ТЫ, ВЕРНУЛА МЕНЯ К ЖИЗНИ-2

Стамбул. А между тем, в столице Османской Империи, а именно во дворце слёз, узнавшая о том, что туда оказалась сослана по каким-то непонятным причинам фаворитка нового Падишаха Нурбану Хатун, вдовствующая Хасеки покойного Султана Сулеймана и несчастная мать Султана Мустафы Махидевран Султан решила, что судьба дарит ей новый шанс оказаться опять на вершине власти и за одно отомстить проклятой Хюррем султан, в связи с чем, обсудив всё тщательно с младшей дочерью по имени Мейлимах, пришла в покои к несчастной отвергнутой девушке, застав её в ужасном подавленном душевном состоянии, полулежащей на тахте, выполненной из дуба и обшитой светлой парчой, склонив черноволосую голову на руку, и смотря на всё с полным безразличием, укутавшись сильнее в тёмно-бирюзовый парчовый плед, не говоря уже о том, что в мыслях её находился полный мрак и невыносимая душевная боль, раздирающая её всю, заставляя. Горько оплакивать то, что она из-за своей несдержанности с властолюбием и дерзостью, сама погубила, а именно нежную любовь Султана Селима, в чём девушка до сих пор продолжала корить себя, что вызвало в девушке печальный, вернее даже, невыносимо измождённый вздох, ни укрывшийся от музыкального слуха, бесшумно вошедших в скромные покои к ней, Махидевран с Мейлимах Султан, решившие, окружить несчастную своей искренней заботой с любовью, но лишь для того, чтобы она начала доверять им, что, в последствии поможет им, воспитать в ней коварную мстительницу. --Не стоит так убиваться, Хатун. Ты здесь, совсем не одна. Мы с Мейлимах поможем тебе, преодолеть невыносимую душевную боль.—понимающе вздыхая, доброжелательно произнесла вдовствующая Султанша, с царственной грацией, плавно сев на тахту рядом с, отрешившейся от всего внешнего и внутреннего мира, юной беременной девушкой, предварительно расправив парчовые складки шёлкового шикарного платья цвета свежей зелени в тени, что заставило Нурбану, мгновенно опомниться и, забыв о душевной печали, настороженно уставиться на внезапных визитёрш, чувствуя то, что они пришли не просто так для того, чтобы познакомиться с новой, отвергнутой и сосланной сюда, девушкой. Вероятно, коварные Султанши пришли к ней для того, чтобы попытаться перевести её на их сторону для того, чтобы убедить помочь им в мстительной войне против Валиде с Султаном Селимом, в связи с чем, мгновенно пресекла их попытку воинственным предупреждением: --Мстить Селиму с Джансель Султан я не стану! Можете даже не уговаривать меня в этом! Они хорошие люди и любят меня!—чем вызвала презрительную усмешку у Мейлимах Султан, с которой она отрезвляюще бросила ей: --Ага! Так любят, что с полным безразличием сослали тебя сюда на вечное забвение с ребёнком в животе!—что прозвучало для честолюбивой Нурбану, подобно болезненной пощёчине, из-за чего она бросила на юную династийку убийственный изумрудный взгляд и угрожающе ответила: --В том, что я оказалась здесь—моя собственная вина, Султанша! Я сама виновата в том, что заставила их так поступить со мной! У них, просто не осталось никакого другого выбора, за что я уже, не однократно корю себя! Вот только, ставшая невольной свидетельницей всей словесной перепалки, возникшей между султанской гёзде и Мейлимах, Махидевран Султан понимающе вздохнула и дипломатически произнесла: --Да, никто и не собирается причинять невыносимые страдания нашему новому юному Падишаху с его обожаемой главной и, пока ещё единственной Хасеки. Пусть себе правят спокойно! Зато, вот нашей «многоуважаемой» Валиде Хюррем Султан пора уже ответить за все те невыносимые моральные и нравственные страдания, что мы претерпели, благодаря её милости! Можешь даже не отрицать того, что сама уже давно думаешь над тем, чтобы ей отомстить, Хатун! В этом мы с Мейлимах поможем тебе, ведь у нас достаточно средств и преданных людей в главном дворце. Свергнем тираншу, воцаримся сами и, тогда можешь делать со своим Султаном всё, что захочешь!—чем привлекла к себе внимание Нурбану, заставив её, мгновенно погрузиться в глубокую мрачную задумчивость, взвешивая все «за» и «против» этого, внезапно навалившегося на неё династийного союза из коварных покровителей, которым она продолжала не доверять, но отомстить за все свои унижения и грязную работу, которым её заставляла заниматься проклятая Валиде привели к тому, что девушка само того, не заметив, тихо выдохнула: --Если в нашей мести должна пострадать лишь одна Валиде Хюррем Султан, я согласна!—чем вызвала вздох огромного облегчения с одобрением у Султанш, с коварными улыбками переглянувшимися между собой. Вот только вдовствующая Хасеки Махидевран Султан вместе с младшей дочерью Мейлимах Султан даже не догадывались о том, что одна из их самых преданных калф, внедрённая в главный гарем юного Султана по имени Нурай, внешне невзрачная, вернее даже, в какой-то мере, мужеподобная Хатун с тёмными, почти чёрными волосами, облачённая в оранжевое полосатое форменное платье гаремной калфы, уже находилась в, застланном густыми клубами пара, хорошо прогретом хамаме и, крайне аккуратно, не говоря уже о том, что, очень бесшумно, убив всех служанок Валиде Султан, плавно, медленно и с воинственной решительностью направилась к ней самой, крепко сжимая в руке острый кинжал, благо огненно-волосая молодая Султанша погрузилась в глубокую задумчивость так сильно, что ничего не видела и не слышала, сидя, отвернувшись спиной к калфе возле тёплой воды на мраморной плите и умывалась, что продлилось ровно до тех пор, пока ни почувствовала холодный металл, подставленного к её горлу, острого кинжала с хладнокровными, полными искреннего безразличия с воинственностью, смешанной с язвительностью и презрением, слова: --Вот и пришёл ваш смертный час, Валиде! Молитесь!—что заставило Хюррем замереть от, переполнявшего её всю, ужаса, хорошо ощущая то, как бешено колотится в груди трепетное сердце, каждый стук которого, эхом отдавался в Валиде Хюррем Султан, из-за чего она судорожно сглотнула, но, понимая, что ситуация играет против неё, смиренно закрыла изумрудные глаза и приготовилась расстаться с жизнью, собственно, как и её убийца, которая уже собралась резануть госпожу по лебединой шее, как, в эту самую минуту, внезапно открылась тяжёлая дубовая дверь, и в мраморный колонный зал уверенной походкой вошёл юный Османский восемнадцатилетний Султан Селим, который, словно, почувствовав неладное, благодаря своевременному предупреждению о грозящей Валиде, смертельной опасности, о чём Селима предупредила, крепко и преданно любящая венценосного парня, Нурбану Хатун, пришёл на помощь к матери, да и как выяснилось, не зря и, очень даже вовремя. Вот только, увиденное им кровавое зрелище в виде, убитых несчастных рабынь дражайшей Валиде, потрясло юношу до глубины души, в связи с чем, он с, леденящим трепетную душу, ужасом вместе с брезгливостью, смотря на, лежащие на полу, тела несчастных Хатун, направился в самую глубь зала, в чём парня сопровождали молчаливые аги. И не зря, ведь, в эту самую минуту, он бесшумно и крайне осторожно приблизился к Нурай-калфе в тот самый момент, когда она попыталась перерезать горло Валиде Хюррем Султан, что позволило ему, мгновенно оглушить калфу золотым подсвечником и, внимательно проследив за тем, как та в беспамятстве распласталась на полу, мгновенно подошёл к ошалевшей матери и, не говоря ни единого слова, заключил её в крепкие объятия для того, чтобы она постепенно успокоилась и, поверив в то, что её жизни больше ничего не грозит, перестала дрожать от страха и шока так, словно осиновый лист на сильном ветру. --Нурбану Хатун предупредила меня о, готовящемся на вас, покушении, Валиде, прислав мне послание из дворца слёз! Это именно благодаря ей, я сейчас успел предотвратить страшную трагедию с невосполнимой потерей. Ей пришлось, хотя и вынуждено, но пойти на сближение с Махидевран и Мейлимах Султан для того, чтобы предупреждать нас о всех их коварных интригах. Я уже приказал моему хранителю покоев вместе с главными агой и с калфой выявить предателей, допросить их и казнить.—чрезвычайно серьёзно отчитался перед Валиде юный Султан сразу после того, как стражники увели Нурай-калфу, оставив его с матерью наедине, благодаря чему между ними воцарилось длительное, очень мрачное молчание, что позволило молодой Валиде Султан, постепенно и окончательно успокоившись, собраться с мыслями и приняться думать над тем, что она оказалась, крайне не справедлива к фаворитке горячо любимого сына, ведь девушка, не зависимо от того, что она всё это время относилась к ней, крайне не справедливо, оставалась и остаётся верна Султанской семье, в связи с чем тяжело вздохнула и заговорила с Селимом о том, что ему необходимо вернуться в гарем, как можно скорее, ведь место икбаль Повелителя—его гарем. Что, же касается меня, то я в своих покоях перед зеркалом, была погружена в романтическую задумчивость о предстоящем ужине в приятном обществе моего дражайшего мужа, надев одно из самых лучших платьев, а именно из золотой парчи и шёлка, что хорошо подходило к цвету моих волос, которые бережно расчёсывала гребнем Нелюфер Хатун, новая служанка, выбранная мною лично и присланная в услужение кизляром-агой Сюмбюлем. --Есть ли какие-нибудь интересные новости в гареме, Нелюфер? Что обсуждают девушки?—проявляя неподдельный интерес к жизни наложниц, обратилась я к служанке тихим спокойным тоном, чем заставила её понимающе вздохнуть и, ничего от меня не скрывая, принялась простодушно рассказывать: --Девушки всё обсуждают непростительное поведение Нурбану Хатун вместе с её справедливой ссылкой во дворец плача, госпожа. Они радуются.—чем вызвала у меня презрительную ухмылку с горькими словами, выражающими, переполняющую всю меня огромную обиду за Нурбану: -- Значит, эти бестолковые курицы радуются несчастью своей соперницы?! Ну ничего! Они ещё пожалеют обо всём, когда Нурбану вернётся! Повелитель справедлив и, непременно во всём разберётся, не говоря уже о том, что обязательно вернёт свою фаворитку во дворец! Не знаю того, разделяла моё мнение Нилюфер или нет—дело её, конечно, но меня больше интересовало то, на сколько предана мне окажется моя новая служанка и какие мысли она носит в своей очаровательной головке, тщательно всё скрывая под гримасой безучастности с безразличием, что заставило меня вновь тяжело вздохнуть и продолжить приготовления, что продлилось до тех пор, пока Нилюфер, вновь ни заговорила со мной, выглядя при этом, очень сильно обеспокоенной и близкой к состоянию невыносимого отчаяния: --Госпожа, пожалуйста, простите мне мою дерзость, но могу ли я просить вас о помощи в поисках моей несчастной сестры Эмилии. Она старше меня на год. Дело в том, что нас работорговцы везли на одном корабле из Неаполя, но потом разлучили. Меня продали сюда в гарем, а Эмилию какому-то визирю.—чем потрясла меня до глубины души, из-за чего я, погрузившись в глубокую мрачную задумчивость, мысленно призналась себе в том, что такое случается крайне часто с рабынями и рабами, являющимися близкими родственниками, ведь безжалостные работорговцы из-за прибыли идут на всё, даже на бесчувственное разлучение семей, благодаря чему, несчастным разлучённым родственникам-рабам больше никогда не удаётся встретиться и вновь воссоединиться, что вызвало у меня печальный вздох и побудило задать один лишь единственный вопрос: --Нилюфер, а как так могло получиться, что тебя разлучили с сестрой? Неужели её выставили на торги раньше тебя? Ведь, по логике, вас должны были выставить одновременно, как близких родственниц.—но в ответ получила горестное признание служанки о том, что это именно визирь Абдулл паша оказался шибко стар и скуп, поэтому и не захотел покупать обеих девушек, да и как ему показалось, Нелюфер была не так привлекательна, как её сестра Эмилия, зеленоглазая красавица с каштановыми волосами, пышущая здоровьем и вызывающая порочные вожделения, в связи с чем, я доброжелательно улыбнулась служанке и, пообещав, в самое ближайшее время поговорить с Повелителем о возможном участии в воссоединении сестёр, уверенная в том, что Селим не откажет мне в этой просьбе, ушла к нему в покои, сопровождаемая калфами с агами, возглавляемыми Гюлизар-калфой с Сюмбюлем-агой. И вот, спустя несколько минут, я уже стояла в почтительном поклоне на пороге главных покоев, смиренно ожидая позволения от моего дражайшего возлюбленного для того, чтобы подойти к нему и, вместе с ним окунуться в сладостный омут нашей головокружительной любви, о чём свидетельствовал лёгкий румянец, заливший мне лицо и застенчивая улыбка, не говоря уже об, учащённо колотящемся в груди, трепетном сердце, что ни укрылось от внимания, до сих пор сидящего за своим рабочим столом, Селиме, занимающимся изготовлением какого-то очередного ювелирного украшения, что помогало ему, хорошо отрешится от государственных дел, заставив его, мгновенно прервать увлекательное занятие и с восторженной улыбкой приняться смотреть на меня: --Милая моя Джансель!—с трепетной нежностью выдохнул он, что позволило мне с необычайной лёгкостью подбежать к нему и, удобно устроившись на его мускулистых коленях, крайне бережно обвить изящными руками мужественную шею и, добровольно утопая в ласковой бездне, полных глубокой задумчивости, голубых глаз, чуть слышно и нараспев, выдохнуть: --Селим!—после чего и не говоря ни единого слова, мы воссоединились в долгом, очень нежном поцелуе, во время которого мой возлюбленный ласково принялся перебирать между пальцами мягкий золотистый шёлк моих локонов, переливающихся от лёгкого медного мерцания, исходящего от горящего пламени в камине и свечей в золотых канделябрах, что придавало просторным покоям, выполненным в красных и золотых тонах, домашний уют. --Что-то случилось, душа моя? Почему твой взор занесён дымкой невыносимой душевной печали?—участливо спросил у меня мой возлюбленный, что заставило меня печально вздохнуть и откровенно заговорить: --Селим, могу ли я попросить тебя о том, чтобы ты приказал хранителю своих покоев о том, чтобы он нашёл одну Хатун по имени Эмилия. Она венецианка. Ей шестнадцать лет, которую работорговцы продали в позапрошлом году Абдулле паше. Дело в том, что она является родной сестрой моей служанки Нилюфер Хатун. Их разлучили тогда. И вот, мне хотелось бы воссоединить их, конечно, если на, то будет твоя благосклонность, о Великодушный Властелин моего сердца!—чем ввела моего дражайшего венценосного возлюбленного в глубокую мрачную задумчивость, с которой он, понимающе вздохнул, мысленно признаваясь себе в том, что я задала ему для решения, весьма сложную и, практически невыполнимую, задачку, но носящую очень благородный характер, в связи с чем, он тяжело вздохнул и заключив: --Хорошо, сердце моё! Я, конечно, попытаюсь найти Хатун, но ничего не обещаю, так как это очень сложное, вернее даже, практически невыполнимое, но очень авантюрное благородное предприятие!—вновь самозабвенно завладел моими нежными трепетными, как розовые лепестки, губами, забывшись в длительном поцелуе, во время которого, бережно подхватил меня на руки и, отнеся в постель, уложил на парчовое покрывало, где мы, полностью разоблачившись от, сковывающей нас, роскошной одежды, предались головокружительной страсти, накрывшей нас ласковой тёплой волной и постепенно заполнившей пространство сладострастными единогласными нашими стонами огромного возбуждения, которое: то плавно и медленно откатывало, давая нам немного отдышаться и передохнуть, то снова накатывая на нас, что повторялось в течение ночи несколько раз, окончательно отхлынув лишь тогда, когда мы, приятно измождённые, но очень счастливые, забылись восстановительным сном в объятиях друг друга. Так незаметно наступило утро, яркие солнечные лучи которого дерзко проникли во все помещения великолепного главного султанского дворца, озарив всё золотым блеском, а между тем, находящаяся в своих просторных покоях, Валиде Хюррем Султан, глубоко погружённая в мрачную задумчивость, сидела на парчовой тахте возле окна и, перебирая в шкатулке драгоценности, пыталась выбрать, подходящие к её великолепному шёлковому платью, имеющему яркий мятный цвет, по верх которого был надет бархатный безрукавный кафтан более тёмного оттенка, украшения, благодаря чему отрешилась от всего внешнего мира, но, не учтя одного, что мир от неё не отрешился, ведь именно, в эту самую минуту бесшумно открылись створки двери, и в просторные покои к ней вошла, вернувшаяся из дворца плача, Нурбану Хатун, одетая, сегодня, в изящное шёлковое яркое сиреневое платье, дополненное парчовым кафтаном и шифоном. Она робко приблизилась к достопочтенной госпоже и, бросив беглый изумрудный взгляд на, сидящую немного в стороне, а точнее, возле камина на банкетке, Михримах Султан, почтительно склонилась перед ними в грациозном приветственном реверансе и с доброжелательной улыбкой произнесла: --Желаю вам доброго дня, госпожи! Вот только, наконец, соизволившая, обратить внимание на юную икбаль, Хюррем Султан одобрительно кивнула и, как бы спуская наложницу с небес на землю, отрезвляюще произнесла: --Не торопись радоваться тому, что я вернула тебя в гарем моего правящего сына, Нурбану! Я просто дала тебе ещё один шанс на реабилитацию себя. Вздумаешь и дальше скандалить, проявляя непочтение к главной Хасеки Повелителя, не говоря уже про склоки с другими наложницами, тебя закроют в самых дальних покоях дворца до самого дня наступления родов, после чего у тебя заберут твоего ребёнка, а тебя утопят в Босфоре!—что прозвучало для юной венецианки, словно, очень болезненная безжалостная пощёчина, которая в миг отрезвила её, заставив понять то, что к ней продолжают относиться так, словно она никто, грязь, которую незамедлительно надо убрать с ног, в связи с чем, девушка печально вздохнула и, почтительно поклонившись, всё с той, же любезностью, хотя это и далось ей, крайне не легко, произнесла: --Как вам будет угодно, Валиде.—но, не смотря на всю любезность с доброжелательностью, всё равно, отчётливо ощущалась невыносимая душевная боль, переполняющая всё хрупкое, как хрусталь, существо .ной девушки, которая не понимала одного, за что на сей раз Валиде гневается на неё, ведь она, наоборот вчера, забыв про все обиды с оскорблениями, выдала ей с Повелителем коварных Махидевран с Мейлимах Султан, затевающих вероломный захват власти в султанском гареме, что натолкнуло несчастную Хатун на горестную мысль о том, что Валиде, абсолютно всё равно на бескорыстную помощь девушки. Только это было, совсем не так. Валиде Хюррем Султан, конечно, хотя и была Нурбану безгранично благодарна за, своевременно оказанную ей вчера вечером, услугу, ведь она именно по этой причине и вернула её в гарем, но, не смотря на это, решила продолжать дрессировать подопечную, лепя из неё достойную замену себе, именно по этой причине и продолжала относиться к ней строго, пусть даже наложница сейчас и стояла перед ней в почтительном поклоне, переполненная огромной обидой с разочарованием, не говоря уже об изумрудных глазах, увлажнившихся от горьких слёз, готовых в любую минуту скатиться по её бархатистым щекам тонкими прозрачными ручейками. --Можешь отправляться в свои покои на этаже для фавориток, Нурбану! Через пару дней переедешь в отдельные, когда их окончательно подготовят!—наконец, вновь обратив внимание на наложницу, тяжело вздохнув, распорядилась Валиде, чем заставила её почтительно откланяться и уйти, прочь, провожаемая её благодарственным за понимание взглядом. Но не дойдя немного до входа в общую комнату, Нурбану Хатун стала невольной свидетельницей, выстроившихся в линию новеньких рабынь, которыми занимались, в данную минуту, возглавляемые Гюлизар-калфой и Сюмбюлем-агой, акушерки с младшими калфами и агами, что, одновременно заинтересовало и насторожило юную беременную султанскую икбаль, заставив её, незамедлительно подойти к главной калфе и, почтительно ей поклонившись, заинтересованно спросить, стараясь, вести себя учтиво и крайне доброжелательно: --Для чего сюда привели этих новеньких Хатун, Гюлизар-калфа? Неужели все они готовятся для Повелителя?—чем привлекла к себе её внимание, заставив, обмолвиться с кизляром-агой Сюмбюлем несколькими фразами, после чего отошла вместе с юной венецианкой в сторонку и с наигранной доброжелательностью, в которой отчётливо ощущались ирония, презрительность с язвительностью, легкомысленно ответила: --А ты как думала, Нурбану?! Конечно! Все эти Хатун доставлены во дворец из школы для невольниц в Бурсе и станут готовиться для нашего Властелина! Так что не долго тебе осталось ходить в фаворитках, о которой Его Султанское Величество, итак уже забыл!—и не говоря больше ни единого слова, подошла к, с интересом рассматривающую, окружающую её, роскошную просторную обстановку, хорошенькой рыжеволосой круглолицей рабыне с выразительными голубыми, как небо в ясную безоблачную погоду, глазами, не говоря уже про пухлые губы, белоснежную, как атлас, кожу с пышными формами и стройной, как ствол молодой сосны, талией, что надёжно скрывала плотная ткань простенького форменного светлого платья. --Как твоё имя, Хатун? Откуда тебя привезли?—доброжелательно поинтересовалась ункяр-калфа у девчушки, которой на вид было лет пятнадцать-шестнадцать, но какого, же было удивление Гюлизар, когда девушка ответила ей на уверенном турецком языке, вероятно, выучив его в школе для невольниц, что, собственно так и было: --Моё имя Ольга, вернее сказать московская боярышня Ольга Дмитриевна Мишнивецкая.—предварительно, почтительно поклонившись главной гаремной калфе, всеми силами, стараясь, скрыть, залившее её личико, смущение под застенчивой улыбкой, что ни укрылось от внимания, стоявшей неподалёку Нурбану Хатун, почувствовавшей невыносимое беспокойство за свою любовь, и, как выяснилось не зря, ведь, в эту самую минуту она услышала распоряжение, которое отдала ункяр-калфа младшим калфам с агами: --Готовьте Ольгу Хатун к сегодняшней ночи с Повелителем! Подчинённые поняли главную калфу и, выведя новенькую наложницу из строя с другими наложницами, повели её в хамам, свидетельницей чего стала, вовремя вышедшая на мраморную террасу, Валиде Хюррем Султан, отдавшая верному кизляру-аге распоряжение о том, чтобы он утром привёл к ней, выбранную для хальвета с Повелителем, девушку для наставленческой беседы, вернее, Валиде сделала это знаком, не обращая внимания на, стоявшую внизу и ошалело смотрящую на всю эту, разыгрывающуюся перед ней, сцену подавления самолюбия, уже не в первый раз, втаптываемого Валиде Султан в грязь, Нурбану, которая до сих пор не могла понять одного, за что та её так люто ненавидит и всеми возможными способами унижает, что причиняло боль несчастной юной беременной девушке, заставляя, её трепетное сердце, кричать в отчаянии и в изнеможении, но, мысленно признавшись себе в том, что одной ей ничего не сделать, стремительно помчалась ко мне в покои для того, чтобы попросить меня о помощи. Что, же касается меня с Селимом, то на её счастье, мы ещё находились в моих, залитых яркими солнечными лучами, покоях, сидя на тахте возле окна, обнявшись и тихо о чём-то, душевно беседовали, в ходе чего, мой возлюбленный признался мне в том, что он, пока я приводила себя в благопристойный вид, отдал распоряжение хранителю покое о поисках Эмилии Хатун, к чему тот приступил немедленно. --Будем молиться Аллаху на то, чтобы он смилостивился и позволил нам найти девушку целой, невредимой и живой!—одобрительно заключила я со вздохом искреннего облегчения и уже потянулась к нему для того, чтобы воссоединиться с ним в долгом пламенном поцелуе, тем-более сам Селим оказался не против, о чём свидетельствовали его ласковые поглаживания её по бархатистым румяным щекам, как, в эту самую минуту, открылась дверь, и в покои ворвалась, горько плачущая, Нурбану Хатун, которая, мгновенно кинувшись к нашим ногам и, с неистовым жаром целуя полы наших роскошных парчовых одежд, слёзно взмолилась: --Повелитель! Госпожа! Ради Господа Бога, умоляю о защите! Не прогоняйте меня!—чем заставила нас изумлённо переглянуться между собой, мысленно признаваясь себе в том, что мы ничего не понимаем, в связи с чем, тяжело вздохнули. Конечно, поначалу, Селиму захотелось возмутиться и поставить наложницу на место, но, видя то, в каком отчаянном положении она находится, да и, прекрасно зная о том, что девушка беременна от него, сдержано вздохнул и, проявляя внимание, участливо спросил: --Что случилось, Нурбану, такого важного, раз это привело тебя в столь ужасное душевное состояние?—что позволило мне, протянуть наложнице кубок с водой, который она мгновенно взяла и, чуточку отпив из него, постепенно отдышалась и, собравшись с мыслями, выпалила, ничего от нас не скрывая: --Валиде Султан приказала ункяр-калфе с кизляром-агой, приготовить для Повелителя наложницу на эту ночь, отобранную ими из ряда тех, кто прибыл из школы с невольницами в Берсе! Девушка очень красивая и знатного происхождения!—чем привела меня в огромное душевное потрясение, заставив ошеломлённо переглянуться с мужем, который, понимая, что его дражайшая Валиде делает это специально для того, чтобы с помощью новой рабыни, отвлечь его от возлюбленных, иронично ухмыльнулся и чуть слышно проговорил: --Ну, это мы ещё посмотрим, Валиде, как это у вас получится с помощью рабыни, взять меня под свой каблук!—что заставило нас с Нурбану через силу, но, превозмогая невыносимое душевное беспокойство за общее благополучие с душевным покоем переглянуться и доброжелательно улыбнуться друг другу. Маниса. А между тем во дворце Шехзаде Баязеда, тоже было очень жарко, лишь по той одной причине, что икбаль парня Гюльбану Хатун даже и не собиралась мириться с, нанесённым Альруз Хатун её самолюбию, оскорблением, в связи с чем, покинув свои покои в сопровождении кизляра Хаджи-Мехмеда-аги, прибывшего вместе с ней и всем гаремом сюда во дворец по распоряжению Валиде Хюррем Султан, прошла немного по коридору, где встретилась с ненавистной соперницей, сероглазой пышногрудой красавицей с волосами цвета тёмной меди Альруз, одетой в простенькое шёлковое, обшитое кружевом, платье светлого салатового оттенка с дополнением шифона, которая почтительно поклонилась управительнице гарема с кизляром-агой и, пожелав им доброго дня, уже собралась пройти мимо, но оказалась остановлена презрительной ухмылкой Гюльбану, окинувшей соперницу брезгливым взглядом: --Он был добрым до тех пор, пока я не встретилась с тобой, Альруз!—что вызвало в собеседнице взаимную неприязнь, с которой Альруз с притворной доброжелательностью улыбнулась и издевательски спросила, смутно надеясь, разозлить беременную брюнетку: --Никак не можешь до сих пор смириться из-за того, что Шехзаде предпочитает тебе меня, Гюльбану? Смирись! Вот только наткнулась на её ядовитую ухмылку вместе с царственным спокойствием и достоинством, с которыми юная, облачённая в светлое шёлковое шикарное платье, которое было обшито золотым кружевом, икбаль с наигранной доброжелательностью улыбнулась и ответила с взаимной колкостью: --Ну, раз Шехзаде Баязед предпочитает мне тебя, то как случилось так, что ты до сих пор ни одного разу за весь этот год, не забеременела и не подарила ему Шехзаде, либо Султаншу, что возвысило бы тебя из простой гёзде в кадину, либо в Хасеки?!—благодаря чему, между девушками нависло затяжное мрачное молчание, в которое кизляр-ага не вмешивался, а молча стоял неподалёку от Гюльбану Хатун, внимательно наблюдая за обеими девушками для того, чтобы в ходе непредвиденной ситуации, вовремя вмешаться, пока ни услышал взаимную колкость от Альруз Хатун, произнесённую ею в адрес икбаль: --А мне это и не нужно, Гюльбану, ведь я уже и так являюсь Султаншей в сердце Шехзаде! Зачем мне ребёнок, тем-более, я их не люблю и не хочу! Да и, нам с Шехзаде, вполне хватает друг друга!—что заставило Хаджи-Мехмеда-агу, напрячься и бросить на дерзкую рабыню грозный взгляд, в котором скрыл распоряжение о том, чтобы та, немедленно извинилась и ушла в гарем, но наглая девица даже и не собиралась этого делать, вместо чего, вновь почтительно поклонилась и только тогда ушла, провожаемая воинственным взглядом своей соперницы. Такого оскорбления юная черноволосая красавица Гюльбану Хатун не могла, да и не захотела стерпеть, в связи с чем, собрав возле себя преданных Нигяр-калфу с Хаджи-агой, принялась делиться с ними, переполнявшими трепетную душу, возмущениями с негодованием, из-за которых металась по великолепным своим покоям, подобно разъярённой львице по клетке. --Эта Хатун, совершенно отбилась от рук, не желая подчиняться тем, кто стоит выше неё по статусу, прикрываясь поддержкой Шехзаде Баязеда, не говоря уже о том, что, дурно, на него влияя. За это она должна понести справедливое суровое наказание!—яростно высказывалась юная девушка, открыто намекая на то, что Альруз Хатун необходимо подвергнуть смертной казни, что привело подчинённых Гюльбану Хатун в состояние лёгкой ошалелости, с которыми они, мгновенно уставились на икбаль юного Шехзаде Баязеда, прекрасно зная о том, что она на столько честолюбива и мстительна, что никому не прощает, нанесённого ей, оскорбления, а уж тем-более, отважно бросившей ей вызов, сопернице и подавно, в связи с чем, понимающе вздохнули и, мгновенно переглянулись между собой. --Это, конечно, Гюльбану Хатун, вот только нам нельзя забывать о том, что Альруз Хатун уже на протяжении года является самой любимейшей фавориткой нашего Шехзаде, за убийство которой предусмотрено лишь одно наказание—смерть!—принеся искреннее извинение и почтительно поклонившись икбаль, вразумительно рассудил Хаджи-ага, прекрасно понимая её чувства, но ничего не смог изменить, ведь правила гарема нарушать под страхом смерти, никак нельзя, как бы мерзки и ни были фаворитки: что Повелителя, что Шехзаде, но они не прикосновенны. Вот только выход есть из каждой, даже самой сложной ситуации, о чём всем принялась объяснять всегда находчивая ункяр-калфа Нигяр: --Если нельзя казнить негодницу открыто и официально, значит, можно подстроить так, что она внезапно исчезла, то есть подкараулить её в каком-нибудь укромном и тихом месте, убить, а тело вынести в лес и бросить там на съедение диким зверям-падальщикам.—благодаря чему, светлые глаза Гюльбану Хатун вспыхнули загадочным воинственным огнём, а губы расплылись в коварной, вернее даже сказать, подленькой улыбке и, не на долго призадумавшись, наконец, распорядилась: --Немедленно найдите такого преданного нам человека, который этой, же ночью лишит жизни Альруз Хатун и провернёт всё таким образом, что «комар носа не подточит», а мы останемся вне подозрений! Преданная Нигяр-калфа всё поняла и, не говоря больше ни единого слова, почтительно поклонилась Гюльбану Хатун и ушла выполнять распоряжение, провожаемая её одобрительным взглядом, во время чего Гюльбану продолжила обсуждать дела гарема с верным кизляром-агой. А между тем, что же касается её ненавистной соперницы Альруз Хатун, она находилась в покоях Шехзаде Баязеда и, удобно восседая друг на против друга на, разбросанных по полу, мягких подушках с бархатными золотистыми наволочками за низким круглым столом, вела душевную беседу во время трапезы, что сопровождалось легкомысленными добродушными шутками, что продлилось не долго, лишь до тех пор, пока Альруз внезапно ни погрустнела, отведя печальный взгляд от возлюбленного и тяжело вздохнула, чем внезапно обеспокоила его, заставив, стать очень серьёзным. --Что тебя огорчило, Альруз? В гареме что-то случилось такого, что это не даёт тебе покоя и терзает твою душу?—что заставило девушку измождённо вздохнуть и, собравшись с мыслями, пожаловаться, обиженно надув соблазнительные пухлые алые губки: --Да, мой Шехзаде! Дело в Гюльбану Хатун. Она постоянно нападает на меня и не даёт никакого покоя! Совсем житья от неё мне не стало! Я так больше не могу!—при этом, для большей убедительности, притворно заплакав из-за того, что, прекрасно знала о том, что это всегда действовало на Шехзаде убедительно. Так и в этот раз, глубоко потрясённый словами фаворитки, юноша, уже начавший, изрядно уставать от постоянных бесконечных склок двух своих горячо любимых женщин, тяжело вздохнул и, ласково погладив девушку по мокрым бархатистым щекам, чуть слышно и едва скрывая, переполнявшее его всего, раздражение, непреклонно произнёс: --Как тебе, наверное, известно, Гюльбану является моей единственной отдушиной и смыслом моей жизни, которая скоро родит мне и нашей династии нового Шехзаде, в связи с чем, она неприкосновенна, в связи с чем, я настоятельно прошу тебя, Альруз, прекратить с ней все склоки и, найдя общий язык для общения, помириться!—что прозвучало, как, не терпящий никаких возражений, приказ, заставивший прекрасную юную наложницу, почувствовать себя ненужной, в связи с чем, борясь с, обуревающими её всю, сомнениями, спросила жалобным голосом: --А как же я, Шехзаде? Неужели вы меня совсем не любите?—из-за чего юноша трепетно вздохнул и, с огромной нежностью поцеловав её в шелковистый лоб, признался: --Ты мне, тоже очень сильно дорога, Альруз! Вот только, к сожалению, категорически, отказываешься подарить мне ребёнка, что сделало бы нас обоих ещё счастливее, а тебя, так вообще возвысило бы по гаремному статусу! Неужели ты не хочешь стать Султаншей, либо кадиной?! Вот только наложница считала иначе, в связи с чем, пламенно поцеловав избранника в тёплые мягкие, чуточку пухловатые, чувственные губы, искренне выпалила: --Шехзаде, ну для чего нам с вами нужен ребёнок, если нам, вполне хватает друг друга с нашей головокружительной страстью?! Разве, Вы так не думаете?!—что заставило юношу решительно отстраниться от фаворитки и, сославшись на важные дела санджака, которыми ему необходимо, немедленно заняться, отправил наложницу в гарем, а сам приступил к внимательному прочтению докладов высокопоставленных сановников с прошениями горожан. И вот, тем же вечером, ни о чём, не подозревающая, Альруз Хатун, возвращаясь из хамама, где она ворожила на сердечного избранника, отвораживая его Гюльбану Хатун и ещё сильнее привораживая к себе, шла в общую комнату, погружённая в глубокую задумчивость о том, как ей, окончательно отвести от ненавистной беременной соперницы их общего Шехзаде Баязеда, проходила по, плохо освещаемому мраморному коридору, неся в руках все необходимые для колдовства вещи, уверенная в своей победе, но очень сильно просчиталась, ведь в эту самую минуту к ней на встречу вышел Гиацинт-ага, подчинённый кизляра-аги Хаджи-Мехмеда, облачённый во всё тёмное, словно сама ночь, настроенный очень решительно, не говоря уже о том, что угрожающе, что очень сильно насторожило гёзде юного Шехзаде, заставив её, мгновенно замедлить шаг и, когда она с ним поравнялась, почтительно поклонилась и, через силу выдавив из себя доброжелательную улыбку, произнесла: --Добрый вечер, Гиацинт-ага.—но наткнулась на холодное безразличие с его стороны, от чего девушке стало как-то не по себе, в связи с чем между ними в воздухе повисло напряжение, которое начало обоих, очень сильно нервировать, но понимая, что, кому-то из них необходимо нарушить их, чрезмерно затянувшееся мрачное молчание, это решил сделать сам помощник кизляра-аги тем, что сверкнул на рабыню презрительным взглядом и ядовито ухмыльнувшись, проговорил: --Возможно, для меня этот вечер окажется добрым, но только для тебя, Хатун, нет, так как сегодня ты умрёшь.—чем заставил красавицу ещё сильнее напрячься и уставиться на него с ещё большей ошалелостью, благодаря чему, она постепенно собралась с мыслями и, истерично рассмеявшись, чем ввела своего палача в состояние лёгкого негодования, заставив, подумать о том, что она, возможно, лишилась рассудка от ожидания, неумолимо приближающейся к ней, смерти, произнесла угрожающе и, тем-самым, насмехаясь над агой: --Да ты, как я понимаю шутишь, ага! Не забывай о том, что я являюсь возлюбленной фавориткой нашего Шехзаде! Со мной ничего не может случится, иначе вам всем смерть!—что окончательно разозлило Гиацинта-агу, из-за чего он, вновь презрительно усмехнулся и хладнокровно заключил: --Возможно это и так, но ты этого уже не увидишь! После чего и, не говоря ни единого слова, больше, он стремительно подошёл к наложнице сзади таким манёвром, что она не успела ничего понять, как оказалась прижата к его мускулистой груди так прочно, что вырваться ей оказалось, практически невозможно, собственно, как и дышать, ведь Гиацинт-ага зажал ей рот своей рукой так крепко, что вместо криков о помощи, перепуганная до смерти и уже успевшая, осознать, что он не шутит с ней, девушка издавала еле слышимый писк, во время чего и, не теряя драгоценного времени, ага затащил, отчаянно пытающуюся, вырываться из его сильных рук, рабыню в прачечную, где забил её до смерти и, когда она уже лежала на куче с грязным бельём мёртвая и избитая до не узнаваемости, отдышался и, запихнув её в уже, за ранее приготовленный мешок с камнями, крепко завязал его узлом, но, а затем, незаметно вытащив из дворца, бросил в ближайшем к дворцу водоём. Стамбул. Дворец Топкапы. Тем, же временем, что касается меня с моим дражайшим венценосным возлюбленным, то мы находились на балконе главных покоев в лёгком медном мерцании, горящих в медных канделябрах, свечей и, удобно сидя облокотившись о бортики, обитой сиреневато-бардовой парчой, позолоченной софы, вели душевный разговор друг с другом, не обращая внимания на приятную прохладу, доходящую до нас с Босфора. --До меня тут дошли слухи о том, что для тебя готовится наложница сегодня на ночь, душа моя. Неужели, тебе никак нельзя отказаться от её услуг?—стараясь говорить как можно деликатнее, не говоря уже о том, что крайне не навязчиво, осведомилась я у моего возлюбленного, внезапно высвободившись из его нежных объятий и заворожённо всматриваясь ему в ласковую голубую бездну, полных глубокой задумчивости, глаз, чем заставила Селима понимающе вздохнуть и, одарив меня пленительной улыбкой, заставившей моё лицо, залиться румянцем смущения, а трепетное сердце, учащённо забиться в груди от, переполнявшего всю меня, лёгкого сладостного возбуждения, с огромной нежностью погладил меня по бархатистым щекам, мягко объяснил, добровольно утопая в моих бездонных голубых омутах: --Милая моя Джансель, ты, же, прекрасно знаешь о том, что по закону султанского гарема, мне необходимо уделять внимание моим наложницам для того, чтобы у нашей Династии было безоблачное будущее. Только можешь не беспокоиться о наших Шехзаде Мураде с Сулейманом, ведь они официально объявлены главными престолонаследниками.—прекрасно понимая то, откуда ветер дует, а точнее от кого—Нурбану, сходящей с ума от, переполнявшей её трепетную душу, ревности, что вызвало в юноше добродушную легкомысленную ухмылку, а меня заставило, обижено надуть мои губы и нервно вздохнуть, во время чего, я вновь легла к мужу на грудь, позволив ему, меня обнять, что он и сделал с искренним благоговением. Казалось бы, наша мирная идиллия продлится вечно, ведь, увлечённые огромной взаимной искренней нежностью друг к другу, мы забыли обо всём на свете, собственно, как и о наложницах, вот только сам гарем не забыл о нашем существовании в лице нового хранителя главных Султанских покоев, грека по-национальности и выходца из рыбацкого сословия, обладающего приятной внешностью и стройным богатырским телосложением. Он вышел к нам на балкон и, почтительно поклонившись, не говоря уже о том, что принеся искренние извинения за внезапное вторжение в наше уединение душевное, объявил своим приятным тихим баритоном, обращаясь ко мне, конечно с молчаливого позволения юного Султана в виде одобрительного кивка светловолосой головы: --Валиде только что передала мне через Сюмбюля-агу о том, что она ждёт Вас в своих покоях, госпожа.—в связи с чем, я тяжело вздохнула и, нехотя отстранившись от возлюбленного, плавно встала с софы и, сделав ему грациозный почтительный поклон, ушла, провожаемая его, полным огромного искреннего обожания взглядом и расправляя складки на пышной юбке светлого шёлкового платья, обшитого серебристым кружевом и дополняемое шифоном. Конечно, мой вывод из главных покоев под предлогом того, что меня немедленно требует к себе наша дражайшая Валиде, оказался ею, тщательно спланирован для того, чтобы к моему мужу могла без проблем пройти наложница. Конечно, я понимала это лишь по той одной причине, что никогда не считала себя наивной дурочкой, которой можно легко вешать «лапшу на уши», вот только из не желания, ссориться с достопочтенной Валиде Хюррем Султан, питающей ко мне уважительные материнские чувства, я проглотила эту «самую горькую пилюлю», забыв, на время про гордость и смутно надеясь на то, что от этой новенькой наложницы у меня не возникнет таких, же, крайне неприятных проблем, как в своё время с Лейлой, Нурбану и, наконец, с ныне покойной Селимие Хатун. И вот, когда, я предстала перед очами Валиде Хюррем Султан, почтительно ей поклонившись и получив молчаливое позволение на то, чтобы сесть возле неё на, обитый бархатом, пуф, что я сделала смиренно, она завела со мной душевный разговор, полный искренности с душевностью: --Мне пришлось подобрать достойную наложницу для Селима лишь по той одной причине, чтобы она помогла ему, окончательно забыть эту дерзкую венецианку Нурбану, которая уже, совершенно забыла о том, какое место занимает в гареме, Джансель, тем-самым, напомнив ей о том, что она всего лишь, как и все наложницы в гареме, рабыня, положение фаворитки которой, не вечно и очень шаткое.—что вызвало у меня понимающий вздох, с которым я начала теребить серебристый шифон рукава моего платья лишь для того, чтобы, хоть немного успокоить себе, не на шутку разыгравшиеся, нервы, во время чего, вновь взглянула на свекровь и участливо спросила: --А какая роль во всём этом отведена мне, Валиде? Ведь вы уже, наверняка, нашли и мне применение!—что заставило достопочтенную Хюррем Султан одарить меня ещё более дружелюбной улыбкой, с которой она, ничего от меня не скрывая, поделилась, как на духу: --А ты очень догадливая, Джансель! Тебе предстоит возглавить гарем Повелителя на какое-то время, пока я не вернусь. Дело в том, что со дня на день, я вместе с Михримах отправляемся в Манису к Шехзаде Баязеду для того, чтобы последить за благополучием в его гареме и вовремя пресечь все, возникающие между его наложницами, склоки. Ты справишься с сохранением порядка здесь. Только самое главное—пресекай все возможные попытки Нурбану Хатун, пробиться в госпожи, либо обзавестись союзниками, сурово давя каждую её смелую попытку. Я верю в твою мудрость, да и тебе помогут в спорных вопросах Гюлизар-калфа с Сюмбюлем-агой, не говоря уже про Гюльфем Хатун, которую, специально для этого призову из дворца слёз.—после чего между нами воцарилось длительное, очень мрачное молчание, во время которого я тщательно принялась анализировать и обдумывать каждое, произнесённое достопочтенной Валиде, наставленческое слово, что она восприняла, как за моё молчаливое согласия, в связи с чем, одобрительно кивнула. А между тем, к покоям юного красавца Султана подошла, облачённая в белоснежное шёлковое платье, Ольга Хатун, сопровождаемая кизляром-агой и двумя молоденькими калфами и, остановившись у входа, смиренно принялись ждать момента, когда девушку впустят вовнутрь, где им на встречу из своей коморки вышел Сердар-ага, окинувший юную наложницу оценивающим взглядом, но выслушав аргументы главного гаремного аги о том, что девушку для услаждения Повелителя прислала сама Валиде Султан, одобрительно кивнул и, не говоря ни единого слова, впустил рабыню в покои и, внимательно проследив за тем, как молчаливые стражники закрыли за ней створки двери, вернулся к себе, собственно, как и сопровождение Ольги Хатун в гарем, но, а, что же касается самой наложницы, то она уже предстала перед, полным глубокой задумчивости, бирюзовым взором юного Султана, до сих пор стоявшего перед зеркалом, уже переодевшись в свободную светлую шёлковую пижаму, который уже успел оценить внешние данные рабыни, мысленно признавшись себе в том, что она, весьма хороша собой и юна, но вот какова в мировоззрении, не знал, опасаясь лишь одного, что как бы она не оказалась одной из многочисленных гаремных пустышек, с которыми, кроме постельных утех больше нечем и заняться, но он это не узнает никак, пока ни заговорит с ней, в связи с чем и снедаемый любопытством, юноша одобрительно кивнул, что позволило наложнице робко подойти к нему и, плавно опустившись на одно колено, взяла в, дрожащие от волнения, руки полы парчового безрукавного кафтана и, медленно поднеся его к губам, поцеловала в знак искреннего почтения с покорностью, чем вызвала у парня тихий сдержанный вздох, с которым он плавно обернулся к ней и, крайне бережно взяв за аккуратно очерченный подбородок, осторожно поднял с колен и, вдумчиво всмотревшись в её бездонные серо-голубые глаза, заинтересованно спросил: --Как твоё имя, Хатун?—что прозвучало очень тихо, благодаря чему, юная девушка судорожно сглотнула, но, продолжая дрожать от, переполнявших её всю бурных чувств с плавно нарастающим сладостным возбуждением в предвкушении чего-то не изведанного, чуть слышно выдохнула: --Ольга, Повелитель!—после чего, юноша, не говоря больше ни единого слова, решительно впился в сладкие, как дикий мёд, алые девичьи губы неистовым, полным беспощадной, вернее даже какой-то животной страсти, поцелуем, во время которого, безжалостно раздел наложницу и без всяких предварительных подготавливающих ласк, овладел ею прямо на полу, а вернее на, разбросанных на нём, подушках, что проделывал с ней несколько раз за ночь и по-разному, пока ни забылся крепким, восстанавливающим силы, сном, предварительно отослав Ольгу Хатун, которую нарёк в пылу головокружительной страсти, Шемспери, что означает—солнечная красавица, или прекрасная, как солнце, в гарем, пообещав, вновь пригласить на днях. Так незаметно наступило утро, яркие солнечные лучи которого проникли во все помещения великолепного главного султанского дворца, обитатели коего уже встали с первыми лучами и занимались повседневными обычными делами, но, а, что, же касается юного Султана, он отправился в личный хамам, но у самого входа оказался остановлен, подошедшей к нему личной калфой Нурбану Хатун по имени Джанфеда, которая почтительно ему поклонилась и, принеся искреннее извинение за то, что вынужденно задерживает парня, произнесла: --Я переживаю за душевное равновесие моей несчастной беременной госпожи Нурбану Хатун, Повелитель. Бедняжка очень сильно страдает из-за того, что Вы перестали её замечать, а ведь она очень преданно и пламенно любит вас. Вот только парню было абсолютно всё равно на чувства венецианки, ведь его мыслями завладела рыжеволосая красавица-русинка по имени Шемспери, в связи с чем он понимающе кивнул и, не говоря ни единого слова, продолжил путь по, залитому яркими солнечными лучами, мраморному коридору и, когда уже дошёл до тяжёлой дубовой двери, ведущей в, занесённый густым паром, просторный зал хамама с колоннами, взялся за медную ручку и, открыв дверь вошёл во внутрь, погружённый в глубокую мрачную задумчивость о своём новом хранителе покоев, который, казался юноше каким-то очень странным, местами ранимым по-женски, не говоря уже о том, что бросающим в его сторону загадочные, заставляющие Селима, ощущать себя скованным и неловким, порочные взгляды, благодаря чему, парень сам того не заметил, как бесшумно прошёл в самую глубь, хорошо прогретого, зала и, полностью раздевшись, сел на тёплую мраморную плиту, расположенную возле источника с водой и принялся умываться и мыться, твёрдо уверенный в том, что его не побеспокоят. Вот только он, глубоко ошибся, ведь, в эту самую минуту, юноша ощутил на себе чей-то очень пронзительный мужской взгляд, заставивший его, почувствовать себя, скованно и, в какой-то степени, не уютно, благодаря чему, он внутренне весь сжался, о между тем, тяжёлое напряжение повисло в воздухе, заставивший парня, инстинктивно поднять голову и внимательно приняться всматриваться в ту сторону, откуда на него смотрел таинственный не званный посетитель, но какого, же было его удивление, когда он встретился взглядом с четырьмя стражниками, возглавляемыми Сердаром-агой, о чём-то тихо между собой что-то обсуждающими, создавая видимость того, что они его присутствия не замечают. Зато это за них сделал он сам тем, что стремительно подошёл к ним и тоном крайнего недовольства властно произнёс: --Если пришли сюда для того, чтобы охранять меня, делайте это по ту сторону двери! Я не маленький ребёнок для того, чтобы вы следили за мной! Пошли вон, отсюда!—те бросили на него, полный искреннего негодования беглый похотливый взгляд и, обменявшись несколькими пошлыми шуточками, решили, явно не торопиться с его обретением и, почтительно откланявшись, наконец, ушли, принося извинения за, доставленное ими ему, неудобство. Когда, же за ними закрылась, наконец, дверь, Селим смог вздохнуть с облегчением, хотя ещё продолжал чувствовать себя скованно, в связи с чем, мгновенно вернулся на своё место и, пытаясь, хоть немного привести мысли в порядок, ополоснулся прохладной водой, не говоря уже о том, что жадно выпив шербета, приготовленного на настойке успокаивающих трав, из медного кубка, который взял с плиты, продолжил мыться, решив с хранителем покоев разобраться позже. А между тем, у входа в общую комнату встретились Нурбану Хатун с Шемспери Хатун, которую аги с калфами, возглавляемые Сюмбюлем-агой, привели из хамама, где опытные банщицы привели девушку в благопристойный вид, сняв с неё всю усталость сладостной ночи. --Значит, это и есть та самая Хатун, которая разделила ложе с Повелителем?—презрительно рассматривая соперницу, брезгливо спросила у кизляра-аги Нурбану, испытывая к рыжеволосой девушке огромную неприязнь и непреодолимое желание, как можно скорее от неё избавиться, как от, изрядно надоевшей, назойливой мухи, что заставило того, внутренне напрячься от предчувствия, стремительно приближающейся, беспощадной грозы, которую предотвратить он был не в силах, да и вместо него это сделала сама Шемспери, которая сдержано вздохнула и, собравшись с мыслями, отважно ответила на турецком языке: --Да, Нурбану, это я!—чем заставила собеседницу презрительно фыркнуть и колко произнести, как бы спуская рабыню с небес на землю: --Не обольщайся, Хатун! Ты больше никогда не пройдёшь по «золотому пути»! да и зачем Повелителю нужна такая глупая курица, как ты, годящаяся, лишь на одну ночь для плотских утех!—но у неё ничего не вышло, ведь, в эту самую минуту, Шемспери Хатун, достойно выдержавшая эту язвительную тираду, с наигранной доброжелательностью улыбнувшись собеседнице, с уверенностью заключила: --Мне хорошо понятна твоя зависть, Нурбану, ведь тебе больше никогда не пройти по «золотому пути», так как Государь на тебя даже смотреть не желает, собственно, как и слышать о тебе, а что, же касается меня, то я, вовсе не пустышка, каковой ты меня считаешь, да и у меня будет с ним ещё очень много ночей, ибо Повелитель заинтересовался мной!—после чего, с горделиво поднятой головой прошла во внутрь общей комнаты, сопровождаемая кизляром-агой с помощниками, испытывающими искреннее восхищение от того, с каким изяществом их подопечная поставила, не на шутку зарвавшуюся, венецианку, стоявшую всё на том, же месте, что и прежде, но ошалело смотря им в след, на место. --Госпожа, неужели вы смолчите и никак не ответите на, нанесённое вам этой дерзкой Хатун, оскорбление и никак не отомстите?—участливо осведомилась у подопечной, преданная ей, Джанфеда-калфа, наконец, нарушив их, чрезмерно затянувшееся, мрачное молчание, чем заставила, облачённую в парчовое платье свекольного оттенка с серебряным орнаментом и дополняемое шифоном, девушку измождённо вздохнуть и, испытывая невыносимую душевную боль от мысленного признания собственного поражения и бессилия, печально ответить: --А что я могу поделать, Джанфеда, ведь Хатун сказала мне сейчас истинную правду, ведь я даже бороться за себя не могу по той лишь одной причине, что Валиде с Михримах Султан связали меня по рукам и ногам, пригрозив смертной казнью в том случае, если я предприму какие-либо действия в борьбе за сердце Падишаха!—что ни укрылось от внимания, подошедшей к наложнице, Михримах Султан, которая одобрительно выдохнула: --Вижу, ты, наконец-то, поумнела, Хатун?! Это радует! Так и продолжай постоянно вести себя с благоразумием! Скандалы, провокации с интригами никому не нужны! Да и не в твоих интересах. Отныне, тебе лучше вести себя: тише воды и ниже травы, не говоря уже о том, чтобы смириться с поражением и покорно ждать рождения ребёнка.—чем заставила брюнетку почтительно поклониться Луноликой Султанше в знак приветствия и, погрузившись в ещё большую душевную печаль, продолжать с огромной ненавистью смотреть в ту сторону, куда ушла проклятая русинка, искренне жалея о том, что не может её устранить, хотя и, невыносимо сильно хочется, вернее даже руки чешутся. Вот только жизнь венецианке оказалась намного дороже гаремных разборок, из-за чего она, вновь тяжело вздохнула и отрешённо произнесла: --Можете не волноваться, госпожа! Впреть, я больше не ввяжусь ни в какие скандалы с интригами, а стану вести себя так, как подобает будущей госпоже!—что давалось ей, крайне не просто, вернее даже очень сложно, не говоря уже о том, что девушке приходилось переступать через гордость, втоптанную Османской Династией в грязь, в связи с чем, Михримах Султан, вновь одобрительно кивнула и, сопровождаемая верными рабынями, продолжила путь в дворцовый сад, куда она и шла, изначально, провожаемая обречённым взглядом Нурбану. И вот, спустя какое-то время, юная Шемспери Хатун, облачённая в светлое, почти белое, атласное голубовато-зелёное простенькое платье с глубоким декольте, предстала перед нашими с Валиде Хюррем Султан очами, встав на колени в почтительном поклоне и не смея, поднять на нас взгляд, хорошо ощущая то, как сильно я напряжена пониманием того, что теперь мне придётся мириться с существованием ещё одной соперницы и, если уж, относительно Нурбану Хатун, мне всё ясно и я знала о каждом её шаге на перёд, то относительно данной Хатун, мне было ничего не известно, что меня, очень сильно пугало, заставляя, беспокоиться за наше с Селимом семейное счастье с благополучием, в связи с чем, я с огромной опаской посматривала на Шемспери Хатун и отрешённо слушала все те вразумительные наставления, которые давала наложнице наша Достопочтенная Валиде, облачённая сегодня в шикарное атласное платье цвета лесной зелени, что идеально подходило к её изумрудным глазам. --Запомни самое важное, Хатун! Ты выбрана мною не только для того, чтобы радовать моего правящего сына в постели, но и для того, чтобы помочь ему, окончательно забыть о бывшей фаворитке, венецианке по имени Нурбану, поэтому постарайся приложить все усилия для того, чтобы он перестал замечать всех прочих рабынь вокруг из гарема и, как можно скорее постарайся забеременеть и родить ему шехзаде, но и не забывай о проявлении почтения к его главной Хасеки Джансель Султан, которая, отныне становится правительницей главного гарема и твоей наставницей-защитницей! Я, же завтра отбываю в Манису, где займусь управлением гарема Шехзаде Баязеда. Сколько там пробуду, не известно, поэтому постарайтесь ни в коем случае не допускать склок с беспорядками!—наставленчески приговаривала Валиде, каждое вразумительное слово которой наполняла чрезвычайная строгость с серьёзностью, что оказалось мною с Шемспери, понято прекрасно, для большей убедительности чего, мы в знак искренней поддержки с грациозной плавностью кивнули, заставив Валиде, одобрительно и со вздохом искреннего огромного облегчения кивнуть и заключить.—Вот и отлично! После чего, она пристально взглянула на, стоявшую в смиренном ожидании новых приказаний позади новенькой гёзде, ункяр-калфу и распорядилась: --Переведи Шемспери Хатун в комнату на этаже для фавориток и представь ей в услужение личных рабынь с калфой и агами, как полагается по закону гарема, Гюлизар!—та всё поняла и, почтительно откланявшись нам, помогла подопечной подняться с колен и вместе с ней покинула покои Валиде Султан, что позволило нам вздохнуть с облегчением, что продлилось ровно до тех пор, пока ни открылись створки двери, и в покои к дражайшей матери ни пришёл наш возлюбленный юный Падишах Селим, который почтительно ей поклонился и, пламенно расцеловав ей руки, доброжелательно ей улыбаясь, произнёс: --Желаю Вам доброго дня, Валиде, и не откажите Вашему, правящему огромной Османской Империей, сыну в благословении на день, грядущий!—что заставило Хюррем Султан, одарить сына чарующей доброй улыбкой и, вторя его доброжелательному тону, доброжелательно выдохнуть: --Благословляю тебя, лев мой! Пусть этот день станет для тебя благоприятным и плодотворным на свершение благих и государственных дел!—и не говоря больше ни единого слова, вновь крепко обняла и горячо поцеловала в светловолосый лоб, что заставило юношу, всего затрепетать от, переполнявших его, бурных пламенных приятных чувств, из-за чего он, благодарственно вздохнул и с огромным обожанием взглянув на меня, вымолвил взглядом: «Не злись на меня за то, что я начал уделять внимание наложницам, милая моя отдушина! Ты, же прекрасно знаешь о том, что дороже и любимее тебя, у меня никого никогда не будет!»--что заставило меня залиться румянцем смущения, с которым я ласково ему улыбнулась и чуть слышно выдохнула: --Я знаю и доверяю тебе, хотя мне и невыносимо больно делить тебя с другими, Селим!—что вызвало у моего мужа вздох искреннего облегчения, с которым он, вновь воспрял духом и принялся беззаботно обмениваться с нами лёгкими добродушными шутками, что привело к тому, что просторные, залитые ярким золотым блеском солнечных лучей, покои нашим общим звонким раскатистым смехом. Год спустя. Стамбул. Дворец Топкапы. Вот только всему когда-то приходит конец, как и моему душевному благополучию, тоже, ведь спустя неделю после отбытия Валиде Хюррем Султан из столицы в Манису, меня с поста правительницы султанского гарема сместила, прибывшая из Трабзона, Шах-ы-Хубан Султан вместе со своей дочерью Эсмахан, занявшие сторону Нурбану Хатун, всеми силами её проталкивая, благодаря чему, она вскоре родила двойню: Шехзаде Исмаила и Михрибану Султан, а ко мне относились так, словно я не являлась уже два года законной главной Хасеки Селима и матерью его двух Шехзаде, а была обычной гёзде, что меня страшно выводило из себя, но я, молча терпела, продолжая, вести себя так, как подобает истинной госпоже, а именно доброжелательно, смиренно, кротко и часто посещая благотворительные фонды, основанные Валиде Хюррем Султан, но, когда Шах Султан выпустила из дворца Слёз Лейлу Хатун, вернув её в гарем, предварительно сослав в него Шемспери Хатун лишь по той одной причине, что девушка является подопечной моей с Хюррем Султан, да и так и не смогла стать матерью Шехзаде, родив дочь, наречённую Рукие, я не выдержала и заявилась к ней в покои для выяснения отношений, когда за окнами величественного дворца уже сгустились сумерки и стало совсем темно, а во всех помещениях слуги зажгли факелы с канделябрами, благодаря чему те озарились лёгким медным мерцанием, окутывающим пространство, подобно шёлковому полупрозрачному платку. Султанша никого не ждала к себе в столь поздний час, в связи с чем сидела на парчовой тахте из слоновой кости с украшением сусального золота и почти дремала, расслабленная под заботливыми руками верных рабынь, делающих ей массаж плеч, шеи и спины, что продлилось до тех пор, пока она случайно ни заметила меня и ни разогнала рабынь, окинув меня уставшим взглядом с измождённым вздохом, что позволило мне почтительно ей поклониться в знак искреннего приветствия. Видит справедливый Аллах, но ссориться мне совсем не хотелось, да и я пришла для того, чтобы миром разрешить наши разногласия, о чём и заговорила первая: --Мне хорошо понятна ваша искренняя неприязнь ко мне, госпожа, ведь я являюсь дочерью покойного Ибрагима-паши и его дражайшей возлюбленной русской рабыни по имени Мухсине, которую приказала убить Ваша дражайшая сестра покойная Хатидже Султан, из-за чего Вы воюете с Валиде Хюррем Султан, покровительствующей мне. Это ваше право. Только я пришла сюда для того, чтобы помириться с вами, ведь, как нам обеим известно, на следующей неделе из военного похода возвращается наш дражайший Повелитель. Думаю, будет лучше, если между его близкими воцариться мир с благополучием. Надеюсь, вы согласны со мной, госпожа? Вот только что касается реакции, облачённой в шёлковые сорочку с халатом бардового цвета, Шах-ы-Хубан Султан считала иначе, в связи с чем дала мне звонкую пощёчину, мгновенно сбившую меня с ног, из-за чего я, словно подкошенная упала к ногам разгневанной Султанши, ощущая сильное жжение в щеке, пока ни услышала её грозную тираду, оглушившую меня до такой степени, что мне даже пришлось инстинктивно закрыть глаза. --Да, как ты, проклятая бастардтка, смеешь указывать мне, Султанше Великой Османской Династии, о том, что надо делать, а, что нет?! Совсем совесть потеряла из-за вседозволенности Хюррем, так я мигом поставлю тебя на место!—яростно бушевала она и, не говоря больше ни слова, громко позвала стражников и, когда они пришли, приказала им, задушить меня и мёртвую бросить в Босфор. Те всё поняли и, почтительно поклонившись уже подошли ко мне для того, чтобы схватить, поднять с пола и увести с тёмных, как ночь, глаз величественной династийки, как я внезапно вырвалась из их рук и, бросив на неё, полный искренней ненависти взгляд, яростно произнесла: --Смерти я не боюсь и смиренно приму её! Вот только, как вы потом объясните Повелителю о том, что казнили ни за что его возлюбленную, являющуюся смыслом жизни, отдушину, ради которой он живёт и дышит?!—чем заставила Султаншу, вновь презрительно фыркнуть и брезгливо заключить: --Вот только ты этого уже не увидишь, Хатун!—и подала стражникам повелительный знак о том, чтобы они, немедленно увели меня. Те всё поняли и почтительно откланявшись, увели меня прочь, оставляя Султаншу, вновь одну. Вот только не успели мы выйти из роскошных покоев Шах Султан и пройти немного по, плохо освещённому, коридору, как к нам на встречу вышли Нурбану с Сулейманом-агой, о чём-то возбуждённо споря между собой, что продлилось, ровно до тех пор, пока, ни заметив меня, ведомую куда-то стражниками, изумлённо переглянулись между собой и стремительно подошли. --Что здесь происходит? Куда вы ведёте главную Хасеки?—тоном крайнего недовольства, обратился к стражникам исполняющий обязанности хранителя главных покое, Сулейман-ага, красавец-брюнет с выразительными карими глазами и загорелой кожей, что заставило стражников почтительно ему поклониться и доложить о том, что им приказала Шах Султан казнить меня и утопить в Босфоре за активное неповиновение ей, вот они и ведут меня на казнь, что заставило изумрудные глаза, облачённой в синее шёлковое платье с золотым орнаментом и дополненное шифоном, Нурбану Султан вспыхнуть огнём искренней ярости, с которой она, мгновенно накинулась на стражников: --Да, как вы смеете столь непочтительно относиться с главной Хасеки?! Совсем стыд потеряли! Немедленно отпустите её! С Шах Султан я сама поговорю!—и, внимательно проследив за тем, как те, о чём-то между собой переговорив, наконец, отпустили меня и, почтительно откланявшись, ушли, оставляя нас втроём, что позволило мне вздохнуть свободно и поблагодарить подругу за, оказанную мне, услугу. Вероятно, Нурбану поступила так со мной из-за того, что помнила всё то искреннее добро с поддержкой, какие я оказывала ей на первом становлении её, как будущей госпожи. Вполне возможно, но сейчас это было уже не важно, ведь мы обе с ней, отныне являлись Султаншами и матерями Шехзаде с Султаншами, что делало нас, почти равными по статусу гаремному. --Шах Султан лютует не по-детски, Нурбану. Она ненавидит меня лишь из-за того, что я являюсь дочерью Мухсине Хатун, посмевшей встать между покойными Ибрагимом-пашой и Хатидже Султан.—с горькой усмешкой, полной иронии с язвительностью, враждебно поделилась я с моими собеседниками, чем заставила их с измождённым вздохом, опять переглянуться между собой, чем, сама не понимаю почему, напрягли меня, ведь уж слишком доверительными стали их общения друг с другом за все эти последние несколько месяцев, что Повелитель находится в военном походе на остров Крит, куда отбыл семь месяцев тому назад, от чего в мою золотоволосую голову полезли беспокойные мысли о том, что, возможно парочка являлась не просто друзьями. Здесь было место чему-то другому, более опасному, о чём мне позже предстояло узнать от самой Нурбану, ведь не зря, же она меня спасла сейчас и позволила уйти к моим детям, провожая, полным мрачной и полным искренних надежд о помощи, изумрудным взглядом, что продлилось ровно до тех пор, пока её вниманием ни завладел Сулейман-ага, заговорив с ней об их пламенных запретных чувствах друг к другу.