***
Цири ищет спасение в сказаниях, оставленных кем-то потрёпанным сборником в комнате их гостиницы, стараясь перебить пронзительный свист собственных мыслей. За дуги внутрь гнутые страх взобрался пристыженно, отказываясь выскабливаться, покуда в памяти свежи выражения лиц нападавших, болью неимоверной искорёженные.***
— Почему мы ушли ни свет, ни заря? — сотня схожих вопросов, заданных с момента скоропостижного ухода из корчмы, убранство которой хуже конюшни в обнищалой деревушке, но хоть присутствовали кров и пища, сиротеют без объяснений. Неспешный цокот копыт по, казалось, не имеющей ни конца, ни края просеке, размеренное покачивание и неизменное «хм–м–м» с его стороны. Кутается в ткань велюровой накидки плотнее, опаляет дыханием горячим оледенелые пальцы, желая отогреться, но ветер западный и воздух по-весеннему прогрет палящим солнцем. Мужчину перед собой она впитала гравюрой, до мельчайших деталей: от количества заклёпок на обмундировании до созвездий из неисчислимо-бесконечных шрамов, что виднеются, когда не сокрыты одеждой. — Может, хотя бы ответишь, куда мы идём? — унять внутреннюю дрожь удаётся не сразу, как и помыслы об ошибочном предначертании судьбы. — Прямо, — металлический хлад в голосе басовитом едва ли разнится с рыком звериным, что грозным ликом выплавлен на обороте стали серебра медальонной. Шаг замедляет, вдаль всматривается, минуя встревоженно-сведённые светлые брови княжны, отчего-то устремляясь на верхушки деревьев, чьи раскидистые пышностью кроны овеивает тёплое дуновение любовно, бережно; по-отцовски. Природа никогда не навредит себе, не сбежит от участи, каковой бы та не являлась — губительной и сокрушающей, несущей хаос и смерть или же благодатной, буйно раскрашивая мир дивными красками. Лишь подчинится неизбежному. — Зараза. Львёнка душит чудовище давящей пустотой и чернильной стужей. Нити вплелись глубоко за гранью людского понимания в неё тогда, в том злополучном лесу на рассвете сквозь касания незнакомца. Сознание ведьмака недосягаемо ей и потому клятвенное обещание стать нечто большим, куда боле значимым, чем Предназначение или когда-то взятое на себя «право неожиданности» остаётся при нём.***
Цири спит с открытыми глазами, крепко прижимая стащенную где-то ложку к груди, пусть та оловянная и погнута в нескольких местах, но сослужит, какую-то бы ни было службу, да только монстры её иллюзорны. Из плоти и крови только — Геральт из Ривии.***
Оба бегут в противоположные стороны, не щадя своих конечностей, забыв, что земля круглая и вскоре впечатаются, и чем поболе они разгоняются, тем только крепче врастут друг в друга, увязая безропотно, бесповоротно.***
— Кто к нам пожаловал! — режется тишина сельчанином-выпивохой, осмелившимся подойти опасно близко. — Чтобы ты не делал, тебе никогда не отмыться от содеянного, — лавирует на тонком льду нечеловеческого терпения, — Мясник из Блавикена. Следом за головою отрубленной всякой бесовской твари народ легенды слагает, кровь леденящие и отвращение вызывающие наряду с ненавистью неприкрытою и тайным восхищением. Из уст в уста ходят они, обрастая острыми, как скалистый архипелаг, снегами занесённого Скеллиге клыками, и когтями, простилающими до растянутой облаками выси, истину за обочину низменно швырнув. Обратно к львице из Цинтры девчушке белокурой хочется, под крыло родительское шмыгнуть и словам ласково-утешительным внимать, заботою и теплотой окружённая. Мимолётом утирает влагу солёную, что подступила неуместно и за спину исполосованную юркает. Дрожь на кончиках тонких пальцев отрезвляет ведьмака, взрывной азарт кулачного боя тушится именем его, застывшим на губах бледных. — Не обнажай меч, если не готов распрощаться с жизнью своей никчёмной, — ядом выплёвываются речи высокопарные, уберегая историю от цикличности. — А теперь прочь с дороги! Удар приходится исподтишка: трусливо, подло, в затылок. — Никак вы, блядь, не научитесь! Неминуема порой неизбежность.***
Сначала камнями кидаются слепо, а после о помощи просят слёзно. Тварь безобразную вымалывая убить, подкупив за деяние мешочком увесистым, но затем лишь большим чудовищем нарекают.***
На севере давно уже свирепствует лютые бураны, предвестники грядущей поры морозной и ночи стали изрядно промозглыми по мере приближения странников к цитадели, что величалась Каэр Морхен. Просёлочные дороги вымывались затяжными ливнями и были непригодны для прохождения, нешуточно стопоря их. — Тебе не помешало бы улыбаться, — поддевает колким на остроту языком, растирая онемевшие конечности. — Знаешь, чтобы не ночевать под открытым небом в ненастную погоду. Бьющие в лицо капли обжигают холодом и мешают взору, размывая очертания. Дерзость, что слетела с её синеватых, словно лепестки василька в стальном сиянии полумесяца губ, вонзается с филигранной точностью. — А тебе не забывать о перчатках, княжна. Ответу Цири дивится сильнее, чем протянутой кожаной вещице. Удобства в них мало: грубоватой отделки, на стыках потёрты и местами прорехами разошлись, не по размеру, вольному ветру резвиться вдоволь позволяя. Изнеженной про себя он окрестил королевскую особу, выслушивая не раз капризы ребяческие, к детским выходкам притерпелся и потому благодарности во взгляде молчаливом толику удивлён. И лишь слегка вздёрнутые брови выдают его. У дома с сиротливой свечой за окном, без надежды они останавливаются. Промокшим насквозь, изнемогшим долгим скитанием в поисках прибежища двери отворяет старуха сгорбленная; на лицо сварливая. — Не доверяю я тебе, ведьмак. Старик бы мой ужаснулся, пусти я вас за порог свой, — свирепой казаться хочет, но испуг неописуемый за мутными склерами пляшет. — О вас, ведьмаках, не лестно отзываются. Вы — не чудища, но и от человека в вас мало. Взглядом Геральт утыкается в фигурку крохотную, что рядом стоит, судорожно переминающуюся с ноги на ногу, с локонами пшеничными и влажными от непрекращающейся измороси, которых капюшон не оберёг. Под маской толщённой эмоции зашевелились, уголки поджатых губ вверх притянув, и заговорил седовласый: — Прошу, не откажите нам в любезности.***
Затхлый воздух оседает в лёгких болезненно, Цири откашливается после каждого вдоха, но дрянь эта не проходит. — Не знаю, что лучше: спать на голой земле под дождём или в смердящем сарае со свиньями и полудохлой клячей? — давится то ли бранью, услышанной в местах явно не для юной леди, то ли обидой и негодованием за неимением приличного ночлега. Удручённый вздох утопает под её грузными речами. Дощатый потолок укрывает от непогоды, а лежанкой служит сено — большего и не надо. — Спи, — пригвождает девчонку к месту, не дав закончить гневную тираду, — Цирилла. Геральту нужны ответы и Йен. Он устал от неизвестности и глупых выходок. Веки наливаются свинцом, и грёзы прошлого окутывают его ароматами сирени и крыжовника, прежде чем тихое «прости» достигнет ушей, не замеченным останется и стыдливый румянец, что вспыхнул кармином на обветренных щеках. Сожаление во взгляде мерцающих в полумраке малахитов проскальзывает, растерянностью сменяясь после. Сложатся оригами улыбки из требовательных губ мужских, спиною тепло чужое на грани миров ощутив.***
Истает иней пунктиром пьяным на витражах девичьего сознания и хватка переломанная чудовища инфернального, львёнку, поболе не кажется такой удушающей и ужас наводящей.***
Былое встречает опустошённой угнетённостью, полынной горечью и тоскливым завыванием. В неприступных некогда стенах поселились призраки, но опасаться их не стоит — они лишь эфемерные воспоминания, что затрагивают струны души, исполняя мелодию: в одни дни бравадно–ритмическую, в другие — отдалённо–скрипичную, грусть навевающую, порою тихую, стеклянно-рассекающую в прах. Вдохнуть жизнь в обездушено раскуроченную крепость, что у подножия скальных пик веками мостилась, у ведьмака получается куда лучше, чем вразумить молодую княжну не выходить в одиночку за пределы оной. Приход зимний стужи и нечастые визиты гостей сыграли ему на руку, постепенно разбавляя образ тюремщика, коим, нарекла его чересчур заносчивая девчонка. Геральт не знал, что делать с детьми, а особенно с таким норовистым складом характера как у Цириллы. — Тебе, может, сказку прочитать? — спросил однажды, за чаркой другой её. В дни, такие как этот: с дымящим камином и метелью за окном и тишиной вязко–гнетущей, мрачно–одержимою, что серебреным мечом не располосовать, в зале обеденном время им нравилось коротать. — Мне тринадцать, а пять. — Хм... — колкость, что начинается с «ох ты ж ебать» в глотку заталкивается ячменно–бодяжным. Разницы особой не усмотреть, он силится, покуда взгляд злостью искрящийся не вырезает отрывками воспоминания забытые. Львёнок из Цинтры сильнее на мать стала походить: вольность пришпилена еловой кромкой замысловато вдоль радужки, вздорностью прорисован острый подбородок, упрямые скулы мягкой женственностью оттенять намериваются вскоре. Под взором его пронизывающе–блуждающим ей неуютно, совесть растревожилась и эхом отдаются отголоски тенором высоким. — Для детских сказок я уже взрослая, — откладывает непринуждённо талмуд, ранее от скуки листаемый, — но ты можешь поведать историю о монстре, самом устрашаемом и смертоносном, который тебе только встречался. — С давних пор самым страшным врагом для людей был вовсе не чужеземец, а сосед, — сурово изрекает, но отчего-то идёт у неё на поводу. — Хорошо. Золотом расплавленным отливают слегка спутавшиеся пряди, на лице застыла безмятежность, смягчая строгие черты и на миг, он сочувствует бедолаге, который сердце ей отдаст. Нетвёрдой поступью хмельною к ней шагает, в томительном ожидании, что выкручивает его изнутри, читает малейшие подёргивания плеч хрупких, опасаясь намёка на непреодолимый ужас перед ним. Теряется на перепутье и застывает, словно паук в вечном янтаре времени: перешагнул перевалочную скамью конца пути, но так и не дошёл до апофеоза. Взглядом колющим высекает из кустистых теней возвышающийся над ней силуэт и в мгновении распростёрто-вытянутом, пока ведьмак примащивается на устеленном старинным гобеленом полу подле подлокотника дубового кресла, рассыпается сонмами не тлеющих допущений. — Скрытый из Туссента. Он едва не поплатился жизнью за свою неосторожность, наивно полагая, что высший вампир — один из древнейших и опаснейших существ, которые когда-либо жили на Континенте со времён Сопряжения Сфер, станет помогать ему. С появлением мятежной принцессы в бой к бою прозябании, скрашиваемое перевалами от койки до другой с остановками на выпивку, Геральт научился дорожить мгновениями. В иссечённой, грубоватой, угрюмой натуре им отведён отдельный стеллаж с красочными, словно светящиеся в ночи светляки, пленённые в хрусталь колбы, воспоминаниями. Рассказ с мастерством искусного ткача вплетает виртуозно в запутано-причудливый узор почерневших стен терпкой хрипотцой с медовым созвучием, в то время как тонкие пальцы с пьянящей леностью вплетаются в пепельные нити, перебирают с притворно–приторной небрежностью, что сладостью тягучей сознание его обволакивает.***
Всё-таки что-то неуловимое витает в подобных вечерах: необычайной лёгкостью наполнены думы, упоение моментом вырисовывается глуповатою улыбкой на лице и за грудиной неугасаемым огнём теплится далёкая, недосягаемая, в точь мерцающие на небе точки в безоблачную ночь, надежда, что незыблем будет этот миг.***
Хранит зеницей ока взятые жестом доброй воли ветхие перчатки, откладывая в долгий ящик возвращения, пока подбирает слова признательности и подходящий момент, но те так и не находятся, и в минуты печалей, чья длительность порой далека от правды объективных исчислений, согревается сердечной теплотой, что вложил ведьмак промозглым днём.***
Львёнок из Цинтры по кровати мечется, исступлённо спасения от преследуемых размыто ликов полуночных химер выискивает, глотку раздирая в крике безмолвном и конечности заломив до углов противоестественных, под веками сомкнутыми разрушенные миры непрестанно созерцает. Боль такого рода Белый Волк никогда не испытывал: ни одно серьёзное ранение не причиняло подобного, ни одна тварь нечестивая внутренности сродни этому не искорёживала–разрывала–выжигала, ни испытание травами и мутагены не повергали его в безумие безудержное и дикую агонию, безвольной слабостью всего его пронизывая. Достучаться до неё седовласый не порывается, знает, что лишено всякого смысла. Кошмары прогнать никто не смог, да и магия тут бессильна, чародейство Меригольд не вызволило кроху из видений алармистских, только жар прохладной ладонью та укротила и лаской материнской убаюкала. — Я могу забрать Цири, обучить всему, — не вопрос, а лишь сухая констатация факта. — Геральт, со мной она будет в безопасности, ты же знаешь. Суждения об ошибочном Предназначении подпитываются с каждой его провальной попыткой страдания воспитанницы унять, решения свои под сомнения поставив. С чего он — ведьмак, охотник за головами, решил, что сможет заботиться о ком-то, помимо себя? И потому он молчит, взгляд отводит в сторону, будто мысли свои способен скрыть от чар колдовских. «— Не отпускай меня!» — истошно вопит, замурованная в бренно иллюзорных миражах, что в прах стёрты из летописей.***
— Ничего не выходит, — заиграло желваками на скулах заострённых смертельное отчаяние. — Нужно было позволить Трисс… — слова не подчиняются; больно думать об этом, а вслух произносить тем более, — Калантэ меня бы заживо освежевала, увидь, что творится с её любимицей. Пламя свечи слабо полыхает, отбрасывая причудливую рябь по диковинным росписям уцелевшей комнате юго-западной башни. За окном завывают скорбную песнь бури, укачивая юную княжну на руках дядюшки Весемира. — И права была бы! — голос натянутый звенящей струной. — Тебе удаётся принести ей покой, даже у этого придурка, с языком как бритва и ублюдской ухмылкой на всё ебло получается. — Иди сюда, Геральт, — напевает мягким шелестом осенней листвы в сумеречном закате. — Я укачиваю Цири, как это делала её мать. Вкладывает старый оробелого львёнка в коконе из простыней в руки другого ведьмака, заботливо оставляя воздушный поцелуй на светлой макушке. Груз ответственности ложится на могучие плечи, придавливая непосильной тяжестью к Тартару, геенне бесовкой. — Разговариваю с ней, как это делала её мать, когда та была в утробе. Держит в объятиях куклою антикварной, что вот-вот сколами бледно–лиловыми фигурно разветвится, перестарайся Геральт слегка, да только суть его сотворена для сражений и убийств и потому выискивающее к Весемиру вновь обращается. — О чём? — растерянностью тлеют впервые в жизни, видавшие слишком много янтарные глаза. Вздрагивает от малейших её шорохов и подскакивает от рассекающих вскриков, что незримо распарывают зарубцевавшиеся ткани, проникнув излишне глубоко, ставят нетленно стигмы. Дрожащими, непослушными пальцами судорожно разглаживает линии горьковато–изломленные на исхудалом лице и против часовой водит вдоль хрупкой спины прерывисто, теряясь в завихрениях. — Мне-то откуда знать, Геральт! Сам придумывай, твоё же Предназначение.***
Ночь за ночью безустанно выпрямляет скрученные в обратную сторону суставы, треск дробью в собственных отчётливо различая, слова без устали нашёптывает, порою не всегда к месту подходящие, не зная, кто в них больше нуждается; маятником с ней на руках раскачивается, крепко к себе прижимая тельце ослабевшее и жемчуг, кристально-чистый, в лунном переливе мерцающий смахивает; запутавшийся в конец, где начинаются её слёзы и заканчиваются его.***
Колыбельную чудовище из пасти протяжно–вяжущую извергает, распетую скрежещуще–басовито, но львёнок носиком влажным в искривлённо угловатую грудину демоническую упирается, блаженно мурлыча вслед. Чудовище когти плоть секущие втягивает, подушечками мягкими по хребту льняному чарующе замысловато скользит, шероховато обещание «всегда рядом быть» выводит; безоговорочно верит львёнок тому, кто лаской усыпляет её демонов ночных. Мрак чернильный винтовой каймой серебрится под сполохами глянцевыми и дыханием раскалённым мертвецки–белый хлад испепеляется, возрождая на извечном пустыре весну.***
— Я не прогуливалась по лесу! — уязвлённо складывает руки поперёк груди, заливаясь пристыженным румянцем; сырой от росы чернозём подковыривается мыском ботинка. — Я… Если бы он только мог посадить маленькую бестию на цепь точно непослушную дворняжку, что постоянно норовит вляпаться в неприятности или на худой конец запереть в её собственной комнате, — кто знает, от скольких проблем это его бы уберегло. Но Геральт не надзиратель–палач, а Цири — не цербер, хоть и изредка по ней ремень в углу тоскливо плачет. Под взглядом чересчур упрямым, непокорным, донельзя дерзким сдаётся, вновь задавая свой вопрос, остановившись посреди безудержно зеленеющей хвои. — Хотела одним только глазком увидеть скального тролля, — слетает наивной простотой с обиженно-надутых губ. Хватка стальная неистово–отчаянная, от которой оттеняющие фиолетовым отметины волнистыми штрихами на покатых плечах вырисуются позднее, ровно, как и сожаление, что отпечатается следом на понуром мужском лице. Сокрушаемый неуёмным гневом и возмущением необузданным от беспечности и легкомыслия едва себя сдерживает, дабы дурь внушённую повесой безалаберным, Ламбертом в простонародье именуемым, не вытрясти из неё тотчас. — Какого х... изволь спросить, ты... — металл в голосе плавится накалённой до предела злостью, обнажая незнакомое ранее чувство. Жгучий холод терновником воровато цинично опутывает полое, бьющееся нечеловечески, сердце ведьмака, отбрасывая звенящий ужас на солнечные блики его цветастой радужки. И перед мигом, когда земля уйдёт из-под её ног, а прижатой к нему щекой она ощутит, как мужские рёбра трещат изнутри, ломаемые снедаемым всеобъемлющим страхом, Геральт ужаснётся силе зародившейся привязанности к маленькой девчушке с россыпью золотистых веснушек. Впрочем, порой не лишним будет нацепить короткий ошейник на королевскую особу, мелькает заманчиво мысль на подкорке сознания, пока заученное до скрежета зубов нравоучение об опасности здешних мест вычеканивает. — Так научи! — бросает ему в спину, ведомая им по узкой тропинке в пристанище, что домом иногда звалось. — Научи меня драться, уметь постоять за себя! Княжна не должна держать в руках меч или охотиться за грифоном за горстку крон, в награду предлагаемых кучкой крестьян. Не такой жизни он хотел бы для неё, но и иной дать не может и потому ответ всегда твёрд и неизменен: — Нет.***
Цири давится обидой и горечью досады, из раза в раз продолжая вставать с колен, чтобы спустя пару секунд вновь оказаться на них. Глотает колкости и насмешки не знающего жалости наставника, чьё высокомерие уступает только её упрямству. И старается не потеряться в чертогах ведьмачьей идеологии, не слиться с пресной карикатурою цинизма, под чёрствой желчью выжженных чувств не погрестись. — Не хочешь обучать — и не надо, сама справлюсь! — за оскалом боль и слёзы прячет, кулаком в грудь его бьёт хлёстко. Геральт ждёт–выжидает, в тени древа раскидистого нежась; дожидается, когда истлеет в еловом пигменте её пронзительно завораживающих глаз неукротимый запал. Терпения ему не занимать, да только отчего-то полыхает сердцевина полая, когда другой заместо него ремеслу наставляет. И всё же, пальцы, вывихнутые на тренировках, беспрекословно вправляет, настойками травяными бережно порезы и ссадины обрабатывает, эликсирами унявши ломоту; иного никого близко не подпускает, будто от одного его целостность её зависит.***
Низкий и тяжёлый, фосфором пропитанный воздух покалыванием по коже рокочет. Биение в клетке грудиной отчаянно выколачивает закалённые костяные прутья, оглушая в пору летнего штиля раскатами громовыми. Сужается действительность в покоях далёких для королевской вельможи до расстояния вытянутой руки, что тесно им становится наедине. Ощеривается тотчас мнимой прытью, с вызовом в бока ладони упирая, и скачущим ломано рявканьем верещит, возомнив себя рослой львицей. Горделиво закидывает острый подбородок и взглядом безрассудно–прямым, колючей пестротой дерзости жалит. — Ты не можешь мне запрещать! Развернувшееся перед ним представление взъерошенного против шерсти львёнка из Цинтры забавляет. Озорной усмешке противится, но изгибаются губ уголки предательски, изобличая ведьмака и, прежде чем скользнёт с тонкой каймы девичьего рта гласным подозрением, выдыхает близь её лица лукаво: — Разве, Цири? За дверью заклятием запечатанной задыхается она от возмущения, которое он себе дозволил, предпочитая о природе рдеющего на щеках румянца не размышлять. Гулко крики разносятся по крепости Каэр Морхен, отскакивая от замковых стен бранным эхом задетой гордыни, чьё безрассудство кличем боевым подстрекает первого повстречавшегося на пути чудовища линчевать. Белому Волку знакомо страстное до крови монстра на руках желание и не намного был старше, когда окропился той, но, — это Цирилла, дочь принцессы Паветты и князя Дани, — хоть и с каждым днём всё больше в ней от Геральта. И оттого суждения касательно дитя, рождённого под сенью Предназначения туманны и бесформенны, сбивают с толка и запутывают размытыми вероятностями; быть может, по–прежнему уклонятся он от неизбежного рока судьбы.***
Приступы возвращаются к ней с приходом длинных, беспросветных ночей, пронизывающих северных ветров и ноющих болей внизу живота. Тренировки ужесточаются, синяки проходят дольше, а появление старой, но хорошо знакомой ведьмакам в том или ином столетии чародейки, разбивает оттаявший пёстро–витражный калейдоскоп. Режется всячески об некогда радужный, нынче не более чем померкший осколок аметиста в попытках почина шаткой, уязвимой, ломкой мозаики, внутренним миром для них уединённо служившим, но непокорная порода лишь оцарапывает заточенными срезами, оставаясь неподвластной. Ступает Мясник из Блавикена босо точно по вычурно цветным стекляшкам, резь в стопах из виду предпочитая упустить, летя алчущей пчелой на сладкое благоухание сиреневых лепестков и налитого сочностью пухлого крыжовника. Ей пятнадцать и безопасность цитадели теснит позолоченной клеткой, пределы ломают развитую мастерством ипостась и душат нехваткой свободы, как когда–то мучительный хват чудовища свирепого. Свои годы сбили его с толку неувядаемой чередой нескончаемых времён, затирая восприятие мутировавшим обострённым выживанием, притягивая к неволе неприступной защищённостью.***
С первыми лучами практикуется вплоть до изнеможения на подвесном мосту, отрабатывает удары с чучелом до кровавых мозолей и растяжений связок после полудня, и зачитывается до поплывших строк в непроглядном полумраке, пока фитиль огарка свечного не дотлеет на прикроватном столике. Разговорить за трапезой чародейку силится, но лишь взгляды предупреждающие на себе исправно ловит, которые «не трожь, моё» вопят громогласно. Блуждает по лицам знакомым в поиске того единственного, что покой дарил когда–то да только отвёрнуто оно собственнически руками умелыми с ногтями окрашенными в коварный изысканно–чёрный. Истории о монстрах канули в лету, интерес, перелётной птицей унося, так он решил для себя в один из дождливо–тоскливых вечеров с дымящимися в камине клубнями смога, когда уклончиво прозвучал её ответ. Для него ситуация являлась истинно таковой, для девушки — ушёл на середине, недослушав лирику души. Однажды, Геральт сумел усмирить жуткие сновидения и потому теплится внутри надежда, что он сможет повторить содеянное и в этот раз. Тогда он услышал её, — сейчас же — глух и нем к мольбам, предпочитая иной голос. И слишком часто обжигается о пренебрежение в солнечных, но не греющих золотистых глазах, что устремлены в одном лишь направлении — к ней.***
Львёнок упрям и своенравен и сдаваться не любит, сбегает в укрытие исключительно для того, чтобы вылизать кровоточащие раны и возвратиться с новыми силами. Чудовище по–прежнему рядом, оберегает, но только от чего сам не понимает.***
— Не вставай между ними — и тебя не заденет при взрыве, — советует Весемир в один из уроков по травам и снадобьям. Лишь позже она истолкует правильно подлинную мысль. Но в эту пору, пока Предназначение показало не больше, чем частицу настоящей мощи, врождёнными инстинктами и оголёнными эмоциями руководствуется, что твердят: бей и беги. И Цири колотит, костяшки разбивает, о грудь мужскую, себя не щадя, которая до обидного цела и невредима, в то время как у неё внутри всё раскурочено и кровоточит. Внемлет символам и знакам Белый Волк немного позже, когда изящные ладони заместо шор спадут с громкой ссорой и последующим уходом темноволосой заклинательницы, чьим джинновским пожеланием к себе привязал пожизненно или посмертно; джинны ещё те шутники. А между тем в догадках тонет, стойко перенося колкостью удары словесные и взоры токсично–едкие, что вонзаются в искромсанную сердцевину.***
В покрытых многовековой пылью старинных фолиантах тщится отыскать объяснение хитросплетённого узора их судеб, своим чувствам противоречивым к ведьмаку верить, до последнего, отказываясь. Пропорционально тому, как возрастает количество прочитанных ею книг, сомнений практически не остаётся. Геральт видит, как в день летнего солнцестояния меняется в ней что–то, и дело не в нарядах с расстёгнутой пуговицей на волнительной ложбинке и округлившими формами, в брючину соломенного оттенка обтянутые. Нет больше потерянного дитя в лесах живописно безмолвных, бесцельно снующего наугад, взглядом раскрытым с глубиною беспредельной и пиками заострёнными подчёркивает, что больше не ребёнок и с точностью знает, чего хочет.***
Цири не задаётся причинами встречи поутру в нижнем дворе полуразрушенного бастиона столь неожиданного наставника, который подобен заснеженным полям в разгаре цветения виноградников на солнечных туссентских прериях, только прижимает теснее наплечную сумку. Прячется за напускной хмуростью, цепляясь прищуром из раза в раз за кожаную вещицу. Рассматривает поджатые линией прямой уста грозной гримасой, обдумывав, откидывает после один из взятых в стойке мечей в сторону, а другой к её ногам с фразой: «нападай». И она устремляется с неприсущей ей грубостью, взмахами неистово рассекая воздух в дюймах от него, вынуждая Геральта отступать, покуда тот не окажется прижатым спиною к каменистой ограде. Плещется, практически выплёскивается, удивление в желтовато искрящейся радужке, пьяняще разливается тягучее ликование по синевато извилистым венам. — Я выиграла! — вжимает орудия шлифованную грань в жилу щетиной поросшую, что бьётся копотливо на шеи мужской. — Сыграла как по нотам. Молниеносно выбивает клинок из её точёных пальцев, отведя перехваченное запястье от себя, и приставляет к спине стройной остриё спрятанного в голенище кинжала между пятым и шестым ребром, удерживая за плечо свободной рукой. Весна пахнет душистым клевером, чей аромат приносится западными ветрами с цветущих полян, и морским бризом, веющим со скалистых берегов, но точно не медово–паточной сластью с тонко дразнящими нотками пряной корицы. Сердце должно биться, а не трепыхаться раненной птахой, когда сквозь переплетённые нити белоснежного хлопка касание широкой ладони разрядами электрическими вдоль позвоночника проходит; и дыхание — ровным, а не расколото рваным. — Пусти, — ни то мольба, ни то требование, что срывается глухо. — Ты говоришь о сейчас или, — горесть в голосе не способен унять, — в дальнейшем? Услышанного знать боится, как те маленькие дети, что трясутся под одеялом в испуге от устрашающих в темноте подвижных теней, и оттого ближе к себе тиснит спутавшуюся в желаниях девушку, чьи рыжеватые созвездия выучил бессонными ночами; лезвие, ставшее ненужным, вдаль откидывает. — А есть разница, Геральт? Ожидание ложечкой ковыряет её внутренности, покуда, волнение его кожей ощущает, там, где прерывистое дыхание ключицы выступающие опаляет. Недолго ласточка металась в силках объятий ведьмака; гнезде родном. Соприкасаются на середине темпа созвучным изломом, в ритме стремительно–сбивчивом и нежно–арфичным. — Я не хочу, чтобы ты уходила, — чересчур сокровенно для него; высвобождение запретно–потаённого для неё. Глупо было полагать, что так просто отпустит предназначение. Абсурдно и нелепо, что позволит уйти он.