***
Пленительно кружат вальсом безукоризненным, за овалами хищными пустотных глазниц чудовища мефистофелевского чешуекрылые из яда смерти рождённые. И до поры до времени этого достаточно.***
Скорбно шелестит жухлая трава, понуро за тяжёлую подошву цепляясь, и в хрустком ключей скрипичном переборе различаются нотой минорной последние сердца биения. Червовым сгустком вороны повисли на маслянистом полотне у подножия гроз серчавших над чахлой рощей; зрачок мглистый потешаясь, алым сверкает мажорно. Паутина, раскурочено–переплетённых ветвей в назидании осушенных скитальцам по несчастью частым, заглатывает в пучину беспросветную надрывно–тоскливою серенадой мифически прелестных сирен, чьих образ далёк от истины — Геральт знает, — красота их вознесена мечтательными глупцами–песнопевцами. — Милое местечко, — шутит храбро; стылой рукоятью прижигает она пальцы боязливо. Пропускает мимо замечание о возможности остаться вне жуть наводившего леса, осмотрительно пробираясь вглубь гниющего запаха, что сквозит плотными лентами. Чередой переступают разлагающиеся останки. Княжна не всматривается в разбросанные конечности, ведьмак напротив — изучает тщательно, догадки роняя по тропе. Пробираются сквозь скрюченные узлы внутренностей, что нещадно поклёвывают пернатые стервятники. Разогнать стаю каркающих у неё получается; избавиться от кишащих внутри птиц — нет. Геральт говорит привыкнуть, отпуская шутки про ведьмачий путь, но на деле ему приносит удовольствие старания сохранить лицо разнеженной по правам рождения императрицы. Оплетает хвостом туманная дымка высоких сапог голенища, заблудших душ поприветствовав деланной вежливостью подобно дворовому коту, что у ног ласково вьётся поутру. Душит звуки потусторонние в самом зародыше тишина мёртвая, обволакивая вязкостью кисейной. В агонии корчатся лики умерших в коре деревьев сухой, застыв неприкрыто в крике немом. — Ходят гули у дороги, — звеняще–звонкая, детей голосами, слева направо пробегает считалочка, — съели руки, съели ноги, — перекликается со всех сторон тихим, бесплотным смехом, скрежетанием на окончании заливаясь. — Здесь не место для игр! Выходите! — змеёй двуглавой обвивает липкий страх её, вздох, вышибив словами; ведьмак молчалив, хмуро брови опустив на слух противоестественный опирается. Облетается лес детской, весёлой трелью, мелодично меж тумана завесой виляя, скользя среди хитро вытканного паука сплетения, что обвёл стволы с душами в них смертных заточёнными, смелости припасённые остатки усыпанными шипами да шпорами кистями сомкнувшимися вытряхивает сполна. — Скоро им жратвы не хватит, — близь и даль звучит, будто из–под земли, появляясь то там, то тут. — Так что ты смотри, приятель! Затрещали гремучими гарпиями грозы–дьяволицы, плетями раскалёнными стеганув грозно свод обители небесной, зашипели–задрожали участливо жухлые листья под гнётом пугливого ветра дуновения, дотоле свистящим в верхушках давно увядших. Разбиваются пернатые о прутья дугообразные не щадя ни себя, ни Цири, трезвые указания топча попирая на полпути. Схватив за плечи узкие, что хлада коркой узорной покрылись, тканным лоскутом обделенные тотчас неуместно, силится сбросить, но едва ли удастся затянутую оторопью ослабить петлю, что оцепенением пережимает благоразумия росток. Стекают ручейками витыми капли ледяные, пламенем вспыхнувший оттиск на лицах созерцающих затирая вслед за расходящимися стенаниями громкими мученика ни в чём не повинного, чьи слёзы горестные округу ныне умывают. — Цирилла! — вязнет в раскатной толще имени налёт, едва с его уст слетев; крапинами проклёвывается растёртый второпях пергамент кожи блёклый. — Будь настороже. Дышит роща надрывно, язвенными наростами вздымаясь, и корчится буграми почва гнилостная со въевшимися до костных корней потрохами. Накренились разлапистые деревья, ветвями мёртвыми к ним взмётываются одержимо, соломенными пугалами ожив. Отмирает княжна под прикосновением его властным, что пальцами обжигающими окаймили подбородок острый, выхватив безвольную заложницу из мрачности дум нечестью лесной навеянной. Кокон чар древнейших слоями с неё спадает, мутному взгляду ясность возвращая кристальную. — Спорим, я больше этих тварей завалю, — сверкает радужкой бесами в омуте расписанной, — чем, Геральт, ты! И засмеялся бы ведьмак каждому говорящему подобное в лицо: громко и безудержно, на последнем издыхании сгибаясь в три погибели, а после, воздуха жадно глотнув, продолжил, пока рези на скулах не стали бы нестерпимы. Но только прежде видел, на что способна та, — и оттого в заявленном не сомневается, да языком его ворочает вздорный азарт, противостояниями неотвратимо вскормленный: — И чем ты готова подкрепить свои слова, — изгибается рта полоса пленительно, пьяняще растянув женского имени гласные, — Цири? Уступает ветра плач загнанный вою существа до плоти изголодавшегося, что сном беспробудным столетиями спал. Зачернелось пылающее небо гневом праведным, и хрипами великаньими разверзлась земля, хворь демонскую из отравленных лёгких выкашляв, куда ни глянь. Изощрённо с ней играя, отчаянно–выжигающей жадностью в дерзком взгляде рьяное желание равной ему стать вбирает до последней капли елового пигмента. Втягивает до размытых очертаний фосфором пропитанную смерти скверну; расслоив, отбрасывает ненужное затем; надышаться не в силах истинной красоты воплощением. «— Безумец. Конченый безумец», — выстукивает мириад тавтологий одну за другой, докуда в сплошную из закорючек линию те не сольются в итоге конечном. Смерть ветхостью поросший полог пущи лесной переступила, волоча косу из преданий с заглавными покойника вдоль лезвия излома. Не отрываясь друг от друга в рукояти мечей сталью серебренной до онемевших пальцев вдавливаются, говоря бессловесно: у кого из нас тонка кишка? Рядом с Геральтом, не страшно спиной к чудовищам стоять — неисчерпаемая вера, что в обиду никому он не даст — и потому в золоте его расплавленных дукатов продолжает вязнуть, погрязая в беспросветно ребристом истоке впадин. Рухнет небо в параллели с кульбитом за грудиною исполосованной под волнительное мановение пальца указующего, что овил вокруг прядь седую, в дни оные луной влюблённо отмеченную; под шёпот её отрывистый: — Собой.***
Желание. Всё начинается с одного лишь него, что украдкой поначалу на периферии неуловимою мельтешит: слишком невзрачное и неприметное, но укоренившись достаточно прочно, изводящим искушением суждения прежде беспристрастные подавляет, токсичной надежной к себе привлекая. Горький вкус претворённой в жизнь иллюзии, по сей день, за которую расплачивается, Геральт вкусил сполна в бесконечном разочаровании во взгляде испепеляющим очей дикой сливы цвета, что в памяти пронзают его незримым укоризны копьём и граальном «я не марионетка, чтобы моими чувствами дергали джинновские нити по твоему, эгоистичному, желанию». Зарёкся давным–давно не желать боле ничего, но.***
Счастье. Незнакомая переменная в лексиконе ребёнка с королевскими постоянными, среди которых: расчётливый брак с выгодной для Цинтры партией монарха богатого приданным и по минутам расписанным наперёд предрешённым уделом. Чужеродное слово, чью ценность Цири первым долгом тщилась взахлёб, спеша неискоренимо понять, а после в каком-нибудь из дней лелеяла надежду преисполниться окрыляющей благодатью, что гувернантка Элеонор величала упоительно с загадочной улыбкой: «— Добродетель приведёт тебя к счастью,— за оправой строгих очков по–доброму сверкнули холодные глаза зимними ночами оттеняющие. — Я счастлива, когда могу передать своё ученье другим, взять хотя бы тебя, мой любознательный львёнок». В ту пору юная княжна решила помогать любой челяди в замке, не боясь тяжёлого труда и грязных одежд и рук. Правда, продолжалось это недолго — королеве Калантэ не пришлась по нраву смехотворная затея и глупая погоня внучки за недостижимой для знати благой одухотворённостью: «— Цири, дорогая, ты не можешь и впредь забивать свою чудесную голову подобной чушью, что придумали крестьяне, — войны давно остались позади, но только не в голосе львицы из Цинтры, — дабы сгладить острые углы своего существования. Нам, правителям, оно чуждо — мы имеем все богатства мира, разве это не то, к чему все стремятся? — но объятия у неё тёплые и львёнок зарывается чуть сильнее, отбрасывая последним вопросом сомнения. — Да, мы рождены счастливыми».***
Сплошь по швам стенанием её смертоносно–хрустальным крошится среди природы стихией магической разрушенной, разграничив немыслимое ладонями, что в собственной груди отзвуками сдвоенных ударов бушует, от горя обречённо обезумевший, к себе тесно прижимает стан хрупко–девий. Разгладилось нагромождённое грозовыми облаками утомившееся небо, распахивая врата бесчувственным титанам звёздным, что с высоты невообразимой надменной холодностью сверкают. Кожа обманчиво тепла в скупом луны серебрянике и подрагивают предательски веки, вовек смеженные завываниями тихими незримого скорби сеятеля, плутающего в ресницах кукольно–чёрных, глубокий порез, что красоту обезображивает, брезгливо обступая. Безвольною марионеткой повисли руки грязью кровавой перемазанные, раскинуты ноги, с орнаментом разодранных ран вдоль распоротой тверди перстной дитя его, Предназначением связующим ведьмака с убелённой проседью и сердцевиной отныне надвое дроблённой. И шепчет что-то сквозь размытые лики давности позабытой, что оборачиваются обтекаемыми очертаниями перед взором муаром нестерпимой агонии затянутым, инстинктом не ведьмачьем подчинённый раскачивается едва–едва, в точь тем ночам тревожным. Белый Волк просчитался, когда решил, что бывал в бесконечной аллее раздирающих плоть и душу страданий и мучениях неисчерпаемых, боль которых не вылечит ни один улучшенный эликсир, сейчас же, — сгустившая утратой кровь разлагается по венам, неторопливо пережёвывая внутренности, а в лёгких зола, от которой в жизни, да и загробной вероятность откашляться ничтожно мала. Впрочем, дышать, не намерен боле, — изваянием каменным застыть бы враз необратимо. Затеряется надтреснутое стрекотание в чужом рёберном костей переплёте созвучно скользнувшему на мраморный пол фужеру изящно выплавленному — режет слух в пронзительно–оглушающей необъятности битое стекло. Наложенным полуночницей проклятием касания невесомые мягких ладоней за спиной горем сокрушённой ведьмак сочтёт: слишком невозможные, невероятные колоссально, чертовски заветные и оттого правдой оказаться не могут. И допускает малейший огрех свой, когда щекой поросшей щетиной лёгкий, словно кисти безукоризненный взмах, по ниспадающей она виновато губами влажными мазнула, и сильнее прижалась к цельной, но изнутри пробитой груди, робко разорвав предрассветную тишину. — На языке древних эльфов, Старшей Речи, твоё имя — Зираэль, — изломами рвано дерёт сохлую глотку, связывая через раз слогов обрывки; и степенно угасает за закулисьем шторм погибелью свирепствующий. — Ласточка. Подхватывает его отстранённое выражение и примиряет на себе, пробуя чуждое, ни на что ни похожее ей, наречие. И в тихом лепетании под ритмичное крыльев трепыхание в гнутом подреберье девичьем превозмогший неуёмные сомнения, что инеем сковали ответные действа, незыблемость объятий столь сказочно–эфемерных на прочность проверяет. — Призраки убивают ведьмаков, а не кидаются им на шею, — с насмешкой сыпет колкости куда–то в ключицу, растворяясь в приторной близости, — так что перестань льстить своему самолюбию. Размываются въедливым ароматом язвительные острот шипы, сквозь разряженный грозами воздух, проскальзывающий пастилою вуальной ромашек луговых благоухания в белёсых нитях, будто снегом припорошённых. В смолисто–вяжущей терпкой поволоке, как отборная махамская медовуха проваливается, белый флаг, добровольно вскинув. — Хм… Кладёт подбородок на её макушку и сцепляет руки за изящной спиной, не особо раздумывая о границах приличного; и на секунду ему мерещится, что львёнок на груди примостившийся, под нос себе безмятежно замурчал. «Свихнулся окончательно», — отодвинув размышления бредовые до бесконечно–бессонных ночей, устало прикрывает оттенка шафрана глаза, позволяя по течению в бесцветном дурмане мимолётного счастья плыть. — Я выиграл.