* * *
Инсомния унесла тот глубокий, ровный сон, в котором к Вальке приходили стеклянные двери и незнакомец по ту сторону запертых створок. Нервная, обрывочная полудрема не могла принести ничего, кроме суетных картинок. Иногда Валька нарочито старался увидеть свои грезы, а те издевались, дразнились, ускользали, и ему мерещилось, будто он что-то видит, но это была лишь подделка, ничтожная копия того, слишком живого сна. Сны вернулись так же неожиданно, как и исчезли — когда Валька отчаялся настолько, что уже и не ждал. Был студенческий выезд, Валька забрался в автобус в числе последних и, кое-как закинув свою тощую сумку на верхнюю полку, устроился на пустующем заднем сиденье. Дорога чертила косые ленты, автобус въехал под сень исполинских елей, и осенние хвойные сумерки укрыли игольчатым неводом салон. Глаза смежило дремой, и измотанный болезненной бодростью Валька, прислонившись щекой к стеклу, не заметил, как провалился в глубокий и крепкий сон… Валька бросился к дверям, в отчаянии толкая их плечом. Прижался носом и лбом к стеклу, даже не замечая, как по щекам бегут теплые дорожки слез. Одинокая бусина у ключиц тихо ударялась о грудину, измятая погребальная рубашка шуршала, колосья в волосах тоскливо шелестели на сквозняке. Пальцы скребли прозрачную преграду, но она оставалась всё такой же нерушимой. Он ударил кулаком — бесполезно, стекло даже не спружинило, словно сплошная каменная кладка. «Ты же обещал! — с укором взмолился тогда он, глядя в серые глаза, ставшие за эти сны знакомо-родными. — Ты обещал мне ее разбить!». «Я думал, что ты ушел, — растерянно отозвался мужчина. Его взгляд скользил по Валькиному лицу, точно пытался отыскать в нем немой ответ. — Ты больше не приходил ко мне…». Валька давно уже не заботился о том, правильно ли он поступает, хорошо ли это, когда так тянет к человеку одного с тобой пола. Сны, яркие, точно оттиск взорвавшегося атома, оставляли в душе глубокий, кровоточащий след, в них не существовало ни табу, ни запретов; для того, кто предпочитает жить во снах, условности и правила не играют никакой роли. За их пределами, в его реальной жизни, у него никого не было. Никто его не ждал, никто не обещал разбить преграды — Валька привык, что преграды только отталкивают людей, что люди — они, подобно воде в реке, минуют острые углы и скорее заполнят ровный берег, чем сметут каменное препятствие. И Валька касался пальцами стекла, вел по нему кривые линии, смотрел на человека по ту сторону со звериной честностью, приоткрывал губы, что-то шептал, а незнакомец слушал этот заветный шепот, тянулся навстречу, наощупь отыскивал незримые нити его души. «Как тебя зовут?» — спросил он мальчишку наконец. «Валька», — судорожно вздохнув, признался тот. «Я Виктор». «А по отчеству?» — слишком уж большая между ними была разница в возрасте, чтобы вот так запросто звать по одному только имени. «Виктор Сергеевич…». Валька не знал, бывают ли во снах настоящие имена, но в одном был уверен: свое-то он назвал настоящее. Значит, и человек за дверьми, скорее всего, не солгал, скорее всего, его действительно так звали. И Валька, повинуясь волнительному порыву, потянулся навстречу, прижался ладонями там, где согревали прозрачную преграду с другой стороны руки мужчины. Тот аккуратно прислонил ладони к стеклу так, чтобы они совпали с Валькиными палец к пальцу. Чуть помедлил, поколебался, подался вперед, и Валька с замиранием сердца увидел, как его губы коснулись стекла. И тогда он сам жадно прильнул со своей стороны, прикрыв глаза дрожащими ресницами и мечтая вживую ощутить вкус чужих губ. Автобус затормозил у лагерных корпусов, и этот рывок вытолкнул Вальку из сонного оцепенения. Он вздрогнул, открыл болящие глаза и недовольно поморщился. Темный несуществующий терминал на пересечении миров казался ему намного ярче окружающего мира. Пускай там, в его сне, была только дверь со стеклом, но за этой дверью находился человек, на которого он, не раздумывая, променял бы все свои пустые и бессмысленные дни. Их расселили по комнатам, перед этим собрав в актовом зале и раздав пачки листов с расписанием семинаров и лекций. Пригласили вечером на ужин, но Валька не пошел. Вместо этого он по-быстрому закинул в шкаф свои немногочисленные вещи и плюхнулся ничком на постель — обратно, на кромку миров…* * *
Сон к нему прийти не успел — вместо этого воздух раскололся воем сирены. Что-то брызнуло с потолка, и Валька, в ужасе подорвавшийся с постели, на мгновение было подумал: ну всё, докатился, уснул прямо в душевой. Пальцы, однако же, в суете натыкались на комнатную мебель, только света нигде не было, да лилась эта вода — оказывается, она ему не померещилась, — и завывала, надрываясь, сирена. Из коридора нанесло чем-то горелым, золистым, и окончательно пробудившийся Валька заторможенно сообразил, что где-то в гостевых корпусах начался пожар. Окатило волной ужаса, и он метнулся, спотыкаясь, от стены к стене, хватая то сумку, то телефон, то штаны. Все были на ужине в главном здании, один только он оказался в этом корпусе, где тянуло заунывной гарью изо всех щелей и клубилась под потолком тончайшая дымка. Паленым разило из коридора, и Валька, не одеваясь, как был, в одних шортах рванул к окну. Распахнул раму и замер. Внизу, под окнами, не росло ни единого дерева. Их комната, как назло, выходила на стадион: только голый асфальт и четвертый этаж, даже не стоит и пытаться. Вокруг было тихо, как в морге — ни голоса, ни души, лишь вой автоматики и теплый мелкий дождик в лицо: не разберешь, где вода, а где слезы. В волосах — еле ощутимые колосья, деревянная бусина у ключиц, белая погребальная рубаха из льна… Коридор был затянут мутной пеленой, голова кружилась, перед глазами плыло, а электронные таблички с зеленой надписью «Выход» были совершенно неразличимы в кромешной темноте, и чудилось, что снаружи, сквозь толщу кирпичных стен, как будто бы доносятся чьи-то глухие крики, рокот машинных двигателей, панический суматошливой гул. Валька пошатнулся и упал, мимолетно удивившись тому, как плохо держат его ноги — ровно пьяные. Поднялся на четвереньки, глубоко вдохнул, зажмурился и, задержав дыхание, попытался встать. Руки шарили по стенам, влипали вспотевшими ладонями в многослойную краску, ползли по ней вверх и вперед, подтаскивая шатающееся тело. Он добрался до лестниц с лифтами, толкнул скрипучую дверную створку с матовым стеклом и очутился на задымленной площадке. Присел на корточки — чуть не скатился кубарем по ступеням, — хлебнул жгучего духа с прогорклыми ядовитыми отзвуками, выпрямился и пополз вдоль перил вниз, животом по гладким поручням, часто сглатывая горячую слюну, разъедающую першащее горло. На третьем этаже легкие скрутило, сердце заколотилось пойманной в клетку птицей, изнутри поднялась удушливая тошнота. Валька снова присел, хватаясь пальцами за железные стойки перил, мечтая получить хоть глоток чистого воздуха, но то, что он вдохнул, было с едким медяным привкусом. Под лестничными ступенями вспыхнуло ярким отсветом, и тут только он понял, что выбрал не тот путь, сунувшись в самое пекло: пролетом ниже, в холле второго этажа, полыхал огонь. Летели трескучие искры под потолок, с шипением валили клубы черного дыма, мокрый чад оседал хлопьями сажи. Валька, в оцепенении уставившись на шумное огненное пекло, невольно вдохнул еще один раз и закашлялся. Понял, что совсем немного — и хлопнется в обморок: перед глазами потемнело, затуманилось. Собравшись с остатками сил, он сбежал по лестнице, спотыкаясь, падая, перелетая через ступени, и только руки, цепко впившиеся в поручни, тащили его за собой, не давая рухнуть и переломать себе ноги. Кожу на щеках стянуло от жара, рот и носоглотку ошпарило, язык сделался сухим наждачным листом, вспухшим и неповоротливым. Дым от пожара поднимался вверх, и на первом этаже было чуть почище. Валька выбежал к парадному входу, оказавшись в одиночестве перед запертыми дверьми. Он стоял один у стеклянных створок в холле общежития, заволоченном жженой дымкой. В голове что-то щелкнуло, и всё на миг стало частью его странного сна. Словно грани миров, оплавившись от пожара, наконец дали трещину и слились воедино… Этажами выше лопался горящий пластик, плевался тягучей плавленой смолой. С лестницы сползал серный смог, рассасывался, повисая под потолком фатой умершей невесты. Двери были заперты. Магнитного ключа у Вальки не было. Это было безумием, но он, обессилевший, никуда уже не бежал, не метался по холлу — тихо стоял, прижавшись ладонями и носом к стеклу, и ждал неизвестно чего. «Я думал, что ты ушел. Ты больше не приходил…». Ждать было нечего, ни один нормальный человек не стоял бы у закрытых дверей в горящем здании, надеясь на чудо, но он оставался ждать: ему было слишком страшно не сдержать обещания, было страшно обмануть и снова не прийти. Шуршала подолом простая льняная рубаха, шелестели в волосах невидимые колосья, отяжелевшие веки смежались, погружая в долгожданный сон. За стеклянными створками пульсарами перемигивались отдаленные огни машин, двигались силуэты людей, и на самой грани двух столкнувшихся миров кто-то отделился от перепуганной толпы. Кто-то заметил его, вскрикнул, бросился вперед таким же бесстрашным безумцем. Валька видел, как этот человек подбегает к дверям, как безуспешно дергает их за ручку. «Где охранник?! У кого ключи от корпусов?!». Голос был знакомым, только твердости и тревоги на сей раз в нем было куда больше, чем спокойствия. Валька распахнул глаза и впервые разглядел его: светловолосый мужчина с дымчато-серыми глазами и такими знакомыми чертами лица. На мгновение Вальке даже почудилось, что тот тоже обомлел и назвал его по имени… — Виктор… — прошептал Валька, понимая, что бредит, не иначе: изысканная галлюцинация, подброшенная ему в отравленной полуяви, ничем иным это быть и не могло. Мужчина по ту сторону дверей встрепенулся, и губы у него задрожали. — Отойди! Я разобью стекло! — крикнул он, в панике оглядываясь и подхватывая тяжеловесную гранитную урну сбоку от крыльца. Валька отшатнулся, захлебываясь густеющим дымом. Он слышал, как осыпа́лись со звоном стекла, но оседал и сам на пол вместе с хрупким и колким дождем. Они его не ранили, и дым уже не пах гарью — просто сон укутал тяжелым одеялом, как пологом болотного тумана, просто бусина и колосья, и погребальная льняная рубаха…* * *
— Ну, как ты? Виктор Сергеевич вошел в палату и уже по-хозяйски присел на стул рядом с постелью, опустив на прикроватную тумбу пакет с пирожными и сетку фруктов. Валька заулыбался, едва завидев в дверях знакомого незнакомца из своих снов: Виктор никогда не опаздывал и ни разу еще не оставил его одного на целый день. — Хорошо, только они всё еще не хотят меня выпускать! — пожаловался он, ерзая на постели отлежанной задницей, поднимаясь повыше на подушке и откладывая в сторону апельсин, который до этого чистил, скидывая полоски оранжевой цедры прямо на пол. Мир реальный неожиданно прекратил быть серым, обрел краски, стал ярким, живым и таким интересным, каким никогда еще прежде не был. — Ну, так ты еще и не выздоровел, — заметил Виктор Сергеевич, пожимая плечами и подбирая апельсиновую кожуру. Валька попытался выбросить еще одну рыжую шкурку, но Виктор вовремя подставил руку, поймал у самых пальцев — вместе с пальцами. В подушечках кольнуло, тепло ударило вверх до локтя, до плеча, еще выше, до самого темечка, и тут же заструилось вниз по груди, к солнечному сплетению и животу. — Когда я поправлюсь, — чувствуя это солнечное в солнечном и мечтательно прикрывая глаза, пугливо прошептал Валька, — ты ведь будешь рядом?.. Чужая шероховатая рука стиснула в ответ его пальцы еще крепче, посылая уже не тепло, а целый огненный вал, целый пожар, которому теперь только так и случиться. Сны о терминале с закрытыми дверьми больше Вальке не снились. Кажется, было бы уже глупо удивляться тому, что этого человека звали Виктором Сергеевичем. И пускай у него не имелось аляповатой и выцветшей цыганской рубашки, алтайских оберегов и чернильной вязи татуировок по жилистым рукам, и работал он всего лишь преподавателем в университете, но какая, в сущности, была разница? Вальку это ничуть не заботило. Он узнал его еще в тот миг, когда стоял, прижавшись лбом к стеклу, и смотрел в темноту, ни на что уже не надеясь.