Когда цветет олеандр

Утро выдаётся настолько нервозным, что лихорадит так сильно, чтобы не смочь с кровати подняться за одну попытку. Психика, это что за номер? Вчера ведь закончилось на такой чудесной ноте, почему сегодня-то колбасит, хоть санитаров вызывай? Нервная система пребывает в тревожном возбуждении, нервная система слишком нервная. Вдох, затем выдох, затем снова вдох, затем опять выдох. Давай, раз за разом вдыхай глубже и опустошай лёгкие, считай до сотни. Спокойно – один-два-три-четыре и далее. Напряжение почти проходит, долгое-долгое умывание и душ помогают. Однако грудь будто ремнём перетянули и лёгкие сдавили вместе с сердцем – дышать всё-таки трудно. Нет, стресс, как уже было выяснено, без последствий не переживается, но чтобы согнуло с утра пораньше? Что-то новенькое. Завтрак, кажется, откладывается до завтрашнего дня – простите, яблоки, но с вами не по пути, не расстраивайтесь. Зато есть возможность покараулить ту девушку у палаты. Из-за белой двери с номерным знаком выныривает не девушка – женщина делового вида с тугим хвостом пушащихся волос, потом она же возвращается. Кроме неё больше никто не входит и не выходит. Это не очень тактично – вламываться в чужие палаты, но перед этим так-то постучали и спросили, можно ли. Она сама подходит и приоткрывает дверь, сквозь щель видно, что вторая койка пуста и книга лежит на чужой постели. – Простите за беспокойство, я хотел узнать, где ваша соседка. Её выписали? Лицо женщины застывает как гипсовая маска, приобретая абсолютно разбитое выражение: – Нет. – Тогда где она? – Может, присядем? Что за привычка у всех предлагать это? Ноги, вроде, держат, да и новостей пока таких не было, чтобы после них в обмороки падать. – Просто скажите. – Она умерла позавчера. Выводы были поспешные – колени действительно подкашиваются. Что? Нет, что это значит, вполне понятно, но... – Известна причина? – Я сама тут недавно, но кое-что слышала: за сутки до этого, кажется, умер человек, которого она любила - остановка сердца и мгновенная смерть. У неё болезнь стала стремительно прогрессировать - это было ужасное зрелище. Подробностей об их взаимоотношениях не знаю, спросите кого-нибудь ещё. – Этого достаточно, спасибо. Да, пожалуй, этого достаточно. Всего достаточно. Интересно, какова вероятность того, что умерший парень окажется тем рыжим, которого тоже не видно было на последних трапезах? – Погодите. Поговаривают, что сегодня плохо стало кому-то третьему - может, он был как-то связан с ней? Может, она ему нравилась? Не слышали ничего? – Н-нет. Извините, мне нужно бежать. Даже не бежать, а нестись со всех ног по коридору и лестницам, наплевав на лифт, который не дождёшься. Рука над дверной ручкой замирает на секунду, а потом решительно опускается и распахивает вход в совершенно пустую палату. Нет. Нет-нет-нет. Нику разрешили передвигаться по корпусу – он мог пойти куда угодно. Да ведь? Только он полуслепой и максимум в своей комнате ориентируется. Может, он в туалете? Тихий стук по двери. Нет ответа – его проблемы. Да и что там можно увидеть? А, оказывается, можно. Дверь даже не заперта. И лучше бы она оставалась закрытой – дорожка из алых капель тянется от раковины к унитазу, который, помнится, ранее был белым. Всё здесь было белым. Теперь красное. Какой же хуёвый ремонт, блять. Запах крови достигает рецепторов не сразу, но как шок отступает, так в нос бьёт зловонием и чудо, что не выташнивает прямо тут в довершение модерна. Подоспевшая уборщица с тряпкой за руку выводит и вместо этого даёт понюхать нашатырный спирт – отрезвляет мгновенно. Антонио! Он-то в курсе. Такое не может от него укрыться. Он сидит в своём кабинете и будто ждёт визита, потому, не распыляясь на приветствия и предложения, приступает сразу: – Ему стало плохо часа в три ночи - высокая температура, рвота, потерял сознание, когда его переносили в реанимацию. Клянусь, данные его ежедневных анализов не предвещали криза, можете взглянуть. Он с некоторой беспомощностью протягивает бумаги, предполагая, что с ним ругаться пришли. – Не стоит, я вам верю. Что сейчас? Он шумно сглатывает, будто проталкивая по горлу огромный шар с иглами: – Температуру сбить удалось час назад, но он задыхался, нам пришлось применить седатацию, чтобы подключить его к ИВЛ. – Пожалуйста, давайте по-человечески. Что вы сделали и для чего? – Простите. Говоря грубо: его ввели в искусственную кому, чтобы притормозить темпы болезни и усилить эффект лечения - онкология должна развиваться медленнее, чем воздействие препаратов на организм. Это необходимая мера, чтобы выиграть время, иначе бы вам сейчас сообщили совсем иное. Дышать он сам не может, мы используем аппарат искусственной вентиляции лёгких - ИВЛ. Стало понятнее? – Да, спасибо, что пояснили. Насколько всё серьёзно? – Мы пытаемся определить, какие системы пострадали кроме зрения. Как можно судить по предварительным результатам - мозг и сердце пока в норме. – Пока? – У него открылось внутреннее кровотечение из-за разрывов в желудке. Мы не знаем, куда дальше «направятся» цветы - хоть куда, это лотерея, но мы делаем всё возможное. Извините, что это так звучит, но мы не всемогущи, мы не можем просто «взять и вырезать», потому что тогда в нём ни органа не останется - всё затянуто и переплетено. Это убьёт его. А так есть шанс спасти. – Получается, остаётся лишь ждать? – Верно. Только не увлекайтесь дежурствами у реанимации - нового постояльца нам не надо, пока со старым не разобрались. Присутствуйте - там есть диванчики, где можно расположиться, но если что - просто будьте у себя в палате, я направлю к вам человека, если что-то изменится. – Хорошо, спасибо. Хорошо тут не будет по определению этого места – оно своим названием проклято было. Сколько людей спасается за год? Десять-пятнадцать человек? А сколько мрут как мухи? Уйдёт ли число за сотни? Ник не пополнит эту сотню собой – ему после всех рассказов о будущем просто запрещено умирать, прямо как одной песни название. Всё, какой-то мужчина запретил и никто не умирает теперь. От отчаяния и бессилия перед ситуацией в глазах начинает щипать, непрошеные слезинки скатываются по щекам – нет, реветь и хоронить раньше срока тоже запрещено. Никаких страданий – вытереть слёзы и ждать. Ещё надо позвонить братьям Ника. Кому-нибудь из них. В мессенджере есть беседа, там контакты найти можно. Телефон валяется на дне сумки, выключен и разряжен, так что поиск зарядного устройства отвлекает от тревожных мыслей на полминуты. Попасть штекером в гнездо и поставить телефон заряжаться получается не с первого раза – тремор такой, что всё чуть не наворачивается на пол в процессе. На дне сумки что-то поблескивает. Ключ. Небольшой серебряный ключ-подвеска на цепочке, который был найден в комоде номера. Это было чем-то вроде символа, потом оказалось закинуто в ящик к дальней стенке. Нику собирались это вернуть, напомнить, кто он, а в итоге... А в итоге пусть пока на шее болтается, чтобы точно не забыть и отдать, как только Ник в себя придёт. Так, теперь звонок. Чатов в WhatsApp’e не много, но и не мало – большинство неактивны. Глаз цепляется за один – Федерика: «У тебя будет долгая и прекрасная жизнь с тем, кого ты любишь. Вы всё сможете преодолеть. Люблю тебя. Прощай». Телефонный разговор не запоминается – в памяти лучше отпечатывается срыв, которым накрывает, как только нажимается кнопка отбоя. Через пару часов раздаётся второй звонок – «Алессандро, мы прилетели, ждём вас у главного входа». Братья Никколо – два мужчины такого же невысокого роста, практически не имеющие с ним общих черт, как бывает у кровных родственников. Они с подозрением осматривают вышедшего к ним человека, но всё-таки жмут ему руки, прося ввести в курс дела. Услышать им придётся много, но не личного – они что-то знают про отношения с Ником и не задают вопросов на эту тему, больше о его состоянии. С утра ничего не изменилось – хорошо это или плохо, решать им. Пока это факт – кома, ИВЛ, ожидание. Один из них, который постарше, предлагает организовать дежурства – по восемь часов на каждого, на сон и еду оставшиеся шестнадцать. Это кажется много, но после первого же срока, отсиженного в карауле за дверями реанимации, вырубает просто адски прямо в коридоре. Никто не будит, даже врачи, позволяют спать прямо так – уместившись меж подлокотников в скрюченной позе. Братья селятся в гостинице – им в больнице находиться можно только в часы посещения. Один из них дежурит с утра до половины дня, второй оставшееся время до вечера, ночью на смену заступает тот, кто в палате прописан. Он не религиозный, но молится, неумело просит о милости хоть Иисуса, хоть Аллаха, неразборчиво произнося про себя слова на всех известных языках, сплетая их в единый поток. Сколько времени так проходит? Кто-то считает? Кажется, Антонио называет число, чуть превышающее по длительности неделю. Больше недели всё стабильно – кома, ИВЛ, ожидание. И они ждут. Чуда или... Чуда. Только чуда, потому что Антонио всё чаще разводит руками, когда его спрашивают, меняется ли что-то и что обычно делают в случаях, когда пациент долго не приходит в сознание. У него ответов меньше, чем имеется вопросов, которые ему задают, будущее предсказать он тоже не может. Кто-то из них ругается на это, кто-то продолжает ждать. Однажды они спрашивают адрес, где живёт Ник. Зачем? Чтобы забрать его вещи оттуда на родину, когда всё закончится. Но адреса они не получают, так как Ник сам заберёт свои вещи, когда будет переезжать сначала в одну миланскую квартиру, потом в свой дом. Братья переглядываются, скользят взглядами по цепочке с кулоном на шее, кивают – «да, мы ещё на вашем новоселье погуляем». Оно будет. Обязательно. Как только Ник выйдет из комы и оправится. И дом будет. И туры. И выступления. И сад. И даже ёлка эта, которая сосна. И сон в одной постели – больше его никуда не отпустят, если только по крайней нужде. Они будут засыпать на соседних подушках, Ник утром будет готовить кофе и приносить его на прикроватный столик, чтобы от аромата желудок сводило и притворяться спящим не получалось. Они потратят все месяцы до конца года и новогодние каникулы, чтобы насытиться компанией друг друга, чтобы изучить друг друга до последней родинки, чтобы исполнить всё, что не получалось. Что Ник там хотел? Поцелуи? Секс? Будет всё, что он пожелает, и это будет лучшим, что с ним происходило. Он наконец получит столько любви, что потонет в ней. А пока он тонет в своей болезни. Увядает как цветок, а цветок, поражающий его тело, наоборот только крепнет. Кровотечение открылось, кровотечение закрылось – жизнь теперь делится на такие промежутки. Сна больше нет почти – два часа кажутся наградой. В глазах нет ни одного целого капилляра, слёз тоже не осталось. Боги к просьбам глухи – может, карма за грешки отца? Нечего было в Рамадан пить шампанское и развлекаться. Хотя, наверное, стоило бы самому хоть раз за жизнь в церковь сходить. Ключ на шее теперь личный крест, только молиться некому. Синяки засосов сошли, щетина отросла до приличной бороды, но руки трясутся так, что успешнее сбреется половина лица, причём не нижняя, а вполне произвольная – хоть по диагонали. Но какая, блять, разница? Однажды медсестра сжаливается, позволяет быстро зайти в палату ночью, пока никто не видит, чтобы взять Ника за руку, прижаться губами к острым костяшкам и зарыдать так, что ей приходится выйти за порог, чтобы не расплакаться следом. Вся надежда, разумеется, на лекарства и врачей, но... Пожалуйста, вернись, ты нужен здесь, ты нужен всем нам. А потом всё пускается по старому руслу – кома, ИВЛ, ожидание. Кровотечение открылось – кровотечение закрылось. День заканчивается – начинается следующий. Но теперь по ночам в палате можно сидеть и рассказывать Нику всю ерунду, что придёт на ум – и про дом, и про туры, и про выступления, и про сад. Он хоть и в коме, но всё слышит, так на форумах пишут – говорят, общение помогает. Он слышит столько и таких слов о любви, что медсестра, давясь плачем под дверью, молится за них обоих. Однажды сжаливается и судьба – холодные пальцы чуть сжимаются поверх тёплых. И слёз не осталось, но что-то течёт по щекам и капает на одеяло. И слов не осталось на новые признания, остаётся только твердить одно – «Я люблю тебя. Пожалуйста, не бросай меня, ты обещал, что не будешь как они». Он ведь обещал не оставлять. Ник, не смей становиться таким же мудаком, не смей уподобляться этим людям. Не смей нарушать данное слово. Ты особенный, ты всё сможешь, только, пожалуйста, продолжай бороться. Ты обыгрывал болезнь столько лет, даже не думай остановиться в шаге от полной победы над ней. Мама очень расстроится, если к ней никто не приедет на рождество и не восхитится её карбонарой. И Федерика расстроилась бы, если бы знала, что ты так и не оказался счастлив. И твои родители, Ник, наверняка желают тебе только самого лучшего. И братья – они здесь каждый день бывают. Мы все любим тебя, пожалуйста, не сдавайся. Кажется, минует месяц. Так говорит Антонио, пряча взгляд в свои бумажки. У него нет хороших новостей, но лишь бы плохие не появлялись. Месяц – довольно долго для игры «в ничью». Болезнь развивается, лекарства её тормозят. Минус и плюс – получается минус, эффект от лечения выходит в ноль, организму не хватает ресурсов на восстановление. Однажды чудо случается. Ник приходит в себя. Однако всего на пару секунд, чтобы обвести замыленным взглядом обстановку, остановиться на знакомых очертаниях лица и улыбнуться одними глазами, вновь смыкая веки. Слёзы есть – теперь это слёзы радости. Это придаёт сил всем, вдыхает в изнеможённое сознание надежду: всё может обойтись и скоро закончиться. Хоть Антонио однозначного вердикта не выносит – ситуация сложная, нельзя по одному разу судить о перспективах, но надежда уже поселилась в сердцах. Ник приходит в себя во второй раз – у него начинается лихорадка, температура подскакивает вверх и аппараты не справляются. Это последний раз, когда Ник приходит в себя. Вокруг всё разом вспыхивает шумом, а потом резко затихает. Не слышно больше ничего – ни писка от приборов, ни всхлипов. Время смерти – почти четыре часа утра. Почти то же время, как он сюда попал. Причина – кровоизлияние и остановка сердца. Ноги наконец подкашиваются и колени с размаху врезаются в плитку на полу. Какой же ты ублюдок, Никколо Морикони. Говорил, что честен, а сам опять соврал. И как теперь быть с домом? Садом? С кем теперь встречать рождество и случайно застрять в пробке? Больше не пахнет цветами. Ничем не пахнет. Больше ничего нет и не будет – ни их планов, ни их надежд. Никто никуда не переедет дальше кладбища – братья сдают ключи от номера на вахту и в течение суток забирают все вещи. В Милане остаётся только ключ-подвеска и телефон. И память. Обо всём. О каждой минуте, каждом слове. То сообщение, которое он записал после признания в диагнозе – «Я вас очень люблю, простите меня за всё. Мне осталось немного - вряд ли увижу октябрь, а вас тем более. Но я проведу это время в отличной компании - знаете, я нашёл себе прекрасного приятеля. Наверное, даже больше, чем приятеля. Я... Влюблён? Не верится, но он, правда, очень хороший. Он глупенький, несмотря на возраст, но такой добрый и искренний со мной. Если вдруг я окажусь в больнице и не смогу вам сообщить, то он сделает это за меня - считайте мой звонок последним, можете договариваться о перевозке тела. Если у меня будет чуть больше времени, если вдруг всё обойдётся, то я приеду в гости и познакомлю вас, чтобы вы не беспокоились - я в надёжных руках. Он ко мне тоже неровно дышит, это взаимно - наверное, если признаемся друг другу, то точно справимся со всем». Сообщение прослушивается ещё раз, а после телефон летит о стену, разбиваясь в дребезги, найденные на столе записки сжигаются. Это конец.

***

В зале шумно, как, в общем-то, и полагается ночным клубам. Свет исходит от прожекторов и неоновых лент, натянутых вдоль зон со столиками и барной стойкой. Музыка встряхивает басами, пробирает до нутра, резонирует, глушит. Физически исключительно. Мысли всё равно витают где-то там, в прошлом. Или в частично настоящем. Эта грань между «тогда» и «сейчас» стёрлась неделю назад. Или месяц. Собственно, нет разницы, если в четырёх стенах время будто замирает, волочится хуже резины, там, за закрытыми дверями и окнами, едины и день, и ночь, неотличимы, мерзкая трясина сна и яви. Решиться на вылазку и в первый же выход за пределы квартиры припереться в место, где вы когда-то познакомились – уже 12 из 10 по уровню гениальности. Без уточнений понятно, что мозг от изоляции двинулся, вызывайте докторов. Но докторов не будет. Никого не будет, кроме бармена, прикусывающего губу, потирающего бокалы и рюмки, покачивающего бёдрами в такт звукам и делающего незамысловатые «па». Кто-то постоянно заваливается за стойку то справа, то слева, смеётся, кричит, машет руками, подзывая друзей, чтобы выпить и продолжить с новыми силами. На языке мерзкий привкус шота, хочется отхаркнуть его вместе с вязкой слюной, вывернуть себя наизнанку, вытряхнуть из себя всё, особенно из головы, выбросить, сжечь – буквально что угодно, лишь бы снова ощущать себя как раньше. Радостным. Уверенным. Хотя бы живым. Остатки напитка осушаются в один глоток, к горлу подступает ком, в уголках глаз щиплет. Вот, вроде, тридцать лет почти, а ни ума, ни сообразительности, сплошное юношество играет да мечты о «долго и счастливо». Стоит почаще в паспорт заглядывать и стикеры цветастые везде налепить, как это делают в фильмах, только вместо воодушевляющих текстов и улыбчивых рож будут надписи в духе: «реальность не прекрасная песня о любви и благополучии, не надейся». И хоть бы кто предупредил. Чёртовы оптимисты и лицемеры, засуньте в задницу себе свои утешения. В клубе от количества народа душно, внутренне знобит от холода, на лбу выступает нездоровая испарина, пальцы немеют. Спасибо, было очень неприятно побыть здесь, пора бы уходить. На улице по-ноябрьски промозгло, зато дышится полегче и потряхивает меньше, хотя морозец пробирается под тонкую куртку, обнимает своими леденющими ручонками. Но заботы о здоровье не докучают ровно с того момента, как была заперта на ключ входная дверь, выключен телефон и открыт запас «для непредвиденных обстоятельств» крепостью от сорока градусов. Забываться – всегда решение взрослого и зрелого человека, да. В кармане мятая пачка сигарет, найденная случайно и практически полностью выкуренная за день. Позволять себе слабости и гробить организм – тактика человека здравого, нечего добавить. Что-что, а себя менять бесполезно. Небо сегодня серое, отражает огни города вместо звёзд. Когда последний раз было видно звёзды? Да и разве чем-то помогут эти далёкие куски камней, бесцельно плавающие в чёрном космическом бульоне? Точно нет, никакого толка ни тогда, ни сейчас. Дома тихо, никто не встречает, кроме холодильника на кухне, побрякивающего моторчиком. Постель на постель не похожа – комок простыней и одеял, обнажённый матрас, сбитая подушка. Оно обязательно сменится, но тоже не сегодня – уже всё равно, на чём спать, тем более переодеваться никакого желания, сил хватает обувь стащить и куртку кинуть на вешалку. Дома тихо – беззвучие впредь никогда не испугает, как и пустота. Постель на постель не похожа, но теперь в ней лежит человек, и, наверное, так и должно быть. Человек ворочается, укрывается, плотно заворачиваясь в ткань, сжимается, задыхается от удушья и жара, немо хватает ртом воздух рваными порциями, впадая в липкое забвение. Человек не может так больше. Человеку больно. И плохо. И он устал от бесконечных повторений одного и того же. Человек хочет, чтобы это прекратилось. Он хочет отправиться в путешествие и найти там того, кого потерял, стиснуть его в объятиях и никогда не отпускать. По-простому: человек хочет умереть. Но человек не умрёт, нет. Он не сможет убить себя – не хватит ни силы, ни слабости. Он вернётся в бар, сядет за стойку, закажет наугад напиток, выпьет, чтобы в груди не болело. Но в груди всё так же болит и ничуть не меньше, чем в тот день. Слеза капает на брюки – надо умыться. В зеркале туалета никто не отражается, но, кажется, кто-то трахается в последней кабинке – не стоит им мешать, во тьме ночной всё равно не увидеть заплаканных глаз. По традиции прикурить у стены, пока не разопрёт кашель – а как поживает ваш ЗОЖ? По такой же традиции случается спазм, что лёгкие горят и глотку дерёт, словно стеклом. Кулак пару раз ударяется о грудь, силясь выбить то, что там застряло и мешает дыханию. На асфальт летят блестящие в свете вывесок капли мокроты, пальцы тянутся к губам, рваным движением стирая слюну и что-то ещё. Сквозь выступившие слёзы видно плохо, приходится часто моргать, чтобы зрение прояснилось и получилось разглядеть лепесток.