Второй шанс

Начался, должно быть, самый странный и мрачный период в жизни Дофельда Митаки. Их маленький отряд задержался на Экзеголе ещё на несколько дней: скрываясь в пещерах, перебиваясь скудными запасами пищи и питьевой воды, которые им удалось прихватить из своих шаттлов и спасательных капсул, они дожидались подходящего корабля, чтобы захватить его и убраться с планеты. За это время впечатление от страстной речи капитана Унамо несколько ослабело, и часть из них: семеро солдат и двое офицеров — решили отказаться от дальнейшей борьбы и пойти каждый своей дорогой. Капитан Унамо заклеймила их жалкими трусами и предателями. Затем, в один из дней, они засекли подходящее судно, небольшой грузовик, приземлившийся на свободном от обломков звёздных разрушителей участке чёрной равнины. Они, выжившие, не знали, был ли грузовик кораблём повстанцев, каких-то их союзников или, возможно, сборщиков металлолома — им это, в общем-то, было безразлично. Не разбираясь, они перебили весь экипаж и захватили судно — недостойное деяние, которое Дофельд оправдал для себя абсолютно безвыходным, отчаянным положением и важной целью, которую они преследовали. После этого их отряд покинул, наконец, Экзегол. Посовещавшись, они решили отправиться на одну из ранее завоёванных Первым орденом планет во Внешнем кольце — там должны были быть оборудованные форпосты, базы, склады с припасами, в том числе, и оружием. С первой планетой им не повезло — после падения Первого ордена, местные жители свергли и назначенную им администрацию, заодно уничтожив или разграбив всё их имущество. На следующей планете их отряд смог задержаться на несколько недель, но затем волна разрушения всего, что, так или иначе, было связано с Первым орденом, докатилась и до базы, на которой они обосновались — пришлось срочно уносить оттуда ноги. И лишь на третьей планете, одной из тех, где приход Первого ордена означал долгожданный порядок и мир, они смогли временно устроиться на небольшой резервной базе в глуши, в относительной безопасности. Она стала их первым штабом. Капитан Унамо дала им пару дней, чтобы прийти в себя, а затем решительно напомнила о долге. Как-то само собой получилось, что она стала их лидером, и она же принялась раздавать им задания. Сама капитан называла их ни много, ни мало — «священными миссиями». Суть их состояла в том, что все члены их маленькой группы должны были выслеживать участников Сопротивления, — и чем известнее, чем важнее, тем лучше, — а затем убивать их, чтобы отомстить за гибель генерала Хакса и всего Первого ордена. Каждую новую цель выбирала капитан Унамо, но они все вместе подолгу обсуждали свои миссии, решая, как можно добраться до жертвы и как её уничтожить — всё-таки их возможности и ресурсы оставались крайне ограниченными. Капитан Унамо, к тому же, настаивала на том, чтобы каждый повстанец перед смертью услышал, что умирает от рук офицера Первого ордена и что это — отмщение за генерала Армитажа Хакса. Естественно, это условие ещё больше усложняло поставленную перед ними и так непростую задачу. Во всём этом было что-то крайне… неприятное, вызывавшее отторжение, практически брезгливость. Они не чувствовали себя военными, выбиравшими и обсуждавшими новые цели, новые сражения, нет. Они были… убийцами — само это слово поразило Дофельда до глубины души, когда впервые пришло ему на ум, — преступниками, которые и после своего проигрыша стремятся залить Галактику кровью. Они больше не воевали, а собирались убивать тайно, подло, исподтишка, лишь в самый последний момент заявляя о себе… Разве это было достойно? А месть за генерала Хакса… Дофельд с радостью, с наслаждением голыми руками прикончил бы Прайда, очернившего и убившего генерала, но повстанцы? Мужчины и женщины, многих из которых Дофельд и остальные видели на голофото и записях впервые в жизни, которые, вполне вероятно, никогда даже не пересекались с их командиром — поскольку добраться до лидеров Сопротивления, всегда окружённых людьми, находившихся, по большей части, в Центральных мирах, не представлялось возможным, им приходилось выбирать для себя более доступных жертв. Но в чём был смысл такой мести? В чём был смысл всего этого насилия? Дофельд знал, что такие мысли, такие сомнения одолевают не его одного — видел это по лицам, по взглядам других офицеров и солдат. Но они слишком привыкли подчиняться приказам своих командиров, а капитан Унамо оказалась единственным оставшимся у них командиром, и она всё время напоминала им об их долге перед памятью о генерале Хакса и всех павших товарищей и о позоре, которым они все покроют себя, если отступят… И они, волей-неволей, слушались её. Слишком ошеломлены и опустошены они были после всего случившегося, а пуще того — боялись остаться в полном одиночестве, если и их маленькая группа распадётся. С самого начала всё пошло из рук вон плохо. Если выследить цель и даже подобраться к ней им ещё худо-бедно удавалось, то выполнить все условия возмездия, на которых настаивала капитан Унамо, оказалось практически нереально. Ведь для того, чтобы сообщить, что они вершат правосудие во имя генерала Хакса и Первого ордена, нужно было показаться на глаза, выдать себя и, собственно, заговорить с врагом! А это, в свою очередь, давало ему или окружающим время отреагировать, и нескольких товарищей они потеряли именно так: они были схвачены находившимися поблизости приятелями своих жертв, либо просто случайно оказавшимися рядом людьми, которых умирающие успели предупредить. Затем капитан Унамо выдвинула следующее требование: чтобы все они всегда носили при себе чипы с голоизображением генерала Хакса. Это якобы должно было сделать месть «весомее», но на деле лишь подвергало их дополнительному риску в случае непредвиденного обыска. И когда капитан попыталась обязать их надевать на священные миссии старую, хорошо узнаваемую офицерскую форму Первого ордена, — что было совсем уж самоубийством, — Таниссон решительно воспротивился этому. И сумел-таки настоять на своём, к вящему неудовольствию капитана Унамо. Поначалу она отправляла их на задания по очереди, по одному, так что все остальные вынуждены были томиться мучительным ожиданием и неизвестностью в укрытии. Именно тогда, наблюдая за поведением капитана Унамо, слушая её речи, Дофельд впервые заподозрил, что она, похоже, слегка помешалась. Он и раньше знал, что капитан, как и он сам, как и многие другие, была влюблена в генерала Хакса ещё в то время, когда он был майором, а она — всего-навсего мичманом, малозначимым и малозаметным. Впоследствии ей посчастливилось попасть в неофициальную свиту, тот самый «внутренний круг» полковника, а затем и генерала Хакса. Но если у большинства из них та восторженная, полудетская влюблённость со временем перешла в глубокое уважение, гордость и почти родственную привязанность, то у капитана Унамо она, как видно, превратилась в настоящую одержимость. А шок, вызванный гибелью генерала, окончательно возвёл его в ранг идола, которому Унамо теперь буквально поклонялась — и приносила кровавые жертвы. Всё это было ужасно неправильно. Дофельд знал совершенно точно, что генерал Хакс не хотел бы ничего подобного. Это знание, а также внезапно пришедшая незнамо откуда мысль: «Она могла бы быть моей сестрой», — остановили его руку, когда он уже готов был выстрелить из лазерной винтовки во время своей первой миссии. Как раз тогда капитан Унамо решила, что убивать они должны из лазерных снайперских винтовок, поскольку генерал в юности был снайпером; это должно было придать убийствам некий дополнительный сакральный смысл. Почти никто из них не умел обращаться со снайперской винтовкой достаточно хорошо, но Дофельд, оказавшись на расстоянии выстрела от своей будущей жертвы, всё же сумел совладать с собственным оружием и поймал в перекрестье прицела совсем ещё молоденькую темноволосую девушку в оранжевом комбинезоне пилота Сопротивления, которая болтала и весело смеялась над чему-то с высоким парнем с копной медово-русых кудряшек. И Дофельд уже положил палец на кнопку, готовясь открыть огонь… Но в последний момент остановился. Потому что был уверен: генерал Хакс не хотел бы такого, не пожелал бы, чтобы они продолжили сеять уже совсем бессмысленное, ничем не оправданное насилие… и чтобы погибли все до единого, проливая кровь в его честь. Тот генерал Хакс, который в их последнюю встречу почти прямо велел Дофельду дезертировать и который затем сожалел о том, что всем им, похоже, придётся погибнуть, не хотел бы такого от Дофельда. И та красивая темноволосая девушка-пилот в другом мире, в других обстоятельствах действительно могла бы быть его сестрой. Они, вероятно, родились и росли примерно в одно время, с разницей в три-четыре года, не больше, думал Дофельд, за неимением бинокля продолжая рассматривать её сквозь прицел винтовки. Просто так уж вышло, что родились и выросли они по разные стороны космоса, по разные стороны вечного галактического конфликта: желанные, любимые, свободные дети, первые дети Новой Республики, и позабытые, подневольные последние дети Империи… А потом Дофельд увидел, как русоволосый парень улыбнулся и, протянув руку, положил её на пока ещё плоский живот девушки — и истово, от всей души возблагодарил звёзды за то, что не смог выстрелить. И не пожалел о своём решении даже после того, как разъярённая капитан Унамо по возвращении на базу отвесила ему оглушительную оплеуху прямо при всех, под аккомпанемент негодующего возгласа Таниссона. Капитан Унамо вообще становилась всё более жестокой и авторитарной. То ли внезапно обретённая власть над другими офицерами ударила ей в голову, то ли личное безумие продолжало разрастаться вширь и вглубь, но только она взялась наказывать их за проваленные миссии — криками, бранью, унизительными пощечинами и ударами, а также назначением новых, ещё более опасных, фактически, самоубийственных миссий. И даже те, кто погибал, пытаясь их выполнить, не удостаивались ни единого доброго слова — наоборот, капитан обливала их презрением за то, что они посмели умереть, так и не исполнив её приказа. К этому моменту её неадекватность, в общем-то, стала практически очевидной для всех. Кое-кто из тех, кто дожил до этого дня, предпочёл дезертировать — особенно, когда их временное укрытие на старой базе обнаружили и уничтожили силы повстанцев, продолжавшие вместе с добровольцами зачищать некогда оккупированные Первым орденом системы и планеты. Держаться вместе становилось опасно, им пришлось рассредоточиться, скрываться и поддерживать связь при помощи передатчиков, запрограммированных на их старые, тайные орденские коды. Естественно, перед расставанием каждый из оставшихся офицеров получил новое задание от капитана Унамо. Получил его и Дофельд — в качестве наказания за свой первый провал, он должен был отправиться в особенно опасные для бывших членов Первого ордена Центральные миры, и подорвать бомбу, — вероятно, вместе с самим собой, — на большом, массовом мероприятии, посвящённом уничтожению системы Хосниан и памяти погибших. Перед отлётом он ещё успел услышать, как капитан, кажется, вполне серьёзно рассуждала о том, что после захвата Галактики — это их-то почти растаявшими силами! — она лично отправится на Арканис, родину генерала Хакса, чтобы добыть генетический материал от его живых родственников и клонировать его, как это сделал с собой Палпатин. Дофельд уже тогда, разумеется, понимал, что никогда не вернётся к ней. Точно так же не собирался он и подрывать бомбу, однако на церемонию в Центральные миры всё-таки отправился — что-то тянуло его туда, тянуло сильнее чувства вины и долга, которые старательно взращивала в их группе капитан Унамо, ещё с того дня, когда Дофельд пощадил девушку-пилота. Тогда сквозь прицел снайперской винтовки он, должно быть, впервые увидел в своём враге человека, такого же человека, как он сам. Повстанцы, всегда бывшие для него одним собирательным врагом, преступниками, опасными мятежниками, оказались людьми. И теперь Дофельд хотел узнать, увидеть ещё больше. Увиденное в Центральных мирах поразило его. Зрелище огромного астероидного поля на том месте, где некогда находилась система Хосниан, само по себе было отрезвляющим, но что по-настоящему шокировало Дофельда, едва не сломало его — это один из залов «Мемориала Памяти и Скорби», где голопроекторы постоянно транслировали на огромный экран списки погибших — ряды строчек с именами, расами, возрастами… Бесконечные, нескончаемые ряды строчек. Застыв перед экраном, Дофельд, для маскировки одетый в дорожный плащ с глубоким капюшоном, не мог оторвать взгляда от этих сухих, лаконичных сообщений, вчитывался в имя каждого мужчины, женщины, ребёнка, рождённого и не рождённого, чьи жизни отнял Первый орден, наконец-то в полной мере осознавая, постигая масштабы совершённого ими преступления. До того момента, даже после того, как он своими глазами увидел астероидное поле, осмыслить количество жертв казалось почти невозможным — слишком… обезличенными казались огромные цифры. Однако строчки, даже без голоизображений погибших, которые создателям мемориала удалось найти, говорили о живых, разумных существах, о жертвах — и как же их было много, как чудовищно много! Они, казалось, обступали Дофельда со всех сторон, всё теснее сжимали круг с каждой прочитанной строкой, с каждым именем, которое он проговаривал машинально, беззвучно. Ему подумалось тогда, что, возможно, зал с экраном потому и был таким огромным и абсолютно пустым, не считая пары голопроекторов на полу — это было пристанище теней, безмолвных и укоряющих. Дофельд не плакал только потому, что потрясение оказалось слишком велико. Впрочем, в зале хватало людей, которые проливали слёзы — чудом выживших обитателей Хосниан, которые, по той или иной причине, оказались за пределами родной системы в момент удара «Старкиллера», жителей других, ближних систем, которые потеряли на Хосниан друзей или близких, родственников представителей Сената, который и был главной целью Первого ордена и просто сочувствующих, прибывших на мемориал, чтобы отдать дань уважения и памяти. Их тихие голоса и глухие всхлипывания время от времени нарушали стоявшую в зале гулкую тишину. Дофельд не знал, сколько пробыл там или как покинул зал. Помнил только, что читал и читал, пока не заболели глаза, а строчки не начали расплываться, а затем, в какой-то момент, обнаружил себя в кантине — должно быть, первой, которая попалась ему на пути от мемориала. И не ему одному — почти все столики оказались заняты людьми и представителями иных рас, бледными, с застывшими взглядами мужчинами и женщинами, которые усердно и целенаправленно надирались в хлам. Несмотря на ограниченное количество кредитов в карманах плаща, Дофельд решил последовать их примеру. У него не хватило бы средств для того, чтобы напиться до беспамятства, но давящий на голову, на плечи ужас и сосущая пустота внутри требовали заглушить и наполнить себя хоть чем-то, оцепенеть и отрешиться от всего хотя бы ненадолго. Когда его хоть немного отпустило, Дофельд вернулся к мемориалу и бродил там до наступления темноты. Смотреть на свидетельства преступлений Первого ордена, постигать, наконец, кем они выглядели для большинства жителей Галактики и как именно им суждено войти в историю: захватчиками, убийцами, монстрами — было мучительно, больно, практически невыносимо, но необходимо. За день, проведённый там, Дофельд повзрослел сразу на много лет — или постарел на целую жизнь. Он ходил среди людей, слушал их истории, рассказы, разговоры. Чувствовал себя чудовищно виноватым — перед генералом Хаксом, капитаном Фазмой и всеми погибшими сослуживцами за то, что мысленно соглашается, признаёт их вину, за то, что сожалеет обо всём, что составляло их общую жизнь. И, одновременно с тем, одновременно с коллективной виной, которую он теперь держал на своих плечах, была ещё и меньшая, личная вина перед каждым встреченным им на мемориале живым существом — за то, что он всё же не мог заставить себя ненавидеть всё и всех, связанных с Первым орденом. Это были его друзья, его прошлое, его жизнь до недавнего времени. Не всё в ней было ужасным, но он не мог никому об этом сказать. Его вину перед павшими командирами и товарищами усиливало ещё и то, что окружающие говорили о последних оставшихся офицерах Первого ордена. Кровавые, безумные «священные миссии» капитана Унамо не прошли даром: теперь всех их, уцелевших одним чудом, а оттого ещё более уязвимых в и без того проигрышной ситуации, уже безвозвратно, считали жестокими, бездушными убийцами и террористами. Своими действиями они окончательно запятнали имя Первого ордена, превратив его в синоним зла и лишив себя последнего, даже самого призрачного шанса как-то оправдаться, объяснить свои поступки и мотивы. Их группа, «наследники Первого ордена», как пафосно называла их Унамо, которая, по её словам, должна была во что бы то ни стало спасти Первый орден, наоборот, уничтожила его. И Дофельд, который, как и все они, прожил последние месяцы в отрицании, который продолжал изо всех сил цепляться за прежнюю жизнь и борьбу, наконец сказал самому себе: с этим покончено. Всему конец. Первого ордена больше нет, возврата к тому, что было нет тоже. Ничего уже нельзя спасти и вернуть — и, наверное, не нужно. Всё кончено. Он покинул мемориал другим человеком. Связался с Таниссоном и узнал, что их укрытие обнаружили и атаковали, что несколько находившихся там офицеров, включая его самого, бежали, а капитан Унамо, окончательно обезумев, подорвала почти захваченную резервную базу вместе с собой и отрядом повстанцев — так и завершилась короткая бесславная история наследников Первого ордена. Они с Таниссоном и остальными договорились, что на какое-то время прервут связь, постараются затеряться на просторах Галактики, пока не всё не утихнет, а затем, если повезёт, соберутся снова. Местом их сбора должна была стать одна из первых колонизированных ещё беженцами во главе с гранд-адмиралом Слоун планет в Неизведанных регионах. Там, куда вряд ли смогла бы дотянуться карающая длань Сопротивления и нового Сената, они могли бы, как и хотел когда-то Дофельд, попытаться начать всё с начала. Так Дофельд остался в одиночестве, один на один со всей Галактикой. Поскольку охота на бывших солдат и офицеров Первого ордена продолжалась (ведь не все тогда, на Экзеголе, пришли на сигнал их с Таниссоном маячка и присоединились к их группе; были и другие выжившие), ему приходилось тщательно маскироваться и постоянно соблюдать осторожность, чтобы не выдать себя. Удавалось это не всегда, ведь Дофельд, как-никак, был военным всю свою жизнь. В таких случаях ему приходилось бросать всё и бежать, прочь от той планеты, на которой его рассекретили. Да и в любом случае, даже если ему удавалось остаться неузнанным, он старался из осторожности не задерживаться на одном месте подолгу. Это была… непростая жизнь. Дофельд, по сути, умел только быть офицером, но его военная карьера, разумеется, была закончена бесповоротно, а нужно было как-то зарабатывать себя на еду, воду, предметы первой необходимости и временный кров над головой, а также на перелёты с планеты на планету. Пришлось воскрешать в памяти все полезные для выживания навыки, которые он получил ещё мальчишкой в Неизведанных регионах, и осваивать ещё больше новых умений. Но, при всём его старании, бывали дни, когда ему приходилось обходиться практически без еды, либо же, скрепя сердце, опускаться до воровства, хотя Дофельд прибегал к таким мерам лишь в самом крайнем случае. И бывали ночи, когда он ночевал под открытым небом или же тайком пробирался в чей-то ангар или сарай, в подвал или на чердак дома. Всякое бывало. Одиночество тяготило его, как и раскаянье, и сожаления, а жить по-новому оказалось очень и очень непросто, но постепенно Дофельд дошёл до понимания: это его второй шанс. В отличие от многих других, он получил шанс не просто выжить, но измениться самому и изменить свою жизнь, прожить её иначе. И даже если в этой новой жизни он будет вынужден вечно скрываться и ходить с низко опущенной головой… Что ж, так тому и быть. Дофельд вообще много размышлял в эти одинокие дни: о себе самом и своём окружении, о детстве, о юности, о Первом ордене. Он по-прежнему не находил в себе гнева или ненависти к генералу Хаксу — они вышли из одной среды, и Дофельд как никто хорошо понимал, что не только ему и остальным молодым офицерам, но и генералу не предоставили никакого иного пути, кроме пути разрушения и войны. Долгие годы генерал Хакс был для него командиром, кумиром, наставлял и даже по-своему защищал его («Но ведь не обязательно же погибать всему? Вот что, капитан Митака: если вы почувствуете… нет, как только вы отыщите такую возможность, вы должны бросить всё и бежать»), и Дофельд, несмотря ни на что, не мог винить его в том, к какой катастрофе всё пришло в итоге. Если бы у генерала Хакса была могила, он наверняка навещал бы её, даже ухаживал бы за ней… Но у Дофельда остались только воспоминания, по-прежнему словно слегка подсвеченные изнутри мягким тёплым светом, и след былых уважения и привязанности в сердце, и печаль, которой он также по-своему дорожил. А ещё однажды ему пришло в голову, что, продолжая жить и бороться, используя свой второй шанс по максимуму, он лучше всего почтит память генерала Хакса, капитана Фазмы и всех остальных. В конце концов, генерал ведь хотел, чтобы кто-нибудь из них уцелел, чтобы что-то хорошее, некогда бывшее частью Первого ордена, уцелело! Чтобы остался хоть кто-то, кто будет помнить, с чего всё начиналось, к чему они стремились и почему делали то, что делали. И Дофельд старался изо всех сил — выживать, не забывать, просто быть хорошим человеком. Может, однажды он ещё сможет поднять голову, расправить плечи и смотреть другим людям в глаза прямо, без страшного чувства вины и страха. Может, Дофельду ещё удастся прожить остаток своих дней достойно. …На Сорин он попал поздней осенью после длительных странствий и не в лучшем состоянии. Последние полтора месяца выдались для Дофельда тяжёлыми: работа находилась неохотно и ненадолго, в нём дважды узнавали бывшего офицера Первого ордена и гнали потом через целые системы, словно дикого зверя во время охоты. В одной из таких погонь он умудрился потерять свой закодированный передатчик, а вместе с ним — единственное безопасное средство связи с Таниссоном и другими выжившими… Если, конечно, хоть кто-то из них ещё был жив. Дофельд долгое время недоедал и недосыпал — из-за глубоко укоренившегося в нём страха поимки, заставлявшего его всё время быть начеку, — и чувствовал себя ослабевшим и жалким. И всё же, когда на третий день его пребывания на планете, прямо у него на глазах двое молодчиков в переулке попытались отобрать у женщины две большие сумки, он не смог остаться в стороне. Что-то проснулось в нём, напомнило о себе — Ради всех звёзд, Дофельд, ты же офицер! Не будь трусом! — и он шагнул в переулок и окликнул грабителей, заставив их отпустить перепуганную женщину и переключиться на себя. Они были явно сильнее и здоровее его, но Дофельд всё-таки был военным ещё совсем недавно, у него была соответствующая подготовка, и даже занятия военно-космическим боксом, которые он посещал, чтобы быть похожим на генерала Хакса, ещё не совсем стёрлись из его памяти. И он одолел их — парой точных ударов отправил на землю одного нападавшего, извернувшись, пропустил мимо себя и затем стукнул лбом о стену другого. А потом, не дожидаясь, пока бандиты придут в себя и потребуют, так сказать, сатисфакции, схватил в одну руку выроненные женщиной сумки, взял её ладонь в другую и поспешил прочь. Быстрым шагом они миновали несколько кварталов, и только тогда Дофельд позволил себе замедлиться, а потом и остановиться на показавшейся ему достаточно спокойной, безопасной улочке. Там даже был небольшой фонтанчик, на бортик которого он и пристроил достаточно увесистые сумки и повернулся, чтобы рассмотреть, наконец, спасённую им женщину. Она была немолода, но всё ещё миловидна: округлое лицо, прямые тёмные волосы, карие, как у него самого, глаза, в уголках которых, как и в уголках губ, уже собрались морщинки. Руки женщины, как он заметил, были покрыты мозолями, — она явно привыкла тяжело трудиться, — и морщины уже оставили свои первые росчерки и на них тоже, но это были красивые, ухоженные руки. И одета женщина была опрятно, по-своему элегантно — в тёмно-синее платье и серую безрукавку поверх него, и в высокие чёрные ботиночки. У неё на шее на тонкой цепочке висел кулон с синим камнем-каплей, а на левой руке Дофельд заметил простое обручальное кольцо. Украшения, должно быть, привлекли грабителей так же, как её покупки. — Ох, спасибо вам огромное, что выручили меня! — воскликнула женщина. — Сто раз срезала дорогу через тот переулок — и ничего, а тут такое! Должна сказать, что с тех пор, как Сопротивление убрало администрацию, которую оставил нам Первый орден, в городе крифф знает что творится… Говоря это, она торопливо одёргивала и поправляла свои платье и волосы, и лишь затем, удовлетворившись, наконец, своим видом, взглянула на неловко топтавшегося рядом Дофельда. Она быстро, внимательно осмотрела его с головы до ног, едва заметно нахмурилась — и ему стало мучительно стыдно за свою изношенную одежду (красивый офицерский китель давно остался в прошлом, как и аккуратная уставная стрижка) и общий неказистый вид. С виду он, должно быть, не слишком отличался от тех грабителей из тёмного переулка… — Меня зовут Лейлан Морк, — тем не менее, представилась женщина и вежливо протянула ему руку. Дофельд осторожно её пожал. — Мой муж, Джел Морк, держит лавку тут, в городе. Я как раз несла туда кое-какие мелочи с нашего склада, когда ко мне прицепились те двое. Ещё раз спасибо, что не прошли мимо. — Не за что, мэм, — откашлявшись, проговорил Дофельд. — Был рад помочь. Он очень хотел поскорее свернуть разговор и откланяться: ужасно неловко было стоять перед ней таким оборванцем, и к тому же Дофельду в принципе было неспокойно находиться на виду, посреди улицы, средь бела дня. Но использованное им обращение, «мэм», очевидно, привлекло внимание Лейлан, поскольку она снова с интересом оглядела его и продолжила: — А вы ведь не местный, правда? Я часто помогаю мужу в лавке, так что большинство горожан знаю в лицо. Но, конечно, путешественников у нас тоже много бывает. Вот и вы, наверное, прибыли издалека… Ох, какое же у вас, должно быть, мнение сложилось о нашем городе после сегодняшнего! Она так явно, неподдельно огорчилась из-за этой мысли, что Дофельд заговорил прежде, чем успел продумать, что именно лучше сказать: — Нет-нет! У вас вполне нормальный город! Даже хороший, наверное, просто я тут всего пару дней и пока не понял. Я… — он запнулся, посмотрел в её честное, открытое лицо… И не смог соврать: — Я капитан Дофельд Митака, бывший офицер Первого ордена. И прежде, чем она успела что-либо предпринять или хотя бы ответить ему, Дофельд стремительно развернулся и кинулся прочь. Двумя днями позднее он так и не нашёл себе достаточно безопасного места для жизни или хотя бы ночёвки и к тому же ночью попал под сильнейший ливень, вымок до нитки и замёрз, плутая незнакомыми улицами. Наткнувшись, наконец, на какое-то явно нежилое помещение, Митака сумел по водосточной трубе взобраться к маленькому окошку под самой крышей, открыть его и протиснуться внутрь. «Вот и сыграла на руку нынешняя худоба», — подумал он невесело. Помещение оказалось довольно большим складом, обследовать который у Дофельда не было ни малейших сил. Впотьмах отыскав среди деревянных ящиков и пластиковых контейнеров мешки с чем-то мягким, он разворошил их, устроив себе что-то вроде гнезда в середине. Затем, развесив насквозь вымокший плащ и отсыревший свитер на ближайших ящиках, и стащив с себя такие промокшие обувь и носки, он торопливо зарылся в мешки, спасаясь от ночного холода. На складе не было отопления, а у Дофельда, разумеется, не было одеяла, но он обхватил себя руками, давя озноб, и постарался поглубже забраться в своё импровизированное гнездо. Засыпая, он утешал себя тем, что у него, по крайней мере, появилась крыша над головой на оставшиеся пару ночных часов, а с рассветом он потихоньку выберется отсюда, чтобы не быть застигнутым владельцем склада… Он проспал! Проспал, а ведь всегда, по глубоко укоренившейся привычке, вскакивал чётко с первыми лучами солнца! Однако когда Дофельд сумел открыть заплывшие, точно песком присыпанные глаза и высунуть из своего мешочного гнезда хотя бы голову, — также будто налитую свинцом, — первым, что он увидел, были расчертившие деревянные доски пола яркие солнечные лучи, явно говорившие о том, что уже позднее утро и что погода снаружи, не в пример прошлой ночи, стоит чудесная. А вторым, что он увидел, повернув голову, была Лейлан Морк собственной персоной — она стояла у ящика и, держа свитер Дофельда на вытянутых руках, изумлённо его разглядывала. С нарастающим ужасом Дофельд припомнил, что вчера, во время их короткого разговора, она говорила про лавку, которую держит её супруг, и даже, кажется, упоминала какой-то склад. Звёзды, неужели он умудрился вломиться именно на склад Морков?.. Не зная, что предпринять: спрятаться? но склад наверняка обыщут и найдут его; выскочить из своего укрытия и бежать, оттолкнув женщину с дороги? а далеко ли он убежит в одних штанах? — Дофельд неловко дёрнулся, отчего один из мешков с мягким шлепком свалился на пол. Лейлан немедленно повернула голову на звук, тихо вскрикнула и отшатнулась. Спеша успокоить её, — если она поднимет крик и сюда сбегутся люди, он точно пропал! — Дофельд встал в полный рост и уже хотел было назвать себя, но это не понадобилось. Лейлан внезапно прищурилась и подалась вперёд, пристально всматриваясь в его лицо, а потом всплеснула руками: — Дофельд! Так это вы! А я всё гадала, куда вы пропали. Вы так умчались в прошлый раз, что я и сказать-то ничего не успела! Потом звала вас, но вы, видно, уже не услышали. — Я не… прошу прощения, мэм, я не знал! — одновременно с ней начал лихорадочно оправдываться Дофельд. Говоря, он вновь обхватил себя руками, чтобы хоть так прикрыть голый торс и ослабить вернувшийся озноб. — Я хочу сказать, что не знал, что это ваш склад, мэм, а если бы знал, то никогда… Это всё ливень, я сильно промок, иначе я бы ни за что… Он осёкся, когда Лейлан вдруг, точно опомнившись, взглянула на мятый, наверняка ещё немного влажный свитер Дофельда, который продолжала сжимать в руках, а потом на него самого. — Ты промок? И мокрым пробрался сюда? — спросила она неожиданно резко, строго, и Дофельд вновь залепетал какие-то оправдания: — Простите, мэм! Я не думаю, что мог тут что-то намочить, но если… — И ты ночевал здесь, полуголый, замёрзший? — в её мягком голосе внезапно прорезались стальные нотки, заставившие Дофельда изумлённо умолкнуть. В памяти невольно всплыла капитан Фазма. — Глупый мальчишка! — совершенно непонятный ему гнев Лейлан тем временем всё набирал обороты. — Спать практически на холодном полу, укрывшись мешками, когда ты и так весь холодный и мокрый! Ты же запросто мог заболеть! И продолжаешь стоять тут с голой грудью! У меня просто слов нет! — Прошу прощения, мэм, — снова повторил сбитый с толку, непонятным образом пристыженный Дофельд. — Просто мой свитер у вас в руках, но если вы мне его отдадите, я сразу же оденусь. — В эту сырую тряпку?! — возмутилась Лейлан. — И думать забудь! Сейчас, я найду для тебя что-нибудь сухое. Швырнув свитер обратно на ящик с таким пылом, точно он был её заклятым врагом, она оставила окончательно сбитого с толку Дофельда стоять столбом среди разворошенных мешков, а сама отправилась вглубь склада, не переставая громко ворчать: — Капитаны, офицеры… Как же! Бестолковые, безрассудные дети! И нет бы самому додуматься здесь порыться, поискать себе одежду! Слава звёздам, что хоть не околел в такой холодине к утру, а то был бы мне подарочек… Нет, я с ним с ума тут сойду! Вернулась она скоро, неся в руках ворох новой, тёплой одежды, предназначенной на продажу — тёплые штаны, свитер, носки, даже нательная майка и бельё! Всё это Лейлан отдала ошарашенному Дофельду и, взяв с него клятвенное обещание оставаться на месте и никуда не уходить, быстро куда-то направилась. Дофельд переоделся в сухое, чистое и тёплое, после чего, вопреки плотно укоренившейся в нём подозрительности — но зачем бы Лейлан приводить сюда кого-то и выдавать его после того, как она помогла ему? — остался дожидаться хозяйку склада. К счастью, вернулась она быстро — оказалось, что Лейлан успела сбегать домой за едой и горячим питьём в небольшом термосе, которое безапелляционно вручила Дофельду, окончательно его смутив. Он принялся было отнекиваться, — хотя в животе голодно заурчало от самого только запаха сытной домашней еды, — но одного её взгляда хватило, чтобы призвать его к покорности. В этом было что-то удивительное. В ожидании, пока Дофельд торопливо расправится с едой и горячим бульоном из какой-то, видимо, местной птицы, — который благословенно согревал и обволакивал его горло, действительно немного саднившее после ночи в сырости и холоде, — Лейлан уселась рядышком на низенький прямоугольный ящик. Она мягко, удовлетворённо улыбнулась, когда Дофельд, покончив с едой, принялся горячо, чуть сбивчиво благодарить её. А затем вдруг потянулась вперёд и положила тёплую ладонь ему на лоб, заставив его сбиться с мысли. — Хорошо, жара вроде бы нет, — прокомментировала Лейлан и убрала руку, напоследок мазнув кончиками пальцев по его правому виску. — Я проверила на всякий случай, а то голос у тебя малость хриплый. Дофельд рассеянно кивнул, всё ещё смакуя ощущение чужого прикосновения, пытаясь вспомнить, как давно кто-нибудь касался его так… бережно, так ласково? Давно, очень давно — ещё до падения Первого ордена. Хотя и у них, военных, солдат, ведущих войну, редко находилось время на такую вот безыскусную, простую ласку. В последние же месяцы он и вовсе был для окружающих в лучшем случае жалким оборванцем, в худшем — врагом, преступником, беглецом от справедливого возмездия, которому ни один порядочный человек никогда и руки не подал бы… Должно быть, что-то отразилось на его лице в унисон этим мыслям, потому что Лейлан снова потянулась к нему, и на её лице была отчётливо написана жалость. Пересев на мешки, среди которых он сидел, она обхватила его руками и осторожно обняла. Застыв на мгновение, уже в следующее Дофельд невольно поддался слабости и покорно обмяк в её объятиях. Ощутив это, Лейлан одной рукой покрепче обхватила его за плечи, прижимая к себе сильнее, а второй, подняв её, погладила волосы Дофельда. Он почувствовал, как его горло внезапно сдавило, а в глазах защипало от подступающих слёз. Дофельд почти не помнил своей матери, разлучённый с ней в раннем детстве для обучения в Академии, но что-то такое было в объятиях Лейлан, в её руках, даже в её запахе, что-то настолько обезоруживающе, запредельно материнское, тёплое, нежное, что он не выдержал: задрожал и разрыдался в голос, по-детски отчаянно и горько. Она тут же заворковала — он не смог подобрать другого слова, — что-то утешительное и ласковое, не переставая водить руками вверх-вниз по его волосам и спине, а потом и вовсе наклонила его голову к своему плечу, давая опору. А Дофельд, сгорая от стыда, всё ревел и ревел (это тоже нельзя было обозначить никак иначе), и, захлёбываясь словами и слезами, зачем-то оправдывался перед ней: что ему жаль, ужасно жаль, он так сильно раскаивается в том, что они натворили, а Первый орден натворил много зла, но он не знал, не понимал, пока не увидел всё своими глазами. Но ведь всё должно было быть не так, бормотал он, поднимая голову и умоляюще вглядываясь в её лицо — всё должно было быть совсем не так, они просто хотели принести порядок в Галактику, в самые отдалённые и заброшенные части, а в итоге принесли разрушение и войну повсюду! Но и сами они не знали ничего, кроме войны, она была их единственной реальностью с самого детства, и в Первом ордене не все были плохими, ужасными людьми, они не были монстрами, нет — они были обычными, живыми, умными, смелыми, благородными или не очень, но они тоже были людьми, а теперь… А теперь их нет, почти все погибли, а он, Дофельд, остался один, и как же тяжело ему жить со всем этим одиночеством, с тоской и их общей виной перед всей Галактикой! И как же страшно ему попасться и умереть, хоть это и недостойно мужчины и офицера! Как отчаянно ему хочется жить, как хочется помнить тех, ушедших, но и как-то исправить хоть что-то для живущих! А Лейлан всё гладила его по склонённой голове и называла своим бедным, несчастным, запутавшимся мальчиком… Они долго сидели, обнявшись, пока у Дофельда не иссякли все накопившиеся слова и все непролитые ранее слёзы — и ещё какое-то время после. Потом он чувствовал себя выжатым досуха, опустошённым, но это было до странности хорошее, правильное ощущение. Нет, его по-прежнему терзал стыд за свой срыв, но горе, вина, боль и страх, изводившие, месяцами пожиравшие Дофельда изнутри, наконец-то чуть отступили, ослабли. Если бы не забитый от плача нос, он наверняка смог бы вздохнуть свободно, спокойно — впервые за долгое-долгое время. Хотя в конце концов Лейлан и разжала объятия, из своих рук она Дофельда так и не выпустила. Помимо новой одежды, она также отдала ему термос и небольшой — сколько влезло в сумку, — запас готовой еды, пищевых пайков и галет, который он мог бы взять с собой, а также разные полезные мелочи, вроде складного ножа, фляги для воды, маленького полотенца, мыльницы с зубной щёткой и прочего. Желая возместить стоимость всех этих щедрых подарков, Дофельд решил отправиться прямиком на поиски какой-нибудь подработки — теперь, когда он не выглядел как бездомный бродяга, этот процесс должен был стать легче. Лейлан отпустила его крайне неохотно, лишь в обмен на обещание вечером вновь встретиться с ней у склада. Так и повелось: днём Дофельд работал или просто крутился в космопорте и возле кантин, по крупице собирая любую информацию о выживших офицерах Первого ордена, а вечером возвращался на склад Морков, где его уже ждала Лейлан с горячим ужином в накрытой полотенцем корзинке. Они много разговаривали: Дофельд делился воспоминаниями о своём детстве, об учёбе в Академии, о службе в Первом ордене под началом генерала Хакса, о павших товарищах. Было так здорово найти внимательного, понимающего собеседника, не держать в себе больше то, что так долго было запрещённым, опасным! Многие из этих воспоминаний до сих пор были горькими, болезненными — но и самыми дорогими, самыми ценными для оставшегося в полном одиночестве Дофельда. Лейлан же охотно рассказывала ему о своей семье, о муже и двух взрослых сыновьях, о лавке и о старой семейной ферме за городом, откуда им с супругом пришлось перебраться в город, чтобы вести торговлю. Их старший сын, Карн, занимался закупкой товаров для отцовской лавки и потихоньку развивал своё собственное дело, потому и редко бывал в родном городе, а младший, Леандр, остался заботиться о ферме, и Лейлан отчаянно скучала по ним обоим. Она так много рассказывала Дофельду о них и о муже, Джеле, что вскоре ему начало казаться, что он знает эту маленькую работящую семью уже много лет. В конце концов, поскольку Дофельд, по сути, жил на принадлежащем Моркам складе — Лейлан даже ухитрилась где-то раздобыть для него лёгкую складную кровать, одеяло с подушкой и небольшой обогреватель, — ему пришлось лично познакомиться с главой семьи, Джелом Морком. Тот поначалу отнёсся к нему несколько настороженно, что, впрочем, было вполне понятно. Но скоро, не иначе, как под влиянием-давлением жены, он стал относиться к Дофельду с большей симпатией. Возможно, этому также поспособствовало то, что он сам вызвался в свободные от подработок дни помогать переносить товары со склада в лавку, да и в самой лавке, носившей гордое название «Тысяча товаров Джела Морка», помогал по мелочам. Это был, к сожалению, единственный доступный Дофельду способ отблагодарить чету Морков за их доброту, поскольку Лейлан, да и Джел тоже, наотрез отказались брать его кредиты. Лейлан даже всерьёз обиделась на него, когда он попытался настоять на оплате, так что Дофельду волей-неволей пришлось отступить. Он уже успел уяснить, что в своём стремлении заботиться и оберегать Лейлан Морк была подобна дюрастали или даже легендарному мандалорскому железу, бескару — так же непоколебима и непробиваема. Правда, даже через два месяца пребывания на Сорине, Дофельду по-прежнему удавалось противостоять уговорам Лейлан переселиться к ним домой. Он слишком боялся своим присутствием навлечь на семью Морков беду — на склад он, по крайней мере, ходил разными дорогами, постоянно проверяя, не следит ли кто-нибудь за ним. А в случае, если бы его всё-таки засекли, всегда можно было сделать вид, что хозяева склада понятия не имеют о своём «постояльце». Но чтобы обезопасить себя и их ещё больше, время от времени Дофельд на пару дней и ночей снимал комнатку при какой-нибудь кантине. Тогда Лейлан сменила тактику и принялась убеждать Дофельда, что для него лучше и безопаснее будет вообще покинуть город и отправиться на ферму Морков, однако он отказался и от этого. Нет, сама идея была стоящей, и Дофельд не сомневался в том, что вдали от города, где нередко можно было встретить и охотников за головами, и даже бывших повстанцев, он был бы в большей безопасности. Тем более, что Джел и Лейлан выразили готовность не просто укрывать его, но и выдавать за своего третьего сына — предложение, тронувшее его до глубины души. Дофельд действительно мог бы отправиться туда, познакомиться с их младшим сыном, Леандром, и помогать ему управляться на ферме. Но… Но у него был долг перед Таниссоном и другими членами их маленькой группы. И этот долг, а особенно — узы многолетней дружбы, связывавшие их с Таниссоном, оказались даже прочнее некогда принесённых Дофельдом клятв в верности Первому ордену. Он не мог начать новую жизнь на Сорине, хотя бы не попытавшись выяснить его судьбу и, по возможности, помочь ему или кому-то другому из их товарищей. Все заработанные кредиты, которые отказались брать Морки, он откладывал на предстоящие поиски и перелёты с планеты на планету. Однако Дофельд дал слово огорчённой его отказом Лейлан, что вернётся назад на Сорин, с Таниссоном или без него. Ему нравилось на этой планете, он всем сердцем привязался к семье Морков, и на самом деле хотел остаться жить с ними.

***

Но всему этому, хорошему, чистому, искреннему, впервые шедшему от души, а не по зову долга, видимо, не суждено было сбыться. Сегодня четверо охотников за головами положили конец всем этим планам, когда внезапно окружили Дофельда, побили и скрутили его прямо на улице, средь бела дня, отволокли на свой корабль и увезли с Сорина, чтобы выгодно продать Сопротивлению и Сенату. Видимо, так и закончится его новая жизнь, его второй шанс — позорными публичными судом и казнью. У Дофельда больше не было ни сил, ни желания, чтобы злиться, ненавидеть, проклинать своих похитителей и саму свою криффову судьбу. Помощи он тоже не ждал — неоткуда было ждать помощи. Единственное, о чём он жалел — что он так и не смог попрощаться с Лейлан и Джелом. Дофельд мог только надеяться, что они никак не пострадают из-за того, что помогали ему. Неожиданно сотрясшие корабль глухие удары вырвали Дофельда из его размышлений, а последовавший мощный рывок заставил его, мучительно вскрикнув от боли, упасть на бок, опять на холодный пол. Он достаточно летал на космических кораблях и участвовал в сражениях, чтобы понять, что произошло — кто-то напал на их корабль и обстрелял его, вынудив резко прервать гиперпрыжок. Ещё один выстрел обрушился на судно — корабельная пушка ответила коротким залпом, затем что-то снова громыхнуло, пронзительно взвыла сирена, а в коридоре закричали-забегали наёмники. Похоже, нападавшие были настроены серьёзно. Несмотря на царившую за дверью его камеры панику, поначалу Дофельд не особенно встревожился. Он вновь принял сидячее положение, откинулся спиной на стенку и даже прикрыл глаза, решив не обращать на нападение внимания — в конце концов, какое ему дело до проблем взявших его в плен охотников за головами? Если какие-то их конкуренты и недруги попросту разнесут этот корабль ко всем криффам, тем самым сорвав передачу Дофельда в руки правосудия, он будет им только благодарен. Но затем, одна новая мысль заставила его резко распахнуть глаза и выпрямиться, пробрала леденящим страхом до самого нутра. И мысль эта была: пираты. Ведь и они вполне могли напасть на одинокий корабль, рассчитывая на лёгкую добычу! И если Дофельд угодит в лапы к ним… Для любого человека, чьё детство прошло в Неизведанных регионах, истории о нападениях пиратов были не детской страшилкой на ночь, а самой что ни на есть настоящей, пугающей, ужасной реальностью. И Дофельд прекрасно знал, что его ожидает (если только кто-нибудь милосердно не убьёт его сразу, на месте, но рассчитывать на милосердие в случае с пиратами, как правило, не приходилось) — рабство. Он, правда, не был достаточно юным и смазливым, чтобы подойти на роль раба для удовольствий, но и участь домашнего слуги или невольника в шахтах тоже представлялась ему кошмарной. На то, что пираты, заполучив его, даже выяснив, кто он такой, захотят сами отвезти его в Центральные миры, чтобы получить вознаграждение, надежды было мало: большинство из этих людей также находились в розыске, встреча с представителями правопорядка закончилась бы заключением или казнью для них самих. Звёзды, звёзды, неужели ему придётся пройти и через это?! Неужели всё закончится даже не смертью от рук бывших повстанцев, а рабством, которое будет страшнее смерти? В ужасе Дофельд сумел даже подняться на ноги, и, спотыкаясь, заметался по своей маленькой камере, но никаких средств самозащиты, ничего, что можно было бы использовать в качестве оружия, разумеется, не нашёл. Даже стены камеры были гладкими, так что нельзя было хоть кусок обшивки от них оторвать. Между тем, снаружи послышалось шипение отъезжающего в сторону люка, — значит, пираты смогли состыковать свой корабль с кораблём наёмников… — и в коридоре загремели выстрелы, а после снова послышались крики и отчаянная ругань охотников за головами. А потом и голоса, и стрельба смолкли и всё затихло. И когда эту гнетущую, звенящую тишину по ту сторону двери нарушил звук чьих-то шагов, то Дофельд понял, что пропал. Этот кто-то — пират, наверняка пират! кто ещё стал бы именно захватывать, а не уничтожать корабль? — судя, по звукам, по очереди открывал двери в каждую каюту и осматривал её в поисках добычи. И шаги его звучали всё ближе и ближе… Дофельд попятился прочь от двери, к которой прижимался ухом и щекой, слушая звуки короткой схватки, пока не упёрся спиной в противоположную стену и не съехал по ней вниз на подогнувшихся, враз ослабевших ногах. Приказал себе немедленно прекратить трястись и встретить свою судьбу лицом к лицу, с гордо поднятой головой, как подобает мужчине и офицеру. Гранд-адмирал Слоун, капитан Фазма, генерал Хакс, которыми он восхищался, никогда не боялись ни опасности, ни испытаний, ни смерти, и Дофельд тоже не станет трусом в последние мгновения своей почти свободной жизни… Но когда дверь в его камеру с громким шипением начала отъезжать в сторону, он не выдержал и крепко зажмурился, сжался в комок, уткнувшись лбом в колени и стиснув дрожащие руки в кулаки. Дверь открылась и кто-то невидимый переступил порог. Остановился на секунду, а затем приблизился и присел напротив Дофельда — он ощутил это даже с закрытыми глазами, по движению воздуха, заслонившей свет тени и чужому дыханию прямо перед собой. Возникла пауза, во время которой пират, видимо, растягивал удовольствие от созерцания ужаса своей жертвы, поскольку он не спешил что-либо предпринимать. Должно быть, он хотел, чтобы Дофельд посмотрел на него сам, но тот только сжал зубы и упрямо зажмурился ещё сильнее, отказываясь возвращаться к жестокой действительности. А потом голос, который он не думал когда-либо услышать вновь, произнёс: — Здравствуйте, Дофельд. Он вскинул голову так резко, что ударился затылком о стенку позади себя. Перед глазами тут же вспыхнули яркие точки, и Дофельд зашипел от боли, как разозлённый лот-кот, но быстро заморгал, чтобы увидеть прямо перед собой… генерала Хакса. Тот выглядел иначе, не таким, каким его помнил Дофельд: гражданская одежда, посвежевшее, а не болезненно бледное и осунувшееся лицо, никаких тёмных кругов под глазам и совсем другая причёска… Но это совершенно точно был Армитаж Хакс — его генерал, его кумир и первая юношеская любовь, его обожаемый командир. Он перехватил мечущийся взгляд Дофельда и улыбнулся ему, мягко, чуть ли не ласково… И сердце Дофельда сжалось от боли. Потому, что генерал Хакс был мёртв — он никак не мог сидеть сейчас напротив него и улыбаться ему, такой непохожий на самого себя, хоть и отрадно здоровый, даже счастливый с виду. А это значило… — Я умер? — спросил Дофельд. — Умер и не заметил этого? Возможно ли это? Мог ли он не заметить, не успеть осознать, что произошло, в момент собственной смерти? Если, к примеру, корабль всё-таки взорвался, конец должен был наступить очень быстро, в доли секунды, не так ли? И Дофельд всегда считал — и, в какой-то степени, утешался этим, — что ещё встретится со своим генералом, ну, по ту сторону, что они, в итоге, окажутся в одном месте, объединённые общими деяниями. Правда, оставалось неясным, почему генерал Хакс так сильно изменился. Но, может, здесь — где бы оно ни было, это «здесь», — такое в порядке вещей?.. — Что? — генерал Хакс озадаченно нахмурился. — Нет, Дофельд, вы живы, и я тоже. Видите? Он протянул руку и осторожно накрыл ею ладонь Дофельда. Тот послушно опустил взгляд — оказалось, что он успел судорожно, до побелевших пальцев, вцепиться в собственное повреждённое колено, и даже не почувствовал боли. Его пальцы медленно расслаблялись под ладонью генерала Хакса, и, помимо явственной теперь боли в ноге, Дофельд чувствовал также прикосновение, вес и тепло его руки. Но это всё равно не могло быть правдой, никак не могло! Дофельд ощутил, как его глаза быстро наполняют злые, колючие слёзы. Армитаж Хакс умер, его убил предательский, подлый выстрел генерала Прайда на борту флагмана флота Первого ордена, в небе над планетой Императора, Экзеголом — и рядом не было никого, кто мог бы его спасти. Он погиб, а вместе с ним погиб Первый орден, и они, оставшиеся офицеры, мстили за него и умирали сами, пытаясь свершить эту месть, только всё это не имело никакого смысла, они только сгубили сами себя и то, что ещё оставалось достойного, чистого в самой идее Первого ордена… А генерал Армитаж Хакс как был, так и остался мёртвым, никакая месть, никакое бессмысленное насилие не могли вернуть его к жизни. А значит, не мог он, не мог сейчас сидеть напротив и смотреть на сотрясающегося в сухих, беззвучных рыданиях Дофельда с тревогой и состраданием в глазах, он просто не мог! Существовало ещё одно объяснение происходящему, и оно было страшнее, гораздо страшнее возможной внезапной смерти. И объяснением этим было… Безумие. — Значит, я сошёл с ума, — констатировал Дофельд с удивившим его самого спокойствием. — Рехнулся от страха и теперь вижу вас. Воображаю, что вы каким-то чудом остались живы и явились сюда, чтобы спасти меня. Как будто такое возможно, ха-ха! Свободной рукой он потянулся к, похоже, потерявшему дар речи генералу и весьма фамильярно ухватился за рукав его куртки. Потянул его вниз, разминая пальцами кожу, и отпустил, заодно мазнув подушечками по широкому, кожаному же браслету, плотно обхватывавшему тонкое запястье генерала — ещё одно доказательство его сумасшествия, поскольку генерал Хакс совершенно точно никогда не носил никаких украшений.* — Ощущается до жути реальным, — пробормотал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к своей прекрасной галлюцинации. — С чего только я его так вырядил? Мне же всегда нравилось, как красиво сидел на нём мундир… — Ох ты ж крифф, — выругался воображаемый генерал. Щёлкнув пальцами у Дофельда прямо перед глазами, он заставил его вновь сосредоточиться на себе. — У вас шок, капитан, я понимаю. Но если вы как можно скорее не придёте в себя, то, боюсь, можете и правда тронуться умом. Ещё раз, Дофельд, слушайте меня внимательно и осознавайте: я жив. Прайд стрелял в меня, затем приказал бросить моё тело в мусоросборник, но я выжил и сумел выбраться оттуда. Затем… ну, много чего случилось, сейчас не самое подходящее время для рассказа. Но суть в том, что я жив и вы живы и с ума не сошли. С вами всё будет хорошо, обещаю. Дофельд медленно, заторможено моргнул. В голову словно набили ваты, голос генерала звучал то громче, то тише, словно издалека — похоже, у него действительно был шок. Думать было тяжело, сложно, но он старался, он очень старался осмыслить услышанное. Ведь генерал Хакс сказал ему, что он выжил и что с ним, Дофельдом, всё в порядке, что он будет в порядке — а Дофельд так привык ему верить, так хотел ему верить! Звёзды, и даже его голос звучал так знакомо, так по-настоящему… — Смотрю, они вас не щадили, да? Мерзавцы, — тем временем генерал принялся осматривать его на предмет полученных травм: быстро ощупал его плечи, руки и бока, задержавшись на рёбрах, скользнул руками ниже, к распухшему колену и, наконец, вернулся назад к голове. Взяв Дофельда за подбородок, он покрутил его голову вправо-влево, коротко гневно выдохнув при виде разбитой нижней губы и большого синяка на челюсти, и снова внимательно всмотрелся в глаза, проверяя, как понял Дофельд, реакцию на свет. — Сотрясение если и есть, то небольшое, — резюмировал он, выпустив подбородок Дофельда. — Пара рёбер точно сломаны, челюсть, кажется, тоже травмирована, и ещё мне совсем не нравится ваше колено. Но всё это поправимо, — он снова скупо улыбнулся. — Жить будете, капитан Митака. Слава всем звёздам, вы будете жить. — Если вы настоящий, сэр, — осторожно, медленно, с трудом выстраивая слова в предложения, начал Дофельд. — Если вы на самом деле здесь, и я не сошёл с ума… то как вы меня нашли? Корабль был в гиперпространстве, а я никому не посылал никаких сигналов о помощи… — Мы были на планете Сорин. Я зашёл в одну лавку и случайно услышал, как жена хозяина… Джела Монка или Морка, не помню точно, говорила ему, что вас схватили охотники за головами, — услышав это, Дофельд сразу же встрепенулся, даже сел ровнее, внимательно, взволнованно глядя на генерала Хакса. — Точнее, она только имя ваше назвала, и ещё сказала, что давно надо было перевезти вас из города на ферму, где безопаснее. Но я сразу понял, что речь идёт именно о вас. — Но корабль?.. — переспросил Дофельд, страшась поверить отчаянной, безумной надежде. — Как вы… То есть, да, у нас была технология отслеживания кораблей в гиперпространстве, но она была утрачена вместе с Первым орденом, и никто после так и не смог… — А кто её придумал, эту технологию? — перебил его генерал. Лицо его приобрело хорошо знакомое Дофельду выражение сдержанной гордости. — Кто высчитал нужный алгоритм, а, капитан? Конечно, у меня уже нет ресурсов Первого ордена, но голова-то на плечах осталась! Да и надёжных, безопасных маршрутов к Центральным мирам, которыми могли воспользоваться не желающие отдавать свою добычу в руки пиратов охотники за головами не так много, так что мне не пришлось просчитывать целую кучу вариантов. Он вдруг замолчал и тяжело вздохнул, а его лицо из довольного стало хмурым, виноватым. — Простите меня, Дофельд, — сказал генерал Хакс, вновь накрыв его руку своей, крепко сжав его пальцы. — Я не знал, что вы тоже выжили, и понятия не имел, где вы и что с вами происходит. В противном случае, мы, конечно, пришли бы на помощь гораздо раньше. — Мы? — переспросил озадаченный Дофельд, поморщившись от ноющей боли в челюсти, только усилившейся из-за того, что он говорил. Но его вопрос практически полностью заглушило бодрое, громкое: — Ну привет, Митака! Он поднял взгляд — в открытом дверном проёме, облокотившись об него одним плечом и скрестив руки на груди, стоял Верховный лидер Рен. Тоже одетый в гражданское, с более длинными, чем помнилось Дофельду, волосами и, ясное дело, без шлема, зато с широкой, нахальной ухмылкой на губах. Он также выглядел весьма реальным и, похоже, был жив-живёхонек, как и генерал Хакс. «Конечно, почему бы и нет? — подумал Дофельд, у которого попросту не осталось сил ничему удивляться. — Верховный лидер Рен на пару с генералом Хаксом явились мне на выручку. Совершенно нормальный день, ничего особенного». — Верховный лидер Рен, — вежливо поздоровался он на полном автопилоте, как говорили в подобных случаях знакомые пилоты СИД-истребителей. Верховный лидер поморщился: — Прошу, просто «Кайло» или «Рен». Ты как вообще, Митака? Похоже, тебя тут здорово отделали. — У него сломаны рёбра, травмированы нога и челюсть и, возможно, есть сотрясение, — вмешался генерал Хакс. — Это только то, что я могу сказать сразу. И ещё он, разумеется, шокирован. Не думаю, что Дофельд сможет идти самостоятельно. — Я могу его понести, — немедленно с готовностью вызвался Верховный… просто Рен. Если бы Дофельд ещё был в состоянии изумляться, он бы изумился этому. — Кстати, те наёмники никому не передавали сообщений о Митаке, я проверил. Видно, хотели сделать сюрприз, — он фыркнул и подошёл ближе. — Кстати-кстати, они все мертвы, это я тоже проверил. Ты сегодня разил наповал. — Они хотели продать моего адъютанта властям, словно животное на рынке, — возмущённо откликнулся генерал, поднимаясь, чтобы пустить Верховного… просто Рена к Дофельду, — и ты думал, я стану их щадить? Никогда. — Ого, да ты в ярости! — восхищённо хохотнул Рен, наклоняясь, чтобы просунуть руки под плечи и колени Дофельда. Генерал Хакс одарил его тяжёлым взглядом, и он поспешил уточнить: — Я не жалуюсь, если что. Гнев всегда был тебе к лицу, мой генерал. Дофельд наблюдал, как генерал Хакс закатил глаза — но губы его при этом дрогнули в улыбке, — и как он быстро коснулся плеча Рена, прежде чем первым выйти из камеры, возглавив тем самым их маленькую процессию. Что-то было в этом прикосновении, в самом его факте, как и в улыбке, которой ответил ему Рен, как и в тоне, с которым он назвал генерала «мой генерал» — что-то такое странное, непривычное, никак не вязавшееся в сознании Дофельда с Армитажем Хаксом и Кайло Реном… Но прямо сейчас он не мог как следует осмыслить увиденное и услышанное. И Дофельд позволил своей тяжёлой, гудящей голове опуститься на плечо Рена — к счастью, очень, очень реалистичное, твёрдое плечо, ведь всё происходящее по-прежнему казалось каким-то диким сном, — и закрыл глаза. Последней мыслью, пришедшей ему на ум, прежде чем он медленно погрузился в беспамятство, было: похоже, он ошибся, когда решил, что потратил впустую свой шанс на новую жизнь. На самом деле, свой второй шанс Дофельд Митака получил только сейчас.