ТЫ, ВЕРНУЛА МЕНЯ К ЖИЗНИ-2

Топкапы. 1541 г. И вот мой возлюбленный, наконец-то, очнулся от того, что кто-то грубо облил его ледяной водой и ничего не мог понять. Он находился в темнице, вздёрнутым на дыбе и ощущающим невыносимые моральные и физические страдания с унижениями, из-за, наносимых ему палачом, вновь и вновь ударами плетьми, которые обжигали его, словно раскалённое железо, что заставляло несчастного юношу уже, не сдерживаясь, кричать от нестерпимой боли, что совсем не трогало жестокого Султана Сулеймана, находящегося здесь, же, в темнице, и с выражением огромного безразличия, наблюдающего за мучениями среднего сына, словно, получая от этого удовольствие. --Это тебе урок, Селим! В следующий раз, неоднократно подумаешь прежде, чем предпринимать какие-либо действия в обход моим распоряжениям!—грубо схватив сына за светлые волосы, грозно заключил Повелитель и, обернувшись к главному палачу, приказал.—Дайте моему Шехзаде ещё несколько десятков ударов, затем вырвите ему язык, ослепите и бросьте в Босфор, зашитым в мешок живьём! И не говоря больше ни единого слова, уже собрался покинуть темницу, но, внезапно решив ещё немного поиздеваться над моим несчастным возлюбленным, вновь вернулся и с я довитой ухмылкой сказал: --Кстати, что касается твоей наложницы Джансель Хатун, она теперь будет в моём гареме на правах обычной служанки твоей матери, Селим! Когда выяснится, что она беременна, ей тут, же сделают аборт и сошлют на невольничий рынок, где и продадут в качестве рабыни в какой-нибудь бордель!—что заставило юношу, скрежетнуть крепкими белоснежными зубами и, бросив на отца уничтожающий взгляд, яростно прокричать: --Будь ты проклят, Султан Сулейман! Ты мне больше не отец!—после чего провалился в глубокое беспамятство. Видя, что Шехзаде находится в ужасном состоянии и может не пережить ещё двадцать ударов плетьми, главный палач решил не исполнять султанский приказ. Он сжалился над несчастным юношей и, сразу после того, как Султан Сулейман ушёл, наслаждаясь звуками ударов плетьми, не говоря уже о душераздирающих криках Шехзаде Селима, которые смолкли также внезапно, как и возобновились, благодаря чему наступила мрачная, почти могильная тишина, а всё из-за того, что несчастный семнадцатилетний юноша вновь провалился в глубокое беспамятство, позволившее, возглавляемым Атмаджой-агой, экзекуторам, крайне бережно снять его с дыбы и, уложив на холодную скамью, принялись обрабатывать, нанесённые ему ими по приказу бессердечного Падишаха, кровоточащие раны, доставляющие парню, куда большие страдания из-за невыносимой боли, периодически бросая друг на друга, сочувствующие ему, взгляды вместе с печальными вздохами. Вот только Султану Сулейману не было уже до среднего сына никакого дела, так как он решил проведать меня, возможно для того, чтобы поиздеваться, не знаю, но величественно подойдя к тяжёлой дубовой двери моей камеры, надёжно охраняемой вооружёнными стражниками, он приказал им, немедленно открыть её, благодаря чему зазвенели металлические ключи, заставившие меня, внутренне, напрячься и приготовиться к проведению словесного боя, в котором я решила не уступать деспоту, а наоборот, постараться победить его, хотя раздававшиеся несколько минут тому назад, душераздирающие крики моего возлюбленного заставляли моё трепетное сердце обливаться кровью, из-за чего я отчаянно закрывала уши руками для того, чтобы не сойти с ума от мрачных мыслей о, рисуемых моим воображением, страшных картин, при этом, я сидела на холодном полу моей камеры в кромешной тьме, даже не зная о том, какое сейчас время суток, да это меня и не волновало совсем. Именно, в эту самую минуту, с оглушающим скрипом открылась тяжёлая дубовая дверь, и в камеру царственно вошёл Султан Сулейман, а вместе с ним и яркий свет от, горящих настенных факелов, проник в неё и ослепил меня на время, заставив, инстинктивно зажмуриться, ведь за целые сутки, что мы тут находимся, я уже успела отвыкнуть от дневного света, но, постепенно проморгавшись и заметив присутствие в камере моего с мужем бессердечного мучителя, я презрительно усмехнулась: --Что, пришли и надо мной поиздеваться, Ваше бессердечное Султанское Величество Султан Сулейман?! Неужели Вам мало морального с физическим унижением моего несчастного возлюбленного мужа Шехзаде Селима?! Только не рассчитывайте на то, что окажетесь безнаказанны. Господь Бог справедлив и видит всё. Справедливость всё равно есть, и она восторжествует, обязательно.—произнеся эти обличительные слова так тихо, словно гремучая змея угрожающе прошипела, чем ещё больше разозлила свёкра, заставив его, стремительно подойти ко мне и, грубо схватив за шею, крепко сдавить и, подняв меня с пола, со всей силой ударить мою голову о каменную стену так, что из ясных голубых глаз посыпались искры и брызнули слёзы, не говоря уже о том, что мне стало не хватать воздуха, яростно прокричал в лицо: --Даже не надейтесь на то, что я сжалюсь над вами и прикажу казнить завтра на рассвете, Хатун, что станет для вас лишь избавлением от мучений! Нет. Ты проживёшь остаток жизни в девичьей башне, а твой муженёк в кафесе, лишённые всех благ и слуг!—и, не говоря больше ни единого слова, царственно развернулся и стремительно ушёл из камеры, успев, услышать мои яростные слова, брошенные ему вслед: --Будь ты проклят, Султан Сулейман! Желаю тебе всего самого плохого, что есть на свете и сдохнуть, подобно, никому не нужной бродячей собаке в страшных муках!—при этом я уже успела плавно сползти по стене на пол и, отдышавшись, не говоря уже о том, что откашляться и собраться с мыслями, хотя из моих глаз по пунцовым бархатистым щекам продолжали стекать тонкими солёными прозрачными ручейками горькие слёзы, собственно, как и в груди учащённо биться трепетное сердце, готовое в любую минуту, выскочить, прочь. Итак, я вновь осталась одна в кромешных: тишине с темнотой, что позволило мне погрузиться в глубокую мрачную задумчивость, которая помогла мне отвлечься, пусть даже не на долго от невыносимой боли, разрывающей мне голову на части, из-за чего я даже обхватила её руками и закрыла глаза, смутно, надеясь на то, что станет легче, но этого не произошло, наоборот, боль оказалась такой сильной, что я сама не заметила того, как потеряла сознание, провалившись во тьму и развалившись на полу. Не знаю того, сколько я пронаходилась в глубоком беспамятстве, но, когда, наконец, очнулась, то обнаружила себя, лежащей в постели, затерянная в плотных вуалях золотого газового и тёмного зелёного бархатного балдахина, в каких-то, очень просторных и выполненных в бирюзовых тонах, дорого обставленных покоях, да и время, вероятно, было уже позднее, так как всё вокруг окутало, подобно савану, непроглядной тьмой, разбавленной лёгким медным мерцанием, исходящим от, горящих в золотых канделябрах, свечей. Вот только, как здесь оказалась, я понятия не имела, в связи с чем, тяжело вздохнула, что ни укрылось от внимания, сидящей возле меня на парчовом покрывале в блестящем сиреневом платье, Хюррем Султан, которая была погружена в глубокую мрачную задумчивость, из которой её вывел мой тихий измождённый вздох, сравнимый со стоном, тем-самым, невольно привлеча к себе внимание Султанши. --Ну, наконец-то, ты очнулась, девочка, ведь уже двое суток прошло с того злосчастного вечера, как Шехзаде Мустафа принёс тебя сюда из темницы, а дворцовая лекарша, внимательно осмотрев тебя, вынесла вердикт о том, что ты получила эмоциональное выгорание—со вздохом огромного облегчения произнесла достопочтенная Валиде моего дражайшего возлюбленного, о печальной судьбе которого я по-прежнему ничего не знала, что меня огорчало очень сильно и вызывало поток горьких слёз, заставивший, инстинктивно зарыться лицом в подушку, благодаря чему, Хюррем Султан, прекрасно зная истинную причину моего ужасного душевного состояния, понимающе тяжело вздохнула и, ласково погладив меня по спутанным волосам, совсем, как мать свою, внезапно заболевшую, родную дочь, не знала даже, что и сказать мне в утешение, ведь она не видела старшего сына со дня нашего с ним отъезда в Эдирне для тайного никаха. Зато обо всём знала Баш Хасеки Престолонаследника Шехзаде Мустафы Румейса Султан, которая, словно, почувствовав свою значимость в разрешении данной проблемы, крайне бесшумно вошла в мои покои и, почтительно поклонившись достопочтенной Хюррем Султан, объявила: --С Шехзаде Селимом всё уже в порядке. Сейчас он находится в своих покоях и под действием лекарственных настоек, которыми его напоили дворцовые лекари, спит.—что заставило меня, мгновенно перестать плакать и, постепенно успокоившись, потрясённо переглянуться с Хюррем Султан, после чего я решительно выбралась из постели и со словами, не терпящими никаких разумных возражений: --Мне немедленно необходимо увидеть моего мужа! Лучше не удерживайте меня, госпожи!—стремительно покинула покои, провожаемая понимающими взглядами обеих Султанш, даже и не думающими мешать мне, за что я им мысленно была искренне благодарна. Но, как только они остались вдвоём, между ними возник тот душевный разговор, тема которого беспокоила Хасеки Хюррем Султан ещё с нашего вынужденного возвращения в Топкапы под конвоем дворцовой стражи позавчера, когда меня с мужем бесцеремонно бросили в темницу по приказу жестокого властолюбивого Султана Сулеймана. --Ну и, когда, же ты вместе с Шехзаде Мустафой организуете побег моему многострадальному сыну Шехзаде Селиму с его Баш Хасеки Джансель Султан, Румейса? Ведь, как я понимаю, к нему уже всё готово, или остались ещё какие-то не решённые организационные вопросы?—осведомилась у собеседницы Султанша, внимательно проследив за тем, как та плавно опустилась на софу и, понимающе вздохнув, ничего не скрывая ответила, доброжелательно улыбаясь ей: --Шехзаде Селима с его дражайшей Баш Хасеки, мы с Шехзаде Мустафой можем отправить в Амасию, хоть завтра днём, госпожа. Только думаю, будет намного разумнее дождаться момента, когда они, хоть немного поправятся и окрепнут.—против чего, Хюррем Султан не смогла устоять и, мысленно признав правоту юной собеседницы, одобрительно кивнула, заключив, что так действительно будет намного разумнее. На этом женщины и порешили. А между тем, я уже пришла в покои к моему возлюбленному в тот самый момент, когда он крепко спал, лёжа в постели под бдительным присмотром своего старшего брата Шехзаде Мустафы, который стоял у арочного окна и с мрачной задумчивостью смотрел на, залитый серебристым лунным светом дворцовый сад, с отчётливо просматриваемыми очертаниями контуров деревьев с кустами, благодаря, сияющим на безоблачном небосклоне, ярким звёздам, уйдя в мысли так глубоко, что даже не заметил того, как бесшумно открылась дверь, и в просторные покои вошла я. Зато это почувствовал Шехзаде Селим, из-за чего, мгновенно проснулся и, открыв ясные, но ещё полные глубокого сна, голубые глаза, с ласковой улыбкой посмотрел на меня и, превозмогая невыносимую боль во всём теле, тихо выдохнул, самозабвенно гладя меня по мокрым от, вновь льющихся из глаз, слёз, бархатистым щекам: --Милая моя Джансель! Как, же я рад, снова видеть тебя, душа моя!—что позволило мне стремительно подойти к нему, слегка придерживая тяжёлую пышную юбку бархатного синего платья, и сесть на край его постели, после чего, мы крайне осторожно обнялись и пламенно поцеловались, совершенно не замечая присутствия в покоях Шехзаде Мустафы, которого из-за густой тени было совершенно не видно. --Я думала, что больше никогда тебя не увижу, Селим, ведь это бессердечное беспощадное чудовище могла приказать казнить тебя!—пламенно вымолвила я, чувствуя то, с какой нежностью возлюбленный целует меня, пытаясь тем-самым, хоть немного успокоить, что ему удалось успешно, ведь теперь мною завладела такая жгучая злость вместе с ненавистью и с жаждой справедливой мести Султану Сулейману, благодаря которым меня даже, внутренне начало, нещадно трясти, а глаза, казалось бы, налились кровью, что не на шутку встревожило моего возлюбленного вместе с шурином, присоединившимся к нам, бесшумно сев на против нас на, рядом стоявшую софу, обитую тёмно-зелёным бархатом, предварительно выйдя из тени вместе с мрачной глубокой задумчивостью. --Повелитель из-за фанатичного властолюбия, совершенно потерял рассудок вместе с состраданием. Он стал опасен для общества с его близкими. Это и пугает. Ведь не известно, что он ещё способен натворить в таком ужасном и неуправляемом состоянии!—мрачно вздыхая, констатировал он, что заставило нас всех троих с взаимным пониманием переглянуться между собой, но наше, внезапно возникшее молчание, нарушила именно я, обратившись к Престолонаследнику с воинственными словами: --Ну, раз так, то хватит терпеть издевательства этого чудовища! Пора избавить Империю от него! Шехзаде, я не понимаю одного, почему, Вы до сих пор его не свергли с трона, ведь на вашей стороне все воинские подразделения и высокопоставленные сановники вместе с духовенством! Возьмите, да и устройте государственный переворот! Мы с вашими братьями, вас поддержим в этом!—чем потрясла братьев до глубины души, но они, хорошо понимали меня и мою жгучую ненависть к Султану Сулейману, отвернувшего от себя всех, кем дорожил. Даже, та, же, его Хасеки Хюррем Султан уже, просто, молча терпела чудачества мужа лишь из-за того, что боялась оказать активное и явное сопротивление, тайно сдружившись со старшим Шехзаде так сильно, что начала бороться с запретной страстью, испытываемой к нему и тщательно скрываемой от всех, не говоря уже о самом Шехзаде Мустафе, который тоже, всё чаще замечал то, что его непреодолимо сильно тянет к рыжеволосой Султанше, чего он очень сильно опасался и всеми силами гнал от себя. --Мне, хорошо понятна причина твоей справедливой ненависти вместе с жаждой мести, Джансель, ведь я сам неоднократно об этом думал, да и в народе уже повисло напряжение вместе с ожиданием, только прежде, чем устроить переворот и свергнуть жестокого тирана, необходимо всё, как следует подготовить и уже тогда организовывать, а для этого необходимо время. На пустом месте ничего не возникает.—нарушив, наконец, наше молчание, чрезвычайно серьёзным тоном произнёс Шехзаде Мустафа, задумчиво переглянувшись с братом, уже сидящим на постели, свесив ноги на пол, что заставило Селима, тоже погрузиться во мрак, но, продолжая очень нежно обнимать меня. Но, а рано утром, когда над Османской Империей взошло солнце, яркие лучи которого озарили всё вокруг золотым светом, слепящим глаза, у входа в величественный дворец Топкапы столпились, привезённые Барбароссой, захваченные им в плен во время очередного похода, рабыни, среди которых находилась прекрасная двенадцатилетняя венецианка из двух знатных родов Веньеро и Баффо по имени Сессилия, доставленная османским адмиралом, специально по приказу Хасеки Хюррем Султан в подарок для моего мужа, поэтому, девушка выглядела намного опрятнее, чем все остальные невольницы, ведь, на протяжении всего плавания с острова Корфу до Золотого рога её стерегли и оберегали, как зеницу ока. Да и, девушка никаких проблем не доставляла, ведь она даже сейчас находилась в глубоком шоке от того, что османские пираты убили её родных, но сейчас ею овладела жгучая жажда мести этим варварам, разрушившим её прежнюю жизнь, обернув в бесправную рабыню, но для осуществления задуманного, девушке необходимо получить огромную власть и влияние над людьми, именно по этой причине, она решила быть покорной и любезной со своими хозяевами лишь для того, чтобы никто из них даже не догадался об истинности её чувств с желаниями, но, а, пока она смиренно стояла в длинной очереди и ждала момента, когда её отберут и сопроводят в гарем. Вот только время, как на грех, тянулось очень медленно, а очередь до Сессилии никак не доходила, что стало девушку даже нервировать и вот, когда, казалось бы, надежда уже начала таять, как снег в сильный дождь весной, кизляр-ага, наконец, заметил худенькую черноволосую девчонку с изумрудными, как свежая трава, большими выразительными глазами, обрамлёнными густыми ресницами и горделиво вздёрнутым носиком с правильными чертами лица и, внимательно осмотрев её вместе с, помогающими ему, молоденькими калфами с агами, одобрительно кивнул и отправил в гарем в числе отобранных, после чего подал повелительный знак о том, что отбор закончен и остальные, кого не отобрали для гаремов Шехзаде, могут отправляться на невольничий рынок, и, когда все разошлись, он вернулся в гарем, где, отобранным невольницам, калфы уже давали первые наставления, настраивая их на жизнь в гаремах и на то, как себя полагается вести для того, чтобы жизнь для них стала раем на земле. Именно, в эту самую минуту, к воротам, ведущим в ташлык, где уже своими повседневными делами занимались гаремные обитатели, царственно подошла Достопочтенная госпожа Хюррем Султан, облачённая в шикарное парчовое платье цвета морской зелени, которое было обшито золотым гипюром с крупным частым рисунком и каймой, решившая пойти ко мне в покои для того, чтобы проведать меня с Селимом, так как ещё вечером, буквально перед сном, я с помощью Шехзаде Мустафы и его преданных телохранителей Яхьи с Атмаджой, перевела моего возлюбленного в мои покои лишь для того, чтобы мне самой за ним ухаживать, но, обратив внимание на новеньких рабынь, вставших в почтительном поклоне перед ней, кивком головы подозвала к себе преданного кизляра-агу и, когда он подошёл, чуть слышно спросила: --Среди этих наложниц есть та, о которой я дала распоряжение Барбароссе, Сюмбюль? Тот расплылся в услужливой улыбке и, взяв Сессилию под локоток, вывел из общего ряда и, подведя к Султанше, ответил: --Вот эта Хатун, госпожа! Её имя Сессилия Веньер-Баффо! Именно её вы и приказали в гарем доставить. Довольная добросовестным выполнением её личного распоряжения, Хасеки Хюррем Султан одобрительно кивнула и приказала, подошедшей к ним в смиренном ожидании новых распоряжений, Гюлизар-калфе: --Приведите гедиклис Шехзаде Селима, которая с этой минуты, наречена мною никак иначе, как Нурбану Хатун, что означает—сияющая, либо подобная свету, в благопристойный вид и поселите в отдельных покоях на этаже для фавориток, но сделайте это так, чтобы Повелитель ни о чём не узнал! Калфа с кизляром-агой всё поняли и, почтительно откланявшись, увели юную Сессилию-Нурбану в хаммам, где ею, тотчас занялись опытные банщицы и акушерка, даже не догадываясь о том, что за всей этой сценой внимательно наблюдаю я с террасы, открывающей мне прекрасный вид на гарем, но в душе у меня бушевали не шуточные бури. Я не понимала одного, за что со мной Валиде так сурово поступает, приближая к моему возлюбленному эту, перепуганную до смерти и не понимающую того, где она находится, хорошенькую маленькую венецианочку, которой ещё предстояло научиться многому, как потенциальной наложнице. Неужели Хюррем Султан мстит мне за то, что я подвергла жуткому унижению её старшего сына? Только это не моя вина, а властолюбивого чудовища нашего Повелителя, которому, отныне я никогда не поклонюсь и не выскажу почтения, ведь не зря, же говориться в народе о том, что к людям необходимо относиться так, как бы хотелось, чтобы люди относились к тебе и не возносись высоко, иначе придётся стремительно и больно падать. Значит, раз Султан Сулейман относится к своим близким по-скотски, значит получит справедливый, но не менее жестокий ответ. Это ладно. Меня сейчас больше беспокоило другое—новая гедиклис, судьбу которой необходимо решить мне для того, чтобы не позволить Валиде, сделать из Нурбану мою соперницу, в связи с чем, я воинственно вздохнула и встретилась по среди, залитого яркими золотыми солнечными лучами, мраморного коридора с Валиде Хюррем Султан, что стало для неё полной неожиданостью, натолкнувшей её на мысль о том, что я уже обо всём знаю, из-за чего она доброжелательно мне улыбнулась и любезно произнесла: --Не думай о Нурбану, Джансель, ведь девочке ещё необходимо тщательно всему обучиться, а для этого потребуется несколько лет, да и, неужели ты думаешь, что я толкну её в постель к Селиму в столь нежном возрасте. Вот года через три-четыре, вполне возможно, да и тебе не о чем беспокоиться. Мой многострадальный сын так трепетно и нежно любит тебя, что никого другого не замечает, не говоря уже о том, что ему сейчас не до наложниц—выжить бы в борьбе с деспотичным отцом. Я, конечно, хотя и с взаимной доброжелательностью улыбнулась нашей Валиде в ответ, но сделала вид, что поверила, хотя осталась на стороже, о чём и произнесла: --Поживём увидим, Валиде! У меня сейчас в мыслях другое—месть Султану Сулейману, от которого Вы тоже страдаете, поэтому я предлагаю нам всем объединиться и приложить все усилия для того, чтобы его свергнуть и посадить на трон того, кто более достоин и любим всеми нами и народом, то есть Шехзаде Мустафу. Мы с Шехзаде Селимом уже присягнули ему на верность ещё вчера, как Падишаху.—чем и заставила достопочтенную собеседницу ошалело на меня уставиться, хотя по её красивому лицу отчётливо прочитывалось то, что она, хотя и испытывает невыносимый страх за своего двадцатисемилетнего возлюбленного, каковым является наш многоуважаемый Шехзаде Мустафа, но сама неистово желает его воцарения на Османском троне, что позволило мне подвести итог разумными словами.—Поверьте, Валиде, мы Вас ни к чему не принуждаем, просто просим, тщательно обо всём подумать и высказать решение тогда, когда его примите и будете готовы к переменам к лучшему. После чего, вновь почтительно ей поклонилась и ушла, провожаемая её изумрудным взглядом, излучающим глубокую мрачную задумчивость, с которой она смотрела мне в след, мысленно признаваясь себе в том, что ей самой уже надоела жизнь в невыносимых унижениях рядом с мужем, который ни во что её не ставит и угрожает жизнью детей, в случае её неповиновения, из-за чего печально вздохнула и продолжила путь к нашим покоям для того, чтобы проведать сына. Вот только мы даже не догадывались о том, что, в эту самую минуту справедливое возмездие всё-таки настигло жестокого Падишаха в виде невыносимой, вернее даже, сводящей его с ума и заставляющей, буквально лезть на стену с диким криком, боли в голове, которую он не мог стерпеть и, зажав её сильными руками, опустился на парчовое покрывало широкого ложа, тяжело дыша, пока ни провалился в глубокое беспамятство, распластавшись на постели, весь бледный и бездыханный. В таком состоянии моего свёкра и застал Шехзаде Мустафа, войдя в главные покои для того, чтобы осторожно попытаться душевно поговорить с ним о том, что он напрасно видит в несчастном Шехзаде Селиме врага, бесчеловечно истязая и унижая его, но с разговором пришлось повременить, ведь для этого необходимо, сначала вывести Султана из бессознательного состояния, для чего молодой мужчина приказал стражникам, немедленно привести в султанские покои главного дворцового лекаря, а сам остался у постели, периодически посматривая на, лежащие рядом с отцом мягкие подушки с яркими парчовыми наволочками, отгоняя от себя дерзкие порывы о том, чтобы задушить ими тирана, что означало бы взять на себя грех отцеубийства, тем-самым избавив Империю, а особенно семью от беспощадности, в связи с чем, Шехзаде печально вздохнул и решительно, встав с постели, отошёл в сторонку для того, чтобы не поддаться греховному соблазну. Именно, в эту самую минуту, в главные покои вошёл главный дворцовый лекарь, уже успевший догадаться о причине комы Повелителя, ведь тот уже на протяжении последних полутора лет жаловался на дичайшие головные боли, доводящие его до белого коления, в связи с чем тяжело вздохнул и занялся своими прямыми обязанностями, благодаря которым ему на какое-то время удалось привести Повелителя в чувства. Он открыл глаза и, взглянув мутным взором на старшего сына, стоявшего у изголовья в обществе кизляра-аги и чуть слышно произнёс, привлекая к себе внимание: --Мустафа, передай Селиму, что я прошу у него прощения за всё то зло, что я ему принёс… Пусть поправляется… Я признаю его брак и искренне желаю счастья с его избранницей…—после чего, вновь провалился в глубокую кому, но, в этот раз затяжную. Шехзаде Мустафа услышал слова отца, наполнившие его душу приятным теплом, благодаря которому, молодой наследник Османского Престола, ощутил необычайную лёгкость и огромную радость за судьбу среднего многострадального брата, в связи с чем, с облегчением вздохнул и мысленно пообещал исполнить просьбу отца. А между тем, что касается меня, то я уже находилась в, застланном густыми клубами пара, хамаме, с глубокой мрачной задумчивостью наблюдая сквозь золотую решётку за омовением новых рабынь, среди которых находилась и двенадцатилетняя Нурбану Хатун, подопечная Хюррем Султан, о чём-то между собой весело говорящие, в связи с чем по всему пространству разносился их звонкий смех. --Что вы здесь устроили, девушки? Неужели, вы забыли о том, где находитесь и, что ваше детство закончилось?! А, ну, быстро прекратили ребячество!—недовольно скомандовала, приводя рабынь в чувства и призывая к дисциплине, Джанфеда-калфа, двадцатидвухлетняя младшая калфа, обладающая, весьма обыкновенной внешностью с тёмными волосами и смугловатым оттенком кожи, облачённая в синее платье, заставив наложниц, мгновенно замолчать и продолжить омовение под пристальным вниманием калф, возглавляемых Джанфеде, что продлилось до тех пор, пока до её слуха ни донёсся металлический звон, упавшего на пол золотого канделябра, опрокинутого мною случайно, вернее сказать из-за мрачной глубокой задумчивости, в которой я находилась, пытаясь понять то, на сколько опасна для моего счастья венецианская девчонка и стоит ли мне начинать бороться за него с ней сейчас, или нет, а может, услать её в старый дворец, пока не поздно, что вызвало во мне измождённый вздох. --Что-то случилось, госпожа?—участливо осведомилась у меня Джанфеда-калфа, бесшумно подойдя ко мне и почтительно поклонившись, при этом, приветливо улыбаясь, что заставило меня, мгновенно очнуться из моей мрачной глубокой задумчивости, благодаря чему я, вновь тяжело вздохнула и заметила: --А ведь эта венецианочка очень хорошенькая, калфа. Чувствую, что я не напрасно беспокоюсь за моё семейное счастье! Вот только Селима я ей не отдам! Если потребуется, я весь дворец этот обращу в прах!—и не говоря больше ни единого слова, грациозно развернулась и покинула просторное помещение хамама, провожаемая задумчивым взглядом собеседницы, прекрасно понимающей моё беспокойство и искренне сожалеющей мне, ведь, став невольной свидетельницей прибытия в гарем потенциальной свидетельницы и знать, что за её воспитание берётся, сама Хюррем Султан, крайне нелегко, вернее даже очень больно, в связи с чем, молоденькая калфа понимающе вздохнула и вернулась в хамам, где продолжила заниматься наставлениями для новеньких. Что, же, касается нашей достопочтенной Валиде Хюррем Султан, она пришла в мои покои в тот самый момент, когда мой возлюбленный муж, ещё продолжая, находиться в постели, увлечённо читал приключенческую книгу с захватывающим сюжетом и никого не ждал, наслаждаясь тишиной и приятным теплом, которое исходило от, согревающих его, ярких солнечных лучей, не обращая на них никакого внимания, да и, благодаря, принятому им лекарству и, обработанным мною ещё рано утром, ему ран, юноша не испытывал никакого неудобства от их существования, но, почувствовав присутствие в наших покоях матери по немного резковатому аромату её любимых духов, Селим, мгновенно прервал чтение и, отложив книгу в сторону, доброжелательно заулыбался. --Доброе утро, Валиде!—словно на выдохе, гостеприимно произнёс он, плавно подняв на неё, излучающие огромную радость вместе с невыносимым душевным измождением, серо-голубые глаза, что позволило Султанше, улыбнуться ему в ответ со словами: --Я искренне рада тому, что, благодаря заботе твоей Баш Хасеки Джансель Султан, ты постепенно идёшь на поправку, сын мой! У тебя даже появился прежний здоровый румянец!—что заставило юношу смущённо отвести взгляд и, скромно улыбнувшись, признать: --Да, она меня очень сильно любит и заботится о моём душевном и физическом благополучии, за что я ей искренне благодарен! Конечно, Валиде Хюррем Султан было это приятно слышать, ведь в каждом слове её многострадального сына, отчётливо ощущалась одна лишь трепетная любовь ко мне и искренняя благодарственная нежность, что искренне: с одной стороны, радовало нашу дражайшую Валиде, но с другой стороны, напрягало, ведь её сын никого не хотел замечать, кроме меня. Разумеется, столь преданная чистая и искренняя любовь, какая пылала между мной с Селимом—хорошо, но надо подумать и о продолжении Династии, а у нас ещё нет ни одного ребёнка, в связи с чем, Хюррем Султан понимающе вздохнула и, не терпя никаких возражений, заключила: --Раз уж тебе стало, значительно лучше, Селим, то к тебе сегодня вечером придёт наложница! Её уже готовят, так, что будь добр, принять её!—чем потрясла до глубины души не только моего мужа, заставив его, со вздохом огромного душевного измождения, обхватить светловолосую голову и облокотиться мускулистой спиной на мягкие подушки с парчовыми тёмными наволочками, но и меня, бесшумно вернувшуюся в наши покои, что можно легко сравнить с, вылитым на нас из ведра, ледяной водой, что, поначалу, шокировало, но, а потом взбодрило до такой степени, что нам стало даже жарко от той огромной воинственности, что мы испытали, но обоюдно решили, подождать с высказыванием активного сопротивления лишь для того, чтобы усыпить бдительность у наших многочисленных врагов, угрожающих нашему счастью. --Валиде, зря, вы, так с нами поступаете. Пощадите нашего с вами Шехзаде. Он ещё не окреп. Дайте нам время. Да и, недели через две-три, возможно я порадую вас той радостной новостью, которую Вы желаете от нас услышать.—не в силах больше молчать и смотреть на страдальческое выражение лица моего возлюбленного, произнесла я, дружелюбно выступив ему в защиту, предварительно почтительно поклонившись Султанше, которая одобрительно кивнула и мудро заключила, мудро: --Ну, раз так, то пусть все эти дни, что вы находитесь в Топкапы, за тобой внимательно присматривает дворцовая акушерка, Джансель. Да и, тебе сейчас, тем-более, лучше прекратить проводить ночи с моим сыном.—после чего, не говоря больше ни единого слова, оставила нас наедине друг с другом для того, чтобы мы смогли тщательно обдумать её слова о наложнице, выбранной ею для ночи, от чего нас с Селимом продолжало, внутренне лихорадить от, переполняемого, возмущения с негодованием. Вот только достопочтенная Валиде Хюррем Султан, вовсе не блефовала, говоря мне с мужем про наложницу, которой предстояло вечером прийти в покои к моему возлюбленному Шехзаде, которого по её приказу, уже перевели в его личные покои и активно начали готовить к хальвету, обрабатывая обезбаливающей мазью раны и напаивая зельем, не говоря уже о том, что облачая в шёлковую пижаму медного оттенка с парчовым безрукавным халатом, собственно, как и зажигая в просторных покоях свечи в, расставленных всюду, золотых канделябрах, благодаря лёгкому мерцанию которых, пространство обволакивало приятным мягким светом, создавая уют, но, стоявший посреди покоев на дорогом пёстром ковре, Шехзаде Селим, не обращал на него никакого внимания, погружённый глубокую мрачную задумчивость о том, что ему, совершенно не хочется принимать у себя наложницу, проводя с ней ночь, тем-самым изменяя мне, от понимания чего, его доброе сердце обливалось кровью, что вызвало в нём произвольный измождённый вздох, не укрывшийся от внимания, бесшумно вошедшей в покои, хорошенькой, замершей в почтительном поклоне, молоденькой наложницы с каштановыми шикарными длинными волосами, вздёрнутым горделиво изящным носиком, пухлыми губками и миндалевидными карими глазами, обрамлёнными густыми ресницами, которая была облачена в белоснежное простенькое шёлковое полупрозрачное платье с гипюровым ярко-розовым безрукавным кафтаном, перевязанным серебристым поясом, при этом, юница не смела даже вздохнуть без позволения, не говоря уже о том, что с интересом взглянуть на светловолосого, весьма юного красавца-Шехзаде, стоявшего в нескольких метрах от неё, с мрачной задумчивостью смотря в окно на дворцовый сад, но и тех нескольких секунд девушке хватило для того, чтобы успеть заметить то, что юноша очень стройный, накаченный, вернее даже статный и подтянутый, что пришлось ей изрядно по душе, но хотелось бы узнать о его внутреннем мире, хотя для этого необходимо достаточно времени и общения, в связи с чем, она судорожно вздохнула, как бы, произвольно привлекая к себе внимание юноши, благодаря чему, он грациозно обернулся и с интересом, посматривая на хорошенькую Хатун, дал позволительный знак для того, чтобы она подошла. Девушка так и сделала, не говоря уже о том, что плавно и медленно опустилась на одно колено и в знак искренней покорности с почтением поцеловала полы его парчового халата, замерев в смиренном ожидании его действий. Вот только ждать ей пришлось не долго, ведь, в эту самую минуту, юноша, крайне бережно взял её за, аккуратно очерченный, подбородок и, медленно подняв с пола, вдумчиво всмотрелся в её бездонные выразительные карие глаза, чуть слышно, вернее даже с полным безразличием спросил: --Кто ты такая и откуда взялась, Хатун?—чем и заставил её всю затрепетать от, переполнявших её всю, пламенных чувств, от чего она залилась румянцем смущения и ответила, словно на выдохе: --Моё имя Селимие, Шехзаде! Меня привезли сюда из Венеции, специально для того, чтобы я вас счастливым сделала.—что вызвало у парня легкомысленный добродушный смех, во время которого он бесстрастно отмахнулся: --Ну, так делай!—после чего, пара, не говоря больше ни единого слова, отдалась неистовой головокружительной страсти, по окончании которой юная наложница с распоряжения Шехзаде, стремительно покинула покои, подобрав с пола платье и пятясь к выходу в почтительном поклоне, провожаемая его взглядом, полным, огромного безразличия. Но, а несколькими минутами ранее, к покоям моего возлюбленного подошла я, настроенная на приятное времяпрепровождение, о чём свидетельствовало приподнятое настроение, которое мгновенно сошло на нет из-за стражников, загородивших мне проход вовнутрь собой, предварительно почтительно мне поклонившись и принеся искренние извинения: --Простите нас, Султанша, только вам нельзя в покои к Шехзаде! Он Вас не сможет принять!—произнёс один из них, что показалось мне странным и даже заставило, внутренне, напрячься в беспокойстве, не говоря уже о том, что с подозрением уставиться на них. --Это ещё почему?—с недоверием спросила я у стражников, смотря на них пристальным испытывающим взглядом, от чего они почувствовали себя неуютно, вернее даже, очень скованно, в связи с чем, молчаливо переглянулись между собой и, одобрительно кивнув друг другу, второй из них мне ответил, ничего не скрывая и с полным равнодушием: --Шехзаде проводит время со своим гаремом, госпожа. Он принимает у себя наложницу, присланную им Хасеки Хюррем Султан, его дражайшей Валиде.—что стало для меня ударом острого кинжала по сердцу, которое и без того обливалось кровью, в связи с чем, у меня мгновенно потемнело всё перед глазами, из-за чего я сама того не заметила, как инстинктивно прислонилась к мраморной холодной стене, испытывая невыносимую душевную боль, из-за которой мне хотелось кричать и горько плакать, но я не могла позволить себе такой роскоши при слугах, в связи с чем, понимающе кивнула им и потерянно побрела в гарем, а именно в мои покои, где рухнула, словно подкошенная на парчовую тахту, тяжело дыша и горько плача, но при этом, ни на что не обращая внимания. Вот только я испытывала горькую обиду с разочарованием ни к моему возлюбленному, а к его валиде, которая всё-таки исполнила свою угрозу. Что мне теперь делать? Вдруг, Валиде решила поступить со мной, как с несчастной Лейлой Хатун, которая уже пару месяцев, как томилась во дворце плача: сначала увлечь Селима новой наложницей, а меня, в последствии сослать туда, же, на вечное забвение?! Вот только я не наивная гусыня Лейла! Я свободная, да ещё и законная Баш Хасеки Шехзаде Селима, готовая ради его благополучия, обратить этот проклятый дворец в руины, а всех его жителей в прах, в связи с чем, я с яростью принялась искать глазами то, что можно разбить в щепки, не заметив даже того, как в мои покои бесшумно открылась дверь, и в них с царственной грацией вошла, одетая в светлое парчовое платье голубовато-мятного оттенка, моя дражайшая подруга Румейса Султан, Баш Хасеки моего шурина Шехзаде Мустафы, уже успевшая обо всё узнать от главной калфы. --Можешь перестать переживать, Джансель! Шехзаде Селим выставил наложницу, даже не воспользовавшись её услугами!—заверяя меня, доброжелательно мне улыбаясь, при этом, уверенно произнесла она, заставив меня, с недоверием поднять на неё заплаканный взор со словами огромного сомнения: --Но ведь я отчётливо слышала их громкие сладострастные стоны!—конечно, это могло выглядеть эмитацией для того, чтобы меня позлить, но, раз так, значит, эта проклятая рабыня утром получит у меня за все мои сегодняшние слёзы с переживаниями, благодаря чему и воодушевлённая яростной борьбой с ненавистной Хатун, я сама не заметила того, как постепенно успокоилась и, воинственно сощурив глаза, загадочно заулыбалась, что пришлось по душе моей подруге, которая не удержалась от бурного порыва и, плавно сев ко мне на тахту. Крепко обняла, как родную, горячо любимую сестру, и одобрительно прошептала: --Я помогу тебе в борьбе с рабыней, Джансель!—на этом мы и расстались. Вот только одиночество моё продлилось лишь до тех пор, пока я ни забылась крепким сном, удобно лёжа в моей постели под тёплым одеялом, а всё из-за того, что мой дражайший возлюбленный муж Шехзаде Селим, чувствуя себя виноватым передо мной, что не давало никакого покоя его душе, крайне бесшумно и осторожно, преодолел общую гаремную комнату и пришёл ко мне и, взобравшись на постель, крайне бережно обнял и, зарывшись лицом в золотой шёлк моих распущенных мягких волос, забылся крепким сном, что продлилось ровно до тех пор, пока ни забрезжил рассвет, окрасивший всё вокруг яркими розовым, оранжевым цветами, благодаря, дерзко проникшим всюду, золотым лучам, согревающим приятным теплом, которые привели к тому, что я невольно поморщилась и, нехотя открыв глаза, оказалась удивлена до крайности, ведь я лежала, с огромной нежностью обнимаемая моим возлюбленным Шехзаде Селимом, продолжающим, крепко спать, что заставило мыслям в моей голове, начать хаотично метаться одна за другой: «Когда он пришёл? Почему я не почувствовала его прихода и особенно того, когда мой муж лёг рядом и обнял меня?», в связи с чем тяжело вздохнула и осторожно начала выбираться их его нежных объятий, не задумываясь даже о том, что этим могу разбудить мужа, что, собственно к этому и привело. --Доброе утро, любимая! Почему ты не спишь, ведь ещё очень рано?—ничего не понимая, спросил у меня Шехзаде Селим, нехотя открыв ещё сонные глаза и уставившись на меня, ничего не понимающим, взглядом, что, мгновенно вывело меня из ошалелости, заставив, собраться с мыслями и ответить ему вопросом на вопрос с оттенком искреннего недовольства с возмущением: --Значит, сразу после постельных утех с наложницей, ты прибежал ко мне за продолжением, но в этот раз со мной?! Напрасно! Мог бы не приходить и оставаться с этой дешовкой! Я тебя не звала!—и, не говоря больше ни единого слова, продолжила выбираться из постели, что мне не позволил сделать мой муж, умилённо вздохнувший от приятного осознания того, что я сгораю от ревности, готовая, убить всех наложниц в гареме лишь бы никто из них не смел даже, смотреть на моего возлюбленного, что лишь грело самолюбие его, заставляя, чувствовать себя значимым и нужным, в связи с чем, он ласково погладил меня по бархатистым щекам и, добровольно утопая в моей ласковой бирюзовой бездне глаз, с понимающим вздохом решительно заключил: --Пусть моя Валиде присылает ко мне сколько угодно наложниц, но все они будут использоваться мною лишь для плотских постельных утех, после чего станут мною выставляться, прочь! Ты, же, моя единственная возлюбленная жена, единственная, кто занимает моё сердце и душу! Так будет всегда, пока мы с тобой живы и дышим!—и, не говоря больше ни единого слова, плавно склонился к моим губам и принялся их неистово целовать, перед чем я не смогла устоять и сама ответила на пламенный поцелуй с взаимной страстью.