Я удивлялся, что остальные люди живут, потому что тот, которого я любил так, словно он не мог умереть, был мёртв: и еще больше удивлялся, что я, его второе «я», живу, когда он умер. Хорошо сказал кто-то о своем друге: «половина души моей». И я чувствовал, что моя душа и его душа были одной душой в двух телах, и жизнь внушала мне ужас: не хотел я ведь жить половинной жизнью. Потому, может быть, и боялся умереть, чтобы совсем не умер тот, которого я так любил.
Августин Аврелий. Исповедь
Каменная плита под ладонью нагрелась лавой и криком в его голове. Вечерело, прохладный воздух и шум прибоя оттеняли вопли чаек. Где-то между мирами, сквозь толщу прозрачных и густых, как сливки, облаков, «он» блуждал во тьме. У Марко не было определённой цели или чего-то важного. Только пепелище — разорённая, выжженная пустыня — перемолотая в крошку душа. Он остался здесь совсем один, и вечность в безысходности и тусклом свечении звёзд насмешкой оскалила губы. Ветер трепал цветочные бутоны и края шляпы... Он задохнулся и криком, и своей болью. Ярость готова была пролиться сквозь него через край. Боль пронзила его иглами, чёрными, едкими и ядовитыми. Болезненное ощущение прошлось тысячей лезвий по плоти, оставив загнивать иссечённую кожу. Каплями на лицо упал яд, дурман розовых лепестков и болотной гнили. Марко ощущал себя переломанным и потерянным в этом мире. Вздыхая в попытках сосредоточиться, он чувствовал, как слова прошивают, пронизывают его, ранят сильнее. Слова были острыми, как кинжалы, и не менее болезненными. И остались тишиной. Забился феникс в его груди, и полыхнул горькой реальностью мир. Он, пират, бы мог протянуть руки к небу, спросить у бога. Не важно, что и зачем, мог бы… Но бога не существовало в этом мире, страшном и гнилом. Он мог бы поднять флаги и огласить канонадой тысячи пушечных ядер свою скорбь, он мог бы… мог, да не хотел. — Эйс, надеюсь, с тобой все… хорошо? — между делом прошептал Марко, пытаясь не хрипеть от скорби и боли, скользнувших по его глотке, видимыми только ему. Слова его унёс ветер, и задохнулся и заплакал мир. И погрузился во тьму, когда, бросив последний луч, солнце скрылось за кроваво-красным горизонтом. — …Фениксы не сгорают в огне, они возрождаются в нём, — и, скривив в усмешке губы, Марко протянул ладонь к шляпе Эйса, любовно обвёл её и сжал объёмные красные переливчатые бусы в руке, пытаясь сосредоточиться, поймать миг. Реальность отвергла его потуги. Марко отпустил прохладное украшение, оставляя едва заметный отпечаток тепла, и часть своей души похоронил рядом. Разворачиваясь спиной к двум могилам, он ощущал, как чёрная дыра разрастается до размеров вселенной, и как сгорают свечи в его сердце. И ощутил, как тухнут огоньки, одна за другой. Его мир… полыхнул чужим пожаром и остался пустым.***
У Эйса было поганое настроение, его искривлённые бледные губы выдавали его. Марко ощущал настроение как легкие нити касающиеся его сердца. Под глазами Портгаса были почти чёрные круги от недосыпа, и полыхал огонь в его зрачках тлеющими углями в чернильном небе… Бледный, осунувшийся, и пустой. Марко не оборачивался и не пытался протянуть руку: миражи и насмешка подсознания мало его волновали. Сидящий призрак упирался голой спиной в стену одного из домов в безлюдном, но не тёмном переулке. Молчал призрак, наверное, не хотел говорить или не умел. Марко сел рядом, не касаясь и даже не чувствуя себя и человека, пустоты подле себя. Боль продолжала тушить затлевающий огонь его души. — Я помню… — вдруг прошептал призрак, затих на мгновение, чтобы остановить время и мир и посмотреть на него глазами пустыми- мертвыми. Марко устало отвел взгляд в пустоту, в своё подсознание, исковерканное и больное. Мужчина не протянул руку, чтобы потрепать привычно по непослушным чёрным вихрам, — …жизнь. Изнеможение навалилась на Феникса с силой, соразмерной, наверное, вселенной. Усталость стлала мягкими, пушистыми облаками сказки в его мыслях. И под ними таились обломки искалеченных стеклянных фигур. Жизнь была подобна этим осколкам. — Я помню тебя, — произносит Марко. Его язык едва движется, и голос выходит из глотки как тусклый звон. Горит действительность, и точит когти о душу скорбь. — Я помню нас.***
Траурная церемония проходит тихо. Поёт скорбную песнь ветер, трещит и рвется сквозь темноту грозовых облаков. Марко вдыхает запах моря и сырой земли. Едва шевелит губами и неразборчиво произносит свои мысли, даже не вслушиваясь в то, что несёт. В его словах мешанина из молитв и просьб, проклятий и злости. С улыбкой-оскалом Шанкс стоит чуть позади него: его рука едва касается плеча, поддерживая живым теплом, не тем, что нужно, и этого едва хватает, чтобы не скатиться в безумие. Пират ничего не говорит про монотонность слов. Качает рыжей головой и чувствует, как камни ложатся на плечи. Он едва думает о смерти, он едва её ощущает. Но она всегда рядом. — Он был твоим? — Шанкс не говорит ни «Возлюбленным», ни «Парнем», ни «Сердцем». Но Марко отчётливо понимает смысл сказанных слов. Качает головой-болванчиком, сдерживая слёзы и крик. Он собирает свой голос и мысли, разбитые и разбросанные, чтобы заговорить. — Да, — и этого хватает, чтобы смысл, заложенный между строк, разъел траур. — Да. Он был моим. Шанкс на секунду наклоняет голову, ощущает, как по телу крадётся весь спектр спрятанных в словах чувств. Он всё понимает. Слёзы оставшихся членов команды поползли по их щекам. Закончив монотонную, но всё же живую речь, проповедник, один из немногих, поклонился могилам погибших. Он на своем опыте понимал: что бы ни говорили о Белоусе, он был не самым худшим из пиратов, и под его началом всё было намного лучше, чем сейчас. Дрязги и войны были на носу, на носу были большие перемены и пришедшие за ними проблемы. «Вы справились, Ваша душа может быть вечной. Ваша храбрая душа всегда будет с нами».***
Марко не вглядывался во тьму, но Тьма отчетливо следила за ним. Он ступал тихо и неслышно. Рядом с ним шелестела реальность и шуршала его скорбь, боль. Тьма ползла по стенам. Раздражённое и глухое к доводам мозга сердце колотилось о грудную клетку, больно стучало о кости и просилось прочь, наружу, к смерти, что тянула к нему руки, но не дотягивалась, обрывался зрительный контакт. Замирал мир, чтобы обрушиться волнами в голове, разбросать мысли и поглотить его чернотой. Марко вздохнул: полупустая комната отеля отяжеляла стенами, но он не хотел выходить на улицу. Этот маленький городок не по нраву ему, атмосфера: спокойная и внятная. Не по вкусу улыбки и вежливые пожелания доброго утра, его коробило, злость же мешалась со скорбью. Его личная трагедия делала его не человеком, призраком среди людей. Марко глотал чувства, царапая гортань в кровь, и ощущал, как в него вливается горечь и солоноватый привкус железа. По мерной, почти линеечной метке, он сходил с ума. Сердце трепетало и билось, как птица, как бабочка, пытающаяся улететь и ранящая свои же крылья. И он проклинал себя, своё сердце, и огонь пожирал его изнутри, съедал мир… — Ты не спишь? — призрак рядом и присаживается на кровать. Эйс пахнет пустотой и ощущается ей же. Марко, распутывая комок из чувств, не смотрит на плод своего воображения, жмёт плечами, не давая ответа. Впрочем, призраку и не нужно: он читает по глазам, по губам. Огненный кулак наклоняет голову: на его спине не болтается шляпа, привычный атрибут, но, кажется, это не волнует призрака. Усмешка кривит его губы, некрасиво и мерзко. Портгас смеётся совсем тихо. Смеётся ни с чего, и глупость тянется, как прежде, лишь между ними, тонкой нитью непонимания, смешок беспричинный. Марко пытается остановить себя. Сдержать от слов, чувств, мира. В его голове хаос, ошмётки мыслей, склизкие и злые, ядовитые и острые, как кинжалы. — Уйди прочь, — просит свои же мысли мужчина, машет рукой небрежно, отгоняет пустоту от себя. Призрак не пропадает, только вплетает свои бледные тонкие пальцы в волосы и лохматит их сильнее. Между ними тысяча несказанных слов и рифмы сквозь облака. Осколки искорёженной души бьются о берега самосознания. — Я не хочу уходить, ты — мой якорь, — с улыбкой, привычной и мягкой, произносит Эйс, его голос дробится и свистит ветром. И слова пробивают болью висок и сердце, его слова — пуля, выстрел в тиши отдаётся эхом. Он, призрак, тянет руку к чужой шевелюре и оглаживает светлые волосы, пытаясь приободрить. В глазах его потухший огонь, в его глазах душа, в них понимание и вера. Марко не видит этого, Марко не видит даже себя, и не верит…***
У их отношений не было начала, не было прелюдии и рифмованной словесной просьбы или завуалированного признания. Они просто сошлись, как две души, пойманные в одну клеть, и прижились, как есть. Марко не говорил ничего, он был старше, и, кажется, от него могло бы зависеть многое. Но они не делили обязанности и слова: они разделяли чувства. И делёж этих чувств не был войной или монотонной работой. Эйс был зажигалкой, он ощущал свои чувства огнём и выплескивал их фейерверками, не стеснялся своих желаний. Марко был сдержанней и взрослее, но это не отменяло факта, что он чувствовал, мог, по крайней мере. Это был совершенно обычный в своей тусклости день. Такой же, как и тысячи минут назад. Волны пробивались к кораблю, обивая крепкие деревянные бока судна. Солнце переливалось в небо и позолотой пряталось в прозрачной глубине океана. Клонилось оно ниже, и набивался в гости вечер, лиловой дымкой охватывая горизонт. Часть команды весело переговаривалась, и слова их уносил ветер, что трепал паруса и развевал флаг. Портгас прогуливался по палубе, не пытаясь скрыться от солнца, припекающего голову. Только весело насвистывал в такт своим мыслям и ветру. Его поймали, едва парень ступил ближе к остальным, к одной из открытых дверей, и на плечи навалились чужие руки. Горящие глаза заглянули в его душу. Улыбка приветливо расползлась на губах, и Татч заговорил веселым, слегка хмельным голосом. — Присоединишься к нашей небольшой вечеринке? — обводя рукой с ромом, спросил пират, слегка подмигивая. Парень тихо засмеялся. Выхватывая взглядом в толпе Марко, он слегка наклонил голову в знак приветствия. Улыбнулся, не имея возможности сдержать свою улыбку. Хотя они и виделись лишь пару часов назад. — Почему бы и нет, — слегка пожал плечами, под которыми перекатились крепкие, пусть и не выдавшиеся, мышцы. На корабле царила простая, но весёлая атмосфера: взрывы хохота слышались и тут, и там. Эйса сразу поглотила эта лёгкость. Ему же всучили полный бокал саке, всё пиво было дальше по курсу, и им довольствовались новички, а ром был ещё в большем отдалении. Портгас слегка пригубил хмель, не пытаясь вслушаться в разговоры. Они плавно перетекали из одной темы в другую или вовсе обрывались. Портгас не стремился говорить, изредка вставляя пару слов в разговор, но не более. По глотке расползалась теплота, и опьянение ползло по кончикам пальцев и по позвоночнику. Картина слегка помутилась из-за градуса напитка, но не сильно, чтобы его можно было бы назвать совершенно пьяным. Он был скорее опьянён. Марко очень вовремя оказался рядом с ним. Это ощущение его присутствие резануло теплом по нутру и скользнуло по губам улыбкой и сладостью. Он всегда ощущался для Эйса, как тепло в груди. Другие не вызывали в нём таких чувств. — Устал? — слегка наклонившись к нему, прошептал слишком тихо в гомоне звуков Марко, от которого пахло ромом и свежестью ночного неба. Эйс услышал и улыбкой и легким мотанием головы показал, что нет. Он совершенно не устал или вымотался. Портгас посмотрел в его глаза и потонул во времени и в чужой душе, едва оторвал взгляд от губ. Всего на миг, но такое сладкое мгновение заставило чувствовать себя странно. В солнечное сплетение будто бы ударилась тысяча светлячков, и защекотало и глотку, и сердце. Ветер на палубе зашуршал громче, и запел запоминающейся мелодией мир, в котором они жили. Чужая улыбка запечатлелась в душе выжженной и нестираемой, как напоминание, очень важное и дорогое. — Это я должен был спросить, — протянул "Огненный кулак" слова, которые потонули во взрыве хохота. — Не хочешь подышать воздухом? Феникс Марко пожал плечами, и, слегка повернувшись ко входу, сделал шаг, ревностно следя за тем, чтобы за ним последовал Эйс. Его волнение по этому поводу было в большей степени напрасно. Ему не нужно было даже тянуть руки, чтобы Портгас последовал за ним: он вёл его за собой, и мальчишка всегда охотно подчинялся. Они уходят дальше от веселящейся компании, ощущая, как прожигает спину и затылок чужой взволнованный взгляд. Едва ступив на воздух, Эйс слышит пение звёзд в своей голове, и как ласкает разгоряченную кожу ветер. Марко не волнуется, вздыхает полной грудью солёный морской бриз. Трепещет сердце громко, почти набатом в ушах. Его чувства горят кострами, и чужой костер за спиной вызывает прилив неожиданного, но странного, неизведанного чувства. В голове его мысли, множество их, и все они до одури странные. Глупые, как основа мира и чувств. — Я слегка захмелел, — раздаётся позади голос Портгаса. Моби Дик пуст: палубу освещают несколько подвешенных ламп и серебристая обгрызенная луна, висящая в звёздном небе. Марко неосознанно следит, как свет ложится на чужое лицо. Это придает загадочности и смысла, совершенно абсурдного, но важного. — Я знаю. У тебя глаза блестят, — улыбка на его лице оказывается сама по себе, незваная она ложится на его уста. Мужчина не оборачивается, ощущая, как за спиной чужие губы тоже растягиваются в улыбке. Он в этом уверен, он улавливает мельчайшие колебания настроения человека. Сердце бросается вскачь, колеблется яростным стуком, отдающимся дрожью под ногами, во вселенной. Хотя, в силу возраста, кажется, не положено... — Всё то ты знаешь, — усмешка, не злобная, кривит уста. Эйс смеётся как-то надрывно, немного фальшиво, но его глаза... Глаза горят чувствами, хмелем. Оранжевый закат его очей выбивает из колеи. Они подходят практически к краю палубы, синхронно делают шаги. Марко не оборачивается, встает в пол оборота, старается не смотреть, не ловить глазами каждое действие, ощущая прохладный воздух, который крался по коже и ласкал разгорячённое тело. Рядом примостился Портгас, тихо, едва слышно, вздохнул, кажется, что-то шепнул и прикрыл глаза на мгновение. Эйс не смотрел на него, уставившись в бескрайний и темнеющий горизонт, его глаза сверкали той сущностью, огненной стихией. Огонь в янтаре. В его голове осталась пустота, вакуумная и чумная. — Хорошо, — тишина не разрушилась, осталась почти недвижимой и нетронутой. Шепот чужого голоса обжёг его внутренности, и кровь побежала по венам, разгоняемая хмелем и чувствами. Марко проследил за движением губ и оказался парализован. Чужие уста редко вызывали в нём такой накал чувств, что он ощущал сейчас. По телу разряды в тысячу вольт отдались в сердце. Лицо Эйса было практически картинным эталоном: мягкость, граничащая с безумием. Глаза горячее солнца, улыбка плута и сердце свободы. Он бы мог запечатлеть его в миллионах картин, если бы умел рисовать, или же исписал тысячами рифмованных строк множество бумаг. Он бы посвятил Портгасу не только свою жизнь, но и душу. — Сегодня был спокойный день, — почти менторским тоном проговорил мужчина, всматриваясь в чужой профиль. Его голос зазвучал громче чужого шепота. Его голос таил за собой больше, чем океан, и чувства были горячее огня. В ответ на него взглянул "Огненный кулак", тысяча искорок пронеслась, и осели искры по палубе и пропали. Улыбка оглушила, его душа оказалась морем, океаном, бездонным колодцем, нескончаемым сокровищем. Марко едва смог вздохнуть. Морской ветер прошелся по коже, ударил в спину, толкая навстречу судьбе, подталкивая на неосмысленный поступок. — Я чувствую себя таким лёгким, — неожиданно признался парень и наклонил по птичьи голову, с которой ветер неугомонный сорвал шляпу. Та, пролетев не больше метра плюхнулась совсем недалеко. Они, не сговариваясь, наклонились за головным убором. По велению чужого голоса, судьбы, манны небесной, посмотрели в глаза друг друга, чтобы утонуть окончательно и бесповоротно. И задохнуться пропасть, ощутить себя не собой, морской пеной или ветром, игривым щенком, вьющимся возле ног. Чувствами, как звёзды на языке, раствориться. Марко проклял всё, даже свои нетипичные горячие мысли. И в глазах напротив он угадал те же чувства, что плескались волнами. Впрочем, не обдумывая ничего, и отпуская тугую привязь собственных чувств, он ощутил свободу. — Я чувствую себя свободным, — эти слова прорвали плёнку действительности, заставив Марко задохнуться, подавиться воздухом, когда к его губам прислонились чужие и горячие сухие. Эйс дрогнул на мгновение и замялся перед тем, как припасть в поцелуе, легком и недолгом. Его глаза, сверкающие чувствами, были дороже всяких слов. Он собирал остатки храбрости, чтобы сделать единственный шаг и утонуть, умереть. Страх то исчезал, то появлялся, но глаза отражали звезды. — Я чувствую себя свободным…— повторил парень свои же слова, и его губы украсила улыбка. Легкая и заставляющая сердце пуститься вскачь по вселенной. Мягкость в его глазах перекликалась с чувствами, лавовыми всполохами, отражением его души. Огонь обжигал и ластился. — Ты свободен, — Марко прошептал в губы ответ. Он потерял себя в чужих устах, глазах, чувствах. Их поцелуй был привкуса хмельного счастья, кружащего голову. Но их радость оказалось не наваждением горячительного напитка. Это отложилось в душе кладом, тысячей золотистых монет. Потому что настоящие чувства были как янтарь и тягучий мёд. — Мы свободны, — опалил своим дыханием близкие губы Портгас, немного отклонив голову. Марко не смог сдержать рук, прижал сильнее и неистовее чужое тело к своему, почти застопорив его на месте. Чувства бурлили лавой, чувства были его основой и проклятием. Марко пропал окончательно. После тысяч взглядов он получил то, что хотел. Он получил Эйса. Насмехалось «серебряное яблоко» над людьми, и громыхнул мир далеким возгласом шторма. Ночь прятала порок и любовь.***
День течет сквозь пальцы, тянется вереницей, полосой света на стене, и пропадает под вечер, когда солнце начинает садиться. Время несется сквозь него не первый день. Время оказывается медлительным, и неторопливым оно нескончаемо. Окрашиваются стены в красный и лиловый, и скалится в голове сознание, горечью и болью награждая как короной. Марко не следит за временем, просыпаясь около полудня. Ощущает только тянущую боль в районе сердца, а голода нет, нет ничего, пустота всеобъемлющая, и горькая. Он живет сквозь себя, через секунды и часы, и попытки выбраться из ямы, пучины ада. Его существование и есть Ад, жизнь - ад. И это априори является доказанным фактом. Между пальцев оказывается помятая сигарета, которая покоится в его карманах не первый день. Марко чиркает зажигалкой ровно два раза прежде, чем неяркий огонек затрепещет и осветит комнату. Помещение, пропахшее усталостью и болью, заполняется дымом, и между строчек мира, вышагивает мираж. Он тревожит кисельный воздух тесной и душной каморки, его тихий голос заставляет напрячься. Эйс улыбается ему, и глаза его сверкают черными алмазами на фоне белоснежной, мертвенно бледной кожи. Его проклятие ступает к нему, ближе и оказывается совсем рядом ним. Боль проходит по венам. — Ты должен спать, — вдруг говорит призрак. Продолжая прошлый разговор, и замолкает, отходит к одной из пустых стен, и усаживается на пол, скрещивая руки и ноги в излюбленной манере. Его сознание покореженное и больное предельно внимательно к деталям. Марко усмехается, себе, своим мыслям. Кивает раз, трепет свои волосы, и касается собственных щек, впалых и поросших щетиной. — Я не хочу, — устало трепещут его слова в глотке. Вид неряшливый наверняка вызывает жалость даже у призрака. Он выглядит заброшенным, исхудавшим и иссохшим, больным. Больным практически смертельно. Марко старается не ловить свое отражение в стекле, а если и видит, то отворачивается ту же секунду. Чтобы не лицезреть своей бледности, черноты под глазами, усталость глубины глаз. — Не устал. Не время. Призрак едва слышно хмыкает, и не двигается, смотрит в окно, то, что осталось не зашторенным. Ловят едва заметные силуэты птиц, пролетающих за окном. Призрак словно вглядывается в реалию, ту что его отвергает. Иногда Эйс хочет исчезнуть, по его глазам видно желание. Но он продолжает говорить, и улыбаться, так что улыбка ранит, как тысячный кинжал в сердце. Марко клянется себе забыть, убить и похоронить все воспоминания. Но в последний момент отказывается, и предает себя. — Даже я устал, — произносит с тоской болью призрак, и его голос оказывается оборван на высокой ноте. Затихает мир, чтобы рассыпаться тысячами осколков ненастоящего сонного реалия. — Я так устал, устал, УСТАЛ! Не кричит призрак, взвывают его чувства, по строчкам скользя огнем и усталостью. Сознание медленно считывает, все, от слов до действий. Но слишком медленно. Боль расползается масляным пятном между ними, и вспыхивает огнем. — Ты всего лишь призрак, плод моего воображения, и моя боль, — губы кривятся, он вглядывается в радужку чужих глаз. —Ты потерянная часть, и не найденная. Я сломанный механизм. Марко касается своей груди, между ребер мерно отбивает ритм сердце. И скрипит под клетью костной, скребет по костям боль. Ее когти исполосовавшие его внутренний мир продолжают пытку. Горькие слова режут не хуже ножа, кровоточит черной кровью, и захлебывается ей же мир и реалий. Переполняется сосуд, пачкается серебро, золото, ломаются устои, подпорки, держащие убитую реальность, и рассыпаются. Гроб почти готов. Марко старается похоронить себя, и пытается не дать себе погибнуть. И оказывается его медаль - жизнь стоит на ребре, балансируя над пропастью. Нарастающий шепот рондо остается в воздухе, и висит, подвешенный на тугих нитях. Мысли остатками его осознанности стучатся к нему, как непрошеные гости. — Неправда, неправда, неправда, — шепчет Эйс от стены, и закрывает глаза, роняет голову на сложенные на коленях руки. И прячется от него, как делал много раз до этого. Призрак похоже плачет, его плечи вздрагивают, и заполняется комната запахом прохладного морского ветра, и просторов моря. Тикают часы стоящие, где—то в комнате, и набатом громогласным отсчитывают секунды. Как перед казнью. — Уйди прочь, и не возвращайся, — просит, умоляет. Феникс в его груди рвется сквозь пелену промерзлого ветра, дальше от утлой покачивающейся на волнах саморазрушения лодочки. В безоблачном просторе остается пустота. — Марко, — на грани слышимости, его зовут, и он смотрит, пристально и глупо хлопает глазами, чтобы понять, все мираж. Время продолжает свой ход, и заполняется полутемная комната прохладой чужой души, но от того не спокойнее. Отнюдь. — Эйс, — глухо звучит чужое имя, произнесенное тысячи и тысячи раз. И Его имя громче любого крика.***
Вьется прибрежная чайка в небе, кричит, и осушает реальность холодным, и промерзлым ветром. Надвигается шторм. Он далеко гремит гулким звоном, сверкает молниями, рассекающими горизонт, темнеющий практически черный. Небо синее—синее застилает серостью, болезненной и неживой. У Марко нет сил даже двинуться, он сидит на крохотном причале, куда не пристают громадины как Моби Дик, или адмиральские корабли флота Дозора. Вода пенится, бушует, и поднимаются волны так близко что лижут голые его ступни, и не ласкает ветер, рвет по телу, и гонит прочь. Стихия показывает свой норов. Марко вышел не за тем, чтобы прогуляться, или умереть, побороть стихию. Он оказался здесь, потому что так ему повелело сердце, или его воспаленное сознание. Людей на улочках этого прибрежного городка не остаётся практически. Все прячутся по домам, пережидать бунт стихии. Дряблый старец стоит чуть поодаль, и смотрит на него глазами пустыми, и знающими. Глаза этого человека как сама небыль. И его ничего не выражающее лицо не пугает, не настораживает. Он видел молодую девушку с глазами цвета фиалок, но такими же неживыми, и такими же скорбными, как и у него. Видел ребенка с глазами самой смерти, усталыми и злыми как самая темная часть океана. Его путь пусть и не был столь далек, но эти встречи кажутся наваждением. Марко отмахивается. Сил двинуться нет, мужчина, сгорбившись цепляется за свою незастегнутую, и неряшливую рубашку, он цепляется взглядом за небо серое и пустое, старается вырваться. Вырваться в небо, в далекое и бескрайнее. Стучит сердце больно, и не выносит ничего, щелкает в груди, разрывается. Кажется его грудь изнутри уже иссечена шрамами и загноёнными ранами. Расползется, когда—нибудь кожа, и окажется что пусто в грудной клетке, и пожрали его сердце и легкие, насекомые и тоска. Пока что плоть раскрашена синевой татуировки, пока что цело и бьется сердце. Душа покалеченная и израненная как клубок из тьмы и крови. — Смерть тебя не зовет, — позади раздается тусклый глас старика. Мужчина кривится как от кислоты и горечи во рту, отсчитывает песчинки своего времени, прежде чем ответить. Скребет кожу ветер зло и больно. — Не зовет, — пожимая плечами, отвечает, и не может найти смысла вопроса. Смысла как такового и нет. — Хотел бы что бы забрала. — Хотел. Сейчас хочу, —смешок срывается грустный и многозначительный. Он едва моргает, прогоняя сонное наваждение. — Ты так молод, — старик смеется, и поглаживает свои усы, выбеленные сединой, подходит ближе, встает по правую руку от него, и смотрит в горизонт. — Таким молодым не время думать о смерти, и просить ее прийти. — Но она забирает самое дорогое, — шепот его голоса растворяется в приближающемся шторме, и звуках грозы. Громыхает так сильно что оглушает. — Да. Так и есть, — звенит его голос старческий и глухой между строф бушующего оркестра. — Но она не звала тебя. — И что? Я не достоин даже смерти? — горько ползут по горлу его слова, и сжимают гортань змеей. Его чувства, кажется, срываются с поводка. Марко терпит приступ боли. — Это она не достойна тебя, — шепчет призрак, вставший по левую руку. Марко не поднимает не него взгляда, всматриваясь в горизонт, который рассекают плети — молнии. Он намеренно отрекается от призрака, огораживается стенами, и словами. — Ты в праве решать свою судьбу. Но запомни молодой человек, что ты не вправе бежать от смерти, или звать ее раньше срока, и пытаясь ее отыскать, ты скорее соскользнешь в ад, нежели добьешься желаемого результата, — Старец снова смеется, и заходится кашлем, улыбается. Ветер неожиданно толкает его, не сильно, но ощутимо, но тот остается стоять на ногах, и кинув прощальный взгляд пустых зрачков на него, разворачивается что бы уйти. Первые капли дождя ложатся на каменную дорогу слезами. Плачет небо и мир в его душе. — Такой глупый, — шепчет Портгас, не присаживаясь рядом. Его голос так же тих, как и воспоминания в голове. Растворяется мир, когда бьет молния в небе, и рассыпается в свете. Тьма не отступает, и заволакивает пространство, жадно пожирая чернеющее море и небо. Марко остаётся сидеть, и не двигается, задерживается наблюдать, и надеяться, что его поглотят волны. Он не оборачивается на городок. Смерти за спиной нет, его смерть стоит по левую руку. — Пойдем Марко, — шепчет Эйс, и его горячая, практически живая ладонь сжимает его плечо. Огонь по венам рассекает его внутренности, и он двигается, заторможено, и больно, как тряпичная кукла, заполненная соломой. Холод сковывает его кости, и его плоть. Становится муторно от собственной слабости, от чувств искалеченных. Он движется по инерции, за нитью на его руке, за ладонью в его ладони, за тенью собственного существования. Тень его души ведет его дальше. И не теряясь в лабиринте каменного города, оказывается в комнате переполненной болью и отчаянием. Только тогда замечает, что стало очень холодно. Дрожь пробивает по телу, и он стучит зубами, и тянет на себя тёплый плед, лежащий на кровати. Призрак все это время остается сторонним наблюдателем, и когда пират отогревается, движется. Подходит к окну, на котором потеки воды, снова всматриваясь в небо, усталое и злое. Его голос разбивается так же, как и гром за окном, и трещит злостью. Его голос благословение и проклятие. — Ты такой идиот, — злость скользит по комнате змеей, и прогибаясь к земле шипит у ног. Марко не улыбается, и красными усталыми глазами смотрит на человека возле окна. Призрак, кажется, блестит светом, и у ног только тьма копится и копошится. — Не хуже тебя, — язвит, как может, даже не понимая язвит себе или сознанию. Горячее злое ощущение выжигает его дотла. Улыбка расползается по лицу устрашающая, и удручающая. Феникс в его теле горит синим пламенем, адовым. Злость переполняет его, злость на себя, и свои галлюцинации. На призрака что приходит к нему во снах живыми воспоминаниями. На призрака что стоит и смотрит на него глазами его души, второй половины без которой не работает переломанный механизм. Они замолкают и полыхнувший в небе гром, и молния ослепляют комнату светом, что оставить его одного. От призрака не остается и напоминания, в груди больно бьется его сердце. Переломанное и собранное по кусочкам сердце исходится кровью и болью.***
Между горизонтом, где море переходило в небо, плавно размазывался цвет, и не было никакой грани меж тем где ты находишься. Небо было едино с бескрайним морем. Вспыхнуло небо золотом, когда солнце начало падать за горизонт, и контуром золотым прошило корабль. Эйс потянул руку к шляпе чтобы опустить ее на глаза, солнце нещадно слепило, но отворачиваться не хотелось. Он просто наблюдал как множество раз до этого, и как будет после этого, яркий диск погружаться в воду, за горизонт, прятаться что бы восстать с другой стороны. И вечер опустился на палубу, отмерив день. Между ребер, в его сознании медленно практически вяло текли мысли. — Тебе так нравится следить за ним? — раздался голос за спиной. Марко подошел не слышно и неожиданно, но не вызвал страха или испуга. Портгас даже не обернулся, вдохнул прохладу свежести морского ветра, и зажмурил глаза. Кивок вышел неоднозначен. В его душе было спокойно, и сладко. Его сердце билось в чужой груди, а улыбка рожденная счастьем оказывалась на губах. — Да, — передернув плечами, от взгляда что ожег его изнутри, — А тебе разве не нравится? — Не особо, — усмешка украсила губы Марко, и льдинки его глаз просветлели, — Я видел, как извергается вулкан, или как уходит под воду остров, как осыпается каменной крошкой огромная стена. Это было намного интереснее. — Тут не в интересе дело, — по философски проговорил Эйс, и улыбнулся своим мыслям и чувствам. В нем было много слов, но он не хотел говорить. — Впрочем я не вправе судить. — Тебя никто и не заставляет судить. Но ты прав. Меня не волнует заход, меня волнуешь ты! — Марко втянул прохладный воздух и шагнул к его спине, обнимая, прижимаясь губами к незащищенной шее. Из—за разницы в росте и в комплекции, Эйс выглядел миниатюрнее его. Его черные, как сама Тьма, волосы с жёсткими кончиками пахли морем, а губы были слаще любого меда, доступного в этом мире. Портгас улыбался, когда его целовали вот так, неторопливо и сладко. Он поворачивался в руках, клал свои руки на чужую шею и плечи. Их поцелуи были похожи на тысячи сладких прописанных красными чернилами в чувств. Стало совсем все равно на солнце. Мальчишка был поглощен и потерян. От сладости этой судорогой сводило внутренности, и горячее, лавовое, как поверхность звезд, искрилось в его голове чувство. Они не говорили о любви, её значении, они читали между строк. Чувства рвались ввысь тысячами голубей.***
У Любви много лиц. У Его души тысяча предназначений, у его души чужое имя, и лицо, сердце. Небольшой город встретил их шумом множества голосов, и разношерстностью людей, проходящих рядом с ними. Эйс оглянулся на море, где маячил силуэт Моби Дика. Тот стоял на глубине, и на палубы виднелись нечеткие силуэты людей, которые убирали паруса. Часть команды давно высадилась на берег, и разбежалась по барам и борделям. Они шли бок о бок, и практически рука об руку, Портгас намеревался одеть рубашку, прикрыть свой знак на спине, но его остановил Марко, помотав головой. С ним из обычных горожан и связываться не будет, а как сказали большая часть Морского дозора в противоположной стороне от острова проводит учения. День был приветливым и жарким, солнце припекало, пусть и не сильно, но весьма и весьма ощутимо. Узкие улочки встречали их огромнейшим количеством ларьков, и явно густо застроенных магазинов со всякой всячиной. Начиная от оружия, сабель и пистолетов, до милых рукодельных игрушек, которые переливались нитями и пуговками—глазами. Портгас вертел головой пуще обычного, его привлекали в крайней степени конечно закуски, но как оказалось, эта часть города оказалась ремесленной, и закусочных здесь не было столь же много. Они прошли дальше, туда, где запахи смешивались, и тянулись пряностями, и костерным дымом. Не большой паб привлекал своей вывеской, и зазывала съестными запахами. Эйс глотал слюну, а Марко в душе посмеивался. — Марко, перекусим? — слегка улыбаясь, спросил Эйс, зная, что ему не откажут. Его улыбка действовала как заклинание. Пират посмотрел на него, слегка прищурил глаза, и кивнул в ответ, отказать он и вправду не мог. Его сердце встрепенулось от чужого счастья, Портагс это замечал всегда, и между ними повисла в воздухе невидимая и тонкая нить, обвивающая сердца. Мир перестал существовать, на крохотное, но важное мгновение, прежде чем они вошли в помещение, пропахшее сытной едой, и выпивкой. Людей внутри было не так много, но некоторые оглянулись на них, но не проявили большого интереса к вошедшим. Марко не любил излишнее внимание. Мужчины сделали заказ, выбрав один из самых непримечательных столиков в не темном углу, разговора не состоялось. Марко смотрел на него, жевал заказанную запеканку, и пил некрепкое и пенное пиво. В его душе жглось чувство, и это отвлекало. Он бы мог думать, мог… Он ловил взглядом мелочи, и искристый огненный взгляд на себе. Между ними не было слов, тянулись чувства нитями и цепями, и чувств говорили громче любых звуков, слов, и писем. — Не торопись Йой, — слегка пожурил Марко Эйса, закидывающим в рот себе всю еду что заказал. Но останавливать его он не намеревался, так что просто наблюдал как в недрах бездонного желудка пропадает пища. Эта его черта всегда удивляла, и пожалуй веселила. Его мысли скользили ленивые и несформированные меж строк перегруженного мира. Он не мог сказать ничего путного или внятного, день проносился сквозь, оставался лишь Эйс, и он был столпом его дня. Обеденное время плавно переходило к вечеру, но никто не торопился убежать с улочек, зажигались фонари, и пели мелодией редкие музыканты, стоящие на углах зданий, и поющие даже не для людей, лишь себе. Скорбная мелодия дробила пространство. Мужчина не смотрел на прохожих, и тихо трелью в его руках извлекала мелодию флейта. Ее звук чистый и пронзительный взмахивал крыльями и улетал прочь, Эйс засмотрелся и заслушался. Сердце толкнулось в грудь, и забилось быстрее, горячее. Он оглянулся, посмотрел в льдистые глаза его настоящего. Мир ощущался реальнее чем обычно. Марко был его действительностью. «Я тебя люблю» — скользнуло рифмованным мотивом, по губам. Осело счастье на губы улыбкой. Счастье трепетало легкими крыльями бабочки, казалось проливалось на них золотым дождем. Время шло, медленно отсчитывало и секунды, и минуты, даже дни. Время остановило свой ход чтобы протянуться ниткой красной и сшить то, что должно быть сшито. И оно пронеслось сквозь них иглой, и болезненно пронзило, и легло стежками плотными и ровными, и остался шов неразрывен, и многозначен. Мир был подчинен. Мир был создан для них, для мига который существовал в секундах счастья. — Пойдем, уже пора возвращаться, — через мгновение что остановилось прошептал Марко. В груди сжигало пожаром. Эйс в его глазах оказался константой его вселенной, Марко был константой чужой души. — Давай побудем здесь, без нас они не уплывут, — легкомысленно пожав плечами проговорил Портгас. Его голос лег на его губы, и впитался солнечным светом в кожу. Солнце ослепило их, запечатлев на миг соприкосновении губ, легкое, и горячее. — Не уплывут? Скорее наоборот, — его смешок раздался веселый и легкий. Опалило губы чужим вздохом. — Но это не важно, я предупрежу что мы задержимся, но чуть позднее. Идем, нужно снять комнату на ночь. Огненный кулак не зарделся, ни на секунду не отпрянул только сильнее сжал ладонь в своих руках, и посмотрел на него. И не было этом взгляде ни похоти, ничего что могло бы быть тревожно. Не было в этом взоре вожделения, только спокойное доверие, и щепотка сладостных их чувств. Он доверял Марко, свое тело, свою душу, и сердце. — Идем, — согласие легко сорвалось с губ. Чужие губы были горячее самого пламени. Чужие губы были дороже любого сокровища, когда в миг он украл лишь одно касание.***
Сны оказываются тюрьмой без клетей. Тревожно поет ковыль в бесконечном поле, и ветер взмывает птицами в небо, и разгорается заря в небе, красная и желтая, и горит она далёким костром. Благодатным огнем опаляет, но не разрастается. Он стоит посреди пустоты, вокруг небо бесконечное пространство, и стены небом строятся. Ветер шуршит едва слышно, Марко присаживается на траву, и не двигается, и ждет. Ожидает секунды, и часы, просто потому, что так нужно, и не знает он наверняка ни того, что придет к нему в этом сне, или кто подкрадётся со спины. Его кошмары приходят с севера, чувства с юга, воспоминания движутся с востока. И ожидание затягивается, он только дышит, слегка наклонив голову наблюдает за небом, обездвиженным и нарисованным. Стекольная пыль вьется в небе, и отражает солнечный бутафорский свет. Гость не проходит со спины, он идет со стороны восхода, и силуэт чернеет, и приобретает форму, от точки до человека. На встречу к нему идет сам Белоус, на встречу к нему идет его отец. Феникс поднимается на ноги, и ухитряется выпрямится. Качает мир как на волнах штормовых. Но он остается стоять, и ждать, когда гость его сознания подойдет поближе. В груди замирает сердце. — Отец, — первое что рвется с его губ, когда Белоус оказывается в парах метров от него, и его массивная фигура загораживает солнце. И Улыбка скользит по его губам измученная и ценная. И глаза наполняются слезами, которые не проливаются и не бегут по щекам горячими лавовыми разводами. Его сердце больное и переломанное перестает болеть так сильно как обычно. — Марко, совсем себя не жалеешь, — смех чужого басовитого голоса разливается по пространству. И Он качает головой как раньше слегка устало. Белоус садится ближе, скрещивает ноги, и кладет свои руки на колени. Мир прислушивается к ним двоим, и тишиной окутывает спокойной как маревом и пеплом. Марко думает, что сказать, мысли перекатываются в его подсознании, и тысячи их невысказанных остается на его губах. Его слова беззвучный монотонный шепот. Вселенная расползается, и рвется ткань мироздания, обнажается под рисованным настоящим чернота, и упрятанная злость. — Ты не можешь его отпустить? — спрашивает Белоус, и Марко прекрасно все понимает даже звуки ветра. Чужой голос тревожит его искалеченную душу, что начинает рваться сквозь него, и остается запертой, и мешающей. Клети выстроенные, и сдерживающие ломаются, как стены, рушащиеся в нем. Его душа душит его, кладет холодные пальцы на шею. Марко не против удавки, если это спасет. Но мир проклинает его, и на пальцах только кровь, и боль в голове. — Не могу, — признается хриплым от горя голосом. — Я не могу отпустить даже одно крохотное воспоминание о нем отец. Ты должен понимать. Он Мое счастье. Горечь льется маслом на них, и проскальзывает по междометиям. И чиркает спичка, и вспыхивает ее темная голова всполохом желтым и оранжевым, и горят чувства между строк. Огонь озлобленно мажет по рукам. Эмоции никогда не сгорают дотла. Мир охватывает прожорливая пасть стихии. Миг разрушается и лопается пламя, трескается, и затухает. В небо вьется пепел, и живая, грубая стихия. Пожар пожирает даже небо. — Понимаю, — смеется старый пират, и сотрясается от этого смеха все. И больно становится в два раза сильнее, как по мерке, боль выливается на него лавой. Обрушивается мир, грозится сокрушить его душу. Вселенная разрушается по кирпичикам. — Я так устал, — признает свою слабость феникс, и каркает птица в его груди обычно безмолвная. Усталость дерет его плечи, и сидит на них же, ему, кажется, поверни он голову увидит оскаленную пасть. Боль дарит огонь, боль немилосердная сестра — Устал от того, что мне снятся самые живые сны, которые могут быть. — Ты просто должен отпустить, — ветер обрывает слова Эдварда, и небо пустеет не имеет ничего кроме бескрайней черной глади. Саркастичная нарисованная реальность пропадает. Отец опускает ладонь на макушку, успокаивая бушующие чувства. Пламя затухает взмахом чужой руки. Его прибивает к поверхности земли, скрючивает и выворачивает так сильно, что он не имеет возможности вздохнуть от своей боли что копится в нем, и выходи наружу. Боль проламывает ребра, расползётся черным дымом вокруг, а Отец только поднимается на ноги, смотря. В его взгляде та же боль, что в глазах его души, в глаза Призрака. Марко едва ворочает языком, хочет что-то сказать, голос затухает и не выливается из его рта даже криком, хрипом, звуком. — Ему больно не меньше, — последнее что срывается с языка сна. И обрывается шуточный и больной мир как по волшебству. Выталкивает сон его на поверхность дна, на поверхность настоящего. Реальность до жути страшная и глупая, больная. В груди колотится сердце. Марко поднимается с кровати, и вглядывается в темноту комнаты, в ворох шевелящихся насекомых его сознания. Дышать больно, воздух горячий разъедающий легкие, его руки дрожат от слабости, и слезы скапливаются в глазах, и готовы пролиться от чего угодно. Чем угодно оказывается рассекающая плоть неба молния. По щекам скользят слезинки, он вздрагивает крупно, и горько. Опаляет его глотку привкус отчаяния. — Я не смог тебя спасти, — едва слышно его слова врываются в мир, и шёпот разрушает пространство. Боль разъедать грудную клетку. Смерть пришедшая, и не давшая момента на жизнь. — Я не смог тебя спасти, — шепчет призрак, и подходит так близко, и встает прямо напротив него. И глаза призрака потухший огонь, затоптанный, залитый водой, и смертью. Его слова сплошная стеклянная крошка. Слова как угли. Слова прощения, скорби. Марко пытается протянуть руку, тронуть мираж, его рука не дотягивается, совсем немного, пара миллиметров. Его сознание грохочет криком, а мир насмехается. — Ты нужен мне как воздух, — едва шевелит губами Марко, и громыхает за окном так что трещат стекла. У его тоски есть имя. Эйс. — Я твоя душа, — Портгас протягивает свою руку, чтобы коснуться бледной щеки. Его призрачная ладонь по ощущениям настоящая, он кажется сам реальный. — Ты мое сердце. И плачет тогда уже и призрак, падает на колени пред ним. Марко едва может дышать, когда в его душу смотрят глаза что, он видел до этого тысячи раз. Эйс улыбается сквозь слезы и боль. Эта улыбка ранит еще сильнее, сколки его сознание дробятся в пыль. Становится горше, горячее, острее как ножом по зарубцевавшимся шрамам. Смирение не приходит. Смирение понимание, принятие. Он не хочет принимать ни одно из этих чувств. Сердце трепыхается. Молитва сплетается в голове проклятием, и обрушивается на мир. Вселенная остается нетронутой, и больной Тысяча красных как кровь нитей прошивают реальность. — Не оставляй меня, — просит, практически умоляет он свою боль, свое счастье, душу и сердце. Голос содрогается, рассыпается на звуках его слов. — Прости, — едва слышно проносит ветер, оседает на плечи усталостью. Разрывает его глотку крик, а сердце боль, когда возле его ног не оказывается никого. Его мир остается устлан осколками и белым как снег пеплом.***
У них, кажется, есть вся жизнь впереди, и стелется перед ними возможностями, и тайнами. Ночь темна, и огонь горит в душе ярче. Пламя души не тухнет от лёгкого ветерка, или шторма. Эйс сидит на большой кровати, и что—то шепчет, кажется, считает, загибает пальцы. Он сосредоточен, и его язык скользит по губам. Марко отводит взгляд, и ведет его по комнате. В помещении включен свет, желтоватый, но это не мешает. Марко осматривает номер, подмечая чистоту, и пусть не богатое, но довольно приятное убранство. По финансам можно было выбрать что-то побогаче или попросторнее. Но эта комната их устраивает. Они весь день ненапряжно бродят по улочкам, согреваясь крадеными поцелуями. Их перепалки остались позади, да они и не были серьезными. Эйс мягкосердечен и невинен. Он раздает свои деньги - всего лишь бумажки, но такие нужные беднякам. Сладости светятся в глазах босых детей.Парень тихо посмеивается и протягивает белокурой девчонке конфету. Девочка настороженно смотрит, и замечая, что ее никто не ударит и не обругает, тянет руку и съедает подарок. Вокруг него собирается толпа ребятни. И он всем им тянет конфеты, леденцы, кладет каждому ребенку по монете, дарит частичку огня. Его глаза искрятся скорбным и больным пониманием. Ни одна сладость не заменит семьи. И он знает наверняка… — Ты такой мягкосердечный, Йой, — подойдя со спины, утыкаясь в шею, проговаривает Марко. Портгас немного дрожит, обернуться не получилось, к его шее прижимаются горячие губы, и он тихо вздыхает. По спине толпы мурашек, и пряность на язык. — Такой же, как и ты, — улыбнулся, и отойдя на пару шагов уставился в его глаза Эйс. И соприкоснулся мир со вселенной, и наэлектризовался, засвистел запел. Пропал Мир, поглощенный вселенной, пропала вселенная под натиском чужих чувств. Зажглись звёзды тысячами лампочек на темном синем бархате. Чувства как грех, что не спрятать под кроватью. Марко засмеялся, тихо, и прижал к себе не сопротивляющегося парня, и держа его в своих руках. Он ощущал как сгорает его сердце в чужом огне, и как оно возрождается, топит его чувствами. Эйс смотрит на него снизу вверх,глазами верящими каждому его слову. Вглядывается очами его души, чувств, и он находит в глубине его зрачков ответное. Такое же горячее пламя что сжигает их. Они делят все, даже мир. Не терпится, не сдерживается, не может противится и противостоять. Прежде чем накрыть его губы своими он прижимает его еще сильнее, слыша сдавленный вдох. И только тогда приникает своими голодными губами к его, и пропадает, когда чужие ладони сжимают его рубашку на спине, а другая рука перемещается на шею, не давая отстраниться. Его язык скользит в его рот, и он слышит чужой тихий, почти несформированный стон, и жгучее чувство опаляет его изнутри, и грохочет тысяча фейерверков в его душе, грохочет сердце в такт этим взрывам. — Ты мой, — отрываясь всего на миг шепчет в чужие губы Марко, и прижимается с новым поцелуем. Не таким горячим и напористым, целует скорее успокаивая его и себя, скользя по губам, не углубляя поцелуй, и не переходя черты. Возбуждение накатывает на него, но он противится, и отстраняется. Его возбуждение зашкаливает, он отпускает потные ладони. Его слова рвутся с губ, признаниями и заклинаниями. Марко не может сдержать рвущихся с поводка чувств. — Прости, я не смог себя сдержать, — извиняясь за свое поведение, Марко целует чужую щеку, и оглаживает любовно ладонь, переплетая их пальцы. Ладонь горячая, и слегка мокрая от волнения. Портгас смотрит слегка затуманенным, но осмысленным взглядом. — Тебе не за что извиняться. Я не хотел тебе сопротивляться, — без грамма завуалированных чувств говорит парень. Его взгляд просит еще один поцелуй. Марко не противится касается губами легко и просто, почти не ощутимо, но горячо. В его душе пожар противоречий, и сдержанная прохлада понимания. — Иди первым в душ, — вдруг говорит Марко оглаживая его жёсткие волосы, и отступает. Если один из них не покинет комнату, Марко в этом уверен, они окажутся на кровати, с совсем уж неприличным действом. Этого хочется, желается как подарок, но не время, не место… Это не так и важно. Он не убедителен, но стоек, даже перед собой. — Хорошо, — Эйс прекрасно все понял, и не теряя ни минуты умчался в душ, сбросить напряжение, которое окутало его тело. А Марко остался ждать, собственное возбуждение давило так же сильно, как и чужое. Он чувствовал это через ткань, и их тела, разгоряченные от поцелуя, и вовсе соприкасались слишком сильно. Ведь вечно расхаживающий с оголенным торсом Эйс не боялся показать свою фигуру, а Марко никогда не застегивал свою рубашку. Через некоторое время, когда они уже успокоились, а Марко даже отмок под тугими струями воды, они завалились на кровать, которая скрипнула под их весом. Огненный кулак поудобнее устроился на своей половине кровати, оставляя мокрые следы от капелек, слетающих с волос. — Мог бы и высушить волосы, — пожурил его феникс, не зло, или нравоучительно. — Они быстро высохнут, не волнуйся, — Портагас усмехнулся, и зажег на кончиках пальцев огонек. Огонь перетек по шее к волосам, те ментом высохли. Марко усмехнулся, погладил по щеке своей рукой. — А расскажешь мне сказку? — Сказку? Я не помню сказок, — Марко и посмотрел на чужой профиль. Прошелся по зачёсанным назад волосам, и открытому лицу, остановил взор на его губах. Не коснулся, отвел взгляд, закрыл глаза, успокаивая свой внутренний огонь. Огонь жегся и просился на волю. — Хотя нет, все же одну помню. — Хорошо, — улыбка украсила лицо Эйса. Его глаза полыхнули пожаром оранжевым красным, и белоснежным как снег. — Я расскажу тебе сказку о Фениксе.***
Была птица Феникс красива и ярка, перья ее золотом, и серебром были, и блестели от солнечных лучей. Летела птица эта выше небес, и касалась водной глади морей, и звезд своими крыльями. Под ее взором рубиновым, расцветали пестрые цветы, и жила эта птица в местах столь далеким и прекрасных, что не было свидетеля существования этим местам. Говорили, что сотканы они из цветов, что фонтаны там бьют в небо, да так высоко что не видно, и дождь проливается теплый, и светящийся как звезды. Говорят, повстречаешь птицу эту обретешь долголетие, а прогневаешь сгоришь, не успев и рта раскрыть. Много рассказывали люди небылиц. Феникс был одинок, и был вечен. Вечен как бог, и жил почти с зарождения, и был он творением отца всех существ. Мир проносился пред взором гордой птицы множество раз. Он наблюдал как войны захватывают землю, как разрастаются города, как иссыхают реки и озера, как стареют и умирают люди, как рождаются новые, но все это проходило быстро, всего за один взмах его крыла. Наблюдала птица за солнцем. Солнечный бог был мудр, и стар, и спал долгие годы. Птица был его другом, и его созданием. Жила птица Феникс дальше, питалась нектаром вечных деревьев пила самую сладкую и чисто воду, которая искрилась как серебро. Но грустно было птице от того, что вечно одна она, что нет у нее ни приятеля, ни друга, что спит Отец. Полетел Феникс под сенью неба, летел он долго, не останавливался. Ветер встречал феникса как старого гостя, и посылал потоки в верх, почти целуя солнце. Феникс парил дальше, оглядывался в поисках существа что составит ему компанию. Да дружбу с ним заведет. Так после долгих поисков встретил Феникс крохотную птицу, и говорливую. Представилась птичка воробьем, и была столь проворна, но глупа, что не пожелал Феникс остаться с ней, да разговор продолжать. Не было у него желание слушать лепет чужой. Гложило птицу его существование, и высокомерие. Вторым кого встретил Феникс был горный лев, который смотрел на птицу свысока. Лев, преисполненный собственной величественности, усмехнулся, глядя на птицу. — Кто таков ты будешь, рассекатель неба? — проговорил Лев, и осмотрел гостя. Феникс фыркнул, засверкали его перья на солнце. Наклонил он голову приветствуя. Но не оценил этого знака хищник, махнул лапой, да чуть не снес голову птице. И раскрыл пасть, показывая острые как лезвия клыки, напугал. — Хотел быть я твоим гостем, да нет теперь желания разговоры вести с тобой, — и взмахнув крыльями взмыл в небо феникс. Перелилось небо лиловым и бирюзовым цветом, когда разозлись птица на нерадивого зверя. И злость лилась из него красками, красящими небо. Так еще долго скитаясь по миру, встречал Феникс множество зверей на своем пути. Но не смогли они стать ему друзьями. Кто-то желал его съесть, кто обмануть. Слушал феникс в путешествии своем сказки людей, и их небылице. И решил подружиться с одним из детей своего отца Феникс. Встретилась божественной птице дева, прекрасная и добрая. Не представилась она божественному существу, но разговор охотно поддержала. — Ты, очень красив, — сказала она Фениксу, и улыбка ее заставила загореться кончики перьев солнечного существа. — Не встречала я еще существа прекраснее чем ты. — Расскажи мне дева, сказку, или историю какую знаешь только ты, — важно, но не требовательно попросил Феникс, не зная, как вести себя с девой. Не обиделась девушка, да рассказала она ему сказку о том, что цветет высоко в горах цветок серебристый, да дарующий вечную жизнь. Рассказала дева о том, что в глубинах морей есть место, где сокровища сами появляются, и рассыпаются солнечными лучами, рассказала и про чудесных небожителей, плетущих судьбы человечества. И много-много историй поведала она слушающей ее птице. Так и прошло время, и наступил вечер. — Я прилечу к тебе, и послушаю еще твои рассказы, — Феникс взмыл в небо, и оставил после себя горсть переливающихся перьев, горячих как само солнце. И оставил там часть себя деве в подарок. Так продолжались много времени. Дева рассказывала сказки что знала, и встречала Феникса как старого друга. Прилетал Феникс к деве и чувствовал, как трепещет его горячее сердце в груди, и как наполняется его душа неизвестным чувством. Но заболела дева однажды неизвестной болезнью, слегла. Не встать, ни заговорить не могла, так и иссыхала она, мечтая о том, как видит старого друга. Выхаживали деву местные целители да знахарки, но не помогали деве не корешки ни отвары из трав. И умерла дева в самом расцвете лет, и испустив последний вздох, попросила у солнечного бога чтобы проводил ее в последний путь ее друг, Феникс златоликий. Прилетел он, Феникс гостем снова, да не встретил привычной мягкой улыбки на чужих устах, и не видел счастливого взгляда. Встретила его как гостя дорого Смерть, и провела она птицу к деве. Феникс плакал алмазными каплями, и стоя над мертвым телом, и не мог поверить, что нет больше его друга дорогого. Дева не двигалась, и не испускала ни одного вздоха. Не трепетали ее ресницы, и не искрились ее голубые как само небо глаза, и не раскрывались в улыбке алые как розы губы. — Верни ее, — попросил Феникс прекраснейшую из дев по ту сторону жизни. Смерть не ответил ничего, отрицательно покачала головой. Не было у нее ни сил, ни полномочий. — Не могу я вернуть ее, — Смерть заговорила тихим неслышным шепотом, но не проронила не слезинки. Слезы ее закончились, когда впервые она увела чужую душу на другую сторону. Плакала тогда смерть горько, да не было выхода кроме как исполнять свою работу. — Я отдам свою жизнь за ее, можешь ее забрать, — снова заговорил Феникс, да запылал жаром солнца самого, и раскрылись его перья, и осветили темноту. Смерть ничего не ответила, испустила тяжелый вздох. Загорелся феникс всеми цветами радуги что трогал своими перьями, да начал переливаться светом тысячи звезд. — Мертва дева уже давно, и нет в ее душе силы чтобы вернуться, — проговорила белоснежная гостья, стоя у ног покойницы. — Я отдам свою душу ей, и силу свою тоже, но верни ее, — снова попросил Феникс гостью названную и страшную. Черными глазами посмотрела на него Смерть, но согласилась. Так отдал душу свою Феникс деве, что лежала с закрытыми глазами, и отдал свою силу ее телу и ее душе. Полыхнул огнем Феникс, и заискрился как фейерверк в небе. И запел тогда мир, и зашуршал тогда мир. Смерть ничего не делала, прошептала лишь пару слов то не услышал Феникс, и возвела руки к небу, И к Солнцу что наблюдало за ее стараниями, и дарованной жизнью. Тонкие нити протянулись от Солнечного существа к деве, и вспыхнули эти нити огнем, и сила жизни птицы небес и солнца перетекла к бездвижной деве. Затрепетали бездвижные очи, и сделалось лицо ярче, а губы алее, и сделала вдох дева, и открыла глаза. — Просила я бога чтобы ты проводил меня в последний путь, — прошептала девушка и заплакала, горько смотря как сгорает её верный друг. — Но теперь в последний путь провожаю я тебя. Феникс не ответил, горели его прекрасные перья, пожираемые огнем. Глубоко в душе страшно было ему уходить за грань, но он сам выбрал свой путь, и отступать было слишком поздно. Горела его душа и больно было деве. Плакала та горькими слезами, да молилась солнечному богу, просила и умоляла она оставить друга ее в этом мире. Пришёл бог, когда проснулся, да услышал искреннюю мольбу. — Исполню я твое желание дева, но смертен твой друг теперь, и умирать теперь ему каждую сотню лет, и возрождаться, — вдруг сказал Бог, да взмахнул рукой, и заискрился сгорающий феникс и осыпался пеплом, чтобы восстать из него, птенцом сверкающим, и маленьким. Заплакала дева снова, да прижала к себе птенца. — Благодарю тебя, Солнечный Бог,от всей души, и моей, и друга моего Феникса, — и улыбнулась она бессмертной душой своей богу. Не ответ бог на благодарность, только что—то совсем тихо сказал и исчез. Так и светило солнце дальше, и следил бог за душами их. Немногие знают, чем закончилась жизнь прекрасной и юной девы. Бессмертная душа ее перерождалась и перерождается каждую сотню лет, и встречает дева друга своего феникса в каждой из своих жизней, потому что связь между душами не рвется взмахом чужой руки, потому что связь души глубже всякого моря и бескрайнее галактики. Потому что Феникс любил прекрасную деву сильнее того мира, а она отвечала ему тем же.… Бриллиантами светится Млечный наш путь! Эта странная Даль — Заповеданный Дом. Ты — Творец Мирозданья и должен рискнуть! … Дожидаясь мгновения, где ты загоришься И увидишь себя в сотнях образах мира, Я открою владенья, войдя, укрепишься Верой крепче алмаза в скрижалях Эфира.*
***
У Марко нет сил слушать мир. Мир трещит в его голове набатом, и больно—больно ранит его своими песнями и своим мнением. Мнение вселенной определённо нечто важное и существует отдельно от людей, а настоящее это куча всего на свете, даже чувства. Феникс встает, покачивается идя, и земля раскачивается с ним, он ступает ближе к выходу. Его ослепляет солнце. Улочки мокрые от бывшего ночью дождя, но солнце слепящее и призрачное. Марко идет к небольшому кафе, и даже покупает себе еду. Его неряшливый вид определенно смущает продавца, но от этих взглядов мужчина откупается щедрыми чаявыми. Паренек в недоумении следит за человеком, За тенями за его спиной, за его неживыми практически глазами, в которых море плещется и разрывается его же сердце. У Марко нет сил думать. Раскалывается голова. На языке плещется его боль и горечь, ощущаются осколки и кровь. Призрак Эйса преследует его постоянно, где бы он не был, он слишком живой. Живые призраки… Глупость. Марко отгоняет от себя эти мысли и не верит своему сознанию, прекрасно осознавая свое плачевное положение. Осмыслить не получается. Путаются слова, факты, минуты. Раздражение заполняет его в миг. Мир тянется настоящий, каленный, и переломанный в тысячах сражений с людьми. Реалий не нарисованный, и не акварельный, подтеками не разрастается разноцветными на мокром холсте. Пират смотрит на небо, считает про себя секунды, и проходящие через него песчинки времени, блестящие острыми краями, оставляющие на коже тысячи не заживающих кровоточащих царапин. Горит действительность, царапает запястья, пачкает землю, красным пурпуром, сладостью плодов вишневых, и горечью чужой жизни. Сидя на траве, он ощущает сонливую, дымчатую атмосферу. Удушливая реальность переполнена метафорами и сравнениями. Слова как пустота травят его болью, и это только лишь потому что он не подчинен, и отвержен всеми. Мир чертовски злобный, желчный, выставляет его на посмешище. Бог кажется тоже смеется в его голове. Ему уже даже почти не больно, наверно он уже даже привык. Но его боль, все еще держит его на поводке серебряных звеньев в которых заперты его мысли! Призрак проступает пятнами, туманной дымкой, и словами на запястьях. Расчерченными линиями набросков на клочках бумаги. Он выходит как актер на сцену, улыбкой своей оглушает и лишает дара речи, и лишает его даже жизни. — Тебе уже лучше? — говорит Эйс голосом едва слышным и вкрадчивым. Между его слов скользит яд и боль. Портгас наклоняет голову, и трепет свои же волосы руками, костистыми и бледными. Марко задерживает долгий немигающий взгляд на его пальцах, и это коробит, грызёт его. — Лучше? — смешок вылетает из его рта горький, и даже обиженный, — Я давно не чувствую себя живым, и если это лучше, то несомненно. Портгас смеется, горьковатый его смех отдается в его душе звуком разбитых надежд. Стелется боль прохладой проточной воды. Солнце кусачее жжется. Привкус на языке остается премерзкий, Марко сглатывает и вглядывается в человека. Он точная копия, идеальная, тот же тембр голоса, те же движения и взгляд. Он идеальная копия, но все равно подделка. — Я все еще люблю тебя, — признается Призрак и откидывается навзничь, как когда-то падал на палубу, в позе звезды, Огненный кулак. Его слова фальшь, кажется, фальшь тянется сквозь этот мир, и завуалированная она всегда есть. Марко надрывается, смеется, и смех его на грани истерии и истерики, он стирает улыбку со своего лица, и обнажат все что под этой улыбкой прячется. Его вера давно исчерпанная, не оставляет после себя и намека на доверие. Пустота устланная осколками зеркал, кусками камней, и пылью, что когда то была его доверием. — Я ненавижу тебя, за то, что так сильно схожу с ума, ты мое проклятие, — практически клянется Марко. Эйс ничего не говорит замирает, и не двигается, осознаёт, наверное. Призрак моргает, и глаза его отражают мир, и реальность, в них плещется разодранное в клочья мироздание. Кажется в уголках его глаз скапливаются слезы. Слепит солнце, и пробивает центр его эвитота болью как выстрел из пушки, и пушечное ядро в солнечное сплетение. Он вспыхивает как спичка. Феникс взмывает в небо, в бескрайнюю пустоту. Призрак наблюдает, ничего не предпринимает, только едва заметно шевелит губами. Ветер не доносит слов. Марко смотрит как удаляется от точки, которая растворяется от расстояния, и его практически не видно. Марко летит выше, выше, еще, и останавливается и замирает. Падение вниз оказывается быстротечным. Отбивает ритм сердце, рвется в высь, рвется от боли и горечи. Он хочет умереть, хочет умереть, и боль корежит его сознание. Боль раскрывает замки на дверях, и кует на запястьях кандалы. Вода приближается, и он взмывает вверх, едва коснувшись крыльями воды. Небо встречает его как долгожданного гостя.***
Небо бескрайнее и синее. Эйс лежит на палубе, на его лице шляпа. Тишина его не окутывает, он слышит, как переговариваются остальные члены команды. Впрочем, он и не спит. Грудь обжигает чувство, и медленно его пожирает огонь. Его оглушает, и пересыхают губы. Воспоминания вламываются в голову, и обжигают его губы чужим поцелуем. Марко в его глазах отражается миром. Марко как основа основ. И кажется это взаимно настолько, что кажется он сходит с ума, ощущая, как тугая нитка стягивает его запястье, и как она протекает в его сердце, не надрывается, не трещит и даже не трепещет. Остаётся эта связь кроваво красной, и переливается и искрится как огонёк. Он ощущает эти чувства на своих губах. Между ними нет океана, пропасти, если только возрастная. Марко старше, опытнее. Эйс не пытается казаться старше, не пытается не фальшивить. С чувствами так нельзя когда-то сказали ему, и он упорно следует этим словам. Время не делает человека взрослее морально, физически да. Но мысли формируются все время, а поступки не определяются только возрастом. Ему кажется еще немного и он взорвется, разорвется как шарик, и лопнет как мыльный пузырь. Его мысли перебивают друг друга, в голове они тысячами перепутанных строк и рифм бьются. Он вскакивает на месте, и пугает остальных, своим бегом путанными нервными движениями, своим непредсказуемым поведением. Он несётся на всей своей скорости, кажется, опоздает, не успеет и сгорит к чертям. Его ужасает чувство в груди, и огненный комок, и обожженная его душа своим же огнем. Его ужасает собственная непредсказуемость, мысли, действия. Марко он ищет не долго, и находит, когда тот сворачивает к двери в кампус. Между ними нет пропасти, между ними параметров, которую парень пролетает за секунду. Его губы горячее огня, его душа глубже океана. Марко не противится, не пытается оттолкнуть, прижимает к себе, и кажется улыбается в поцелуй, будто предвидев. Впрочем, это не важно. Эйс теряется, с каждым новым вздохом и секундой, он отдает частичку себя человеку что держит в своих ладонь его душу. — Я скучал, — произносит пират. И это правда. Он не может врать, он не может себя остановить. Его душа требует выхода, его сердце поет. Эйс не может охарактеризовать и осмыслить все. В нем нет точности, и понимания тоже нет. Его действия порыв ветра непредсказуемые. — Я знаю, — произносит Марко своим глубоким, завораживающим шепотом. Говорит так потому, что скучал не меньше, и это ему не нужно озвучивать, их слов между строк читаются и остаются прописанными в мире, шатком и непостоянном. Книга их судеб заполняется чернилами и акварельными зарисовками на полях. И поцелуй повторяется, горячее предыдущего. Вселенная не может их отвернуть!***
Между строчек горит сознание, словами вспыхивает и рифмами. Буквы сгорают по частям, как бабочки. Марко не придает значения огню. Огонь пожирает слова, не душу. Его душа набор не слов, чувств, а чувства это не только чернила. Сидя в прибранной комнате, с раскрытыми в распах окнами, он не думает о чем-то конкретном. Мысли вялые, призрачные. Призрака нет, он не приходит вторые сутки, и это больше злит, коробит, и заставляет нервничать. Ему хочется увидеть Эйса, и не сказать ни слова. Но он не появляется, и не проявляется. Он не приходит во снах с цветами красными как кровь, в волосах, и не несет в руках перья золотые и синие. Он не приносит с собой запах соли и пепла. Так в ожидании, вялом и тоскливом проходят еще дни, Марко не считает их. Дни эти, наполненные скукой, смертельной и глупой. Его непонимание оседает на кончике языке, осколочное как стекло. На его языке горчит табак, а сигаретный дым не выветривается из комнаты, и въедается в пальцы. — Оставил меня наконец? — спрашивает у пустой стены ответ. Ответа нет. Мир молчалив и непреклонен, болезненно пуст. Пустота его души не тревожится, и не наполняется солью чужой. Ему становится больнее, и боль застарелая и истертая на плечах отпечатками пальцев остается. Боль его спутница. — Оставил, — утвердительно вдруг говорит, проводит по волосам, и по лицу стряхивая усталость. Усталость остается пылью у ног, и не пропадает. Марко пытается уверить себя, свое сознание. Его душа не верит ни словам, ни письмам. И шаткий мир не взрывается, не блестит как призрачная капель дождя. Его мир похоронен под слоем пепла. Марко шлет все настолько далеко как вообще это возможно, и собирая свои вещи ступает за дверь, где солнце блестит, и ветер гуляет. Его шаги отдаются гулом. Его шаги не утверждают прошлое, и не дробят ее. Его боль стоит за спиной, его тоска обнимает за плечи. Эйс смотрит на чужую спину взглядом тоскливым, но понимающим. Портгас протягивает руку, чтобы отпустить нить. Нить, что никогда не оборвется.***
Они останавливаются у разрушенного Храма. Позолотой сверкает крест на вершине одной из башен, где виднеется проржавевший колокол. Рядом никого нет, разрослись полевые цветы и обычные сорняки. Но от места тянет благовониями и застарелым запахом парафиновых свечей. Тихо. Они ступают ближе, не крадутся даже. Внутри небольшой часовни, в полупустом зале разбросаны витражные стекла, и они трещат под подошвами. Одно из окон наполовину цело. На нем неясная картинка, дева, протягивающая руки вверх, и дальше ничего нет. — Он, наверное, давно заброшен? — мальчишка осматривается. Вертит головой, цепляется взглядом за расписные стены, за витражи на полу, за крест и за алтарь.За каждый камешек на пути. Он смотрит на все восторженно и настороженно. Алтарь не велик размером, каменный, и плотно впаянный в пол. Рядом с алтарем плита каменная, плотная и шероховатая. Мир застывает, Портгас присматривается к словам. Читает сначала про себя, прокручивает в голове. Марко стоит позади него, но не видит этой каменный таблички, тоже осматривается. Солнце пробивается через щели и через витражи. В помещении светло, и красноватые лучи ложатся на пол, создавая интересное впечатление. То даже завораживает. Среди хаоса и разрухи, они стоят вдвоем. — Что ты там нашел? — все же спрашивает Мужчина. Его шаги раздаются ближе, когда он подходит. — Я не могу понять, то клятва? — вдруг спрашивает Огненный кулак. Его рука касается камня и высеченных слов. Под пальцами горячая плита. Это настораживает и удивляет. — Она такая теплая. Как будто живая. — Интересно. Живых камней еще я не видел, — Марко присматривается к плите, его губы едва шевелятся, когда он читает. Эйс тихо посмеивается. — Отдавая душу, я заберу сердце. Отдавая Сердце, подарю свою жизнь. И где солнце столкнется с краем, я протяну, тебе руку, чтобы спасти, — шепчет Эйс. Его глаза четко направлены в чужие. Воздух дрожит и электризуется. Портгас тянет к нему руку, и уже выдумкой произносит слова. — Даже если я когда — нибудь упаду за край… Продолжит он не успевает. Маркое сжимает его ладонь, и продолжает его слова своими. — Я поймаю тебя у этого края, — шепчет Марко, и его безумные глаза смотрят в душу. Зрачок расширен, возбуждённо вздымается грудь. Уши закладывает как от хлопка. — Я не отпущу тебя, за край. И трескается мир, рассеченный и избитый. Громыхает в небе громом. На небе не облачка и звук громкий, басовитый. Он разносится гулом, и ветром по окрестностям, так что дрожит даже воздух. И все затихает. Эйс смотрит в его глаза. На его губах улыбка, и ни капли страха, или чего—то другого. Марко тонет в нем, и это взаимно, и они просто задыхаются. У Марко трещит по костям чувство, и легкость. Они в нем смешиваются смерчем, и дробится вся его реальность, и его сердце. Эйс тихо вскрикивает, прижимает ладонь к грудной клетке, и смотрит, смотрит так будто в нем не одно сердце бьется, а два, будто в нем не одна душа, а две. И разверзается небо, когда чужая клятва остается на губах поцелуем. — Я…— Эйс не может выговорить своих слов. Слова застревают камнями в глотке. Он жмурится проглатывает горькую слюну, и не продолжает. Марко не нужны слова. Его взгляд, читает из самой души. Портгас не закрывает глаз, и теряется в прозрачном омуте синевы. И строчки рожденные и прозрачные остаются на ткани мироздания. — Ты Мой Якорь, — едва слышно шепчет Эйс, и тихо стонет в горячий поцелуй, захвативший его губы. И звонит колокол на вершине башни, как звонил сотню лет назад