Платье краснее клена

Ши Цинсюань советовал ему обернуться девицей. Тогда сразу и любое платье легко сядет в груди, и восхищенные взгляды вслед, и возлюбленный твой, как подхватит, как поцелует, как приласкает… Выражение лица у него при этом сделалось до того светлое и мечтательное, что Се Ляню стало стыдно за свою просьбу. Чего зря бередить душу? С Му Цином и то было бы менее неловко ходить по лавкам и смотреть на разноцветные ткани и наряды. Ши Цинсюань девицей больше не оборачивался. Даже когда ко всеобщему удивлению вознесся еще раз на небо как Покровитель Убогих и Нищих. Повелительница Ветра — красивая, улыбчивая и весело хохочущая, исчезла вместе с прошлой жизнью. В память о ней Ши Цинсюань только, не снимая, носил у пояса веер. — Зря. Уверен, своей красотой госпожа затмила бы Небеса. Осуществить это было нетрудно. Когда Се Лянь закрывал глаза, магия искрилась на кончиках пальцев — бери не хочу. Он мог забавы ради облечь в женщин всех Небожителей или уничтожить Небеса, восстановить их заново и еще бы осталось. Только зачем? Се Лянь ни с кем не обсуждал эту тему, особенно после той неловкой истории с ожившими статуями, но полагал, что последствия нарушения обета должны быть обратными. Магии ведь должно стать меньше, а не больше? В мире все конечно. Невозможно навечно стать богом. Расцвет неизбежно влечет упадок. Умерли его родители, исчезла даже память о государстве Сяньлэ и только любовь Хуа Чэна — неизменно страстная и нежная — никак не заканчивалась. Как и его горячие поцелуи. Да не только поцелуи... Если бы Се Лянь расспросил небожителей, которым случалось бывать в окрестностях его небесного дворца или Городе призраков среди ночи, то выслушав их речи, даже спустя несколько лет счастливой супружеской жизни, он бы точно покраснел. Все, что он знал об искусстве плотской любви, показал ему Хуа Чэн. А демоны, как известно, невероятные бесстыдники. — С Небес и без меня хватит потрясений. — Собирателю цветов под кровавым дождем точно бы понравилось, — прибегнул к другой уловке его друг. — Он любит красивое. Се Лянь покачал головой. Когда он впервые выбирал что-то Хуа Чэну на день рождения, то успел замучить всех своих друзей расспросами. И уж точно не ожидал, что искушенный князь демонов умеет настолько по-детски радоваться самым простым подаркам. Потом выяснилось, что Хуа Чэну понравится что угодно, просто потому что гэгэ решил его порадовать. Никто из близких прежде не дарил ему подарков. Услышать это было больнее, чем снова получить удар мечом. — Поэтому меня сопровождаешь ты, а не боги войны. За восемьсот лет не встречал никого, кто бы обладал столь тонким вкусом. — Благородный господин все перепутал, — сказал Ши Цинсюань. — Теперь я божество нищих и отчаявшихся. Откуда мне, ничтожному, разбираться в прекрасных шелках? — У меня за душой ни гроша, — все деньги в его кошельке принадлежали Хуа Чэну. — Я в полном отчаянии… И знаю, что именно ты сочинил про нас с Хуа Чэном ту самую похабную пьесу. — Не такую уж и похабную, — возразил Ши Цинсюань. — К тому же, у тебя нет никаких доказательств. С чего ты взял, что это я, а не, скажем, Пэй Мин. Или вообще Му Цин? У Му Цина при виде их с Хуа Чэном до сих пор дергался глаз, а когда последний раз они вместе с Се Лянем прогуливались по миру смертных, тот едва не зашиб уличного артиста, заведшего ту самую балладу. Даже Хуа Чэн находил ее чересчур фривольной. — Стиль этой пьесы напоминает истории о Повелительнице Ветра. — Да? И кто же она такая? Никогда о ней не слышал. — Повелительница Ветра появляется в пьесе, — заметил Се Лянь. — И рассказывает герою о том, как правильно консумировать брак. — Точно, Пэй Мин, — улыбнулся Ши Цинсюань. — Разве мог покровитель нищих и убогих сочинить такую недостойную историю? — Преимущественно эту нелепую байку рассказывают попрошайки на улицах. — Нищим тоже надо зарабатывать себе на хлеб. Раз Его Высочество настолько догадлив, то, возможно, моя помощь с выбором шелков вовсе не требуется? Я недавно слышал другую историю, мол, князь демонов и мусорное божество справили тихую свадьбу, так и никого на нее не позвав. Возмутительно, правда? Ты ведь никогда бы так не поступил? Хуа Чэн предлагал ему устроить самую роскошную свадьбу во всех трех тысячах миров. Се Лянь за свою жизнь в роли наследного принца настолько устал от пышных церемоний, что категорически отказался. Поэтому обручились они скромно, в его же собственном храме. Без свидетелей. Это даже сложно было назвать полноценным обручением. Они отвесили положенные поклоны, поцеловались и решили, что женаты. — Мне и не нужно свадебное платье, — сказал Се Лянь и улыбнулся. — Всего лишь достойное дня рождения моего любимого. Все уверяли его, что красное платье до того прелестное, что не отвести взгляд, но по-настоящему Се Лянь поверил в это только по возвращению в Призрачный город. Он хорошо запомнил свой первый визит сюда: тогда все выглядело диким, призраки хватали его за одежду, зазывали в свои лавки и смущали непристойными предложениями. Сейчас все держались на почтительном расстоянии и вежливо раскланивались при встрече, а Се Лянь чувствовал себя в Призрачном городе свободнее, чем на Небесах. Пусть призраки бывали злобными и крикливыми, но в них со временем открывалось нечто поразительное: после смерти незачем лгать. Да, почти все они любили приукрасить, а то и заново придумать себе прошлую жизнь, или обобрать пришлого до нитки, но в целом… Они не врали в действительно важных вещах, что на Небесах считалось обычным делом. На все вопросы, что Се Лянь задавал Хуа Чэну, тот честно отвечал, каким бы неприятным или даже болезненным ни был этот ответ — как оказалось, и у Хуа Чэна есть темы, на которые он не любил разговаривать. Его подданые были ему под стать. Се Лянь побывал и в шкуре Небожителя — не лучшая его роль, даже сейчас, сдавая отчеты о своих Деяниях Лин Вэнь, он чувствовал себя немного неловко, — и в роли обычного человека, но жизнь среди призраков была удивительна. Взять, к примеру, матушку Гу, сухонькую миловидную старушку, которая, завидев Се Ляня, заулыбалась и предложила ему спелых локв. Когда он только познакомился с ней, помогая донести тяжелую корзину, она поведала ему грустную историю, как умерла в одиночестве, забытая детьми и внуками от несправедливости и тоски. Услышав об этом, Хуа Чэн долго смеялся, пока не признался, что матушка Гу при жизни была знаменитой отравительницей и отправила на тот свет десять невесток, полагая, что те недостаточно почтительны и хороши для ее сыновей. Се Лянь с тех пор вежливо отказывался от локв, но не перестал привечать старушку и совершенно искренне сейчас порадовался ее похвале. Таких историй он знал множество. Иногда призраки настолько смелели — теряли всякий стыд, как называл это Хуа Чэн, — и рассказывали ему не фальшивую, а настоящую историю своей жизни. Некоторые даже начали ходить, к неудовольствию своего градоначальника, в посвященный ему храм и возносить молитвы. Во времена Цзюнь У молитвы мертвых не засчитывались — кому придет в голову возносить молитвы в Призрачном городе, но времена те давно прошли. Верующие есть верующие. Се Лянь знавал одного мертвого убийцу, который возносил искренние молитвы Му Цину — тот как-то заглянул в Призрачный город и совершенно поразил беднягу, едва его не убив. Что в глазах бывшего убийцы (будучи призраком, ему пришлось искать другое ремесло и учиться плести корзины) делало его одним из самых устрашающих и достойных почитания божеств. Сейчас жители Призрачного города обступили Се Ляня и с почтительного расстояния восхищались его нарядом. Ши Цинсюань настаивал, что ему нужна вуаль, но Се Лянь прекрасно помнил, насколько неудобно не видеть, куда идешь. Пусть от воспоминаний о том, как Хуа Чэн когда-то помог ему выбраться из свадебного паланкина, приятно щемило сердце, хотелось передвигаться без посторонней помощи. Впрочем, Призрачный город есть Призрачный город. Увидев, что чья-то рука бесцеремонно легла ему на талию одновременно с пошлым откликом — Се Лянь задумался и поэтому, честно говоря, до конца не расслышал, — он нахмурился. — Должно быть, милый юноша с кем-то меня перепутал, — мягко произнес Се Лянь. — Впрочем, и с девушками негоже обращаться столь непочтительным образом. — Не гневайтесь, добрый господин, — произнесла матушка Гу, вступившись за недоумка. — Мой внучатый племянник недавно умер и еще не освоился. Все знали, что при всей благообразности, которые старушка внезапно обрела после смерти, родня держалась от нее в стороне. Все-таки десять мертвых невесток — немного чересчур для хорошей семьи. Так что юноша никак не мог быть ее внучатым племянником. Се Лянь кивнул, краем глаза заметив бабочку, усевшуюся к нему на ладонь. Через мгновение к ней присоединилась еще одна. И еще. Призраки тоже это заметили и резко изменились в лице. — Думаешь, сделала себе красивое личико, и ты тут самая важная цаца? — продолжил негодовать неразумный юноша. — Брезгуешь? А отмыть тебя, ты такая же дохлая курица, как остальные! Се Лянь сожалел, что умственные способности юноши после смерти нисколько не преумножились. Скорее всего, погиб он глупо — в какой-нибудь бессмысленной пьяной драке. Большая досада, что родители не успели дать ему должное воспитание. — Господин с кем-то меня перепутал, — уверенным голосом продолжил Се Лянь, давая ему последний шанс. Бабочки подобно дорогим украшениям зацепились за его волосы и одежду. Красивые и смертоносные. В платье было неудобно драться, он не хотел доставать меч, как и беспокоить Жое из-за подобной ерунды. — Перепутал-перепутал, — в один голос залепетали призраки. Пока юнец возмущенно разевал рот, его уже быстро схватили под руку и увели. Краем уха Се Лянь услышал, как кто-то втолковывал бедолаге, что никакая это «не цаца, а зазноба градоначальника, узнает он — руки-ноги тебе от…». — Ваше Высочество сегодня настолько прекрасны, что бедняга всякий стыд растерял, — произнесла ярко накрашенная девица-призрак из квартала удовольствий. Ее звали Шэнь Мэйли и в прошлой жизни она собирала рис на полях и, по злой насмешке судьбы, умерла от голода. Услышать комплимент от нее, учитывая, сколько сил и денег она тратила на свою посмертную красоту, было огромной честью. — Вряд ли я сегодня прекраснее сестрицы-Мэйли, — улыбнулся Се Лянь, — чья походка точно колыхание листьев на ветру. Шэнь Мэйли зарделась и непроизвольно протянула руку к его волосам и, приглядевшись, потрясенно охнула: — Настоящие цветы из мира смертных? Се Лянь кивнул и вытащил один, чтобы подарить ей. Бабочка ревниво спорхнула с места и закружилась в воздухе. Шэнь Мэйли опасливо отступила назад: — Не смею принять такой драгоценный подарок. — Это моя благодарность за то, что сестрица-Мэйли помогла мне поправить прическу. По пути из мира смертных волосы немного растрепались. Шэнь Мэйли мгновение поколебалась, но цветок был редким и прекрасным: — И правда. Негоже в подобном виде представать перед градоначальником, да еще и в такой день. А-Ли, одолжишь свою заколку? Вот. Теперь совсем хорошо. Призраки согласно закивали и после ухода Се Ляня еще долго обсуждали, до чего же повезло их градоначальнику — супруг его столь добр, обходителен и хорош собой что в мужском, что в женском наряде. Некоторые, особенно богобоязненные, поспешили принести в храм подношения. Вдобавок к тем подаркам, что уже отправили в честь дня рождения градоначальника и пожеланий долгих лет. На самом деле Се Лянь был поражен терпением своего супруга. Он ожидал, что тот по обыкновению выйдет ему навстречу, но его сопровождали только молчаливые серебристые бабочки. Когда он вошел в Дом Блаженства, то застал грозного градоначальника старательно выводившим иероглифы. — Ты благополучно добрался? — не поднимая головы, спросил Хуа Чэн. Если бы Се Лянь не знал его, то поверил бы, что тот весь день провел за каллиграфией. Вот только последние иероглифы вышли размазанными. Так бывает, когда того, кто взялся за кисть, обуревали сильные чувства. Например, желание оторвать кому-нибудь ноги. Се Лянь неслышно подошел к столу, обнял его со спины и поцеловал в макушку. В подтверждение его теории, на бумаге осталась жирная черная клякса. Тогда Се Лянь положил свою руку поверх руки Хуа Чэна — от металлических наручей шел приятный холодок, — и отложил в сторону кисть. Еще немного подумав, тушечницу он тоже отодвинул подальше. — На свете есть вещи гораздо интереснее, чем каллиграфия. — Разве ты не говорил, что мне нужно усерднее тренироваться? — слова Хуа Чэна звучали искренне и немного лукаво, точно увиденный в лесу морок. — А теперь отвлекаешь? — Думаю, в честь праздника можно сделать исключение. — А сегодня какой-то праздник? — Хуа Чэн переплел их пальцы, ласково поглаживая его ладонь. — Вот почему гэгэ нарядился точно красавица, вышедшая из свадебного паланкина. Наверное, какое-нибудь божественное шествие? Или праздник фонарей? — Почему бы тебе самому не посмотреть? — прошептал Се Лянь и запечатлил новый легкий поцелуй на гладких волосах. За это время он полностью их расплел, и они темной волной рассыпались по плечам. Его пальцы гладили белоснежную шею, дразня, но не распахивая до конца на груди складки алого одеяния. Прежде Се Лянь укорял Хуа Чэна за излишнее любовное рвение, теперь же сам стал нетерпелив. Не хотелось стоять просто так, когда знаешь, как приятно будет кожей коснуться кожи. Снять все те праздничные одежды и украшения, что с таким трудом подбирал и надевал. В этом ведь и был смысл, верно? Обычно его супруга и не требовалось обольщать, но, видно, праздничный день отличался от прочих. Се Лянь наклонился ниже, готовый губами прижаться к шее, когда Хуа Чэн со вздохом произнес: — Узрев подобную красоту, легко и вовсе лишиться зрения, а этот ничтожный и так слеп на один глаз. — Сань Лан, — прошептал ему на ухо Се Лянь. — Если бы я не видел тех бабочек, то подумал бы, что тебе совсем не интересно на меня посмотреть. Хуа Чэн поднес к губам фалангу его указательного пальца и однократно поцеловал. — Гэгэ, разве мне может надоесть на тебя смотреть? С большим трудом Се Лянь отошел на другой конец комнаты. Хуа Чэн практически мгновенно повернул голову в его сторону, точно связующая их алая нить снова стала зримой. — И как ты находишь этот наряд? — Се Лянь покружился на месте, словно нетерпеливая красавица в компании сестер примеряющая шелка. — Гэгэ не обязательно наряжаться. Даже когда он носил скромные одеяния даочжана, для меня не было никого прекраснее. Это был немного не тот ответ, который ожидаешь услышать, проведя несколько дней, выбирая подходящий празднику наряд. Поэтому Се Лянь немного опечалился, но решил этого не показывать. Если бы еще существовало на свете что-либо, что можно скрыть от князя демонов. — Ты — самое прекрасное, что я видел на свете, — как ни в чем не бывало продолжил Хуа Чэн. — А если кто-то посмеет с этим спорить, я вырву его поганый язык. Когда гэгэ шел по городской площади, он был до того хорош, что мне хотелось на месте убивать каждого, кто на него взглянет. — Это как-то чересчур, — заметил Се Лянь. — Убивать всех подряд. Нельзя было сказать, что Собиратель цветов под кровавым дождем окончательно повесил на гвоздь свою саблю, но с тех пор, как они зажили вместе, Небеса не слышали о его зверствах. Никаких новых лесов трупов или вырезанных деревень. Чтобы оставаться князем демонов, порой приходилось проливать кровь и отнимать чужие жизни, но удовольствия он теперь находил немного в других вещах. — К счастью, большинство моих подданых уже мертвы, — с хищной улыбкой произнес Хуа Чэн. — А тот недостойный, что посмел… — Не хочу, чтобы подобная безделица омрачила твой праздник. — Гэгэ оделся так, чтобы меня поздравить? — голос Хуа Чэна звучал немного удивленно. Как будто это прежде не приходило ему в голову. — Тогда прошу прощения, что не воздал сразу должное его подарку. — Сань Лан, тебе вовсе не обязательно… — Говорить, что в этом наряде ты прекрасен точно рассвет после битвы? Словно первые листья клена, осенью упавшие в пруд? Словно лезвие сабли, омытое кровью врагов? Словно улыбка красавицы, встретившей возлюбленного после долгой разлуки? Краше, чем все мертвые невесты на горе Юйцзюнь. Даже не знаю, зачем мне говорить это вслух? Ведь это так очевидно? С каждым словом Хуа Чэн подходил ближе — пока не оказался на расстоянии одного шага. Похвалы его были сладкими и тягучими точно мед, но по-настоящему приковывал внимание взгляд. Горячий и всегда такой пристальный, будто кроме Се Ляня ничего не существовало на свете — ни ада, ни небес, ни мира смертных. Или все это могло в одно мгновение перестать существовать, стоит ему попросить. В горле пересохло, когда Се Лянь произнес: — Вообще-то я не вручил свой подарок. Хуа Чэн красиво и недоуменно изогнул бровь, его хотелось поцеловать. Вместо этого Се Лянь поднял руки и запустил их в свои волосы, но не сразу понял, что одновременно вытаскивать все шпильки — неудачная затея. Цветы, вплетенные в волосы, чудом не упали на пол. Хуа Чэн ловко поймал их все на лету и с восторгом разглядывал собранный букет. — Гэгэ решил подарить мне цветы? — Я подумал, что вряд ли смогу удивить тебя одним лишь нарядом. Так что я вспомнил, как меня радовало, когда ты приносил мне подношения в храме. — Это тот самый цветок? — Тебе лучше знать, — улыбнулся Се Лянь. — К моему стыду подношением были любые цветы, которые ничтожный мальчишка мог сорвать или украсть. Если бы Его Высочество являлся в храм чаще, то непременно заметил бы. Некоторые из них не были и в половину так прекрасны, как те цветы, что сейчас преподнес мне гэгэ. — В западных провинциях есть один обычай, — сказал Се Лянь. — Встречая возлюбленного, каждый цветок можно обменять на поцелуй. — Тогда гэгэ принес слишком мало цветов, — Хуа Чэн положил руку ему на плечо и легонько губами коснулся его скулы. — Потому что я могу целовать его до тех пор, пока Небеса снова не упадут на Землю. Что и говорить, целоваться с Хуа Чэном действительно было все равно что подниматься по лестнице из тысячи ступеней, упирающейся в Небеса. Смертные поэты, с трудами которых Се Лянь ознакомился, сравнивали поцелуи с любимым с вознесением, что, конечно, было художественным преувеличением. Его Высочество наследный принц возносился целых три раза и испытывал разве что крайнюю степень неловкости, а в последний еще и сломал колокол и разрушил два храма своих друзей. Сейчас он мог бы вознестись и четвертый — Хуа Чэн не делился с ним магической силой намеренно и все равно она вместе с удовольствием переполняла его, — только не понимал, зачем бы ему это делать. Почему все помешаны на сравнениях с Небесами? Возноситься было ни капельки не приятно — одни лишь заботы да чужие горести, зато целоваться с Хуа Чэном... Еще как. Ничуть не хуже, чем дарить ему цветы или, покрывая поцелуями его шею, рукой придерживать, перебирая между пальцев, волосы. Если бы эти греховные слова услышал один наивный и чистый сердцем юноша из королевского рода — иногда Се Лянь вспоминал о нем, но скорее с иронией, чем с насмешкой, примирившись с ошибками прошлого — то густо бы покраснел. Учителя в голос твердили, что блаженство и радость духа дарит только истинный путь самосовершенствования. Еще приятнее было только, когда любимый бесстыдно стонал ему в рот или его собственное тело дрожало от желания близости. Рука Хуа Чэна теперь лежала у него на затылке, мягко поглаживая. Самое приятное в поцелуях было то, что они не заканчивались. Когда-то Се Лянь смущенно признался, что больше всего ему нравится целоваться. Но, возможно, это неприлично, столько времени целоваться — смертные, любовные утехи которых ему без особого интереса доводилось наблюдать за долгие годы скитаний, как-то не придавали им особого значения — поэтому если Хуа Чэн против, то… «Гэгэ, — отсмеявшись, ответил тот. — Я мечтал поцеловать тебя восемьсот лет и никогда особо не надеялся — даже в самых смелых фантазиях, — что тебе понравится. Можешь целовать меня сколько хочешь. Бесконечно. Хоть еще восемь сотен лет». Последнее звучало чересчур смело. Терпения Се Ляня не хватило бы на восемь сотен лет поцелуев, но на восемь сотен поцелуев — вполне возможно. Ему прежде не приходило в голову их считать. Хуа Чэн никогда не смущался под самыми жаркими ласками, оставляющими на коже след от зубов, он тянулся за ними точно цветы за солнцем. Он весь был такой прекрасный — в любом из своих обличий, что его бесконечно хотелось восхвалять и целовать. Еще он боялся щекотки. За то время пока они целовались, распущенные длинные волосы Хуа Чэна спутались и больше не лежали так, как подобает молодому благородному господину, но это его красоты совершенно не портило. Наоборот, Се Ляню хотелось протянуть руку и еще больше их растрепать, что он тотчас же и сделал. Хуа Чэн блаженно зажмурился, улыбка не сходила с его перепачканных в помаде губ. Для уличных представлений Се Ляню приходилось наносить на лицо краску — обычно самую дешевую, — поэтому он мог представить, как выглядел сам, когда она размазалась. — Восхитительно, — вслух произнес Хуа Чэн и положил палец в рот, чтобы намочить слюной и стереть с лица лишнюю помаду. Только не понять было, стер ли он в итоге или же еще больше размазал, потому что следом продолжил покрывать сетью поцелуев его скулы. — Ты выглядишь восхитительно. Восхитительно непристойно. Се Лянь собирался возразить, что это Хуа Чэн — растрепанный, расхристанный, с рукавом сползшим куда-то на плечо, выглядит как воплощение непристойности, но осекся, когда понял, что сам же, задумавшись, практически полностью его раздел. Руки действовали сами — это было как с мечом. Тело само принимает нужную стойку. — Знаешь, что мне больше всего в тебе нравится? — спросил его Хуа Чэн. «Все, — жадно шептали его глаза. — Мне нравится в тебе абсолютно все». Не только глаза, все его прекрасное обнаженное тело выражало одно единственное желание. В бытность Наследным принцем, да и позже, в годы скитаний, Се Ляню не раз встречались люди, находившие его привлекательным — кто-то вздыхал несмело, кто-то вел себя недостойно, пару раз ему приходилось браться за меч или употребить пару грубых слов. Никто из них не хотел его с таким практически религиозным трепетом. Готовый, тем не менее, в любую секунду обуздать свои чувства и довольствоваться малым. Подобная мнимая покорность озадачивала, если не испытывал на себе стоявшую за ней многолетнюю жажду. — То, что ты — это всегда только ты, — Хуа Чэн взял его за руку и почтительно поцеловал костяшки его пальцев. — Ты не представляешь, как сильно я тебя люблю. На подобные вещи неловко отвечать вслух, хотелось показать, что некоторые вещи он вполне себе представлял. Выразить свою любовь. Пусть его чувство не насчитывало пару сотен лет, оно вмещало в себя нечто не менее нежное, хрупкое и одновременно горячее. Совсем не похожее на любовь к семье, друзьям или государству. Любовь Се Ляня была не религией, а выбором. Сань Лань нравился ему, потому что непонятно было, как же он мог не нравиться? Такой невероятно красивый, нежный и бесстыдно голый. Его муж. Сам Хуа Чэн упорно считал себя некрасивым — что за глупость, с тем же успехом вода могла объявить себя сухой, а солнце — холодным, — но проводя рукой по его сильным рукам, широким плечам, подтянутому животу, в это совершенно не верилось. Со временем он перестал прятать шрамы, но даже их Се Лянь находил прекрасными. Что такое шрамы для воина как не признание его силы и доблести в бою? Особенно приятно было то, как Хуа Чэн стонал, если провести по ним языком. Мертвая кожа там давно потеряла чувствительность и все равно прикасаться к тому, что обычно никто не видел — в этом была особая интимность. — Если ты опять решил попытаться пересчитать их все, то сведешь меня с ума, — хриплым голосом пожаловался Хуа Чэн. — И за это тебя изгонят с Небес и признают Пятым Великим бедствием. — Наследный принц одолевает демона любовными ласками? Думаешь, с нас напишут великую картину? — Обойдутся, — отрезал Хуа Чэн. — Я первым ее написал. — Когда ты наконец мне их покажешь? Те самые непристойные картины, которые закрывали от меня своими спинами Му Цин и Фэн Синь? Иногда его и правда терзало любопытство, что такого там могло быть, что Хуа Чэн до сих пор категорически отказывался ему их демонстрировать. Неужели что-то, что они еще не пробовали? — Это были произведения неискушенного юнца, который не догадывался, что гэгэ лучше любых картин. — Но однажды ты мне их покажешь, — потребовал опустившийся на колени Се Лянь. В платье было немного неудобно и непривычно, но то, как темные зрачки Хуа Чэна затопили радужку, того стоило. — Да, — выдохнул Хуа Чэн сквозь зубы. — Ох, можешь просить у меня хоть небо и звезды. Все, что захочешь, гэгэ. Се Лянь хотел доставить ему удовольствие ртом и больше ничего, поэтому молча продолжил свое занятие. Нужно было, наверное, стереть до конца помаду — если она еще осталась на губах, — но не хотелось прерываться. Прекраснее, чем забываться под жаркими ласками Хуа Чэна, было только заставлять терять контроль его самого. Обычно они перемещались для этого в спальню, но в том, чтобы заниматься этим вот так — когда один из них не раздет, существовала своя прелесть. У Хуа Чэна подгибались ноги, и Се Лянь одной рукой прижал к стене. Словно бабочку, надетую на булавку. У Се Ляня были сильные руки, если бы он захотел, то смог бы удерживать его на весу. Выступая с уличными артистами, ему случалось ради смеха толпы проглотить саблю, сам процесс — если вычесть то, что в отличие от демонов, ему все же требовалось дышать — был довольно простым. Только глотая саблю, он ничего к ней не испытывал, а тут нетерпеливо ерзал на месте, пожалев, что не успел сам полностью раздеться. Хуа Чэн встряхнул головой и шелк его волос упал вниз темной завесой, доставая почти до живота. Выражение лица при этом у него было нечитаемое. — Сань Лан не хочет на меня посмотреть? Прямого ответа не последовало, лишь нетерпеливое покачивание бедер. Рука Се Ляня ласково провела пальцем вдоль выпирающей кости — тогда его наконец наградили сдавленным стоном и признанием: — Не могу. Они вроде оба давно преодолели порог — и крайнего смущения, и бездумного почитания, так что это действительно выглядело странно. — А если я хочу на тебя посмотреть? — спросил Се Лянь, снова ненадолго прервавшись. — Можно? — Гэгэ, зачем ты меня мучаешь? — Мучаю? Се Лянь понимал, что ему есть, куда стремиться, но все же получалось у него довольно неплохо. Хуа Чэн отзывался на малейшее прикосновение, а если взять поглубже или приласкать языком, то совсем терял голову. Какая тут мука? — Не могу. До чего ты красивый. Можно кончить просто… Не находя больше слов, Хуа Чэн рукой отвел волосы с лица и облизал губы. Его хотелось снова поцеловать, но для этого нужно было подняться, а Се Лянь по-прежнему ждал честного ответа. Самое восхитительное в Хуа Чэне было то, что он не врал. Вот и сейчас. Все было настолько очевидно, что в сеть духовного общения не ходи. Кстати, Се Лянь придумал Хуа Чэну новый пароль. Еще лучше прежнего. — Можно, — предложил Се Лянь. — Если хочешь. «Все что хочешь, — сказал ему Хуа Чэн, когда, взяв за руку, привел в первый раз в спальню. — Можно все, что ты хочешь». И с громким стоном сейчас кончил ему в рот. Семени было много, оно стекало вниз по подбородку, мешаясь с остатками помады. Несколько мгновений Хуа Чэн пребывал на пике удовольствия, а затем помог Се Ляню подняться и поцеловал, притянув к себе за подбородок. Другой рукой тот обнимал его за талию, прижимая ближе. От контраста обнаженного тела и слоев ткани бросало в жар. Увлекшись, Се Лянь забыл о собственном возбуждении и теперь оно нахлынуло бездумной волной. Хотелось разом скинуть с себя одежду, но хотя ему доводилось надевать женский наряд, этот превосходил красотой и сложностью все предыдущие. Чтобы облачиться в него вместе со всеми полагающимися украшениями, ушло больше часа. Се Лянь не мог позволить целый час ждать, пока толпа служанок разоблачает его. Не когда его возлюбленный стоял рядом. У них существовало одно единственное правило: Хуа Чэн не помогал ему, когда тот его не просил, но нужна ли была формальная просьба, когда все его тело выражало невероятные страдания? По лбу стекал пот. Легкая, струящаяся ткань юбки заметно натянулась. Как еще это можно было истолковать? — Гэгэ испытывает затруднения? — спросил его Хуа Чэн. Голос его был точно бархат. Сама любезность — мягким и расслабленным после полученного удовольствия. — Наряды благородных красавиц бывают такими сложными. Се Лянь чувствовал себя не молодым человеком в наряде благородной госпожи, а неповоротливой гусеницей, спеленатой в кокон. — Сань Лан, — наконец с укором позвал Се Лянь. Он сам не понимал до конца, были ли то бессмысленные нежные слова, произносимые в любовном томлении, или же настоящая просьба о помощи. Хуа Чэн опустил руку, лаская его через ткань — ощутимо, но недостаточно, — и произнес: — Я бы предпочел раздевать тебя в спальне. «Но могу прямо здесь», — говорил его взгляд. Се Лянь сжал его руку в своей и приготовился повторять про себя сутру Сердца. Коридоры в Доме Блаженства не были бесконечными — кроме случаев, когда градоначальник решал жестоко подшутить над гостем, — но воля истончилась точно листок, носимый ветром. Любое промедление казалось излишним. Пару раз они останавливались, чтобы неспешно поцеловаться, только это было все равно что лить воду на раскаленную печь. — Если гэгэ не терпится, я могу быстро доставить ему удовольствие, — предложил Хуа Чэн. — Как бы ни был красив этот наряд, не обязательно его беречь. Сутра Сердца не помогла от вставших перед глазами ярких картин того, как сабля Э Мин избавляет его от страданий, разрезая многослойные одежды. — Я хочу… — начал и осекся Се Лянь, потому что иногда бывало сложно высказать то, что лежало у него на сердце. — Сделать все как полагается. — Ваше Высочество поистине знает толк в терпении и хороших манерах, — цокнул языком Хуа Чэн. Он давно не называл его так, а если и называл, то только в такие минуты, в постели. — Желает ли Ваше Высочество соблюсти все положенные ритуалы и омыть перед сном лицо? У кровати действительно стояла принесенная слугами миска с водой и шелковая тряпочка. Се Лянь подумал, что если сейчас попытается взять ее в руки, то непременно выронит. Хуа Чэн воспринял молчание как согласие и одной рукой собрал и поднял вверх его волосы, а другой стал умывать лицо. Вода приятно холодила кожу, смывая краску. Хуа Чэн делал это тщательнее, чем любая из дворцовых служанок. Не удержавшись, Се Лянь поймал губами его пальцы. Тряпка полетела на пол, когда Хуа Чэн повернул голову и ответил ему страстным поцелуем. Волосы все еще были намотаны на его руку и слегка натянулись. Опомнившись, он тотчас же выпустил их и предложил с лукавством в голосе: — Можешь не раздеваться. Хуа Чэн тоже мог проявлять поразительное терпение, но чаще относился к удовольствию легко, как все демоны, и достигнув блаженства единожды, вскоре снова был возбужден. Когда он смотрел с такой нежностью и жаждой казалось, что и правда, нет ничего недостойного, чтобы кончить прямо в одежде под его ласками. Его руки, губы и рот были ловкими, умелыми и настойчивыми. Размывалась грань между подобающим и тем, что хочется. Возможно, между ними ее больше и не существовало. — Хочу тебя, — наконец выдавил Се Лянь. Слова давались нелегко, будто он неделями скитался по пустыне или лежал в заколоченном гробу, а спорить и вовсе не оставалось сил. Признание подействовало мгновенно: Хуа Чэн не взялся за саблю и не стал рвать на нем одежды — подобное неуважение было для него немыслимо, но его движения обрели сосредоточенность. Сколько времени нужно демону, чтобы одолеть несколько метров расшитой вышивкой алой ткани? Се Лянь подумал, что можно было бы управиться и быстрее, если бы каждые несколько минут Хуа Чэн не останавливался для того, чтобы поцеловать новый участок обнаженной кожи. Точно полководец, после долгого кровопролитного боя ставящий точку на карте. Хотя война не была ни прекрасна, ни упоительно сладостна. Только ужас и кровь — темнее алой ткани, что струилась по его лодыжкам. От воспоминания он вздрогнул. Иногда они накатывали в самый неподходящий момент — полузабытые, но вполне реальные. От них было не спрятаться за самым прекрасным вышитым шелком. — Все хорошо, — сказал Хуа Чэн, сжимая его в объятиях. — Я закончил. Яркая ткань оказалась отброшенной в сторону. И на мгновение Се Лянь позволил себе раствориться в ощущениях. Тем более, в постели его знаменитое спокойствие и терпение рассыпались прахом. Как тут сдержаться, когда поцелуи и прикосновения были истовее любых клятв. Дыхание обжигало спину, желание уподобилось огромной, полноводной реке. Хуа Чэн одновременно ласкал его рукой и нежно выцеловывал шею. Это могло закончиться быстро. Быстрее, чем ему хотелось. Хотя непонятно было, как еще он держался, когда настолько хорошо. — Сань Лан, — позвал Се Лянь, вышло почти так же низко, как у Хуа Чэна, когда он сам в прошлый раз разложил его на кровати. Сегодня на это не было сил, хотелось, наоборот, почувствовать над собой приятную тяжесть чужого тела. Поддаться, а не решать, что и как между вами будет. Руки Хуа Чэна уверенно гладили его бока, спину, бедра. Запахло цветочным маслом. Се Лянь заерзал на постели, почувствовав пальцы, растягивающие его изнутри. Было приятно, но этой ласки, которая шокировала его в первый раз, теперь было недостаточно. Он выставил вперед локти, чтобы поудобнее устроиться на постели. Опустил вниз голову, спрятав лицо за распущенными волосами. И правда, неловко становилось от того, что можно так сильно кого-то и чего-то хотеть. До умопомрачения. Каждый раз. — Гэгэ, тебе хорошо? — спросил его Хуа Чэн. Это был далеко не первый раз, но вначале он всегда занимался любовью осторожно, словно поражаясь собственной дерзости. Существовала почтительная черта, которую он не сразу решался перейти. Мгновенное промедление, иногда доводившее до отчаяния. Как, например, сейчас, когда надо-то было совсем немного. Се Лянь скорее простонал, чем ответил «да». Хорошо. Очень хорошо. Как с тобой может быть плохо, когда ты такой чудесный? Самый красивый, самый нежный, самый лучший? Тело не могло больше пребывать в страдании и жаждало уверенного быстрого ритма, возносящего к блаженству. Руки, поддерживающей под бедра. Бессвязного шепота. Жара чужого тела. Кольцо на шее плавно покачивалось — это было единственное украшение, которое он никогда не снимал. Не видел нужды. — Люблю тебя, — выдохнул Се Лянь прежде, чем уступить долгожданному удовольствию. Он не возражал бы, реши Хуа Чэн продолжить двигаться, но тот откатился в сторону. Не оставалось ничего иного, как переплести их пальцы и, перевернувшись на спину, с блаженной улыбкой смотреть на то, как он ласкает себя другой рукой. Впрочем, не так уж и долго ему довелось на это смотреть. — Ты лучше всех великих картин и хуже всех великих бедствий, — обнимая, сказал ему Хуа Чэн. — Мое божество.