Путь

У гидры отваливались головы. — Ты совершенно уверен, что не ошибся с чудовищем? — скривившись так, что на тщедушной шее внезапно прорисовались три подбородка, поинтересовался Лютик. Перо на его эгретке поникло столь уныло, что щекотало скулу при каждом движении. Геральт нахмурился. — Я же сказал — это был детёныш, — отрезал он, задумчиво оглядываясь на Плотву. Кобыла всхрапнула, топнув копытом — мол, даже не думай класть на меня очередную дурнопахнущую тушу. — Встреть мы взрослую гадину, ты бы живо испачкал штаны. — Тьфу, Геральт, ну в самом деле! — бард попытался изобразить оскорбленную мину, но тут же деловито добавил, — Её кишки точно стоят шестьдесят марок? Какой идиот заплатит столько за требуху с кучей дерьма в придачу?! Оба склонились над тушей, размышляя, как довезти её до селения в целости. Бугристая кожа мертвого существа источала желтоватую пенящуюся слизь, неимоверно воняя. То ли ведьмак убил в своей жизни не так много гидр, то ли эта успела разложиться с поразительной, аномальной быстротой, но факт оставался фактом — уже вторая из девяти голов чудовища повисла на паре жил и лоскутах кожи. Причём отваливаться они стали сами по себе — зная склонность твари к упорному отращиванию новых голов взамен отсечённых, убил ее Геральт одним точным ударом меча в сердце. — А что, если она протухла и нам за неё гроша ломаного не светит? — Лютик нервно сдул перо с лица и уставился на спутника. Геральт взглянул исподлобья. — За четверть часа? Сомневаюсь. Зато скоро протухнем мы, если не сбагрим эту дрянь за звонкие монеты и не помоемся. — Он с отвращением оглядел выпачканные в слизи рукава своей куртки и нагнулся к туше с явным намерением тащить её самостоятельно. Плотва, казалось, потешалась над Лютиком. Разумеется, ведь она всю дорогу шла налегке, не считая пары седельных сумок, в то время как бард удостоился чести тащить три гидрьих башки. Славные бардовы кудри покрылись на концах слоем зловонной жижи и омерзительно плюхали по коже. Как назло, в этот раз у них с собой не оказалось ни одеяла, ни даже какой-нибудь драной мешковины, чтобы закутать тушу или отвалившиеся головы. В одной из недавних стычек сумке с постелью не повезло угодить под ядовитый плевок очередного монстра. Без куска ткани же Геральт наотрез отказался вьючить чем бы то ни было свою Плотвичку. Бард вздохнул. — Не ной, до посёлка рукой подать, — отозвался ведьмак, волокущий дохлятину где-то впереди. Похоже, только этих слов Лютику не хватало для нового словесного водопада, сдерживаемого до поры лишь тяжелой и пахучей ношей: — Это я-то ною?! Снова твои чертовы мутантские уши, друг мой Геральт! Стоит барду лишь печально вздохнуть, проклиная судьбу и день, когда он встретил на пути своём неотесанного ведьмака — так этот ведьмак услышит всё за версту и в придачу в нытье обвинит! Да если бы я не увидал то объявление о гидре, ты б ещё неделю спал на голой земле! Без одеяла! И, смею заметить... — Пришли, — прилетело спереди, и Лютик подавился недосказанной фразой, лицезрея показавшуюся из-за поворота деревеньку. Бадьи для мытья на единственном постоялом дворе Кривых Лущ, конечно, не оказалось. Успешно сбагрив тушу и все её части местному лекарю — который подозрительно напомнил Лютику одного придворного темерийского мага, — путники отправились прямиком к указанному им хлипкому домишке-гостинице. Придя в ужас от полного отсутствия удобств и укокошив поприветствовавшего их таракана, Лютик снова разразился витиеватой и отнюдь не приличной тирадой. Тирадой излишней и явно наигранной — понося заведение, бард споро раскладывал свои вещи, да и в целом явно чувствовал себя как дома. Ведьмак, обнаружив отсутствие ванной, тут же пошёл во двор и, как увидел из кособокого подобия оконца менестрель, перекинулся парой слов с сыном хозяина. Желтые глаза Геральта метнулись вверх, безошибочно и молниеносно найдя направленный на него взгляд, и он махнул Лютику рукой, зовя следовать за ним. Обнаженный ведьмак завораживал. За время их путешествий барду как-то до сих пор не доводилось видеть его в чем мать родила. С голым торсом, конечно, неоднократно, но не полностью раздетым. Поливая друга чистой прохладной водой из стоящей рядом бочки, Лютик то и дело задевал краем ковша его тело — то локоть, то спину зацепит. Геральт реагировал, как норовистая кобыла — вздрагивал задетой частью тела, продолжая намываться. Фыркал громко, стряхивая воду с длинных волос и тряся дурной башкой. А Лютик смотрел. Молча. Смотрел, как катаются желваки под неровной кожей. Как стекают капли, обрисовывая контуры нечеловечески вздутых канатов мышц. Пялился на островки седых волос под мышками и в паху. — Никак, заболел? — вырвал его из раздумий гулкий голос Геральта, добавив, — Мыло дай. — Что? Нет... Не болен я, — встрепенулся бард, рассеянно нашаривая позади себя обмылок и вкладывая в широкую ладонь ведьмака. — С чего бы? — Молчишь, — хмыкнули в ответ. А Лютик продолжал молчать. Потому что думал о чем-то таком, что не затолкала бы на задворки мыслей даже привычная отвлеченная болтовня. О том, как странно бывает в мире. Вот они двое. Когда-то незнакомый даже-не-человек стал так близок бродячему артисту, что без него и жизнь-то уже представить сложно. И сейчас, в этот самый момент, он — бард Лютик, или Юлиан Альфред Панкрац, виконт де Леттенхоф — стоял перед совершенно идиотским выбором. Продолжать врать себе самому о дружеских чувствах, или признаться хотя бы себе, что друзей, вообще-то, обычно не хотят до боли в яйцах. А Геральт тем временем закончил мытьё и, велев раздеваться Лютику, бросил: — Вон в той кадке отвар крапивный. Ярын сказал, на двоих не хватит. На твои патлы приберег, — и встал изваянием с ковшиком подле барда, завязав тесемки кожаных штанов.