***
В палате... ничем не пахнет – привет, заложенный нос. Догулялся. Ещё горло побаливает – совсем замечательно. Хотя горячий чай с лимоном на завтрак картину чуть поправляет – боль почти пропадает, только дышать по-прежнему трудно. Кроме чая ничего не лезет, даже яблоко, которое сегодня жёлтое и наверняка не кислое. Той девочки в поле зрения не попадает, зато Антонио вылавливает в коридоре – к нему как раз вопросы были. Он приглашает в свой кабинет, присесть не предлагает – его понимают и так. Он не говорит, сцепляет пальцы в замок, смотрит на бумаги, читает, но на них ни одного знакомого имени. – Доброе утро? Ну, с чего-то начинать надо же, а то так и будут сидеть в тишине. Антонио поджимает губы, быстро их облизывает. – Доброе, Алессандро. Предвосхищая вопрос: я вам всё расскажу, просто думаю, как объяснить, чтобы вам понятнее было. Он мнётся и прикусывает губу ещё раз, пребывая в глубочайшем раздумье – ничего хорошего это не предвещает. Стопроцентно он думает, как сказать о плохом так, чтобы помягче вышло. Наконец Антонио прокашливается: – Итак. Помните, я просил вас быть готовым ко всему? Теперь это от вас потребуется как никогда. Не волнуйтесь, все живы, просто... Не совсем здоровы. Вы вполне можете его навестить, если захотите - я провожу. – Может, вы просто скажете, в чём дело? Это порядком утомляет – неизвестность, недосказанность, заминки. Если Ник не умер, то остальное «смягчать» нет смысла, да и не могло же за какую-то одну ночь с ним случиться что-то невероятное. – Хорошо. Частичное поражение глазных нервов в результате воздействия токсинов. Он замолкает, давая возможность осознать фразу. Частичное – не полное! Мозг цепляется за это, как за спасительную ниточку. – Насколько всё серьёзно? – Вероятность восстановить зрение есть, но видеть идеально он уже не сможет. Сейчас мы стараемся вывести яды из его организма, пока остальные органы не перестали функционировать - ситуация оказалась сложнее, чем мы полагали. – Что я должен делать? Или не делать. – Не нагнетать обстановку. Понимаю, это может быть непросто - вести себя как обычно, но постарайтесь, ради него. Как только эффект седативных пропадёт, он окончательно придёт в себя и будет реагировать на всё... острее, чем вы привыкли. Если что - вызывайте санитаров, они поставят ему укол. Вы уверены, что готовы? Этим вопросом открывается метафорическая развилка – с одной стороны вариант уйти отсюда домой, махнуть рукой на этих практически трупов, пролечиться от оставленной этим местом травмы и жить себе дальше с кем-нибудь здоровым морально и физически, память не вечная, рано или поздно оно сотрётся. Наверное, второй вариант уже очевиден и потому без лишних умозаключений выбирают именно его. Антонио медлит, будто давая время, чтобы передумать, но выбор не меняется, и он вздыхает, словно надеялся на что-то. Они идут на этаж выше, там всё такие же коридоры с ровно такой же краской и дурацким рисуночком, разве что оттенок другой – видимо, чтобы совсем однообразно не было. Снова ряды белых дверей, сверху номера, снизу подписи, в основном «реаниматология». Перед одной они останавливаются, Антонио вновь смотрит, даёт шанс передумать, но не получив возражений ещё раз напоминает про самоконтроль – «никаких эмоциональных всплесков, станет плохо – уходите». Его речи пугают сильнее, чем то, что ждёт за дверью. Хотя он был прав – капельницы и трубки не для слабонервных зрелище. Ник такой же бледный, как и в тот день, когда впервые попал в это здание. Он лежит с закрытыми глазами и мерно дышит, пока в его вены закачивается лекарство, одеяло сверху закрывает все остальные аппараты, воткнутые иглами и катетерами в его тело. Осторожное прикосновение к его ладони – холодная. Он чувствует это, но не спешит реагировать – может, анализирует, может, слишком сильные седативные поставили. Наконец он чуть движет рукой, обхватывает пальцы, ощупывает их, заставляет к себе придвинуться. Касается лица – сначала щеки, потом скулы, подбородка, коротких колючих волос на висках. – И зачем ты пришёл? А сам улыбается, век не размыкая, подушечками пальцев водя по изгибу губ, не давая толком ответить. Во рту от всех медикаментов, которыми его обрабатывали, горчит. – Я боялся за тебя. Как ты себя чувствуешь? – Хреново. Они мне что-то мощное вхуярили - вчера не мог вспомнить, что случилось и где нахожусь. Хотя лучше бы не вспоминал вовсе. Не от медикаментов горечь эта – тошно от того, что ему плохо, а помочь даже врачи не в силах. – Тебе сообщили диагноз? – Да, но легче от «частичности» слепоты, поверь, не стало. Я пытался осмотреться, но знаешь, что в итоге? Ничего. Всё размыто, как в тумане. Я ничего не вижу, понимаешь? Он говорит ровно благодаря успокоительным, но его голос вздрагивает от каждого слова, опускаясь до хрипа. Ресницы намокают и он моргает, позволяя капле скатиться по щеке. – Нет, ты видишь. Завтра станет лучше - твой организм сейчас не в состоянии резко восстановиться. Давай рассуждать здраво. – Не ты, блять, ослеп. Тебе очень хорошо рассуждать здраво, когда не представляешь, каково это - не мочь разглядеть даже собственных рук. За первой слезой скатывается вторая, он спешит их стереть скорее, но влажные дорожки ещё остаются блестеть в свете холодного света больничных ламп. – Ты не ослеп. Ты видишь, но плохо, это всё поправляемо - столько операций по коррекции зрения существует, мы проконсультируемся, и будешь ты видеть даже чётче, чем было. Да, я не могу в полной мере тебя понять, но я тут и готов пройти с тобой весь этот путь. Ты это слышишь? Ник наконец приоткрывает глаза, смотря вниз, а потом вскидывается, упираясь невидящим взглядом прямо в лицо напротив. Белки его глаз подёрнуты сеточкой лопнувших кровеносных сосудов, радужки мутные, зрачок расширен, на нижних веках еле держатся навернувшиеся слёзы. – Слышу. Но я хотел бы видеть тебя. Он не может сдвинуться с места из-за своих капельниц, чтобы броситься вперёд, в объятия, почувствовать себя защищённым, потому в исступлении гладит всё, до чего способен дотянуться. Зарыдать в голос ему не позволяют препараты и какой-никакой внутренний стержень, заставляющий упрямо, до побеления сжимать губы. Это просто надо перетерпеть – день, два дня, неделю, пусть месяц даже. Оно же должно когда-нибудь закончиться? Жизнь ведь как зебра и вся вот эта херня про чёрные и белые полосы. – Увидишь. И меня, и то, что всё будет хорошо. – Шутишь? Я теперь не представляю, как себя вести, стоит ли вообще глаза открывать - это со стороны, наверное, пиздец, когда мимо тебя смотрят. – Я что-нибудь придумаю, а пока отдыхай. Я буду здесь. – В этом нет необходимости, я собираюсь проспать вторые сутки. Посидишь со мной, пока я не усну? – Да. Ник удобнее устраивается на своей огромной подушке, свободной рукой поправляет одеяло и отворачивает голову, будто не желая, чтобы его заплаканное лицо видели. В палате не остаётся других звуков, кроме жужжания ламп и писка приборов, да и те настолько тихие, что на них бы не обратили внимания. Однако сейчас почему-то это всё доносится слишком отчётливо, слишком громко шумит, давит на уши, на мозг, и спустя невыносимо долгие минуты, пока Ник засыпает, ноги сами выносят в коридор. Наваждение проходит ещё через некоторое время, после умывания холодной водой, после борьбы с приступом слабости. Антонио, конечно, предупреждал, что будет нелегко, но оно оказалось почти невыносимо. Ник разбит морально, разлажен физически, дезориентирован, напуган, и как ему помочь, если ты не знаток психотерапии, никогда не интересовался даже? Единственное, что есть на уме – быть с ним рядом, напоминать, что он не должен сдаваться. И самому держаться надо – это испытание выдержки для обоих. Сегодняшнее яблоко не кислое, знакомая белобрысая девушка ловко нарезает его на дольки складным ножиком, который незаметно пронесла с собой – здешние ножи не пригодятся даже для разламывания рыбы, приготовленной и без того на пару. Хотя с другой стороны это безопасно – никто точно не покалечится. Хотя было бы желание... Она, заметив, что собеседник отошёл от темы и реальности, ущипывает за бедро, что сознание сразу возвращается. – Больно вообще-то. – Не витай в облаках. Рассказывай, что там. – Сама бы сходила да поговорила с ним. – Я - не ты, он со мной так не будет общаться. – «Так» - это как? – По-особенному. Ну, давай, не тяни никого ни за какие места. Она внимательно выслушивает всё от и до, пытливо рассматривая каждое изменение на лице, словно намереваясь уличить обман, словно надеясь, что ничего не случилось и Ник всё так же сидит у себя, просто почувствовал себя дурно, а сейчас в порядке. Но он не в порядке, и они это понимают. Не принимают, разве что. Да и кому захочется соглашаться с тем, что близкий человек стоит в шаге от грани между жизнью и небытием? – Что ты будешь делать теперь? – Я не знаю. Лучше быть честным – нет смысла врать о каких-то грандиозных планах на какое-то будущее, которое может не настать. В худшем исходе, разумеется. Но уже более вероятном, чем было до этого. – Ты должен подумать об этом, времени на метания нет. – Я знаю. Снова сидят до вечера в компании друг друга. По большому счёту, этой девушке нужна только информация, о другом она не говорит, не спрашивает ни о чём – ни кто такой, ни откуда. Оставаться с ней нет смысла, но так меньше всякого в голову лезет, да и чтение, оказывается, занятие увлекательное весьма. На ужин снова какие-то овощи и нечто похожее на тефтели – нормально и съедобно, всё равно приёмы пищи слабо запоминаются. На посту дежурного этой ночью остаётся тот молодой человек, с которым ранее они договаривались о свободных прогулках – пришёл час воспользоваться предложением. За выход на улицу после комендантского часа он просит принести ему выпечку из ближайшего круглосуточного – грошовая цена. Перво-наперво надо вернуться в гостиницу, в тот номер, где обитал Ник, кое-что забрать, потом уже за покупками. Прогулка выдаётся сравнительно короткой, но и таскаться до утра тоже не планировалось – ещё надо успеть прилечь хоть на пару часов, иначе сил никаких не будет, чтобы помогать и поддерживать. В могильнике по ночам совсем тихо. Как на кладбище. Сравнение вызывает неприятную волну мурашек – нельзя так говорить. Но ведь по сути – это могильник и здесь ни звука не доносится из-за дверей палат. Впрочем, это означает, что все живы, было бы шумно – было бы хуже. Да, наверное, всё правильно. Наверное, пора бы присоединиться ко всем спящим.***
В палате пахнет... гнилью. Даже не пахнет – воняет. Этот запах заставляет подскочить с кровати и распахнуть окно, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Органы скручивает тугим жгутом, завязывает в узел, ком изнутри распирает горло – что-то подобное уже было, нет? Требуется около получаса, чтобы вонь выветрилась и мутить от неё перестало. В коридоре тоже окна раскрыты – на кухне коллапс? Что-то вылилось и пригорело? Или изначально было несвежим? Долго ли продуктам испортиться. Да, это вполне логичное объяснение – другое просто не хочется предполагать. На завтраке пациенты без воодушевления размешивают масло в своей каше, не едят почти. На самом деле, аппетита ни у кого особо нет, стакан чая утоляет голод – ничего, ужин был достаточно сытный, чтобы протянуть на нём до обеда. Если что, всегда можно взять яблоко или бутерброд какой-нибудь. Интересно, Ника там так и кормят через капельницы? Звучит так себе, однако это позволяет поддерживать в нём силы – сам бы он устроил очередную голодовку вопреки здравому смыслу. И где эта его девушка-подружка? Завтрак близится к завершению, а она так и не появилась. Решила не рисковать? Тоже логично. Дорога до нужной палаты занимает времени меньше, чем в прошлый раз – буквально вот столовая, вот своя палата, а вот уже знакомая дверь с подписью и номером, только рука в нерешительности застывает над ручкой и приходится чуть помедлить, чтобы собраться с духом. Ник по-прежнему на койке под капельницами и с трубками – лежит, не спит, но и глаз не открывает. Он наверняка слышал и шаги по коридору, и щелчок замка, и заминка эта должна подсказать ему, что не врач на обход к нему пришёл. – Привет? – Привет. Он откашливается, чтобы голос не хрипел, и машинально поворачивается в сторону источника звука, но одёргивает себя, потому что пока плохо ориентируется в том, где находится человек. – Как себя чувствуешь? – Хреново - какая стабильность. – Я тебе кое-что принёс. Ник удивлённо приподнимает брови и чуть склоняет голову, понимая, что сейчас сидят рядом с ним. Он протягивает руку, ощупывает полученный предмет и удивляется ещё сильнее: – Очки? Зачем? – Они солнцезащитные, чтобы ты не переживал по поводу своих глаз. Можешь их не носить, просто я подумал, что это неплохой вариант. Он ещё чуть-чуть сомневается, а после неловко надевает их, открывая вместе с этим глаза. За тёмными линзами не разобрать, куда направлен взгляд, так что вариант практически отличный даже. – Да, неплохо. Спасибо. Он морщится и кривится – скорее всего, от непривычки видеть всё размыто. Ничего, адаптируется, лишь бы не смирялся чересчур. – Хочешь чего-нибудь? – Не знаю. Недавно я думал, что хочу есть, но меня опять к чему-то подключили и больше мне ничего не хочется. – Будешь спать? – Нет. Доктор сказал, что пичкать меня чем-то кроме лекарств нет необходимости, так что я теперь более-менее бодр. Если ухудшения не будет, то катетеры вытащат и разрешат нормальную еду. Он выглядит счастливым, хотя в других условиях не стал бы ликовать от овсяной каши с кислющим яблоком – сегодня они опять вернулись. Но если ему можно будет кушать что угодно, то ночью на вылазку хоть за печеньем стоит сходить – мелочь, а настроение поднимет. – Тогда чем займёмся? – Принеси гитару, поиграем твой ужас, но если из-за него мне станет хуже... Он секунду делает страшное лицо, а потом смеётся. Раз шутить начал, значит точно на поправку идёт. Музыка – то, что их объединяет. Музыка – то, что им остаётся. Ник охотно включается в работу, насколько может, то есть, громко высказывает своё мнение, если вдруг ему что-то не нравится, иногда называет глухим. Вдруг, конечно, у него идеальный слух прорезался, раз зрение пропало, но тем не менее – не он один к музыкальной сфере причастен. Пару раз заходит медсестра, меняет на капельнице пакеты, просит выйти – всё равно обед, от пятнадцати минут одиночества ничего не случится. Той девушки нет и на обеде – окей, придёт позже, её интерес не позволит ей сидеть на месте спокойно, она ведь тоже неравнодушна. Ник всё так же лежит на своей кровати и заметно оживает, реагируя на новый хлопок двери. Он втягивает носом воздух, принюхиваясь: – Курил? – Курил. Могу пойти проветриться ещё. – Не стоит. Но ты бы бросил, выкинь сигареты - ты заслуживаешь жить вечно. – Ничего я не заслуживаю. А если тебе тоже хочется, то это повод вылечиться скорее. Ник свою свободную руку поднимает, стряхивая с неё рукав больничного халата – на плече налеплены никотиновые пластыри – «обо мне и моей зависимости позаботились, а курить ты бросишь». Утверждение. И, похоже, он собирается следить за этим, отсутствие или наличие зрения ему не помешает – запахи он различает очень хорошо. Садятся снова за игру. Ник даже хвалит – правильно, стоило сделать согласно его мнению, сразу всё стало отлично. Только и стиль его, а с этим работать сложно, но «ты в своих “солдях” в такт хлопать научился и тут научишься». – И что, мне теперь тебя копировать? – Нет, просто чуть меньше нудеть, будто умираешь - это моя привилегия. И я не говорю копировать кого-то, я говорю поправить, чтобы от твоих прошлых работ не отличалось. – А ты больно эксперт в моих работах-то. – Ты в меня не «ты»-кай. Ты сам меня в это болото вернул, так что терпи. Нет, можешь делать по-своему, но как потенциальный слушатель заявляю - мне не нравится. – Когда ты успел потенциальным слушателем стать? – Ну сейчас же я тебя слушаю. Короче, не спорь со мной. С ним поспоришь, кажется. А переубеждать его – отдельная тема, и без ругани ясно, что занятие бесполезное. Может, ему виднее. Господи, как отвратительно это звучит. Вечером снова приходит та же медсестра, просит идти на ужин и дать больному покой. Знала бы она, как этот «больной» доказывал свою правоту, так задумалась бы, кому покой нужнее – после этих препирательств усталость наваливается ударом обуха. Хотя препирались в основном из принципа – каждому своё отстоять хотелось, пусть повод ерундовый и компромисс найти проще было. На ужине та девушка тоже не появляется. Не много теряет – пюре было откровенно недосолено. В палате у Ника уже выключено освещение, кроме небольшой лампы на тумбе, светящей тусклым жёлтым светом, хотя время едва девять часов вечера. Наверное, так и должно быть – ему надо отдыхать. Он уже снял очки и теперь с удовольствием трёт глаза, в которые ему ранее закапали капли. – Перестань, грязь какую-нибудь занесёшь. – Не бубни. Чешется если, что я сделаю? – Не будешь чесать? Ник ещё раз проводит пальцами по векам и прекращает, но точно бы продолжил, если бы его не прервали. – Доволен? – Мне-то что? Это ведь тебе лучше будет. Кстати, спать собираешься? – Собираюсь. Посидишь со мной? – Можешь не спрашивать, я и так буду оставаться. Хочешь о чём-нибудь поговорить? – Давай завтра, мне не очень хорошо после процедур. Он на ощупь находит ладонь и сжимает её – слабо, но ощутимо. Его рука прохладная – наверное, из-за отсутствия нормальной, горячей пищи в рационе. Но ничего, завтра поест вдоволь, или послезавтра – неважно, главное чтобы поел, согрелся и больше не был бледным как смерть. Да пропади пропадом эти сравнения. Тем временем Ник засыпает, пальцы его расслабляются и вытащить руку не составляет труда. За пределами его палаты тихо – могильник ещё не спит, но уже готовится к этому. Подсознательно эта тишина ощущается какой-то странной. Если бы это не было тавтологией, то её впору бы назвать слишком тихой даже для такого места. Усталость играет злую шутку с восприятием? Скорее всего – череда выматывающих дней кого угодно доведёт до нервного тика и помешательства, что в каждом тёмном углу начнёшь монстра видеть. Иронично взгляд падает на подпись «психолог» на карте месторасположения кабинетов. Нет, рано ещё туда идти. Да и вообще не надо никому туда – справятся сами, пока они есть друг у друга. И не только сейчас, и потом, и во всех годах впереди. Да, именно. Твёрдая решимость наполняет сердце и оно стучит быстрее и отчётливее – завтра обязательно будет лучше, они всем докторам покажут, как это – диагнозами людей пугать.***
Это случается снова – в палате воняет так, что будильников никаких не надо, чтобы проснуться. Да сколько можно травить людей? Если так пойдёт дальше, то ничего не останется кроме того, как не закрывать на ночь окно. Будильников, может, и не надо, но лучше их всё-таки ставить – сейчас уже полдень и о завтраке с его прекрасными райскими яблоками стоит благополучно забыть. Стоп. Сейчас что... полдень? Часы показывают 12:06. Твою мать. Резко становится всё равно: на запах, на следы на шее, которые при других обстоятельствах были бы внимательно рассмотрены и потыканы, на щетину, за которую противно цепляется водолазка. Разве что не всё равно на одежду, которую до прачечной донести нужно, иначе придётся в футболках расхаживать и ловить на себе заинтересованные взгляды. Ник у себя спит или, по крайней мере, притворяется, но его ресницы дрожат, выдавая неглубокую дрёму. Заслышав скрип двери, шаги и отсутствие стандартного приветствия персонала, он тут же выныривает в реальность и удивительно точно определяет траекторию передвижения. – Привет. Прости, я проспал. Не думал, что так вырубит. – Не извиняйся, тебе нужен отдых как никогда ранее. Мне тоже надо было отлежаться, чтобы в голове всё утряслось. – Я боялся, что ты решишь, будто я не приду больше. Клянусь, я проспал. – Тише-тише, я верю тебе, так как знаю, что ты не бросишь меня. Давай о хорошем: доктор говорит, что моё состояние выравнивается, да и вижу я немного чётче. Ты рад? – Разумеется. Зачем-то Ник всё равно касается уголков рта, бровей, а потом долго-долго гладит по щеке, не решаясь поднять взгляд, не закрытый стёклами очков. У него на щеке выпавшие реснички – опять тёр глаза после капель. Он слегка дёргается от неожиданного прикосновения в ответ, но быстро ориентируется в происходящем, очки надевает. – Продолжим твой концерт? – Ты хотел сказать «мой позор перед тобой»? – Нет, позор был, когда я впервые текст прочитал, а сейчас поиграй мне что-нибудь не из своего, что знаешь. Однозначно гугл в помощь – аккорды в памяти на самые банальные песни, разве что, имеются, какими даже девушек на пляже кадрить стыдно будет. Однако и тут Ник вмешаться умудряется – «фальшивишь». Да как тут фальшивить можно? Надо Антонио сказать, чтобы кое-кому слух проверил. Но как вчера не ругаются, не спорят, напевают вполголоса песни, улыбаются друг другу. Ник даже выпрашивает себе поцелуй прямо перед тем, как на сей раз тучная медсестра входит в палату. Они успевают отодвинуться, но она с немым «чем это вы занимаетесь?» оглядывает обоих, а затем рекомендует идти на обед. Девушки там нет, зато есть какой-то суп-пюре из овощей неприятного зеленоватого цвета. А вообще, надо будет спросить у девушки имя – называть её «эта» или «та» уже надоедает. Да и этот рыжий парень тоже где-то потерялся – его сложно не заметить. Вроде, на него ведь она кивала, когда они с Ником приходили сюда в самый первый раз? Ну да. Может, они встречаются? Или их могли выписать – отчитываться перед посторонними необязательно. Логично же. После обеда снова на быстрый перекур и опять в палату, чтобы услышать недовольное «я кому сказал бросать?». «Прости, это и так единственная за сутки, лишение себя которой – преступление против человечности». Он говорит, что с завтрашнего дня будет преступником в таком случае. Желание пошутить шутку категории «Б» пресекается на корню. Ник спрашивает, что там творится за порогом, случилось ли что-то. А случилось ли что-то? Надо было хоть послушать, что люди обсуждают, но они вторые сутки пришибленные какие-то. Значит, что-то случилось. Однако надо сначала самому выяснить, а потом Нику сообщать, так что пока всё в порядке. Он верит. Затем он спрашивает, как там дела у «прекрасной женщины, которая готовит прекрасную пасту и пиццу». Ей можно позвонить вообще-то, поговорить, только с условием «ни словом не обмолвиться где мы». Ник поговорить очень хочет – ему, по большей части, всё равно с кем, настолько скучно тут сидеть. Надо было ставить условие «никакого двойного подтекста», а то его послушаешь, подумаешь и ненароком решишь, что здесь роман уже вовсю закрутился: «Мы сейчас вместе время проводим, на гитаре играем, поём да планы на будущее строим. Обязательно позовём вас на новоселье. Может, дом будет в том же районе, чтобы до озёр недалеко было». После разговора он восклицает: «всеми местами чувствую, она благословит нас». Уши просто пылают – и стоило вообще тратить силы, убеждая её... Ник до щеки опять дотягивается и смеётся над тем, что смог в такую краску вогнать обычным диалогом. Конечно! Все ведь о таком говорят с родителями, особенно не со своими. Но что сказано, то сказано – проще будет, если всё действительно зайдёт чуть дальше. Ведь если тебя морально к чему-то готовят, намекают, невзначай об этом речь заводят, то и принять потом легче. Хотя проблем с этим как-то и не возникало, даже признание было воспринято спокойно. Ник что-то спрашивает, но не получает ответа и ущипывает за кожу на тыльной стороне ладони. Что за привычка у всех – щипать? – Эй, больно же. – Если я слепой, то ты глухой. Я тебе что сейчас сказал? – Повтори, пожалуйста. – Я уже повторял. – Ну извини, я задумался. – Я не врач, но могу с уверенностью заявить, что думать тебе противопоказано - ты до такого додумаешься, что мне потом голову ломать над твоими умозаключениями. Я хотел попросить тебя посидеть со мной вечером подольше, если ты не сильно устанешь. – Мог бы сразу нормально ответить, а не пилить меня за невнимательность. Останусь, на сколько понадобится. Ник воодушевляется, и если бы не его вторая рука, занятая капельницей, и куча трубок, скрытых одеялом, то он бы обниматься полез или ещё как-нибудь трогать. На самом деле, его бы с удовольствием обняли, но условия не те и опасно всё это в первую очередь для него же. Завтра компенсируют обязательно, лучшее ждёт впереди, просто надо потерпеть, ограничения временно необходимы. Оба это понимают. Ник просит рассказать ему что-нибудь весёлое из туров – «У вас всяко не могло всё гладко проходить. Давай, потрави байки». Взаимно он не поделится – в багаже опыта один концерт только. Хочет истории – будут истории, стыдливые, но забавные, будет интересно. Наконец-то этот Никколо не перебивает с позиции великого Ультимо и погружается в рассказ. Разумеется, его распирает от смеха, когда дело доходит до совсем глупых ситуаций – тут в принципе удержаться сложно, чтобы не улыбнуться хоть раз. На тот момент, конечно, ситуации глупыми не были, а вполне-таки добавляющими седых волос, но сейчас смешно получается. Ник что-то из своего первого выступления вспоминает – «Боялся так, что думал прям на сцене шлёпнусь - там народу...! А я один. А их много. Как в гримёрку зашёл, так тёмное пятно в памяти - может, в обморок свалился. Никогда в жизни так не боялся, в общем. А слова чуть не забыл все - вот чего ещё боюсь, так это выйти на публику и не смочь рта раскрыть». С ним соглашаются – как мысли прочёл. Хотя один раз забудешь, потом не так страшно – в зале лучше тебя твоё же помнят, подскажут. Ник аж бледнеет – «мы там от шока все молчать будем, только музыка на фоне играть да ты лыбиться, мол, смотрите, кого привёл». А вот это уже вопрос – как организовать совместный концерт? Нет, организовать-то реально, а когда на сцену второму участнику выходить придётся, то что тогда будет? Публика с ума сойдёт – наверняка многие будут в курсе, кто перед ними. А шумиха какая сразу? Тысячи видео и фото в сети, миллионы сообщений. Это же за несколько месяцев не отделаться. А если узнают, что оба артиста не только работают вместе, но и сожительствуют? О-о-о... Ник не щиплет больше, терпеливо ожидает, пока наваждение с собеседника схлынет и тот объясниться изволит, над чем опять завис. «Над размышлениями о будущем» «Признайся, что пока я тебя не вижу, ты пускаешь слюни на мысль прибрать мою задницу к своим меркантильным рукам» «Ничего подобного...» Если только чуть-чуть. Мечтать не вредно, полезно даже. А вот на мысли о заднице он сам натолкнул – фраза была воспринята буквально и за секунду воображение нарисовало соответствующую картину прежде осознания истинного смысла про эксплуатацию таланта и имени. Ник лишь вздыхает – сам понял, как сформулировал всё. К ним снова заходит тучная женщина и отправляет «лишнего» на ужин. Ужинать не хочется, потому хватает быстрого побега за бутербродами, чаем и возвращения на прежнее место, когда медсестра покидает палату. Что они делают – спрашивать неудобно как-то, пусть останется в тайне. – Ты чего так быстро? Не ел, что ли? Свет уже погашен и очки покоятся на тумбочке, Ник силится не тереть глаза. – Нет аппетита, перекусил сэндвичем - а ведь вкусно готовят. О чём ты там поговорить хотел? Пока он не развозмущался о правильности питания, стоит сменить тему, иначе до ночи нотации читать будет, не угомонится, и упрекнуть его в недостаточном питании, равно как и в чрезмерном курении, означает подписать себе приговор. – Не знаю, о жизни? – Давай конкретнее. – Я хотел сказать, что не буду таким мудаком, как тот парень или твой отец. Прости, конечно, я сужу, отталкиваясь от того, что слышал, но даже так могу сказать, что никогда не поступлю с тобой никаким подобным образом. Вот это разговор о жизни, однако. Ладно, шутки и сарказмы в сторону, для Ника это наверняка очень важно. – Я бы не сказал, что мой отец прямо мудак. Он просто... Другой. Из другой страны, с другим воспитанием, другими традициями и верой. Иногда он вёл себя как придурок, избегал проблем и меня отчасти. Или чаще, чем иногда. В любом случае, без него не было бы меня. – Пожалуй, это единственное, за что я бы сказал ему «спасибо». – А как же мой прекрасный альбом? Ник замолкает и очень выразительно показывает, что в этой комнате альбом прекрасный только для того, кто его написал. – Он интересный с точки зрения автобиографии. – Мог бы прямо сказать, что хуйню сделал. – Нет, просто не считаю нужным выносить такие вещи на обозрение - семейное должно оставаться в кругу семьи. Но право твоё, да и не удалять же теперь всё. Но мы не с того начинали. Каким бы человеком ни был твой отец, как бы он ни поступал - ты не он, ты другой. И я другой. Так что... Не знаю что, я сбился с мысли из-за твоего дурацкого альбома. – Нормальный альбом. Не придирайся, пока сам новый не выпустишь. – А вот выпущу и повторю, что твой альбом дурацкий. – Но ты его слушал. – Мне хотелось узнать тебя поближе, не привлекая к своему прошлому внимания. Он неуверенно ведёт плечами, отворачиваясь и поджимая губы, на экране кардиограмма отображает скачки пульса. – Что не так с твоим прошлым? – Просто это разламывает меня изнутри. Я тоже придурок - заврался, запутался. Мы ведь оба завравшиеся и запутавшиеся, но в глубине души не такие - лицо лжеца, сердце ребёнка. Может, оттого нам и надо быть дальше вместе - ну, чтобы помогать друг другу... Знаешь, мы точно купим загородный дом, чтобы разбить там сад и посадить что-то, что было бы непоколебимо, как наши намерения и стремления. Хм... Я не очень биолог и в деревьях не разбираюсь, но, может, что-то по типу сосны? Они не прихотливы и по сто лет расти могут - будет такой же вечной и сильной как наша мечта, даже если нас к тому моменту уже не станет. Вообще, скорее всего, мы постоянно будем в разъездах без представления, сколько времени пройдёт прежде, чем мы вернёмся домой, но это всегда будет оставаться с нами с горечью разлуки или смехом через помехи связи с пожеланиями счастливого пути. А когда мы оба будем оставаться дома, я могу по утрам тебе кофе готовить - неплохая перспектива, если обещаешь не дрыхнуть полдня, а вторую половину не притворяться спящим. Не смотри на меня так, будто это не правда. А ещё мы отметим рождество. Я пусть и не очень верующий, точнее совсем не, но ради тебя и всей этой атмосферы можно. У нас будет какое-нибудь мероприятие накануне и мы не успеем собраться толком, чтобы ехать к твоей семье в гости, застрянем в пробке, нам будут звонить, а мы ничего не сможем сделать, кроме как клясть организаторов и ругаться друг на друга по причине «я думал, ты всё купил!». Но там же и помиримся - приедем с небольшим опозданием и будем рады, что это осталось позади. И, знаешь, это рождество будет особенным, потому что всё изменится. И ты особенный - я бы хотел, чтобы ты это понял, взглянул на себя с моей позиции. Так что думаешь? Во-первых – что он много говорит. Во-вторых – что много мечтает. В-третьих... – Надеюсь, ты ждёшь этого так же, как и я. Можем, кстати, жить у моря - представь, каково гулять там по вечерам. Ник улыбается широко-широко, запястьем проводит по векам, будто зуд от процедур снимая, а не новые слёзы смахивая: – Красиво, наверное. Я море давно не видел, так что соскучился очень по прибоям, по липнущему песку, по солёной воде, от которой отмываешься дольше, чем плаваешь в ней. Купание в ваших озёрах однозначно проигрывает, уж извини. Только ничего, что для этого тебе придётся место жительства менять? Милан - твоя родина всё-таки, а мой Рим - нет. – А кто сказал, что мы в Риме будем? Поселимся в Неаполе, чтобы рядом с Помпеями жить. Богичненько получится, только локальным Аполлоном буду я. – Ещё чего! После меня, разве что. И они смеются. И будущее так близко – рукой потянись и дотронешься до ручки дома. Их дома. Их общего дома, где они будут жить. Вместе. В-м-е-с-т-е. Вдвоём. Нет, это, конечно, не предполагает жизнь совсем вместе и сон в одной постели, но ведь и так прекрасно – никаких номеров с картонными стенами и забегаловок с зарплатой полтора евро в час, никакой квартиры с пустым холодильником и тишиной замкнутого пространства. Да, долой прошлое, самое время от него избавиться. – Подожди, а ты сплетен не боишься? Ник фыркает, превращая весёлую улыбку в совсем гадкую: – Нисколько. Предлагаю им подкидывать почву для обсуждений - всякие фразы неоднозначные, жесты, которые по-разному толковать можно. Поиграем на их нервах капитально. Только если ты решишь с кем-то другим сойтись, то это обернётся против тебя, так что это я спрашивать должен, боишься ты сплетен или нет. – Нет. И сходиться с кем-то другим не хочу - зачем? Мы построили такие замечательные планы, чтобы их рушить. Пульс на приборе снова выдаёт слишком изломанные линии, скачущие вверх и падающие вниз. – Зачем? Я не знаю, какие у тебя планы были до встречи со мной. Вдруг ты... – Собирался завести огромную семью с десятью детьми и переехать куда-нибудь, чтобы спокойно встретить старость? – Не так прямо, но в общих чертах - да. – А теперь вспомни, при каких обстоятельствах мы встретились. На пару секунд полоска на мониторе перестаёт скакать туда-сюда, а потом вновь принимается прыгать, как и щёки Ника покрываются красноватыми пятнами. – Я понял. – Молодец. К ним снова заходит медсестра на сей раз с вечерним обходом и, завидев нарушения режима покоя, пресекает все беседы, чуть ли не взашей выталкивая того, кому здесь быть не полагается по регламенту разрешённого времени посещений – «вы мне больного не нервируйте, иначе сами лечить будете». Ник, закрыв рукой рот, тихо посмеивается над этим, словно покашливая, чем нагоняй только увеличивается. Несмотря на то, что их прерывают, настроение не портится – наоборот, в сердце всё трепещет от предвкушения. Дом! Свой дом! На берегу моря! И туры совместные! И даже чёртовы журналюги с их желанием вечно знать всю подноготную – ух и подавятся же они! Да, да и много раз «да» всему – домам, соснам, выступлениям, рождеству, всем их совместным мечтам, которые предстанут в реальность. Пускай хоть какие тридцать лет на горизонте маячат – ничто не позволит отказаться от этих планов. И в сорок лет ничего не изменится. Может, они и остепенятся однажды, но точно не в ближайшие годы. Свой дом. И море. И туры. И рождество. И... немного любви? Настолько немного, чтобы случайно засыпать вместе или обниматься дольше и крепче, чем позволено. Такую малость, чтобы люди сомневались, чтобы позволять пьяным поцелуям случаться, чтобы после шагать за грань, а потом списывать это на алкоголь. А что такого? Перед сном можно помечтать, законом не запрещено ничего из перечисленного. В могильнике опять тихо – может, люди тоже перед сном хотя бы полчаса мечтают о том, что их ждёт за порогом больницы. Об этом ведь говорил тот парень – им всем нужна надежда, чтобы двигаться вперёд.***
Утро неожиданно начинается с будильника и... прелого запаха осени. Запах сырых листьев, проливного дождя, стучавшего всю ночь по подоконнику, запах сырой плитки мощёных дорожек под окнами, запах пропитанного влагой воздуха. Лёгкий ветерок просачивается в щель между шторой и стеной, обдувает лицо тяжёлой свежестью – определённо стоило оставлять окно открытым. Небо затянуто свинцовыми тучами, напитанными водой как губки, окрашенными во все оттенки от белого до тёмно-серого – не погулять, если не распогодится. Но красиво. Одновременно и светло, и мрачно, уютно и неуютно, тепло и холодно. Нику надо это... Что? Увидеть? Увы, он увидит только большое пятно над собой и почувствует капли дождя, а если ему не разрешат передвигаться, то тем более ничего не получится ему показать. Можно сфотографировать, но будет уже не то, не та атмосфера, и телефон даже своей суперской камерой не передаст этот колорит. На завтраке опять нет никого из знакомых – завтра точно в палату заглянуть надо, спросить, там ли вообще эта девушка или выписалась. В любом случае, она могла бы зайти, а то ни духу от неё, подруга называется. Неужели она не переживает? К чему тогда были эти их объятия и посиделки под предлогом игры на гитаре? Очень бы хотелось услышать от неё вразумительную причину исчезновения. В палате Ник уже взъерошенный после утреннего душа сидит на постели и мучает струны – одна рука его перевязана бинтом от процедур и плохо сгибается, но ему это не мешает. Он щурится, чтобы чётче видеть, что делает, однако даже так у него отлично получается – возможно, слух натренирован настолько. – Доброе утро. Он вздрагивает и чуть гитару не выпускает. – Зачем так пугать? Доброе. – Я не виноват, что ты не заметил меня. У меня нет цели довести тебя до приступа. – Конечно же, шока до заиканий будет достаточно. Он притворно ворчит, но так же быстро отходит, улыбается, убирая инструмент в подножье кровати, чтобы не мешал, и надевает очки. – Как твои глаза? – Не хуже, чем было вчера. До сих пор картинка размыта, но в первый день я вообще ничего не видел, так что это прогресс. Доктор говорит, что показатели улучшаются, и сегодня можно пройтись по корпусу или ещё где. На процедурах надо быть обязательно. Ник потягивается и спрыгивает с койки, надевает кроссовки и, в принципе, готов идти куда угодно, лишь бы не просиживать задницу здесь. Он цепляется за руку, чтобы не напарываться на предметы и сам уводит прочь. Он хорошо ориентируется даже в тех размытых контурах, которые встречает на пути, отшагивая в ту или другую сторону от персонала или других пациентов, однако руки не отпускает – его не волнует, как это выглядит, как на них смотрят. На самом деле, это никого из них не волнует – пусть хоть что люди думают, это ни на что не повлияет. Разумеется, первая остановка – буфет, покупка сэндвичей и чая. Вторая – стол, где Ник с аппетитом поедает добытое, радуясь нормальной пище. Ему пока нельзя слишком сладкое/солёное/жареное, кофеин и ещё целый список трудноусваиваемых продуктов, но бутерброды в тот перечень не входят, так что всё в порядке. Смакуя процесс трапезы, он даже слова не пророняет, что к счастью – пусть по порядку всё делает: сначала кушает, потом болтает. – Какая сегодня погода? – Пасмурная и дождливая. Хочешь на улицу? – Хочу, посидим в беседке хоть - мне не хватает свежего воздуха, ненавижу запах больниц, а тут всё им провоняло. Хочет на улицу, так пойдут на улицу, но прежде в свою старую палату – обоим нужно надеть куртки, чтобы не замёрзнуть. Ник послушно поднимает голову, когда ему застёгивают молнию на замке – хороший мальчик. И возмущается, когда его так называют, удивительно точно толкая в плечо – «я тебе не собака». По пути им никто не встречается, на территории за пределами больничных стен тоже. Зато как приятно вдохнуть полной грудью – в больнице тяжело дышать, да и не хочется забивать рецепторы стерильным смрадом. Ник чуть сдвигает очки вниз и осматривает округу. Особых результатов это ему не приносит и он вскоре возвращает их обратно – его потускневший карий цвет радужки вызывает беспокойство и он не станет лишний раз акцентировать это. – Так хорошо. Только холодно в вашем Милане - жуть. Промозглый ветерок как специально задувает потоком, Ник чихает и придвигается ближе, чтобы свои околевшие руки в чужих погреть. – Это потому, что ты не местный. Но, да, что-то нынче осень не такая жаркая. – Это потому, что ты со мной познакомился, вот всё и не как обычно. Он хлюпает носом и стопроцентно за пять минут вымерзает весь насквозь, но вида не подаёт, что обратно в тепло хочет. Если ещё раз чихнёт, то возвращаются без всяких возражений. – Не простынешь? – Не простыну. А ты из-за меня сильно нервничал? – Сильно. Как думаешь: неужели я должен был ничего не испытывать? Ник крепче стискивает пальцы – совсем холодные. А уши красные – сам бы привык к тому, что его за особенного считают, прежде чем кого-то в том же убеждать. – Прости. – За что ты извиняешься? – За то, что заставил переживать. – Но ведь это от тебя не зависело, твоя болезнь тебе не подчиняется. – Точно на меня не злишься? – Не говори такие глупости, я никогда на тебя не злился и не буду злиться. Он тихо благодарит и продолжает мять ладонь, проводя по линиям на ней с уверенностью хироманта, способного предсказать дальнейшую судьбу человека. Правда, вердикта он так и не выносит, только говорит, что руки изящные. Руки как руки – ладно, как знает, некоторым нравится такое. Он снова чихает и после этого они поднимаются с места, направляясь к входу в корпус. Перекурить Ник не разрешает, беспрекословно тыкая в дверь – «тебе туда, а не в курилку, ты больше не куришь». Свои никотиновые пластыри он то и дело шоркает, потому что те вызывают дискомфорт – курить, видимо, бросят оба. Но он хорошо держится, не срывается, не раздражается сверх меры, как бывает со всеми отказывающимися от вредных привычек. Они доходят до комнаты, где оставляют куртки, потом снова заваливаются в буфет и покупают чай, чтобы отогреться от уличной мерзлоты. А через пару месяцев ведь сезон глинтвейнов – обязательно надо будет приготовить и под типичный предрождественский фильм какой-нибудь вечером посидеть-попить. А до этого гирлянды развесить на гардине, чтобы в темноте красиво светились. Если, конечно, они эту гардину не оторвут в процессе развешивания – практика была только в перестилании ковров. Если вдруг и оторвут, то в изголовье кровати раскинут – тоже вариант. – Але, чего тормозим? Ник сидит напротив с лицом «опять завис?» и из размышлений выдернул только потому, что они затянулись и ему скучно в ожидании стало. – Ничего, просто думаю. – О чём? – О том, что будет. – И что будет? – Будущее. Его лицо вытягивается, принимая чуть саркастичное выражение с нотками обиды – «не больно-то и хотелось знать, я, вот, с тобой всем делюсь, а ты мне не рассказываешь ничего, ну и не рассказывай». Ник в своё время тоже не рвался делиться ни своей биографией, ни тем, что на уме, даже сейчас нет полной уверенности в том, что он честен и не утаивает что-то, но упрекать его в этом – только ссору провоцировать. – Извини, я не хочу спешить с планами на нашу жизнь - не то чтобы верю в приметы, просто будет неприятно, если что-то не сложится. – Понимаю. Мне тоже страшно загадывать, поэтому я говорю только то, во что верю - это сбудется. Он дотрагивается до запястья своими ледяными пальцами, нажимает на выпирающую вену – он всегда таким тактильным был? Или это подсознательное желание чувствовать опору – что-то, что не даст реальности ускользнуть и обратиться кошмаром. – Куда-нибудь ещё пойдём? – На процедуры пора. – Как ты определил время без часов? – Интуиция. Действительно – давно за полдень, хотя, вроде, недавно завтрак был. Быстро же дни пролетают с ним. Медсестра – девушка, разительно отличающаяся от предыдущей – ожидает их у дверей палаты, хмуря подкрашенные брови. Ник перед ней извиняется – «простите, мне сложно следить за временем, а у моего спутника зависания случаются», и успевает скрыться в комнате прежде, чем ему что-либо сделают. На обед стандартно суп и второе, как обычно скромно и сытно, отчасти безвкусно – досаливайте и перчите сами, если гурманы такие. Вот как выпишутся с Ником отсюда, так и наедятся до отвала всевозможной гадости, чтобы дышать тяжело было. Как только тому разрешат есть всё, чего душа пожелает, разумеется. Хотя вряд ли Ник будет долго и трепетно блюсти диету, вымеряя по граммам и калориям, сколько и чего ему съедать – максимум пару дней ради приличия потерпит, потом забьёт и сам предложит в гастрономический отрыв уйти. Но пока что он уходит только в сон – медсестра предупреждает о соблюдении покоя и рекомендует тоже спать идти, после чего удаляется к другим пациентам. Ник лежит, вытянув одну руку, как если бы в неё была воткнута капельница, вторая рука под щекой – ужасно неудобно, но он как-то умудрился уснуть. Если придвинуть стул к койке, то можно тоже подремать – сидя, согнувшись, сложив голову на руки, прямо как раньше за школьной партой. Ничего страшного, кроме больной спины при пробуждении, случиться не должно, так что почему бы и не присоединиться к послеобеденному отдыху? Снится какая-то белиберда – больничные коридоры, сплошь заваленные лепестками, в холодном свете ламп похожими на пятна крови на полу. И пахнет... Тяжело, металлически. Или это не во сне уже?... Попытка нащупать Ника рядом заканчивается провалом и мозг моментально заставляет подскочить, оглядеться и метнуться за приоткрытую дверь туалета. Ник там, на коленях стоит, склоняясь над белым унитазом. Запах такой сильный, что ком рвоты по пищеводу вверх ползёт. А ещё везде кровь. На кафельной плитке, на фаянсе сантехники. Повсюду наляпаны алые капли. Пахнет гнилью. Понимание, что надо бежать и вызывать санитара, приходит через отвратительно длинное промедление – каждая секунда на счету, какого чёрта стоять и смотреть надо? Однако Ник, заметив, что в проёме кто-то есть, громко окрикивает – «стоять!» – буквально за мгновение до того, как с места бы сорвались. Его выворачивает ещё пару раз. Он стонет от боли, из его глаз текут слёзы, волосы прилипают ко лбу, на висках выступает пот. Стоны постепенно превращаются в скулёж и всхлипы – «мне больно, очень больно» – но помочь себе он не даёт, говорит принести таблетки с тумбы и воды. – Обезболивающие, утром выдали. Меня предупредили, что так может быть, что кровью затошнит. Это не хорошо, но случается - значит, что цветы не только в лёгких. Зрение из-за того и отпало, что они стали разрастаться везде, где им захочется. Опережая вопрос - меня от этого лечат с самого первого дня здесь, всё под контролем. Ник, смыв с лица все красные разводы, становится ужасно бледным, практически таким же серо-белым как тучи над городом. Его мутит очень сильно, он то и дело бросает взгляды в сторону унитаза, размышляя, скрутит ли новый приступ. – Но ведь сказали, что тебе становится лучше. – Сказали. И то всё тоже сказали - лучше и хуже в одном флаконе. – И что делать? – А я откуда знаю? Давай переоденусь и дальше гулять пойдём. На футболке у Ника пятна расползаются от воды и крови, ткань прилипает к груди. Он её снимает, просит замочить в раковине, потому что ему это провернуть сложно, как и пытаться отстирывать. Затем отправляет за чистыми вещами в палату – штаны тоже пострадали, но на них не заметно. Гулять Ник не идёт ни дальше, ни ближе – говорит, что ему отлежаться надо, голова кружится и дышать трудно, ибо днём цветы распускаются и лепестки всё перекрывают. Но врачи же знают, что с ним делать, верно? Тут вся больница таких – нездоровых и умирающих, не оставляют же их на волю естественного отбора. Начинается ужин – к ним заходит медсестра и тут же принимается мерить давление, задавать кучу вопросов, по итогу ставит капельницу. Ник закрывает глаза, чтобы не сверлить потолок. – Давай после отбоя на крышу сходим? – Ты уверен, что это хорошая идея? – Мне плевать. Сходим? – Сходим. До отбоя они почти не двигаются, не считая вынужденных шевелений во время извлечения иглы из вены, перебинтовывания локтевого сгиба и сокращения дистанции. У Ника волосы мягкие, немного жёсткие от того, что когда-то подпалены были, брови такие же невыразительные, зато в целом симпатичный очень. Какое там лицо лжеца? Сейчас оно такое умиротворённое, что здесь всё от ребёнка – от души до наружности. Красивый мальчик с некрасивой историей – судьба слишком несправедлива. Шаги в коридорах стихают – значит, можно идти. Ник не видит, но знает, что надо делать, чтобы достигнуть цели, и шёпотом подсказывает направление. Пробраться на крышу оказывается на удивление просто – никто не охраняет ни вход, ни лестницу, камер на оградке тоже нет. Поразительная халатность, будто люди сюда подняться не смогут и, например, спрыгнуть, ведомые своим отчаянием. Ник подходит к перилам, облокачивается на них, вниз смотрит, как тогда, на крыше бара. Потом поднимает голову – на небе еле-еле просвечивают звёзды средь массива туч. Скорее всего, он их не видит. А может, ему и не надо их видеть – достаточно знать, что они есть где-то там. – В последнее время я очень много думал, прямо как ты. Обо всём: о времени, которое растратил на побег от себя, о вещах, которые были мне дороги, о том, что казалось важным, но не выдержало проверку. О том, что я говорил, и о том, что я не сказал. Знаешь, если бы это было возможно, я бы с удовольствием обнулил свою жизнь - ты не заслуживаешь того, кем я был, ты не заслуживаешь такого меня, как сейчас. Если бы было возможно, я бы сделал всё, чтобы оградить тебя от жестокости мира - ты бы никогда не был в месте, где каждую ночь не просыпается один человек, тебя бы никто не посмел пальцем тронуть, уж тем более разбивать тебе сердце. Я бы принял на себя удар множества вещей, но что я могу? Только мечтать о завтрашнем дне и делиться с тобой своими глупыми надеждами. Я не могу дать тебе даже того, что ты просишь. Да, я посвящаю тебе мечты, но их не увидеть. Вся моя жизнь - просто набор грёз, и ты - единственная настоящая часть этого. Кроме тебя, у меня нет ничего реального. Я неудачник и всегда им был, я не особенный - если бы не ты, у меня не было бы смысла не сдаваться. Я бы принял свою смерть спокойно - разочарование для семьи, никудышный сын для родителей: всегда в проблемах, никогда не дома, а если дома, то снова пьян и зол на весь мир. Я столько раз менял себя и изменял себе, что почти не помню, какие идеалы у меня были. А были ли они вообще? Ради чего я жил раньше? Что я пытался доказать? Я не помню. Кажется, у меня была внутри только пустота и ложь. Я хотел быть честным, но это приносит лишь разрушения - не представляю, что случилось с мамой, когда она узнала причину моего исчезновения. Я хотел найти что-то, чтобы наполнить своё существование смыслом, и каков итог? Я утаскиваю тебя за собой. Обещай мне две вещи. Первая - не предавай себя больше: ты прекрасен в своей непосредственности, в попытках найти истину, разделить чёрное и белое. Поздравляю, ты нашёл правду - вот он я, какой есть, теперь у меня нет секретов перед тобой. Вторая - если со мной что-то случится, ты возьмёшь мой телефон, найдёшь номер любого из моих братьев и позвонишь. Неважно, что ты скажешь, хоть просто представишься - я им всё объяснил. Ты меня понял? – Но... – Ты. меня. понял? – Да. – Повтори. – Я обещаю быть собой и... поставить твоих братьев в известность о твоём состоянии. – Вот и хороший мальчик, Алессандро. По щекам течёт вода – дождь? Слёзы? Крупные капли скатываются по лицу и летят вниз, шлёпаясь о землю. А ночь сегодня всё-таки звёздная и яркий блеск луны отражается во влажных глазах Ника, когда тот оказывается в досягаемости десятка сантиметров. Дождь или слёзы? Или всё вместе? Да какого чёрта?! Это не имеет значения. Всё, что сейчас значит хоть что-то – его глаза и улыбка на его губах. Его губы... мягкие и тёплые вопреки погоде, которая становится поганее, чаще разряжается завываниями ветров и стужей. – Никколо Морикони, я тебя... – Молчи! – Но я ведь... – Не смей! Он вырывается из объятий, будто сказанное обжигает его каждым словом как раскалённым железом, пятится назад, как если бы сейчас была произнесена самая запретная из всех запретных вещей. – Ты догадываешься, чем закончилась бы та фраза? – Да. – Тогда почему я не должен признаваться? – Потому что я не хочу, чтобы ты это делал. – Ты не ответишь мне взаимностью? – Ты знаешь, что нет. – Тогда почему? – Потому что я не хочу. Не сейчас, не здесь. Давай потом, в нашем доме, когда забудем об этом периоде нашей жизни, когда поймём, что всё позади. Ладно. Хорошо. Не заставлять же его насильно слушать. Главное в этом – он не откажет, когда речь снова зайдёт на эту тему. Он ответит «и я тебя тоже», а потом поцелует со всей нежностью, на которую способен, за все мечты, которые сбылись. Все ошибаются, никто не святой, людей вообще нельзя идеализировать – среди них нет ни одного, кто бы ни соврал ни разу за свою жизнь, ни одного, кто бы не сбивался с намеченного пути. Неважно, сколько раз ты оступишься прежде, чем обретёшь себя – судят по результату, по опыту, по набитым синякам, по тому, что ты признаешь в итоге. Ник признаёт все свои недостатки, теперь точно раскрывает карты. И он не святой. Но и не великий грешник. Он обычный человек из плоти и крови, у которого нет чит-кода на жизнь, чтобы знать наперёд, к чему приведёт его выбор. Он, как и все, слепым котёнком тыкается в поисках правильного, собственной шкурой познавая дорогу, по которой идёт. А ещё он за последние минуты чихнул раз пять подряд – всё-таки дождь моросит, а они без зонтиков и в куртках лёгких. Всё – остальные прогулки завтра, если не простыли уже к этому моменту. Ник не спорит, когда ему говорят, что пора бы возвращаться. Он пожимает плечами – «да, что-то прохладно» – и, вновь зацепившись за рукав, идёт следом. В палате тепло, но обоих потряхивает от дрожи – это не «прохладно», это дубак настоящий, до печёнок пронимающий. Ника приходится закутать в одеяло и из автомата горячей воды принести в стакане – пить крепкий чай на ночь он отказывается. Зато просит посидеть с ним, пока не заснёт. И поцеловать разочек. Или два разочка. Или три. Или... «Ну нет, я твои “Урамаки” вспомнил, мне теперь некомфортно» «А что такого? Мы взрослые люди» «Взрослые, но вот меня почему-то такие желания не посещают» «Желания чего?» «Явно не объесться блюдами японской кухни» «Успокойся, это не та история, здесь всё закончится по-другому» Это так глупо и оттого очень смешно. Ник так вымотался и оттого засыпает, даже не спросив, чем закончится история эта. В могильнике тихо. А внутри всё шумит – от счастья. Да, от настоящего счастья. Счастья, наконец обрётшего форму. Это не какие-то там призрачные дома, это вот – признание в ответ на признание, пусть ни первое, ни второе пока не прозвучало. Но это только «пока».