там на процедуры — на стол к хмурой медсестре с вчерашним перегаром, потом постный завтрак, посиделки в общей зале с парой человек и телевизором, обед и непонятное брожение по отделению. Тройка малолеток гоняют в прятки по тёмным коридорам, Рома ходит кругами и думает: вот сейчас для него минуты тянутся невыносимо долго, и он не представляет, как доживёт до завтрашнего утра (а там — все по-новой), а потом пройдёт пара лет — он даже не заметит как — и он будет вспоминать эти мучительные минуты ожидания и смеяться над собой, мол, тут годы летят, а ты, Ромка…
Олег навещает каждый день и сидит строго по часу, пока не приходит и не выгоняет его медсестра. Они вместе с Ромой прячутся в тёмных закоулках пустынных коридоров и подсобках, сидят тесно прижавшись друг к другу и болтают — так, как не наболтаться в сети. Олежек рассказывает, как они с роминой матерью ходили в магазин, как готовили ему — Ромке — обед («кстати, я его там в пакете оставил у тебя на тумбочке, поешь»), а потом вдруг в один день приходит и говорит, что приехал отец с сестрой, и Олежа теперь живёт с ними. Рассказывает, сколько воспоминаний ловит в каждой из комнат, а Рома улыбается молча и перебирает олежкины кудряшки. Он не замечает улучшений от антибиотиков и физиотерапии, но чувствует себя намного лучше, когда рядом сидит Олежек.
А в один день Олег не приходит, но приходит мама. Один этот факт заставляет насторожиться, и Рома тут же садится в постели, позволяя матери — вновь заплаканной и какой-то потерянной — присесть рядом.
Та молчит и смотрит на Ромку, будто думая: щадить или говорить как есть. Рома роняет нетерпеливое «ну», и женщина его обнимает.
— Отец твой умер, Ром.
И всю ночь этого дня Рома не может уснуть. Отца у него будто бы и не было — он упал в свою синюю яму еще когда Ромке было десять. Тогда хотя бы еще дома сидел, работать пытался, делал вид, что все хорошо. Кажется, будто это было сто лет назад. Потом отец и вовсе ушел из дома — ночевал хер разбери где, а мать свалил на Ромку. Дома повисла унылая пустота.
И перебирая все мысли и чувства, Рома доходит: он отца никогда не любил, и в себе взрастил к нему только ненависть. Только вот, исходя из этого, непонятно одно: почему же так больно там, где еще недавно резал кашель?
Через две недели врач, делающий обход, расспрашивает Рому о самочувствии и говорит, что улучшения, несомненно, есть. Что, наверное, завершат курс — и домой его. Рому это радует как не в себя, и он тут же, как только врач выходит, звонит Олегу. Тот обещается прийти к часу и принести котлеты от матери.
Курс, оказывается, должен закончиться только через неделю, и Сащеко чувствует себя обманутым ребёнком. Ну, а с другой стороны — две недели он уже перетерпел, осталось в два раза меньше.
В день выписки все вокруг только радуют, даже неприятной осадок с фактической потерей кормильца становится почти незаметен. И угрюмая медсестра с перегаром, и визжащие малолетки с тяжёлыми хрипами в кашле, и даже пшенная каша на воде из столовой как-то доставляют. Рома съедает пару ложек и убирает тарелку: его всего через пару часов накормят домашней стряпней.
Забирать его приезжает тот же состав, что и привозил сюда. Рома на радостях обнимает Олега крепче обычного, целует маму в щеку и весь так светится, что и не скажешь, что этот парень когда-то недавно искренне хотел умереть. Дома, как он и ожидал, мама кормит его щами, уговаривает съесть ещё кусочек пирога, а сама сидит напротив и все не может наглядеться на сына. Рома чувствует себя экспонатом музея, со своими впавшими — мама уже откомментировала — щеками и осунувшимся лицом. Рома в ответ на это только улыбнулся. Ну и что, что исхудал. Дома наест.
Олег в это время сидит за столом рядом, улыбается радостно и гладит Ромку по спине, не думая о том, что может решить ромкина мать. Ему, вообще-то, все равно: они уже почти взрослые, и могут жить своей жизнью. Олегу кажется, что будто дома Рома совершенно другой, не такой как в больнице. Здесь Рома домашний — улыбается как кот, уплетая обед за обе щеки, и не забывает рассказывать матери всякие интересные истории, что умудрился выцеплять из нуднейшей больничной жизни.
Потом они с Олегом долго валяются на ромкиной кровати. Роме даже кажется, будто он совершенно забыл — какого это, когда ты лежишь на мягкой взбитой свежей постели, а рядом с тобой — тёплый и нужный человек.
А потом Олег внезапно сообщает, что ему пора домой, и Рома вспоминает, что у того теперь есть семья, своя, и он больше не будет столько времени проводить с Ромой. Глаза у него тут же гаснут, он на пару секунд теряет линию реальности, отвернувшись от Олега, чтоб тот не заметил разочарования наверняка, и тут же снова улыбается. Олег же все видит по глазам и целует осторожно в край губ.
— Я завтра к тебе приду после школы, — напоминает он и гладит по руке. Рома кивает и молчит. Он не был в школе месяц, но за этот месяц произошло столько, что теперь учебка кажется чем-то слишком детским, чем-то из прошлого.
Олег целует в лоб, поднимается с кровати и оставляет Рому в комнате одного. Из коридора слышно, как он прощается с матерью, и Рома, будто очнувшись, выбегает в коридор. Мама и Олег смотрят на него чуть удивленно; Олег вжикает молнией.
— Я это, — начинает Рома и запинается. — Провожу, вот.
Мама принимается за наставления, помогает надеть пуховик, просит не выходить на холод в тапках и не спускаться, и вообще возвращаться скорее, а Олежа смотрит на Рому и улыбается. Рома ему тоже улыбается.
В подъезде повисает почему-то неловкая тишина. Рома негромко просит спускаться по лестнице, на что Савченко жмет плечами и выполняет чужое желание. Спустя полпролёта Рома берет мальчика за руку и смотрит на загаженные ступеньки. Олегу тоже кажется, что они будто стали друг другу чужими.
А внизу, когда Олег тихо напоминает, что мама просила не выходить на улицу, Рома в ответ целует его, руки так и не выпуская.
— Приходи завтра скорее, — просит он потом и тут же, не дожидаясь ответа, ещё раз коротко чмокает в край губ и запрыгивает в лифт. Олег вслед обещает, что придёт, а Рома улыбается.
Ладно. Это тоже переживём.
Ночью, несмотря на то, что постель мягкая, и своя, и в стене нет дыры, в которую светит лампа с поста, и на потолке нет пятна от уличного фонаря, все равно уснуть не удаётся долго. Рома крутится с боку на бок, подбивает подушку удобнее, заставляет себя уснуть, но не помогает ничего. Он сдаётся, берет телефон, заходит в соцсеть и видит: Олег в сети. Это улыбает, как в больнице, и Рома на радостях пишет: «Я, Олеж, пиздец как скучаю».
Они болтают до четырех утра, пока Рома не отрубается в обнимку с телефоном, ожидая ответа от Савченко. Тот засыпает на минуту раньше — и по этой причине сон обеспечен и Ромке. И снится ему, что все — как раньше. Что они снова вдвоём идут со школы, что вместе сидят в кофейне, Олег зовёт к себе, говорит, что предков дома нет, и Рома как раньше курит на балконе.
Просыпается он впервые за почти месяц сам, и дохуя поздно. Дверь в спальню закрыта, в окно светит солнце — что говорит о том, что время уже далеко не восемь утра, а с кухни не слышится привычного материного шороха. Рома идет в коридор и обнаруживает на тумбочке записку: ушла на работу, завтрак на плите. На весь день хата ромина.
Всю неделю к Роме бегает Олежек, пронося в рюкзаке литры газировок и всякой вредной хуйни, и они так зависают под музыку с древних ромкиных колонок, а ночи по-прежнему проводят вместе — только уже в сети. И Рома все пытается прогнать Олега спать, ведь тому вставать, а Олежек в ответ посылает нахуй и сыпет повседневными школьными историями. Рома не может дождаться, когда уже сможет лично утащить Олега с матеши.
Утром того дня, когда кончается больничный, рюкзак снова пустой. Рома улыбается этому ощущению и бежит в школу, боясь опоздать на встречу с Олежкой — они еще вчера договорились прийти пораньше и позалипать в пустых коридорах. Тот прибегает на место за минуту до Ромы, и Сащеко почти успевает нагнать его в коридоре, но Олег оказывается проворнее, и Рома на эту ебучую минуту позже валится на лавку рядом с Олегом и пытается отдышаться. Сердце бьётся как бешенное, и Роме даже кажется, что это не от бега, а от волнения. Вот чего-чего не ожидал.
В рекреации с началками, у которых сегодня нет уроков, сидят до звонка. Обнимаются сколько влезет, Рома лезет с поцелуями в шею, Олежек тихо смеется, и целует руки. А потом сидят до звонка с урока, потому что разлепиться не смогли. А потом и вовсе вываливаются из школы — оба счастливые, с улыбками до ушей — так и не побывав ни на одном уроке. Да и похуй с ним, школа для лохов. Рома думает, что не зря в рюкзаке пусто.
Под руку бредут по городу, почти ни о чем не болтая. Рома водит дворами, просто наслаждаясь нахождением рядом, Олег держится за руку, просто делая то же самое. На лавке в каком-то парке он устраивается на ромкиных коленях и минут десять после этого краснеет. Рома целует розовые щеки и крепко обнимает. И себе обещает: ничему не позволит их разлучить. Никому Олега не отдаст, ни за что на свете, пусть даже потребуется рисковать собой.
Неделя проходит мирно. Олежек на уроках все норовит Ромку незаметно поцеловать куда-нибудь, все либо держит под партой за руку, либо касается локтем на столе. Не разрывает контакта будто бы вовсе, и Рома снова привыкает к этому. На переменах Олежа в глаза одноклассников счастливо лыбится, ни для кого своей улыбки не жалея, а Ромка его таскает под лестницу, туда, где нет никого и никогда. В школе, кажется, не остаётся места, где бы они не целовались.
А между тем февраль как-то на удивление легко отдаёт повода весне. Метелей почти нет, к середине уже теплеет, и Рома уже предвкушает весну с Олежей под боком. И ничего не тревожит счастья, разве что кричащая под окном мелкотня…
Приезжает из северной столицы тётя Олега. Щипает его за щеки, ерошит длинные кудри, а Олег думает: нахуя припёрлась? Рома говорит, что наверняка по хозяйству помочь — причину такой догадки тактично не называет и целует мальчика в волосы. Олег думает, что ненавидит, когда к его волосам притрагивается хоть кто-то смертный, кроме Ромки.
Тётя живёт у них неделю. Олежа с ней почти смиряется: ничего, вообще-то, плохого — она сидит с сестрой, усмиряет начавшееся пьянство отца, да и к Олегу в жизнь не лезет. Тот теперь может больше времени зависать в квартире у Ромки и тупо валяться с ним в постели.
А потом тётя вдруг вкидывает гениальную идею: а давайте я Олежека вашего к себе заберу? Там и образование, и все…
Олежек за эту гениальность хочет взять со стола кухонный нож, воткнуть ей в солнечное сплетение и трижды прокрутить. В глазах отражается только испуг, и Олег сглатывает.
У него как обычно ничего не спрашивают. Батя, которому похуй, соглашается едва ли не сразу, а мальчик ночью утыкается мордашкой в подушку и плачет навзрыд, глуша всхлипы, часа полтора. А потом, заплаканный, измученный, с больными глазами набирает Ромку и быстрым шёпотом просит прийти скорее. Рома спросони не соображает, трижды переспрашивает, но зато потом до дома Олега добирается в пять минут. И как в старые добрые: без шапки, с сигареткой, нараспашку.
Олег из подъезда вываливается замученный. Вздрагивает и, увидев Ромку, прижимается к нему, тесно, как будто горя желанием спрятаться в нем. Рома укрывает его объятиями, соображая, что вытянуть сейчас не удастся абсолютно ничего, и просто молчит, гладя мальчика по спине. Тот тихо оправдывается, что ему вдруг стало так хуево, что…
— Что ты решил разбудить меня и вытащить на холод, — договаривает Рома и тихо смеётся. Олег смеётся тоже и трёт глаза. Рома накидывает на него пуховик.
— Ты все-таки скажешь, что произошло? — Подступается он, беря мальчика за руку и выкидывая бычок. Олег мягко протестует против пуховика и по-детски мотает головой.
— Не скажу. Все хорошо. Мне просто стало плохо, честно, — убеждает он, а Рома хмурится.
— Ладно.
Олег и на следующий день не говорит, почему так резко вдруг ему захотелось увидеться с Ромой. Только молчит и улыбается — грустно, замечает в глазах Рома. И ему ничего не остаётся, только обнимать Олежку крепче и целовать куда придётся. Всё пройдёт, он думает, через все прорвутся. Уже вон сколько прошли — и все вместе.
А дни идут. Рома окончательно избавляется от последствий болезни, а Олег с каждым днем все тускнеет. На улице март сменяется апрелем, и вот к концу подходит и апрель, Рома празднует семнадцать, и одноклассники смеются над девятыми и одиннадцатыми, которым учителя принимаются ебать мозги усиленнее. Роме же похуй на тех, кто вокруг — у него на руках почему-то угасает Олег. И причину по незнанию устранить невозможно.
А потом внезапно наступает май. Деревья под окнами классов шуршат молодой листвой, и солнце так и манит, будто приговаривает: да проеби ты эту пару русского, в жизни она тебе не поможет, а душевный контакт с Олегом, что рядом с тобой сейчас залипает в окно, будет очень важен. Рома жмет плечами кому-то — он ни в чем не виноват, солнце подговорило — и с хитрой ухмылкой наклоняется к чужому уху. Олежек слушает внимательно и прячет появившуюся улыбку, чтобы посмотреть на Рому с настоящим удивлением. Как будто бы они случайно откинулись на год назад, и все этого не было. Олег даже помнит, как прошлым маем ветки точно так же стучали в окно.
На следующем уроке их уже нет, и это замечают только неугомонные Сашка с Наташкой — остальным на пару становится все равно с нового года. Как-то они угасли, перестали играться, и все коллективно решили, что наебали они их всех, и что они — просто-напросто охуительные друзья. Егорыч же вон тоже с Петровым дружит, только поди упомяни при Петрове об однополых — тут же останешься без зубов.
А Рома в это время Олежу ведёт в кафе. Олег ловит слишком дохуя флэшбеков, радуется, как год назад, а Рома прижимает его крепче к себе и целует в висок прямо посреди улицы. Скажут им что ли что-то? Пошли все в пизду — на все один ответ.
Денег нет, потому просто залипают за столиком в обнимку со вчерашней полторашкой газировки. Рома стаскивает с чужих волос резинку, распуская длинные кудри, и смотрит с улыбкой, протягивая резинку Олегу.
— Ты красивый, — констатирует и отпивает лимонада. Олег прячется за волосами и достаёт тетрадки, чтобы сделать домашку.
Они, правда, остаются тупо лежать в стороне, потому что Рома утягивает его в глупый, ниочемный, но отчего-то увлекательный и завораживающий разговор. Рома про себя замечает, что на Олега весеннее солнце действует положительно, и решает, что в конце года не такие уж и важные для усвоения вещи дают в школе. Можно и заболеть. Этак на месяцок, до выставления оценок.
Потом Рома ведёт Олега на обрыв, где пусто и красиво. Продолжает тот же бесполезный пиздеж, смеётся, поправляя олежины волосы, страдающие от ветра, и кидает на землю джинсовку. Олежа ложится на колени и залипает в небо. Рома залипает на Олега.
Сидят там, пока небо не темнеет. Рома думает, что это просто охуенно, когда кто-то постоянно тебе не названивает. Когда ты взрослый. Допивают лимонад, сидят, свесив ноги к воде, целуются и валяются в сорной траве. Роме кажется, будто бы он попал в рай, Олегу кажется то же самое.
Май скоро ссыпает цветки яблонь и вишень на землю, и кажется, будто бы снова выпал снег. Парни активно въебывают уроки, уже ничего не слушают от учителей и просто шарахаются по теперь теплому городу.
А потом наступает лето, и Рома ему радуется как алкашке в руках приехавшего из северной столицы Женьки Алехина. Женя вместе с собой привозит праздник и Мишку, соседа по палате в своей общаге, что не жалко прозвать дуркой, судя по жениным рассказам. Треплет Ромку — сынку — по волосам, интересуется, как тут у мелкотни дела, и даже не собирается вспоминать, что разницы у них с Ромой — всего год.
Мама радуется приезду роминых друзей, как когда-то Олегу, зовёт их на обед и кормит вкусным борщом. Рома сидит рядом с Олегом, левую руку невозмутимо расположив на его бедре, и переглядывается с Женькой, вместе с ним непонятно чему подхихикивая. Олег хмурится.
А потом, через пару дней, когда парни все ещё перебегают со съёмной хаты на съемную, мама внезапно уезжает к сестре в Гомель на месяц, решив, что Ромка взрослый пацан, справится. Только напоследок наставляет квартиру не разломать к чертям и поливать цветы.
И тогда Женьку с Мишей жить определяют на диван в ромином зале. Олега Рома насовсем перетаскивает в свою спальню, уговорив его тетю отпустить его на пару недель. Та лишь пожимает плечами — мне все равно, говорит, только ты мне его к отъезду верни невредимым. Рома несколько секунд соображает, а потом, дома, пока на кухне кружками гремят новые соседи, докапывается до Олежека — что да как, и куда ты там отъезжать собрался.
Олег тут же округляет глазенки и хлопает ресницами. По реакции становится ясно, что что-то он явно скрывает. Рома не понимает нихуя.
— Олеж, — зовёт парня, что собрался выйти из комнаты, и хватает того за руку, заставляя вернуться на постель. — Говори. Куда собрался?
Олежа прячет глаза и отнекивается — никуда не собирался, Ромка, зуб даю. Но в ответ Рома выжидающе глядит, и Олегу ничего больше не остаётся.
— Меня тётя надумала в Петербург угнать. Учиться, типа. В конце августа уезжаю, — тихо выдаёт он. С кухни доносится звон разбитого стекла, брань и смех.
— В смысле? — Рома мотает головой, будто не желая знать то, что услышал, и переспрашивает, надеясь, наверное, услышать другое.
— В прямом. Я не знаю, что ей так вздумалось, — Олег пожимает плечами и забирается вглубь кровати, прижимаясь к стене. — Я пытался отговорить. Но батя сказал — едешь и точка. Надоел я ему, типа. Мешаюсь, наверное, я не ебу.
Савченко тяжело вздыхает и трёт лицо. Незаметно стирает навернувшиеся слезы.
— Н-да, — тянет Рома и смотрит на Олежека. Всего три месяца — и его тут не будет. Его лучшего друга, его единственного любимого человека.
В комнату заглядывает радостный Алехин и хочет что-то сказать, но, увидев кислые мины, встаёт в проходе, упирая руки в боки.
— И че загрустили? Помер что ли кто? — Смеётся и садится между парнями. Рома тоже отодвигается к стене и крутит рукой — ну, фифти-фифти.
Женька в ответ понимающе мычит и решает не докапываться — слишком оба неразговорчиво выглядят. Зовёт в магаз за пивасом, сообщает, что они там совсем немного четвертовали тарелку, и уходит. Надо будет по пьяни поспрошать.
Рома с Олегом вдвоём отправляются за выпивкой с порученным им самим Алехиным косарем — Рома при его вручении как-то грустно пошутил, мол, охуеть ты там у себя бабла гребешь. В продуктовом в подвале дома берут три водки и коньяк, Ромка показывает кривую фотографию паспорта на мобиле и расплачивается бумажкой.
В подъезде висит треск лампочки, что редко прерывается звяканьем бутылок. Рома перекладывает пакет в другую и берет Олега за руку, даже не смотря на него. Типа так и должно быть. Типа все окей.
На четверых четыре бутылки уходят быстро. Олег пьёт с печали, Рома сдуру, Миша с Женей вместе — с веселья. Солнце за окном закатывается, а более-менее трезвыми остаются под конец только Рома и Женя, и они на пару растаскивают остальных по кроватям.
Рома своего Олежу аккуратно раздевает, смеется с того, как тот нажрался, и заботливо целует в лоб, укрыв простыней и распахнув пошире форточку, чтобы проветривалось. Выходит из комнаты — а там, в полумраке коридора, из своего зала выходит Алехин. Замечает Ромку, и оба синхронно начинают смеяться. Рома шикает на Женю, Женя шикает на Рому, оба выкатываются на балкон и закуривают, утыкаясь в свинцовое небо. Рома вспоминает, как полгода назад курил здесь на новый год, и как тогда морозило голую грудь. Вздыхает тяжело, свесив голову вниз, и стряхивает пепел.
Женька его обнимает за плечи и прижимает к себе, ероша волосы:
— Чего пригорюнился, сынка?
Сынка улыбается и пьяно утыкается в Женю.
— Олежа уезжает, прикинь, — говорит и горько усмехается. Затягивается крепко и обнимает друга.
— Ты понимаешь… Мы с ним… Да мы с ним, — несвязно бормочет и снова вздыхает, отмахиваясь от Жени и опираясь на подоконник. — А он уезжает. Ты понимаешь? Просто берет и… уезжает. В Питер свой, блять. Я не переживу, Женька, я сдохну без него, нахуй.
Женька цедит емкое «н-да» и стряхивает пепел.
— Когда уезжает хоть? — Подходит издалека, совершая ещё одну попытку приобнять буйного за плечи. Рома не противится и отвечает устало, едва собирая слоги в слова:
— В августе. В конце. И так мало времени осталось. Я не смогу.
Женя снова молчит и выбрасывает бычок в душный воздух летней городской ночи. Потом решается на ещё один вопрос:
— Вы вместе что ли?
И Рома даже не думает пиздеть, тут же наотмашь кивая. Это же Женька. Рома ему и трезвым бы рассказал, и как заглядывался в раздевалке, и как боялся случайно сделать лишнего, случайно сделать шаг чуть шире, и как в конце концов сделал, и все вышло так хорошо.
Сейчас же на это не хватает способности говорить, и Рома лишь ещё раз красноречиво кивает. Женя гладит его по голове и говорит, пьяной башкой неконтролируемо низко наклонившись к нему:
— Ромыч. Слушаешь? Я в Питере же живу, ты помнишь? Пригляжу за ним. Будешь приезжать. Потом может вообще насовсем переедешь, как школу закончишь. И будете жить там у нас с Мишкой под кроватями. Ну? — Он заглядывает в лицо и улыбается, хлопая друга по плечу. — И все наладится. Слышь меня? Я те обещаю.
Рома снова кивает и бросает окурок в этот же воздух, уходя вместе с Женькой спать. Тому — в зал, на старый диван, Роме — в спальню, на кровать где они тридцатого декабря спали с Олегом с двух до шести ночи.
Олег под боком ворочается, бормочет что-то пьяно и прижимается к Роме, широко обнимая. А Рома думает, что если бы за окном был метан, то они бы с Женькой вместе сожгли нахуй эту планету. Так бы наверняка было проще. На половине мысли Рома забывает о чем думает и окончательно проваливается в сон.
Время летом летит быстро. Олег гоняет в майке и на глазах Ромы становится бронзовым от загара. Рома же не изменяет традициям и остаётся бледным, как трупак. Так шутит Женя, который в один день предлагает забить Роме плечо. Тот соглашается, но денег на работу не хватает даже после тщательного вычищения всех заначек, и Женька берет с Ромы слово, что тот приедет к нему, и Женя ему набьет охуеннейшую татуху. Рома вспоминает их тогдашний разговор на балконе и улыбается.