ТЫ, ВЕРНУЛА МЕНЯ К ЖИЗНИ-2

Но, а, когда уже наступила поздняя ночь, а я крепко спала, лёжа в постели в моих покоях, мне снился самый настоящий кошмар о Нурбану с её сердечным избранником Сулеймане-аге, вернее сказать их трагический финал, в случае, если бы Повелитель узнал бы об измене второй Хасеки, ведь Селим, итак-то не жалует фаворитку, а тут такое…: «Конечно, измена, больно ударяет моего дражайшего возлюбленного по гордости с самолюбием, и он, не обращая внимания на отчаянные попытки оправдаться несчастной венецианки, стоявшей перед ним на коленях, обливаясь горькими слезами, приказывает хранителю покоев Сердару-аге, немедленно казнить предателей, что тот и делает, затянув шёлковый шнур на шее Нурбану и внимательно проследив за тем, как её бездыханное тело плавно упало к ногам Властелина, брезгливо отошедшего от неё и, оставив распоряжение, бросить трупы в Босфор, покинувшего место казни лишь для того, чтобы внимательно проследить за казнью Сулеймана-аги, которая состоялась на дворцовой площади. Парню отрубили голову в присутствии всех высокопоставленных сановников, визирей и представителей духовенства с начальниками воинских подразделений.» Наблюдая за всем этим, я, словно в лихорадке, металась по подушке и отчаянно умоляла Нурбану одуматься и расстаться с её возлюбленным, пока это ни привело к страшной беде, но ни учла одного, что, в эту самую минуту в мои покои бесшумно вошёл, тайно вернувшийся из военного похода, мой возлюбленный муж Султан Селим, ставший невольным свидетелем всего этого бормотания. Можно было ни в чём не признаваться. Он итак уже понял, что между Нурбану с Сулейманом-агой вспыхнула запретная страсть друг к другу, что задело его по гордости, в связи с чем, он испытал невыносимую душевную боль и, решив, позже разобраться с предателями, метнулся ко мне и принялся заботливо вырывать меня из крепких объятий Морфея уговорами и пламенными поцелуями, благодаря чему, я, хотя для этого потребовалось немалых усилий, наконец, проснулась и, медленно разомкнув ещё сонные глаза, ошалело уставилась на любимого, а душа моя, мгновенно замерла от понимания того, что Селим мог случайно услышать всё моё отчаянное бормотание и обо всём узнать, при этом моё лицо побледнело, словно полотно, а глаза выражали невыносимый страх: --Селим!—через силу выдохнула я, постепенно собравшись с мыслями, что заставило его, ласково мне улыбнуться и успокоить: --Всё хорошо, Джансель! Я рядом с тобой. Это не сон. Мы прибыли в столицу два часа тому назад и, не желая никого будить, разъехались: кто по казармам, а кто по домам.—из-за чего между нами воцарилось длительное молчание, с которым мы продолжали с мрачной задумчивостью смотреть друг на друга, но, а в мыслях у нас оставалось предательство Нурбану с Сулейманом-агой. Конечно, решение Селима уже было ясно—смерть, но мне внезапно захотелось спасти несчастных влюблённых, о чём я и с невыносимым отчаянием заговорила с мужем, смутно надеясь на его взаимопонимание с добросердечием: --Селим, умоляю тебя, не губи жизни двух людей, внезапно полюбивших друг друга! Позволь им пожениться, ведь Нурбану всё равно не нужна тебе! Ты не любишь её, так позволь ей стать счастливой! Пощади их! прояви милосердие с прощением! Не будь противником любви!—что заставило молодого Султана измождённо вздохнуть и с невыносимой печалью в ласковых голубых глазах потерянно заключить: --Они свершили преступление и должны поплатиться за это, Джансель! Не волнуйся за детей этой предательницы, о них есть кому позаботится. Без любви с заботой они не останутся.—и, не говоря больше ни единого слова, пламенно поцеловал меня в губы и ушёл к нашим детям, провожаемый моим потерянным и полным горьких слёз взглядом. Вот только какого, же было его удивление, когда в детских покоях, он встретил Нурбану Хатун вместе с Джанфеде-калфой, укладывающих спать наших общих малышей, но заметив появление юного Султана, калфа, мгновенно почтительно ему поклонилась, удивлённая столь внезапным, не говоря уже о том, что поздним, возвращением, и ретировалась, не учтя одного, что парню не было до неё никакого дела, ведь он в то время, как возился с детьми, бросил хладнокровный взгляд на фаворитку, в котором она, к своему ужасу прочла о том, что ему известно о её привязанности к Сулейману-аге, в связи с чем вся побледнела и обмерла, а изумрудные глаза мгновенно заволокло густой пеленой слёз, что послужило Селиму чистосердечным признанием, из-за чего он победно улыбнулся и бесстрастно произнёс: --Я ещё ничего не решил, относительно твоего с Сулейманом-агой наказания, Нурбану, но ясно одно, что больше не желаю тебя видеть и слышать в моём гареме! Ты мне омерзительна! Возвращайся в покои и не выходи оттуда до тех пор, пока я не решу, что с тобой и твоим любовником делать!—после чего, не говоря больше ни единого слова, ласково поцеловал, крепко спавших в кроватках, детей в лоб и встав с корточек, на которых всё это время сидел, ушёл в хамам для того, чтобы смыть с себя дорожную пыль, провожаемый, полным невыносимого душевного отчаяния, изумрудным взглядом, Нурбану, которая больше не могла себя сдерживать и, рухнув на пол на колени, горько расплакалась, чем заставила преданную калфу, незамедлительно подбежать к ней с вразумительными словами, полными искреннего сожаления: --Ах, госпожа, что, же вы наделали?! Ведь я вас, не однократно предостерегала от того, чтобы вы ни сближались с заместителем хранителя покоев Сулейманом-агой! Быть беде! Только вы не захотели меня слушать.—чем заставила, горько плачущую, юную девушку, отстранённо посмотреть на верную подругу-наставницу и, почти безжизненным, еле слышимым, голосом печально выдохнуть: --Ничего изменить уже нельзя, Джанфеде! Что сделано, то сделано, да и сердцу невозможно приказать ничего! Казни я не боюсь!—и вновь расплакалась, уткнувшись мокрым разрумяненным лицом в плечо к подруге, выражающей искреннее сочувствие, с невыносимой болью и состраданием, мысленно признаваясь себе в том, что ничем не может помочь несчастной юной госпоже, ставшей жертвой собственных запретных чувств к парню, которого нельзя любить лишь по той одной причине, что является рабыней в гареме юного Султана, а Сулейман-ага братом хранителя главных покоев и его помощником-заместителем. Вот только юноша не стал тянуть с суровым, но, вполне себе справедливым наказанием для предателей и приказал стражникам, возглавляемым хранителем главных покоев, Сердару-аге бросить их в темницу, где Нурбану Хатун с её любовником Сулейманом-агой предстояло находиться до вынесения приговора, касаемого их незавидной участи, о чём рано утром, а вернее с первыми яркими солнечными лучами, озарившими всё вокруг золотым ослепительным блеском, стало известно Шах-ы-Хубан Султан, чем молодая привлекательная темноволосая женщина оказалась потрясена до глубины души, но, понимая, что ломать голову в догадках о причине столь внезапного решения юного правящего племянника, лишь лишняя головная боль, отправилась к нему в покои сразу после утреннего намаза и завтрака, смутно надеясь, застать Селима в них, ведь он мог, запросто отправиться на пятничное приветствие, но, к счастью юноша до сих пор не ушёл и выглядел каким-то слишком измождённым, мрачным и бледным, что натолкнуло молодую Султаншу о том, что он, возможно вообще не спал ночью. --Не знаю того, чем тебя так сильно прогневили Нурбану Хатун с Сулейманом-агой, Государь, но, чтобы изводить себя переживаниями о них до такой степени, чтобы даже не спать ночью—безумие! Они этого совсем не стоят.—стараясь говорить как можно мягче и, в какой-то мере участливее, душевно произнесла Султанша, чем заставила парня печально вздохнуть и с горькой усмешкой выдохнул: --Вы даже не представляете себе того, что они творили у вас под носом, тётя, все эти месяцы вашего правления моим гаремом, а эти предатели посмели прелюбодейничать всё это время, пусть даже и скрытно, но это не смягчает их вины передо мной! Они изменники, которые будут сурово наказаны тем, что Сулеймана-агу продадут рабом на галеры, где он проведёт всю жизнь, пока не умрёт от невыносимо тяжёлых условий, что, же, касается Нурбану Хатун—её живьём зашьют в мешок вместе с детьми и змеями и бросят в Босфор!—чем потряс до глубины души дражайшую тётю, не знавшую того, что и сказать племяннику, ожесточившемуся из-за предательства женщины, к которой, пусть даже и не подавал явного вида, но испытывал симпатию, но легкомысленная Нурбану Хатун не смогла этого распознать и воспользоваться, за что Шах Султан, совершенно не осуждала племянника, наоборот, она отчётливо прочитывала всю ту невыносимую душевную боль, что выдавали его голубые глаза, полные горьких слёз, в связи с чем понимающе тяжело вздохнула и, ласково погладив его по бледным бархатистым щекам, чем вызвала у него ещё более трагический вздох, душевно заговорила с оттенком благоразумия: --Селим, мне хорошо понятна твоя невыносимая душевная боль от предательства тех двоих рабов, в связи с чем, совсем не осуждаю, наоборот, даже поддерживаю твоё решение, относительно них, ведь они заслужили его. Только прошу тебя, пощади ни в чём неповинных детей. Если не хочешь видеть их возле себя, позволь мне тогда отдать их в самую бедную семью, живущую на самой окраине Империи! Пусть они, именно таким образом понесут своё наказание!—благодаря чему юноша не на долго погрузился в ещё большую мрачную задумчивость и, одобрительно кивнув, согласился с мудрыми словами тёти, вздохнувшей с огромным облегчением и, не говоря больше ни единого слова, в знак искреннего утешения с душевной поддержки, крепко обняла юношу, что позволило ему опять печально вздохнуть, отстранилась и, почтительно ему поклонившись, ушла для того, чтобы известить бывшую подопечную о решении Повелителя, провожаемая его, по-прежнему полным невыносимой душевной боли, благодарственным взглядом мокрым от предательских слёз. Что, же, касается самой Нурбану Султан, она, тоже не сомкнула глаз на протяжении всей этой ночи, вернее её остатка, что несчастная юная девушка провела в этой холодной, как лёд темнице, из-за чего сейчас сидела на деревянном настиле на мраморном выступе, поджав колени к груди и погрузившись в мрачную глубокую задумчивость, привёдшую к тому, что горе-султанша даже не заметила того, как тяжёлая дубовая дверь с оглушительным скрипом открылась, и в камеру царственно вошла, слегка придерживая пышную юбку шикарного зелёного платья, обшитого серебряным гипюром с дополнением парчи, не говоря уже о высокой короне, от которой ниспадала золотистая шифоновая вуаль, чём Султаншу сопровождали преданные Султанской династии ункяр-калфа Гюлизар и старшим евнухом Хаджи-Мехмет, окинувшие, отрешившуюся от всего внешнего мира и погружённую во мрак глубокой скорбной задумчивости, наложницу брезгливым взглядом, горько заметила: --Как жаль, что ты из-за своей минутной страсти нарушила закон султанского гарема, обретя себя вместе с любовником на страшную мучительную смерть, а детей на нищенское существование, Нурбану! Как, же это глупо с твоей стороны!—чем вывела несчастную из глубокого мрака, заставив, мгновенно опомниться и, спустившись с выступа, почтительно поклониться и проявить интерес к своему будущему, о чём со слезами на глазах спросила, обращаясь к влиятельной покровительнице: --Повелитель уже вынес своё решение, относительно меня, госпожа? Когда меня казнят? Что будет с моим любимым Сулейманом-агой?—что заставило Шах Султан презрительно фыркнуть: --Она ещё смеет думать и спрашивать о любовнике своём! Тебя, глупая ты, рабыня, казнят после вечернего намаза, живьём зашив в мешок вместе со змеями и бросят в Босфор! Лучше молись и взывай Повелителя к милосердию!—и внимательно проследить за тем, как юная венецианка, всё поняв, отрешённо вернулась на деревянный настил и, забившись в самый угол, погрузилась в ещё больший мрак задумчивости, из которой Шах Султан сделала для себя неутешительный вывод в том, что её всегда воинственная и изворотливая подопечная смирилась со своей трагической участью, отрешившись от всего внешнего мира и впав в глубокую апатию. Может, это даже и к лучшему, чем бессмысленно и в пустую биться в истерике, горько плача, что её всё равно не спасёт, так как приговор уже вынесен, в связи с чем Султанша скорбно вздохнула и, пожелав наложнице того, чтобы воды Босфора стали для неё пуховой периной, а она сама упокоилась с миром, царственно развернулась и ушла, сопровождаемая ункяр-калфой со старшим евнухом, провожаемая изумрудным взглядом несчастной юной подопечной, полного безразличия, после чего тяжёлая дубовая дверь вновь закрылась, из-за чего, вновь воцарилась мрачная, вернее даже сказать угнетающая тишина. А между тем, вернувшаяся из старого дворца по личному приказу юного Султана, облачённая в лёгкое белоснежное полупрозрачное шёлковое платье с шифоновыми рукавами, которое дополнял парчовый небесно-голубой безрукавный кафтан, Шемспери Хатун, погружённая в романтическую глубокую задумчивость, прогуливалась по, залитому яркими солнечными лучами, мраморному коридору, что продлилось ровно до тех пор, пока ни увидела величественно прохаживающегося по нему, белоснежного голубя, который с интересом осматривался по сторонам, из-за чего лишился бдительности и оказался в бережных руках юной Шемспери, искренне, не говоря уже о том, что по-доброму, завидующей свободолюбивой птице, ведь она, в отличии от самой девушки могла лететь туда, куда захочет. Никто и ничто её не сковывал рабскими путами, что нельзя сказать о самой Шемспери, которую мало того, что враги оторвали от родных людей, похитив из отчего дома, так ещё и продали в гарем к турецкому Султану, который оказался юным, добросердечным, справедливым молодым и очень привлекательным, обладающим хватким умом и изящными манерами, юношей, которого юная наложница полюбила всем сердцем и открыла чистую, как родниковая вода, душу. Пусть девушка не смогла родить ему Шехзаде, но зато родила дочь, а это куда спокойнее для самой матери, так как ей, в последствии не надо будет вступать в жестокую кровопролитную войну с теми Хасеки, кто родил и ещё родит Шехзаде за то, чтобы именно её сын занял престол, умертвив всех соперников, от жуткого осознания чего из груди девушки вырвался тяжёлый вздох, позволивший ей, отпустить голубя на свободу и, внимательно проследив за тем, как он, воспарив вверх, улетел прочь, собралась уже было вернуться в общую комнату для девушек, как случайно заметила меня, стремительно направляющуюся к выходу из женской половины для того, чтобы встретиться вс хранителем главных покоев Сердаром-агой для того, чтобы убедить его, помочь мне, тайно вывести Нурбану Хатун из Топкапы и поместить в охотничьем домике под Эдирне, о чём осторожно и, крайне тихо беседовала с преданной мне Нарин-калфой. --В интересах Сердара-аги согласиться помогать нам, ведь жизнь его брата, тоже висит на тонком волоске, да и это необходимо для сохранения душевного благополучия Повелителя, который, когда перестанет гневаться на Нурбану с Сулейманом, станет искренне сожалеть о том, что отдал приказ на их физическое устранение, чего мы не должны, допустить.—с решительной воинственностью, чрезвычайно серьёзно произнесла я, обращаясь к моей калфе, которая мрачно вздохнула и понимающе кивнула мне, не смея, сказать ни единого слова, да этого было и не надо, ведь мне итак были хорошо ясны её мысли, что нельзя было сказать о мыслях, встретившейся мне на пути, Шемспери Хатун, которая мне почтительно поклонилась и с молчаливого позволения, наконец, прошла в общую комнату, а я продолжила свой путь в коморку хранителя покоев, с которым так и не встретилась по одной лишь простой причине того, что он отправился вместе с Повелителем на пятничный намаз в главную столичную мечеть. И вот, тем, же вечером, сразу после вечернего намаза, не говоря уже о том, что, узнав от хранителя покоев об, уже состоявшейся казни Нурбану Хатун и ссылке Сулеймана-аги на галеры, мы с Селимом сидели на, разбросанных по полу, мягких подушках с яркими парчовыми и бархатными наволочками за круглым столом и ужинали в приятном обществе Шах-ы-Хубан, величественно возлежащей на тахте, облачённая в сиреневое тёмное платье из парчи и медленно, вернее даже сказать лениво, попивала ягодный шербет из серебряного кубка, погрузившись в глубокую мрачную задумчивость о том, чтобы Нурбану Хатун уже была мертва, что избавило бы несчастную от мучений, даже не догадываясь о том, что об этом, же думали и мы с моим дражайшим мужем, о чём свидетельствовало скорбное выражение на наших с ним лицах и периодические печальные вздохи, нарушающие всеобщее мрачное молчание с, нависшим в воздухе, эмоциональным напряжением, которое решила нарушить сама хозяйка роскошных покоев, выполненных в сиреневых и бардовых тонах, разбавляемых многочисленной золотой лепниной. --Как ты, Селим?—участливо осведомилась молодая женщина, обращаясь к дражайшему племяннику, чем заставила его, вновь печально вздохнуть и отрешённо произнести: --Со мной всё в порядке, тётя!—при этом юноша даже не смотрел на дражайшую тётю из-за того, что не хотел показывать ей свои горькие слёзы, застлавшие ему небесно-голубые глаза, выражающие невыносимую душевную боль, раздираемую хрупкую душу, пониманием того, что ничего уже нельзя повернуть вспять и воскресить Нурбану, которую он начал любить, но осознал это слишком поздно, из-за чего с невыносимым отчаянием посмотрел на меня, интуитивно ища моральной поддержки, что заставило меня крепко сжать его сильную руку под столом и чуть слышно произнести: --Не расстраивайся, душа моя! Что сделано, то сделано. Жизнь продолжается. Нурбану с Сулейманом-агой, конечно, жаль, но их предупреждали о правилах и запретах гарема и дворца. Только чувства затмили им разум, за что в итоге и поплатились. Предательство прощать нельзя.—в чём мудрая Шах Султан меня полностью поддержала одобрительным кивком головы, после чего между нами, вновь воцарилось длительное мрачное молчание, во время которого мы вернулись к ужину. Вот только мне было, крайне скверно на душе от моих, столь жестоких слов о, покинувшей этот грешный мир и нашу семью, моей несчастной подруге, в связи с чем, смиренно дождавшись момента, когда мы с Селимом уединились в его покоях и, удобно сидя на парчовом покрывале широкого султанского ложа, добровольно утопали в ласковой бирюзе наших глаз, я душевно произнесла, не обращая внимания на, окутывающее нас приятным бархатным занавесом, лёгкое медное мерцание, исходящее из горящих в золотых канделябрах, свечей и пламени в камине: --Представляю себе то, что ты сейчас обо мне думаешь, Селим, ведь, сказанные мною за ужином, слова в адрес покойной Нурбану Хатун, очень жестоки, да и ты, сейчас, в праве на меня разгневаться за них. Только знай, что мне самой очень больно от понимания того, что мне никак не удалось спасти её, хотя я и рвалась всей душой, вернее у меня даже был выработан план по её тайному отъезду и жизни в одном из охотничьих домиков, либо в Бейкозе, либо в окрестностях Эдирне, но Высшее Проведение оказалось жестоким.—с огромной нежностью сжимая руки мужа в своих, чем заставила его скорбно вздохнуть и обратиться ко мне с горестной просьбой, полной невыносимой боли со скорбью, раздираемым ему трепетную душу: --Давай больше не будем говорить об этом, Джансель!—что отчётливо просматривалось в его, полных слёз, готовых в любую минуту скатится по щекам тонкими ручьями, голубых глазах. Я поняла возлюбленного и, не говоря больше ни единого слова, тяжело вздохнула и, плавно дотянувшись до его мягких тёплых губ, воссоединилась с ним в долгом, очень пламенном поцелуе, которому, казалось, не будет конца, но всё-таки он наступил, вернее его прервал сам Селим и, самозабвенно гладя меня по румяным бархатистым щекам, заворожённо произнёс, как бы меняя тему нашего разговора на более приятную.—Кстати, Сердар-ага нашёл ту самую девушку, которую ты у меня просила найти, хотя это и стоило немало времени с усилиями, но сейчас Хатун привезена из Трабзона в наш дворец. Отныне её зовут Накшидиль. Такое имя ей дал покойный визирь, которому она прислуживала в качестве кухонной рабыни и чернорабочей. Девушку выставили на торги, как и прочую прислугу, но теперь всё в прошлом. Можешь взять её к себе в услужение и полностью распоряжаться жизнью Хатун. Радость с восторгом мои не знали границ, в связи с чем, я, не говоря ни единого слова, обрушила на мужа шквал из головокружительных ласк с жаркими поцелуями, которые не прекратились и тогда, когда мы уже, абсолютно нагие лежали в постели, наслаждаясь друг другом и пламенными чувствами. Так незаметно наступило утро. И вот, когда яркое солнце озарило всё вокруг ярким золотым блеском, юный Султан Селим пришёл в покои к Шемспери-кадин для того, чтобы проведать её вместе с дочерью Рукие, а за одно познакомить её с кормилицей, а именно с Накшидиль Хатун, зеленоглазой красавицей с каштановыми волосами, доставленной в гарем ещё вчера, потерявшей собственного ребёнка перед самым выставлением её на торги, но не лишившаяся молока, а между тем, юная кадина находилась в покоях и, держа в руках крохотную дочурку, пыталась её успокоить, но ничего не получалось. Малышка продолжала громко плакать, чем заставляла нервничать свою маму, мечущуюся по комнате взад-вперёд, подобно растревоженной львице, собственно, таковой она, на данный момент и являлась. Именно в таком душевном состоянии её застал юный Султан, войдя в покои, в связи с чем, сдержано вздохнул и, подойдя ближе, ласково погладил, почтительно ему поклонившуюся, рыжеволосую гурию по бархатистым румяным щекам, доброжелательно произнёс: --Можешь больше не переживать из-за отсутствия молока, Шемспери. Отныне, у нашей Рукие будет кормилица и воспитательница.—чем вызвал у девушки новый, но в этот раз вздох искреннего облегчения, с которым она выдавила из себя, как ей казалось, искреннюю благодарственную улыбку и, с жаром поцеловав руки Султану, чуть слышно произнесла: --Благодарю вас за заботу обо мне с малышкой, Повелитель!—а на хорошеньком личике, наконец-то, засияла приветливая улыбка, что позволило Селиму, крайне бережно взять из рук своей кадины их дочурку и, немного поворковав с ней, передать её, уже, крайне бесшумно вошедшей в покои и стоявшей в смиренном ожидании распоряжений, Накшидиль Хатун, которая, не говоря ни единого слова, отошла вместе с Рукие Султан в сторонку и, приложив её к своей груди, принялась кормить, что-то ласково ей приговаривая и лаская в то время, как крохотная Султанша, с жадностью причмокивая, пила молоко, благодаря чему, постепенно перестала плакать и затихла, чем вызвала очередной вздох искреннего облегчения у своей заботливой матери, произнёсшей лишь одно: --Ах, Накшидиль! Тебя послал к нам с Рукие сам Аллах! Как хорошо, что теперь ты будешь жить с нами в этих покоях!—чем вызвала доброжелательную улыбку у юного Падишаха, заботливо пригладившегося огненно-медные шелковистые локоны фаворитки и, не говоря больше ни единого слова, покинувшего её покои для того, чтобы пойти в дворцовый сад и немного прогуляться, предварительно, бросив беглый, полный искренней глубокой нежности взгляд на крохотную дочку, что ни укрылось от внимания, вновь вставшей в почтительном поклоне, Шемспери Султан, хорошенькой лицо которой озарялось, теперь заворожённой улыбкой и застенчивым румянцем. А между тем, что касается меня, то я, погружённая в глубокую мрачную задумчивость о трагической гибели вчера вечером моей дражайшей подруги Нурбану, проходила по, залитому яркими солнечными лучами, коридору, слегка придерживая пышную юбку бледного, почти белого фиолетового роскошного атласного платья, обшитого серебристым гипюром с шифоном, искренне сожалея о том, что никак не смогла спасти её, но с другой стороны: что сделано, то сделано, и былого не вернёшь, а жизнь продолжается, и надо радоваться каждому её дню, принимая его, как должное, в связи с чем, я печально вздохнула, что ни укрылось от внимания, вышедшей мне на встречу, Лейлы Хатун, которая, словно наслаждалась моей утратой, из-за чего колко произнесла, когда поравнялась со мной: --Печалишься из-за этой венецианской твари Нурбану, Джансель?! Поделом ей! Она справедливо получила то, что заслужила! Мне её нисколько не жаль!—чем окончательно вывела меня из скорбной задумчивости, заставив, воинственно уставиться на эту дерзкую венгерку, не говоря уже о том, что глаза мои налились кровью с непреодолимым рвением, немедленно поставить негодницу на место, в связи с чем, я судорожно сглотнула и, собравшись с мыслями, отрезвляюще произнесла: --Да, как ты, жалкая рабыня, смеешь говорить столь неподобающим тоном о погибшей Хасеки, ставшей несчастной жертвой запретной любви!? От неё никто из нас не застрахован! Давно ли ты стала такой бесчувственной, Лейла?!—чем заставила Хатун презрительно фыркнуть и в той, же хладнокровной манере произнести, как бы отвечая на мои возмущения: --Может быть с того самого дня, как в гареме появилась ты, Хатун! Ведь это именно ты убила во мне всё то сострадание с добросердечием. Только не думай, что это так легко сойдёт тебе с рук! Рано или поздно ты, тоже поплатишься за всю ту боль, что причинила мне и окажешься там, же, где сейчас покоится Нурбану! Там вам самое место!—и, выдержав небольшую паузу, смерила меня таким презрительным жестоким взглядом, от которого мне стало не по себе, из-за чего я вся сжалась внутри, чувствуя, что дерзкая девица не остановится на угрозах. Я не ошиблась, ведь, в эту самую минуту, она крепко схватила меня за горло и, что есть силы ударила головой о холодный мрамор так, из ясных голубых глаз по бархатистым румяным щекам брызнули слёзы, да и стало нечем дышать, в связи с чем я вся покраснела и, выпучив на неё глаза, налилась пунцом и прохрипела угрожающе: --Только попробуй мне причинить зло, тебя казнят, ведь я главная Хасеки и мать престолонаследников!—благодаря чему Лейла язвительно фыркнула и, отпустив меня, злобно рассмеялась и, слегка поразмыслив, издевательски произнесла: --Знаешь, Хатун, пожалуй, я не стану тебя убивать, ведь это станет для тебя слишком лёгким и быстрым избавлением. Будет, вполне логично, превратить твою жизнь в кошмар.—но, а затем внимательно проследила, как я плавно сползла по стене на мраморный пол, жадно и громко дыша так, как обычно это делает, выброшенная из прохладной реки на раскалённый песок, несчастная умирающая в нечеловеческих муках, рыба, что приносило несказанное удовольствие, стоявшей надо мной, Лейле, упивающейся моими моральными муками, каковыми я страдала в данную минуту. Чуточку позже, когда я уже, приведя себя в благопристойный вид и собравшись с мыслями, находилась в великолепных покоях Эсмахан Султан, сидя вместе с ней на парчовой тахте возле окна и утопая в ласковых золотых солнечных лучах за хрустальным стаканом ягодного шербета, Султанша принялась проводить для меня нравоучительную наставленческую беседу, вероятно уже зная о моей ссоре с её дражайшей подопечной-подругой, каковой ей стала Лейла Хатун: -- В том, что Лейла Хатун продолжает нападать на тебя при каждом удобном случае, виновата, непосредственно именно ты, Джансель. Пусть даже Повелитель души в тебе не чает, раз относится ко всем женщинам своего гарема с хладнокровным безразличием, возвысив тебя до главной Хасеки, совершенно не снимает с тебя вины в том, что именно по твоей вине Лейла потеряла всё то могущество с уважением, каковым обладала ранее. Конечно, она очень ревнива, скандальна и злопамятна, чем ты и пользуешься, дразня её.—что заставило меня презрительно усмехнуться и, слегка пригубив шербета, иронично фыркнуть: --Конечно, вас послушать, госпожа, так мне следовало вообще не родиться на свет, либо отвергнуть чистую искреннюю любовь нашего Властелина, лишь бы ваша дражайшая подопечная продолжала изводить его своими бесконечными истериками и ревностью, что, в итоге привело бы её в Босфор!А ничего, если она спровоцировала мне выкидыш, когда я только прибыла в гарем, за что, на минуточку, полагается казнь через удушение, так как на любимицу Султана, либо Шехзаде, никакая рабыня не смеет поднимать руки, особенно на беременную?! Вы об этом не слышали? Нет? Только её наказали, выслав во дворец плача!—из-за чего между нами воцарилось длительное, очень мрачное молчание, во время которого, меня продолжало всю нервно колотить от негодования с возмущением, хотя я и всеми возможными силами старалась сохранять любезность с доброжелательностью при душевном общении, ставшем для меня уже носить характер неприятного, собственно, как и для династийной собеседницы, что нарушилось своевременным приходом в покои к дражайшей единственной дочери Шах Султан, что заставило меня, мгновенно подняться и поприветствовать её почтительным поклоном, за что она одарила меня доброжелательной улыбкой и мудрым советом: --Эсмахан, просто хотела порекомендовать тебе, Джансель то, чтобы ты, конечно, хотя это и будет сделать, очень сложно, возможно даже, практически невозможно, сделать первый шаг к вашему с Лейлой примирению. Возможно, она продолжает ненавидеть тебя и жаждать расправы, как она считает справедливой, но ты покажи ей себя намного мудрее, ведь ты главная и, пока ещё единственная Хасеки Повелителя, уважаемая гаремом и горожанами.—что ввело меня в ещё большее негодование, но, благодаря грамотной и деликатной подаче Шах-ы-Хубан, я, всё, же решила призадуматься над мудрым советом, о чём её заверила едва слышным тяжёлым вздохом: --Хорошо, госпожа! Я подумаю об этом, но ничего не обещаю!—а всему виной являлась сама Лейла Хатун, которая, как мне казалось, никогда не пойдёт мне на встречу, ну, да ладно! Ей, же хуже! Главное этим примирительным шагом, я заставлю гаремных обитателей меня, уважать ещё сильнее, от понимания чего, я почувствовала себя ещё увереннее, но, решив, пойти к моим детям, я почтительно откланялась Султаншам и с их молчаливого позволения ушла, провожаемая их одобрительным мягким взглядом и мысленно молясь о том, чтобы Валиде Хюррем Султан скорее вернулась к нам с Селимом. Вот только, что же касается хранителя главных покоев Сердара-аги, на которого я разгневалась из-за того, что именно из-за его отсутствия в коморке, когда он мне был, позарез вчера нужен, погибла Нурбану, Сердар-ага, оказывается выполнял тайный приказ Повелителя, заключающийся в том, что Нурбану оказалась вывезена им в мраморный павильон и поселена там в самых дальних покоях. И вот, теперь она, облачённая в парчовое платье розовато-персикового оттенка, сидела на тахте и, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, вышивала, отчаянно пытаясь, тем-самым, хоть немного успокоиться и подумать над тем, как ей отныне жить дальше. Рядом с ней находилась преданная Джанфеда-калфа, помогающая юной Султанше, подобрать необходимый оттенок ниток, не говоря уже о том, что, одновременно давала ей мудрый совет о том, как благополучно вернуться в султанскую семью: --Ваше счастье, что между вами и Сулейманом-агой не дошло дело до постели, а так можно объяснить Повелителю в чистосердечном оправдании о том, что с вами случилось какое-то помутнение рассудка, пусть даже минутное, что-то на подобии солнечного удара. Он поверит, можете в этом даже не сомневаться, ведь Его Величество любит вас, иначе он бы не отдал приказ хранителю покоев о вашем переезде сюда, Султанша.—чем вызвала печальный, полный глубокого душевного измождения вздох юной брюнетки: --Даже не знаю, Джанфеда, ведь я сама на протяжении всего вчерашнего дня думала об этом! Только мне кажется, что Повелитель на меня так сильно разгневан из-за измены, которой так и не было, что вряд ли примет обратно, не говоря уже о том, что позволит видеться с нашими детьми, по которым я уже, очень сильно скучаю, в чём будет, совершенно прав, ведь я предала его, увлёкшись помощником Сердара-аги Сулейманом, хотя сама не понимаю, что на меня такое нашло, да и, мне нет прощения!—что отразилось в её изумрудных глазах в виде невыносимой грусти, не учтя одного, что весь их душевный разговор слышит, пришедший, проведать фаворитку, юный Падишах, незамеченность которого продлилась не долго, так как, вскоре его увидела сама Нурбану, что заставило девушку, мгновенно спохватиться и, встав с парчовой тахты, почтительно поклониться ему. --Не думай о том, что, отменив казнь и тайно переселив сюда, я простил тебя, Нурбану! Нет. Это далеко не так. Я продолжаю гневаться, поэтому, отныне ты проживёшь здесь до тех пор, пока моё разочарование в тебе не пройдёт. Только можешь не считать меня жестоким и бессердечным. Вечером тебе принесут нашу дочь Михрибану Султан, а сына будешь видеть раз в неделю.—бесстрастно произнёс юноша и, не говоря больше ни единого слова, царственно развернулся и ушёл, прочь, провожаемый потрясённым взглядом фаворитки, готовым в любую минуту, заблестеть от подступающих слёз искренней благодарности за, проявленное им в отношении неё, добросердечии. Итак, уже не однократно доказано то, что всё тайное, рано или поздно становится явным, так и по поводу чудесного спасения моей дражайшей подруги Нурбану, о чём мне стало известно лишь тогда, когда я, прогуливаясь по дворцовому саду для того, чтобы, хоть немного успокоить, взбудораженные ссорой с ненавистной мне Лейлой Хатун и, крайне неприятным разговором с Эсмахан Султан, видящей главной виновницей в лишениях с душевными страданиями её истеричной злобной и мстительной венгерской подопечной, лишь меня одну, сама не заметила того, как, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, случайно вошла в мраморный павильон и, проходя по, залитому яркими солнечными лучами, мраморному коридору, едва ни столкнулась с, выходящим из каких-то покоев, моим дражайшим возлюбленным мужем, что показалось мне подозрительным, в связи с чем, я почтительно ему поклонилась и осторожно принялась выводить на «чистую воду». --Селим, душа моя, кого ты здесь укрываешь? Уж, ни завёл ли себе наложницу на стороне?—шутливым тоном, осторожно спросила я у него, чем заставила его понимающе вздохнуть и, залившись румянцем лёгкого смущения, признаться: --От тебя ничего не скроешь, милая моя прорицательница! Вот только никакой посторонней наложницы у меня здесь нет. Только наша дражайшая Нурбану, которую я спас своим тайным приказом, который, ещё вчера днём, осуществил Сердар-ага, привезя её сюда.—из-за чего, между нами воцарилось длительное, очень мрачное молчание, чем и воспользовалась сама моя подруга, крайне бесшумно подойдя к нам и почтительно поклонившись, понимающе вздохнула и чуть слышно произнесла, разрешая, возникшее между нами обоими, недоразумение: --Простите меня, госпожа, ибо я сама виновница, обрушившихся на меня, проблем. Повелитель, же, поступил так, прислушавшись к голосу совести с разумом и сердцем. Он, действительно милосерден, умея, прощать, как бы невыносимо больно ему бы ни было. Я, хотя и одарила девушку доброжелательным взглядом, испытывая, при этом то, как с моей души спал огромный груз, сменившись необычайной лёгкостью, плавно вводящей меня в эйфорию, но, всё-таки, сумев, наконец-то собраться с мыслями, вразумительно произнесла: --Селим, послушай! Нурбану здесь нечего делать, ведь она твоя Хасеки, пусть и оступившаяся, но уже, успевшая покаяться… Вот только её место—твой гарем, как должно. Позволь ей немедленно вернуться в него.—чем заставила его погрузиться в глубокую мрачную задумчивость, во время которой мы с моей подругой душевно, не говоря уже о том, что возбуждённо разговорились о том, как совместно бороться с дерзкой Лейлой Хатун, благодаря чему у нас уже «кулаки зачесались», нестерпимо, перед чем Селим не смог устоять и, одобрительно кивнув, вернулся вместе с нами обеими в Топкапы. И вот, спустя некоторое время, не веря в то, что она, наконец-то, вернулась в родной дом, каковым для неё стал дворец Топкапы, средняя Хасеки Нурбану Султан, глубоко погружённая в радушные мысли, прогуливалась по мраморному коридору, залитому золотыми лучами, плавно и медленно уходящего за линию горизонта, солнца, которое окрашивало всё вокруг медным светом, прекрасно понимая, что теперь ей необходимо, постараться, как можно скорее, вновь завоевать доверие и любовь юного Султана, в связи с чем из трепетной груди юной девушки вырвался вздох искреннего душевного измождения, но, а из романтической мечтательности её дерзко вырвала, вышедшая ей на встречу, Лейла Хатун, которая с царственной вальяжностью подошла к ненавистной венецианке и, окинув её брезгливым взглядом, иронично фыркнула: --Жаль, что тебя не казнили, Нурбану! Ты этого заслуживаешь!—чем заставила венецианскую госпожу, излучающую свет, вспыхнуть праведным огнём ярости, отразившуюся в изумрудных глазах в виде молниеносной искры, но, понимая одно, что она обязана держаться с царственным достоинством и не показывать обычным рабыням-провокаторшам склок с интригами, сдержано вздохнула и, доброжелательно улыбнувшись собеседнице, приветливо выдохнуть: --И я тебя, очень рада видеть, Лейла!—что заставило блондинку всю позеленеть от, испытываемой ею ярости, с которой она уже вознамерилась сцепиться с ненавистной венецианкой, как, в эту самую минуту из детской вышла я и, стремительно встав между ними, сверкнула на дерзкую Хатун грозным взглядом, от чего ей стало, крайне не по себе, отрезвляюще гневно бросила: --Да, как ты, бесправная рабыня, смеешь говорить в столь непочтительном тоне со средней Хасеки Султана Селима?! Давно на фалаке не была? Я могу это легко устроить!—и не говоря больше ни единого слова, собралась уже подозвать к нам, стоявших немного в стороне, стражников, как в эту самую минуту, к нам подошла, излучающая искреннюю доброжелательность, Гюлизар-калфа, которая почтительно мне с Нурбану поклонилась и, продолжая приветливо улыбаться, известила, обращаясь к венецианке: --Поздравляю вас, Нурбану Султан, ибо Повелитель приказал мне, привести вас к нему этим вечером.—что заставило меня с моей дражайшей подругой восторженно переглянуться между собой и хором выдохнуть: --А жизнь, то, постепенно налаживается!—после чего мы с Нурбану расстались, так как она ушла вместе с калфами, возглавляемыми Гюлизар-ункяр-калфой, а я вернулась в детскую комнату для того, чтобы уделить внимание детям. Вот только Лейла Хатун не захотела сдавать своих боевых позиций и мириться с тем, что в трепетном сердце юного Повелителя ей уже два года, как нет места из-за меня с Нурбану и Шемспери, в связи с чем, выдержав какое-то время, прошла в хамам, где опытные рабыни-банщицы негритянки готовили юную среднюю Хасеки к жаркой ночи с Властелином, благодаря чему, Лейле пришлось набраться терпения в длительном ожидании подходящего момента для того, чтобы осуществить задуманную месть и вот, когда, наконец, венецианка осталась в гордом одиночестве, отмокать в медной чаше с приятной тёплой водой, расслабленная до такой степени, что даже дремала, затерявшись в густых клубах сизого пара, венгерка, наконец, решилась, в связи с чем, бесшумно подошла к Султанше и, не говоря ни единого слова, выключила холодную воду, оставив горячую, что успела почувствовать Нурбану, благодаря чему, мгновенно всполошилась и с недовольным возгласом: --Что за шутки! Горячо, же!—открыла глаза и, увидев склонившуюся над ней Лейлу, отшатнулась и попыталась отодвинуться в безопасное, как ей казалось, место, но всё тщетно, ведь мстительница презрительно фыркнув, больно схватила Нурбану за макушку шикарных иссиня-чёрных волос и, не говоря ни единого слова, резко окунула её в горячую воду и принялась удерживать её под водой, не обращая внимания на отчаянные барахтанья той с попытками высвободиться, благо, в эту самую минуту, в мраморный зал дворцового хамама ворвались, возглавляемые Джанфеде-калфой, младшие калфы и Газанфер-ага, который, как раз, стремительно подбежал к Лейле и, крепко схватив её, вместе с двумя помощниками увёл в темницу в то время, как, вовремя спохватившиеся, калфы с банщицами вытащили, ошалевшую до предела и с жадностью глотающую ртом воздух, Нурбану Султан из горячей ванны на холодный пол и, убедившись в том, что она не сильно ошпарилась, принялись обрабатывать ей ожоги специальными быстро заживляющими мазями с маслами. Вот только юная Султанша находилась в таком глубоком шоке, что ещё ничего не чувствовала, а горько плакала и жадно дышала не в силах поверить в то, что чудом осталась жива, избежав превращения в варёное мясо, за чем всех застал, ворвавшийся в хамам, юный Падишах, успевший обо всё узнать от, встретившегося ему на пути преданного Газанфера-аги, но, увидев то, в каком жутком душевном состоянии находится его дражайшая Хасеки, мгновенно подошёл и, опустившись рядом с ней на пол, не говоря ни единого слова, заботливо заключил в нежные объятия, хорошо ощущая то, как учащённо колотится в мускулистой груди его трепетное многострадальное сердце, принялся что-то с жаром говорить ей, пламенно целуя заплаканное лицо девушки, что постепенно успокоило её, позволив отчётливо расслышать: --Ты, свободна! Ты, свободна! Ты, свободна!—чем дал ей понять о том, что отныне она больше не рабыня из его гарема по имени Нурбану, а освободившаяся от рабских пут, Султанша-жена, в связи с чем она испытала такую необычайную душевную лёгкость, из-за которой не смогла больше себя сдерживать и горько расплакалась, совершенно забыв о том, что Лейла её едва не сварила живьём, но с другой стороны, излучающая свет, Султанша искренне благодарила Хатун за услугу, из-за которой стала, наконец-то свободной.