***
— Так не может дальше продолжаться, — прерывает милование за обеденным столом в зале. — Если мне предстоит отвоевать Цинтру у нильфгаардской империи — я должна быть готова. — Она права, Геральт, — вспыхивают фиалковые глаза для всех неожиданно. Вмиг соскакивает с его колен девушка, чей возраст неисчислим наружностью. — Престол принадлежит ей по праву рождения, — уверенным шагом движется, пока не достигает молодой княжны; расположившись по правое плечо, продолжает: — И ты прекрасно знаешь, как сейчас относятся ко всем магическим существам — нас сжигают на кострах на центральных площадях. Допплеров, волколаков и других способных мыслить — вздёргивают рядом. Идея ему не нравится, но ситуация с каждым днём ухудшается, хоть и ведьмаки не выбирают сторон, но продолжаться так не может. Кивает застывшей девушке, чьим негаданным союзником оказалась капризная Йеннифэр, погрузившись на долгие минуты в раздумья. — Это значит, что мы приступаем к обучению? — восторга Цири не скрывает, с места едва ли не срываясь. — Тому самому ведьмачему обучению с мучильной тропой и охотой за когтями и крыльями чудовищ? Поднимается на ноги, разминая затёкшие мышцы, и близится к новоиспечённой подопечной, за чью подготовку теперь ручается головой. Смотрит в след поспешно ретировавшейся чародейки, что вскользь мазнула кармином по острой скуле. — А ещё за их желудками, слюной и прочей тошнотворной для твоего носа мерзостью, — скривившимся лицом юной леди доволен вполне. — Ах да, забыл упомянуть помёт беса. Ароматище.***
Существует ли для ведьмаков та самая грань, через которую переступать недозволительно человеческими или нет мерками, поскольку даже убийство простого крестьянина в некоторых случаях их оправдывает и если — да, — то где проведена черта?***
Геральт твердит, что учит противостоять превосходящему её физически противнику, когда приваливает всем телом к земле, ни оставляя ни единого шанса освободиться или заводит ей руки за спину, пребывая опасно близко к девушке, чьё стеснённое дыхание волнами тёплыми внизу живота рябью томится. В действительности Цири учится сопротивляться искушению, стоит только отвлечься на шепчущий в тёмных углах сознания елейный ропот, пленяющий предоставленной возможностью подняться на мысках и поддаться вперёд, стирая разграничивающую линию в пух и прах.***
Ходят изученными дорогами и плутают по знакомым округам, останавливаются, как и прежде в старых корчмах и трактирах, повторяя проторённые маршруты, но отчего–то выцветшие с годами краски принимаются играть невероятно ярчайшими переливами в его копилке. «Сродни тому, когда отдаёшь последнюю в единственном питейном на добрые десятки миль захолустье чарку ржаной нуждающемуся, — приходит озарение за опрокидыванием оной в себя. — Или отцовской гордости за продолжение родового ремесла. Но определённо что–то срединное». Вторая совместная вылазка оставляет терпкое послевкусие: от поверженного самолично здоровенного василиска — паточная сласть, бесстыдно вызывающе разодетые трактирные девки, что руки норовят в портки тоскующему до ласки сунуть без зазрения совести у всех на виду — жгучая ревность.***
— Ты в своём уме? — срывается на неё; к ней. А Цири головой в его сторону даже не ведёт, продолжая возвышаться на гладко–чешуйчатой хребтине. Молчит, когда разъяснений столь опасному и беспечно глупому поступку с неё спрашивают, заталкивая разрушающее «почему не я?» вглубь глотки, но срывается на третьем вздохе. — Ты был занят, — плоть чудовища, казалось, с лёгкостью разрезается одной лишь злостью. — Очень занят. Себя едва сдерживает, чтобы не бранить девушку, о которой когда–то давно выразился в мыслях невысказанным изречением: «просто с ней не будет» и усваивает одну простую истину — на мелочи Цири не разменивается. Подходит к неподвижной, убиенной туше монстра, сурово возражая: — И что же здесь может быть важнее обучения тебя? За гневом, раздражением и беспокойством в нём откликается трепет восхищения перед красивой и хрупкой, дерзкой и отважной, как могучая валькирия, что стоит с окровавленными руками и по рукоять мечом в ослепительных лучах солнца. — Твои шлюхи, например, — с садистским удовольствием кидает под ноги с клювом птицы головёшку. Пронзается насквозь ретивым взглядом бушующей на кромке радужки осколочной сталью, пришпиливая в его хаотичный мир непостижимые, безумно парадоксальные мысли. Винит во всём кровь дурящую, дурманящую, что порой чересчур душновата для его ведьмачей сущности, когда в разъярённом порыве стаскивает за тонкое запястье воспитанницу. — Для меня важна только ты, Цири, — не вцеплялся бы в покрытые грязью, потом и пятнами багряными плечи, боль, опасаясь причинить, но слова её застревают в нём мучительно. Вторит вновь и вновь, в то время, как бьётся раненным зверем девушка в грубых мужских руках, заглушая все признания его. Довольно искусно обучил всему и потому вырывается княжна быстро, следом наступая в атаку, кулаком пройдясь вдоль скульптурного подбородка. Лучше не становится, — напротив, — сильнее ноет в истёртом страданиями подреберье. Занесённая сжато ладонь расправляется в полёте и бессильно повисает вдоль тела, оставляя его теряться в догадках. — Нет, Геральт! Проходили уже, — хорошо изучила натуру человечно нечеловеческую и бороться боле с ней не намерена. — Всегда есть кто–то, кого ты ставишь превыше меня. Говорят, если скажешь правду — дышать станет легче, но в горле саднит, да и к глазам подступают слёзы и Цири не уверена, стоит ли верить всему, что слышишь. Хватается за неё, как утопающий за глоток воздуха, ловя на последнем издыхании. Шипит от рези в ранах на него, но знает он, что притворство скрывается в уголках её выразительных хрусталиках и оттого к себе разворачивает, вопрошая, какую клятву должен принести или поступок совершить, чтобы уверить в искренности своих чувств: — Чего ты хочешь, Цирилла? — мажет тёплыми подушечками пальцев по девичьим щекам, взглядом блуждает в родных утомлённых линиях.***
День этот запоминается ей с точностью архитектурной окропленными в первый раз алым руками и снятой впервые в борделе девицей милой на вид, что горести и печали с души стереть поклялась. Навеваются просьбой по–детски простой волнующие мотивы размышлений в полуночном часу в постели с привычной незнакомкой, чьим податливым телом порывается бархатистость кожи другой вытеснить из отголосков памяти.***
Ведьмаки — никакие ранения им ни страшны, к ядам стойкий иммунитет, смерть — их первый враг и последний, которого они безустанно ищут на протяжении всего пути, хоть и слабости они лишены, но перед женщинами не устоят.***
Цири засыпает его вопросами ингредиентов эликсиров ведьмачих во время долгой дороги на восток. Геральт отвечает, что человеку смертельно их принимать, но всё же подробно рассказывает, хорошо зная, если не дать ей нужное — пойдёт к хрену моржовому. Они останавливаются с закатным небом в тенистой роще с видом на колыхающие берилловыми оттенками море внизу высокого обрыва. Тушуются пунктиром кривым кучевые облака вдоль догорающего полотна стаей птиц расползавшейся, тем часом крошится раскалённое светило под натиском развесистых крон за горизонтом. Велит сухих веток набрать или что–то в этом роде, отчёта себе не отдавая в том, что срывается с языка, когда инстинктивно выхватывает взором в сумеречном флёре алых уст контур, с которых совсем недавно слетела слабостью вольная прихоть. Приколоченным стоит мучительно долгое мгновение, в след ушедшей глядя с закрытыми глазами. Геральту не нужно видеть, чтобы знать, где та, поскольку под собственной кожей чувствует её. Намертво вросла Цири в него с тем до больного осторожно–неосторожным касанием.***
Молчат, оба затерявшись в пучине разрозненных дум и смотрят, как дотлевают угли в костре; в них самих. Тишина прорастает мхом, уютным и мягким словно шаль из кашемировой пряжи и чем дольше кутаешься, тем меньше желания сбрасывать. Не подаётся, пропадает и скрипит на длинных гласных девичий тенор и только после живительно глотка обретает прежнее звучание, вновь от скуки огласив вопрос. — Мы пришли за Эндриагой, — переводит с пепелища на неё взгляд. — Если ты не хочешь стать тут же трупом, то меч вонзаешь в брюхо. Всматриваются друг в друга сквозь призму льнущей к выси мраморной дымки через цветастые радужки в самую чернь глубины, где отражаются зеркальной гладью замысловато моралью запрятанные истины. Она свою отыскала, но отыщет ли он? Смирится ли с Предназначением? — Брюхо. Запомнила, — устремляется на точки в чернильных красках над головой, откидываясь назад и вздыхая полной грудью. Затуманено сознание ведьмака токсичностью местной флоры или отравлен сам воздух, иначе какое объяснение он может найти скользяще блуждающему сверху вниз, кажется, ощутимое ей физически взору, что очерчивает тщательно, до тягучей боли вожделенные линии, возвращаясь не единожды к алому рту. — За чем на этот раз идём?— тянется к небу, желая достать недостижимое; выламывает свои пальцы, вытянувшись до ложно досягаемого. — Панцирь? Кишки? Угадала? От алебастровой кожи в ночном сиянии не отрывается, довольно отчётливо помня пленительную гладкость и слишком поздно опоминается, когда одурманенный рассудок искушённостью над ним потешается. — Сердце, — язык шершав и к нёбу присох от возникшего напряжения. — От неё нужно только сердце. Геральт ловит каждый её стеклянный вздох, что сводит его с ума. Цири задыхается чувствами, что просятся неумолимо наружу чистосердечным признанием. «— Моего тебе недостаточно?» — с обрамления порезами искрящимися соскальзывает проникновенно рассекающим тоном, вонзившись в золото преобразившейся чарами радужки, прямиком в вырезанную середину.***
Надломилось в нём что–то извечно нерушимое с шалостью ребяческой, что велюровым порханием бабочки на окантовке губ едва–едва дрогнуло крыло. Выставляет ориентиры табу, колышек за колышком и проводит черту кричащей окраски, слоем на слой не засыхающий; припорошив немеркнущие яркостью колбы мутагенами выжигающими живое дотла.***
Цири переняла от Геральта практически всё: от нажитых отметин рубцовых и жемчужных волос, что сделали их схожими до мастерства школы Волка и странного влечения к рыжеволосым особам. Их считают дочерью и отцом, хотя все знают, что ведьмаки не имеют детей и оттого порицают, когда те танцуют на тонкой грани правил и устоявшихся порядков. От львёнка из Цинтры Белый Волк перенял потребность касаться — в пожеланиях доброй ночи объятия с горьковатым послевкусием, в обычных посиделках в лесу или же оживлённом кабаке — жаться плечом к плечу до стеснённых вздохов.***
По дороге обратно в Каэр Морхен останавливаются в трактире, счёт которым перестали вести, решив пережидать ветреный шквал. Садятся по давней привычке в тени, предпочитая уединение и тихие разговоры за кушаньем и полными кубками увеселительного. Княжна о чём–то увлеченно повествует, вилкой рисуя непримечательные фигуры перед ним, не забывая изредка накалывать ею куски съестного и подносить ко рту. К своей тарелке не притрагивается, отдавая предпочтение ячменному в его резной кружке, что иной плотности и совершенно не помогает в потоплении навязчивой необходимости в девушке с серебром в волосах. Плавно ведёт головой в такт чувственному переливу струн лютни барда, временами теряя истории нить рассказываемой, и улыбкой виноватою искупает упущения, но всю суть Геральт упустил с первых нот сказания и потому прощает ей всё и на кротко манящий миг задумывается осесть в подобном месте, если придёт тот час. — Здесь всё иначе, правда? — обводит шумное заведение, выцепляя располагающие благосклонностью лица в толпе, что подобны реликту в их промысле. — Будто местных не пугает дурная слава о ведьмаках или, не знаю, баллады твоего друга не дошли до этого поселения из–за топких болот. — Он мне не друг. Хмурится и рычит, но признаёт причуды здешние, не спрашивая, откуда узнала та о событиях минувшего десятилетия, а то и нескольких. Благословит судьбу за отсутствие оного, прекрасно осознавая, что был бы открытой книгой, выслушивая насмешки в отношении его самого и дитя, предназначенному ему высшим замыслом. — Но... да, ты права, — хмель развязывает язык, высвобождая сокровенности крупицы. — Не сказал бы, что размышлял о покое в похожем месте, да и вовсе о старости и прочем, но если бы мог выбирать, то нечто западнее и живописнее. Чуть злится, когда собеседница скептически ухмыляется, ни капли не веря в его искренность, и поднимается из–за стола не в обиде, но под гнетущей усталостью от долгой дороги. — Прости, я не хотела, просто… твоя мрачность не вяжется с солнечным краем. Прикосновение будоражит сильнее, чем Геральт готов принять, хоть и жест обыден, да только охвачена пламенем зеленоватым ладонь под тонкими, слегка холодными пальцами. Откровенным вечер этот прозовётся в нетленной копилке на вечном стеллаже. — Ты могла пожелать что угодно, — тяжестью свинцовой давится басистый голос, — к чему был, будь проклят, тот поцелуй? Цири оттягивает с ответом, затягивая узы их связывающие плотнее, и тянется к нему ближе. Учащённое дыхание путается в сплетённых локонах незатейливой причёски, а после, когда княжна выпрямляется, опаляет точёные скулы. — Какая сейчас уже, к чёрту, разница? Дерзость ей чертовски идёт, подмечается сознательно; несознательно — приглушённый стон имени его собственного подошёл бы в разы лучше. Выжигается закалённая выдержка витающим медово–сливочным ароматом, истончаемым её упругим телом, что в непростительной близости с ним. — Один ебётся, другой дразнится, есть ли разница? — стоило бы отступить; отпустить, но неуклонно катится по наклонной, перехватив хрупкое запястье твёрдым намерением. Свечи вырезают из мрака теней силуэты, что неминуемо склоняются навстречу, множа точки соприкосновения, что искрятся под кожей томительно жарким волнением. Вторит себе, что руками на плечах остро обнажённых силится пресечь зашедшее далеко лукавое озорство, что вот сейчас прекратит происходящее. Прошло много лет с той поры, когда с трепетом вплетала она изящные пальцы в пряди седые, утопая под неравнодушием и гулким биением в пламенной сердцевине. Блаженно прикрываются янтарём глаза сверкающие, в ласке женской без остатка растворяясь. — Брось, — пылко возражает, в сторону головой ведёт. — Ты знаешь, чего я хочу, — дрожью упоительной вдоль позвоночника пробегает её правда. — И ты прекрасно знаешь, что это неправильно, — во рту сухо и язык оцарапывается именем излюбленным. Неимоверно ломает Геральта в повисшей зыбкой трясине отчаяния, когда безмолвно покидает Цирилла его и выкручивает наизнанку всю последующую ночь обострённо пронизывающими чувствами, что заталкивал в себя по трезвому. Убеждает отражение в зеркале затёртом, что не ожидала большего, но на ложь бесстыдно отвратную даже оно не покупается. Кричит последними словами в перину мягкую и оседает на дощатый пол, надежды оставшейся лишаясь. — Зараза… Львица не сдаётся, — твердила королева, — Львица борется, покуда силы не покинут безжизненную плоть, но не учла одного, правительница, что на поле битвы иного рода одержать победу порой не предоставляется возможным. Зарывается без шанса на спасение в свою погибель, дотрагиваясь безнадёжно из раза в раз до уголка губ подрагивающих, куда мазнула мимолётно она в ритуале полуночном. — Зараза.