***
«Эйсу все нипочем», — думает Марко, смотря, как огненный кулак несется в бой, и как разверзается палуба корабля, как земля под ногами. Пламя вспыхивает волнами и опаляет жаром кожу. Его атаки крушат все на своем пути, огонь бушует вокруг, пожирает дерево, а противники ничего и сделать не могут, и оранжево красный как ярость огонь прилипает к его пальцам. Эйс прекрасен в своем буйстве. Противники зажаты в горящее кольцо и остаются стоять и мелко вздрагивать, едва ли могут сказать хоть слово, они поверженные по всем фронтам. Марко осторожно пикирует в низ, осматривает остатки сил, присматривается к противникам, за спину Эйса. Его безопасность волнует намного сильнее. — Я закончил, — слегка запыханно вдруг кричит ему Эйс и машет руками, радуется. На его лице раздутое самомнение и гордость от победы. Улыбка горит радостью. Марко непринуждённо качает головой, опускаясь на палубу. Через некоторое время, когда все, кто хочет присоединится к Белоусу формируются в небольшой отряд, а остальные отпускаются на волю, Марко подходит к Портгасу. У того блестят глаза, улыбка растянута до ушей, а на щеке пара порезов, которые уже даже не кровоточат. Марко нежно, не сдерживая себя, проводит по царапинам и они затягиваются, его рука — крыло, и огонь его крыльев не обжигает. Касается пальцами щек и ушей, его шеи и едва проводит по груди. Эйс почти по девичьи хихикает, краснеет и смотрит в его глаза, так как не может смотреть никто кроме него, и говорит он своим взглядом тоже намного больше. Он едва слышно вздыхает, понимание того что в драке сложно избежать ран немного тревожит. Марко отгоняет от себя противные и далекие мысли, тянущие его в размышления, в глубину темноты. Эйс тянется к нему в объятия, даже не стараясь замечать направленных на них взглядов. Новички чуть кривятся, остальные уже привыкшие и скорее одобряющие, только ухмыляются. Нежность скользит цветочными лепестками меж ними, Татч оказывается позади и его смешок вырывает их из своего мирка. — Как вам не стыдно, Командир первого дивизиона? — смотря на Марко ухмыляется тот, его голос дрожит от смешков. Но улыбка не ядовитая, а скорее понятливая. Рядом оказывается Изо, его крашенные красным как кровь губы тоже расползаются в улыбке. Мужчины переглядываются. Их глаза сверкают, заговорщицки. — Он снова соблазняет нашего молодого командира второго дивизиона? — Изо растягивает слова, и его насмешка незлобная, но Эйс краснеет, кусает губы. Они с Татчем начинают дружно смеяться, Эйс кривит рот и нарочно кладет свои руки на плечи Марко привычным жестом. Феникс тоже не остается стоять столбом, его ладони оказываются на теплой коже поясницы, слегка даже ниже, но не похотливо, а скорее немного властно. Портгас плутовато показывает им язык и тянется губами к чужим, их поцелуй совсем не долгий, а страстный, показной. Они мажут губами по губам, втягивая тяжелый воздух в легкие, что горят. Губы покалывает от прикосновений, Эйсу хочется больше и глубже, Марко едва не проваливается в его желание, видя его желания в глубине зрачков. Татч тихо хрюкает, толкает в плечо застывшего Изо, у которого горят щеки от смущения. Впрочем, он видел их и в более двусмысленных ситуациях, о которых поклялся не рассказывать, негоже умирать молодым. — Скорее наоборот, не наш «престарелый» друг соблазняет невинную душу, а огненный мальчик захомутал «престарелого» черта — Татч снова смеется, и эхо его смеха отзывается в других членах команды. Эйсу не страшно или волнительно, его спокойное сердце отдается в груди, и Марко чувствует этот звук своей грудной клеткой, и кажется они синхронизируются. В его глотке едва слышный рокот. Слова не обидные и скорее успокаивают, чем злят. Его накама всегда такие. — Он полностью в моей власти, — Огненный кулак тоже присоединяется к ним, улыбается и тянет гласные в словах. Руками оглаживает чужую шею и кладет голову на полуголую грудь, прикрывает глаза. Его зрачки затапливают радужку и переливается в глазах его чувство. Ветер насмешливый и далекий тоже смеется гулким чужим эхом. — Или ты в моей? — едва шепчет мужчина, наклоняется ниже, и опаляет собственным дыхание чужое ухо. Краснота распространяется на довольном лице Портгаса, который щурится и оглядывается на Накама с плутоватой улыбкой. Он показывает им язык и щурится довольно. Это радует, сердце взволнованное и больно отбивается от рук, чувства наркотики. Татч с Изо не пунцовеют и не смущаются, улыбками обозначая свое отношение. Остальная часть команды, слышавшая разговор, хохочет. Между шепотками за спиной нет никаких выплесков ненависти, едва пробивается неловкость и одобрение.***
У Ночи нет правил. Правила придумали люди. У Ночи слезами сыплются звезды в небе, у ночи тишина остается тишиной, нетронутой и хрупкой как цветочный бутон. Марко остается сидеть на поваленном дереве, остатки его сил ушли на преодоление части пути от одного острова к другому. Путь неблизкий, но и не опасный, всё равно выматывающий. Чешется кожа от морского воздуха, а небольшая лодка не оснащена ни душем, ни полноценной каютой. Марко скучает по огромному Моби Дику, его голосу, поскрипыванию досок. Он скучает по ветру в парусах, по лучам, скачущим в каютах, как проказливые птички. По пиратам, по его Накама, его семье. По взрывам смеха, тихому голосу морского бриза и по шёпоту корабля. Его стонам в штормовых волнах. Трескается костер сухими ветками и огонь пляшет в его глазах. Марко устраивается поудобнее, готовит себе немного чая и легкий перекус. Провизия практически закончилась, а остров на удивление оказывается большим и безлюдным. — Устал…— Между делом едва шепчет пират, облизывая пересохшие губы. Спать не хочется. Усталость кует его ограничения, и сил на то, чтобы уснуть тоже нет. Марко пялится в черноту неба. Тоска проскальзывает по груди, и отрешенное ее наблюдение перерастает в нападение. Один удар, и сердце заходится беззвучным плачем. Марко едва дышит, едва успевает хватнуть ртом воздух, как легкие перекрывает удушьем. Это не странно, не важно, и уже не страшно. Марко переживает это практически каждую ночь. Но все проходит довольно быстро и не оставляет ни следа, только сердце надрывается и пытается раздробить грудную клетку. Ночь насмешливо скалится в сознании и насмешка ее бьет наотмашь. Тоска едва слышно шепчет его имя. — Марко! — зовет ночь голосом знакомым, и сонным, как утренний восход, когда он забывается беспокойной дремой. На его лице падают слезы как дождь.***
— Командиры, вас зовет Капитан, — едва отдышавшись проговаривает юнга. Молодой еще паренек лет пятнадцати, и его глаза горят. Горят морем и чувством свободы, связанным с этим водным простором. Его судьба пробивается в вихре его же ошибок. Марко пожимает плечами, ощущает, как горит кожа от взволнованного, и практически невменяемого взгляда Эйса. На его лице непонимание, и улыбка натянутая красуется, и дрожь пускается по пальцам, по локтям, в крови. Страх необъясним и важен, сердце принимает удар и глотку заполняет кислота. Успокоение приходит с чужой рукой на собственной спине прямо между лопаток, там, где клеймо, татуировка, знак принадлежности. Принадлежность всем Накама как брат, как один из семьи, огромной и дружной в большей степени. Феникс в нем едва слышно беспокойно бьет крыльями, и пират чуть слышно хмыкает. Успокоить Эйса задача трудная, особенно, когда страх пожирает душу, как огонь пожирает бумагу. Огонь в Эйсе взволнованно плещется в груди, как шторм, его глаза горят янтарем на солнце. Его сердце бушует звездным светом. Но бояться собственного отца - большая глупость. Портгас это знает и все остальные тоже. Они все сыновья, пусть и названные одного великого человека. — Пойдем? — голос Эйса чуть слышно дрожит и трещит от волнения, мужчина мягко ему улыбается, пытается успокоить. Улыбка не действует. — Конечно, отец не любит ждать, — Марко берет его за руку. Их ладони смешивают огонь и судьбу. Их соприкосновение едва не рушит реальность, и не обрушивает мир. Огонь смешивается с огнем и создаёт фейерверк, и все мысли просто улетучиваются. Марко целует не насильно и не глубоко, оставляет влажно лизать воздух губы, которые остаются блестеть знаком. Они шагают к своему концу, или к началу. Эйс вздрагивает от каждого собственного шага.***
В комнате пахнет удушливо лекарствами и болезнью, едва шепчет какой-то прибор, освещает светлячком зеленым прибор. Белоус не двигается, сидит и смотрит в темноте глазами звериными, страшными. Между ними тремя висит тишина, она удушливая и прячет пустоту. Белоус все еще продолжает молчать, будто анализирует. Эйс сглатывает, и его руки дрожат от нервного напряжения, а сердце едва бьется, на язык же и вовсе будто вылили что—то очень горькое. Марко спокойнее, он осматривается, всего на мгновение, но шаг делает уверенно. Будто на эшафот шагает к своему концу. К своей смерти будто делает шаг. — Отец, ты звал нас? — все же уточняет феникс. Его голос разбивает тишину, и Белоус легко смаргивает сонное наваждение. Качает могучей головой, давая понять, да, он звал. Его улыбки едва видимо приподняты уголки губ, но глаза звериные и внимательные. Они молчат с минуту, или немного больше, от чего парень едва не задыхается. Он придумывает себе парочку оправданий, придумывает свой конец, придумывает совсем другой мир. Он едва хватает ртом воздух, от перенапряжения его даже знобит. Он боится, что его отругают. Хотя нет, это не самое страшное что может произойти. Его бранил так часто сам Белоус, Гарп, и вообще еще множество людей, что это сейчас практически не важно. Марко оглаживает его плечо, он не отходит от Эйса, будто собака, охраняющая хозяина. Мужчина чуть слышно хмыкает своим мыслям. — До меня дошли слухи…— Голос капитана негромкий, но вкрадчивый, от того и страшнее, и Портгас, чуть не кончается на месте. Страх заполняет его до краев, и плещется в глазах волнами худосочными, но темными. Самый большой его страх что его прогонят, кажется, он этого не переживет. Он переживает о мнении самого важного человека. Отец остается отцом, даже пусть и не родным. Хотя отношения с Марко никогда проблемой не было. — Вы с Марко встречаетесь? — Да, — едва шевеля губами и языком шепчет Эйс опережая Марко и Белоуса, и его ладонь хватает мужчину за руку. Сила его сравнима с силой, прилагаемой в битве, и от того, что ему страшно, он не контролирует своих рук. Марко не шипит и даже не выдергивает руку. На его лице почти безмятежное спокойствие. Улыбка немного самодовольная ползет по губам, и от того в глубине души теплеет солнце. Белоус хмыкает, почесывает свою бороду и прикрывает глаза, и смех неожиданный и нежданный заставляет напрячься еще сильнее. Огненный кулак делает шаг в сторону, впечатывается в Марко и походит на нашкодившего ребёнка. Отец осматривает их, хмыкает в усы, замечает то нерешительное движение Марко, который хочет что—то сказать, но упорно молчит, ждет. Он смотрит на Эйса и его движения. — Хорошо, хорошо, — повторяет пират и чуть кивает в такт своим мыслям. Его смех становится чуть громче, но он не насмехается, смех больше веселый, а не устрашающий. — Вообще я позвал вас не для выяснений отношений. Но хотел удостовериться, что все слухи правда. — Ты нас не накажешь? — и в этом «Накажешь» едва различимо чувствуется страх. Эйс выросший в неполноценной семье вовсе не знал, что это такое. Наказание всегда ассоциировалось со страхом, с потерей и с болью. Эйс вбивает все эти мысли себе в подкорку и верит в них беспрекословно. Марко не может его разуверить… — Накажу? Эйс, ты все ещё такой ребенок, — вдруг с некоторой нежностью в басовитом голосе произносит капитан. — То, что вы вместе не может меня огорчить. Вы уже достаточно взрослые чтобы принимать решения. — Тогда зачем ты нас позвал? — Марко не отпускает Эйса, сжимает его ладонь по крепче. По пальцам проходит чужая нервная дрожь и расслабляется хватка. Его рука поглаживает уже не такого испуганного, скорее ошалевшего парня по спине. Это получается само, его тело действует без участия мозга. Впрочем, едва заметное одобрение проскальзывает во взгляде Белоуса. — Обсудить план, — Эдвард зыркает глазами и чуть устало трет переносицу. Это движение говорит слишком о многом, — Нападения на рыболюдей участились и продажа русалок в рабство стала чаще. Известие прискорбное. Продажа в рабство русалок - самая ужасная участь, что может постичь это существо. А нападение на рыболюдей и вовсе само по себе скверное занятие. Отношение с представителями подводного царства и так накалена, и это вовсе усугубляет ситуацию. Марко с Эйсом остаются на месте еще некоторое время, выслушивают много слов о том, что происходит. Отец говорит готовится к битве. Капитан приказывает разобраться.***
Мир едва движется, тянется по витым буквам, по дорогам и по небу. В голове много слов и они не срываются с губ. Его сил нет что бы двинутьс,я его желание двинуться тоже отсутствует.Мотив его жизни останавливается на мажорной ноте. Его замораживает, остается на запястьях усталость стальными кандалами, остается усталость болью в груди. Усталость смотрит на него внимательно. Марко хлопает глазами, в горле горько и мерзко, ощущается как сдавливает грудную клетку болью. По венам не кровь, огонь, живой и расплавленный. — Ты устал? — вдруг шепчет ветер, и голос его не благословение. Насмешливая злоба. Мир проскальзывает по венам черными расчерченными шрамами, невидимым, но существующим. — Устал, — Марко ворочает языком, сглатывает горечь, ощущая боль, которая расползается по груди. Соглашаться с насмешкой глупо. Но он и правда устал, его сознание медленно погружается в темноту. А его душа иссыхается и затухает с каждой секундой, как цветок в пустыне. — Ты должен встать, — произносит ветер, его слова сквозят ядом и царапины ложатся на грудь. Кровь черная и вязкая скапливается на нитях от ран. Марко едва не кричит, хочет, но не может. Звук в глотке скапливается, и не проявляется. Звук в глотке как каленое железо, и яд. Он смаргивает боль, и кладет руку на свою грудь, пытаясь дотянуться до сердца, трепещущего. — Должен? Кому и что я должен? — его голос осипший и тихий, бьется в тисках боли. Между ресниц сверкает луна. — Мне. Ты должен мне, — говорит Эйс и стоя над ним, возвышаясь исполином касающимся небес. Марко не смеется, не кричит. Остается лежать на месте, и усталость скапливается каплями в море. Усталость его мерзкая субстанция в груди, в сердце. Эйс не впечатлен его нежеланием. Тянет руку призрак и мираж, его проклятие. Мужчина остается недвижим, остается каменным изваянием, и кости его застывают под кожей. Улыбка на его губах как отвержение. — Меня не интересуют призраки, — насмешка и злость по зубам на язык скользит. Злость по вкусу пряность, с горьковатым послевкусием. Слова острее ножа, слова что должны проклясть, должны избавить от боли и наваждения чужой души. Глупость. От чужой души так просто не избавиться. Портгас остается стоять, протягивая руку, над его головой расцветает луна, призрачная и неяркая. Луна как корона.Марко издает натужный смешок. — Твоя жизнь важнее моей души, — говорит призрак. И слова очередной залп из пистолета, очередная пуля в сердце и висок. Дробится и кость, и пространство. Крошится сознание, вязкое и больное, мир затапливает тьмой. Вода подбирается к нему и холодный ее нож режет по плоти. Марко не кричит, остается лежать, не двигается, не дышит. Мелкие вдохи дробят грудину и легкие. Вода заполняет его мир и его самого. — Твоя жизнь важнее моей смерти, — шепчет Марко на выдохе. Их клятва тысячный раз соскальзывает с языка привычными словами, как лепесток розовых цветочных бутонов. Камень в сердце огня всего лишь пыль. Огонь разрастается цветком, тысячами лоз, и распускается лепестками в небе. Вода подходит к горлу, мягко и настойчиво закрывается прозрачной серой вуалью мир. Мир которого на самом деле нет. — Марко, Марко, Марко! Эйс его сердце, его душа, его жизнь. Эйс — его Смерть! Смерть всего лишь призрак.***
— Что является доказательством любви? — шепчет Эйс. Его голос дробится на мельчайшие тихие переливы. Марко заслушивается. — Что же? — пират смеется, и не весело, никак. — Кольца на пальце не то, чем можно охарактеризовать любовь. Я видел много людей, у кого кольцо на пальце было скорее обременительным фактом. И это точно не любовь. Кольца эти — кандалы. Слова на коже, синева татуировок на коже. Глупость. Люди расстаются, и не сходятся. А слова на коже не пропадают бесследно, потому что имя нельзя выгравировать на сердце чернилами. Слова — самая большая ложь. Словами можно связать вуаль, кружева. Можно признаться в любви или в убийстве. Можно соврать, и сказать правду как ложь. Слова не заслуживают доверия. Я не знаю, чем можно доказать любовь. Эйс смеется. Тихо, и несмело. — В твоих глазах любовь, — говорит мальчишка. — В твоих глазах моя душа, мое отражение. Марко смотрит на него. В его глазах Арктика в его глазах отражение чужого существования. Портгас несмело, не как обычно, тянет руками по коже. Пальцами по лицу, бровям и векам, мажет прикосновениями. Его губы растягиваются в улыбке, его глаза сверкают пламенем, и закатным солнцем. Эйс тянется губами коже, тянется к его сердцу нитями, и иглой. — Да, в моих глазах есть только ты, в моей душе твоя душа, в твоих руках мое сердце, — Марко романтизирует. И цветет вишнёвое древо его души лепестками цвета столь призрачного и нежного, что кажется растают лепестки снегом на коже, в огне. Эйс целует его щеку. Эйс говорит: Идем.***
В комнате жарко, душно. Темнота разбавлена светлячком небольшой лампы, скрипит кровать, натужно и резко. Звук оказывается, как ушат холодной воды. Марко касается губами чужих уст, поцелуй выходит настойчивый, мокрый. Эйс дрожащими пальцами ведет по его спине, его тихий хриплый смех отдается в ушах набатом. У них, кажется, нет времени, на то, чтобы обдумать, прийти к выводу, к сомнениям. Страсть зажжённая одним лишь взглядом, словом, оказывается прожорливой и голодной бездной. Портгас оказывается нетерпеливым. Он практически всем телом трется о мужчину, заводит, и не контролирует свой голос, и не контролирует тело, потому что огонь не подконтролен воле рук. Смотрит в его глаза самой похоти, Марко не может держать себя под замком, ключи у Эйса. И их страсть выплескивается яркими оранжевыми всполохами по кожей, изливается чистыми, негромки, но оглушительными стонами. — Марко, Марко, — едва не задыхаясь повторяет парень, касается зубами шеи, кусается, закрывает глаза. Его тело непослушное, как сломанное. Он ощущает себя практически монстром, горит сердце, тело, и нет ни единой внятной мысли. Все мысли каскад огромный невнятного цвета. Его мысли наталкиваются на черную непроницаемую завесу. На его устах остается только имя. Марко константа, важнейшая часть его мира. В горле стынет воздух, и разрывается фейерверками, рыком на устах, шепотом в полутьме в бессознательном безнравственном забытье. Марко едва помнит себя, не отдает отчета своим действиям. Ему не важно, как долго это продлится его волнует чужие губы и чужой шепот что бредит его душу его сердце. Эйс не стонет. Кусает свои и чужие губы, в его глазах ни намека на страх, на отторжение. Его огонь адовый, его огонь горячее солнечного света. Марко настойчивый, и внимательный, он не пытается врываться вперед, делать больно, боль Эйса ему не по вкусу. Его сладостные стоны то, что нужно, они пьянят и мутят действительность. Он касается своими губами как исследователь его тела. Ведет цепочки поцелуев по коже груди к соскам, к напряженному прессу, и впадинке пупка, тянет руками одежду, заставляет предстать оголенным и беззащитным. Как перед зверем, голодным. Маркое едва контролирует себя чтобы не понаставлять засосов на чужой коже. Но не сдерживается, расцветает на коже краснотой чужая несдержанность, знак подконтрольный и говорящий сам за себя. Они могли бы подождать, состроить хорошую мину, сказать, что все это игра воображения. Они могли бы сказать, что их отношения фальшивка. Но это было неправда. Их отношения как тонкая красная нитка на запястьях, как чернильное имя в сердце, как чужая душа на губах. — Эйс, — протяжно, и тонко звучит голос. Марко касается дна своей пропасти спиной, утопает в чужой душе, топит чужое сердце в своей. Переплетается, крутится вензелями их судьба. Крутится судьба, как тонкая переливчатая струна, и картина вышитая на холсте мироздания сияет тысячами солнц. Они просто проваливаются в похоть. Похоть по факту оказывается ямой, и эта яма засасывает, и все летит к чертям. Замки. Двери. Стены. По костям похоть проскальзывает, и ее улыбка остается на губах. Похоть правит бал, и ее краснота огнем по венам, и по губам. — Ма…— Эйс не договаривает, когда его соска касается чужой и горячий язык, это ощущение взрывается в нем с новой силой. Марко прикусывает его плоть, царапает кончиками пальцев пресс, и ласкает напряженную плоть кончиками пальцев. Фейерверки плавят небо. Горячо и влажно проскальзывает чужой язык по телу, к шее, бесстыдно, безнравственно и ярко. Ключицы искусанные, и потемневшие пятна от засосов красуются как выжженные на коже. Марко ведет ладонями по бокам, ощущая, как впиваются чужие пальцы в кожу. Огонь не аллюзия и не иллюзия, огонь тухнет на пальцах в миг, которые впиваются раскаленными в кожу. Мужчина едва шипит в губы, заглядывая в чужие глаза. По языку распространяется сладость. Портгас не стонет. Нет, его голос симфония. Грозовая, яркая и выбеленная инструментальная партитура, прописанная акварелью. Марко проклинает себя. Он трется всем телом о мальчишку, бесстыдного, зовущего своим телом, своими глазами. Мальчишка не представляет какую соблазнительную картину из себя переставляет. Он просто хочет большего, и просит об этом едва слышными шепчущими вздохами смешанными со стонами, которые рвутся от действий Марко. Они не продолжают долго. Ласки ласками, но страсть, похоть срываются с поводка, они не домашние питомцы. Марко едва себя держит, говорит слова сквозь пелену, горячечную и мешающую мыслить рационально. Его слова — пустота, их практически нет. Есть только отдающиеся в грудной клетке рокот голоса, нежность, которая путает. Эйс просит. Взять. Огненный кулак просит. Дать. Просит все что можно попросить, потребовать. Требования— истина, требования его клеть, его золото, его поводок. Они синхронны, и между ними горячее становится в миллиарды раз. — Марко, — горячо, и влажно вдыхает в чужой рот Портгас. Имя как божества произносит с придыханием, и сверкая повлажневшими, практически плачущими глазами остается недвижим, всего на секунду чтобы взрываться вулканом. Эйс ощущает себя не человеком вовсе. Похотливое животное, требующее в себя, на себя, человека, чьи глаза сверкают ярче неба. И Слова требования срываются с языка, он не может говорить внятно. Язык тела решает все, с губ срываются скулящие стоны, и хрипы. Марко не противится, и оскальзывается из яркого, горячего безумия в самое пекло ада. Марко едва может подготовить парня. Пальцы скользкие от количества, вылитого на них масла, прикупленного так давно. Впрочем, не важно. Эйс нетерпеливый, он дергает бедрами, он лижет пальцы, кожу, язык. Он скулит как собака, и плавит кости своими пламенными глазами. И его не усмиряют ни поводки, ни веревки, ни даже поцелуи, которые превращаются в водоворот безумия. Между ними огонь и искры. Мужчина не может противится своим чувствам, чужим выжигающим его твердыню. Его сомнения теперь пепел.Он ощущает тугость, и требующую выхода похоть. Она, похоть вырывается из него, как лавина, захлестывает, и он теряет последние нити что сдерживают его. — Потерпи, — выходит смазанной, и отдается гулом в ушах когда мужчина притягивает чужое тело, и приникает к нему своим, чтобы быть первым, последним. Эйс бесстыден и охоч до ласки, и даже его слезы не могут его остановить. Даже когда в него проникают не пальцами. Плоть не разрывает его напополам, но причиняет дискомфорт. Парень едва стонет в собственный кулак, и не смотрит в чужие глаза, следящие с методичностью хищника. Марко дергает бёдрами, проверяет. И плоть соскальзывает внутри, Эйс выстанывает имя. Его, умоляет, остановиться и не останавливаться. Противоречит своими словами своими действиями. Эйс бесстыден. Эйс его. По факту, по праву. Он клянется себе что уже не отпустит, не отдаст даже богу, смерти, всем кто захочет забрать. Он дергает бедрами насаживается сам, на чужую плоть. Его чувства не хотят дать однозначного ответа. Нравится, или нет. Эйс просто требует в себя все, и кричит когда получает удовольствие по венам как взрыв. Марко наблюдает, мысли некорректные, как искрящиеся в голове пролетает мимо его сознания. Марко выжигает в своих мыслях это лицо. Сама похоть, огонь в человеческом виде. Они не меняют позы. Не пытаются быть нежнее друг с другом. Эйс царапается и кусается, и не противится чужим кусачим поцелуям, сыплющимся на его кожу. Открывает рот, как рыба, и кажется даже вскрикивает. Даже когда кожа оказывается повреждена чужими губами, пальцами и ногтями. Они константа небольшого помещения, вселенная заключенная, слитая воедино. Звездная система в коробке. Марко едва может себя сдержать. Двигается быстро, ощущает как липнут ко лбу волосы. Портгас стонет, сжимает под пальцами не только его кожу но и простыни. Марко останавливается всего на миг, чтобы переместить ладони, и зафиксировать чужое тело. Шлепки кожи о кожу оглушают. Марко сжимает зубы, и едва слышно тоже выдыхает тяжелый надрывный стон. И все. Все акварельными разводами остается клочками памяти. Горячее непотребство, выжженная пустыня страсти, обожжённые губы, горящие глаза. Портгас остается лежать на кровати и тяжело дышать. В себя приходит с усмешкой на губах, и глазами говорит много больше, чем когда открывает рот. Его вселенная, его жизнь, и его сердце надрывается воем, и это не просто вой. Это признание, во всех возможных смыслах. — Я люблю тебя, — признается со всеми потрохами, страхами. Признание ненужное, не важно, он давно отдал нечто более важное чем слова. То, что осталось на обожжённом сердце словами и гравировками. Мужчина не смеётся над ним. Лежит на покрывале, и касается левой стороны груди партнера, и оглаживает место возле солнечного сплетения… Кивает. То ли соглашаясь, то ли принимая признание, его лицо, не выражающее эмоций, не дает того ответа что дают глаза. И глаза сверкают как морские глубины на солнце. — Я тоже тебя люблю. Не фальшивка мир. Не привередливый перелив наваждения. Огонь в душе буквами, солнцем, словами. Мир принимает клятву. Мир утверждает клятву, принятую солнечным богом. Марко засыпает сжимая в объятие свою душу.***
Тысячи и тысячи раз, между мирами проскальзывая слезами звездными, Марко путается в реалиях. Его реальность на самом деле больная, горькая и серая обыденность дней, его жизнь находится во снах, в его голове. Но мужчина топает дальше, вымеривает шаги, и смотря за горизонт к светлеющему небу, останавливается на мгновение. Солнечный луч пробивается из—за горизонт, вспыхивает костром, и жаром. День начинается новый, такой же, как и предыдущий, он будет наполнен множеством людей, переливов ветра, и жаром солнечного света. Марко устало осматривает близлежащие постройки, вспоминает их, и идет дальше, с теплотой которой нет, касается близко посаженного к дороге дерева рукой. Кара под пальцами грубая, а на ней едва заметный след. Этот след оставил Эйс, не специально даже, его игры были иногда до ужаса странными. И Этот след, продолговатый, как шрам оказывается еще одним напоминанием в мире. Марко хочет увидеть Эйса, хочет послушать его голос, прижаться губами к виску, и к его сердцу, к губам кривящимся в улыбке. Хочет быть рядом, чтобы повторить все слова любви не единожды или дважды. Он хочет подарить мир своей душе. Мир перед ним стелется, и не открывает всех дверей, он стучит. Стучит раз два, болит кулак, болит душа, возможно за дверью его душа, возможно за ней его сердце. Он все еще поднимается в гору, перед ним знакомый ландшафт. За его спиной солнце, которое освещает путь, оранжевым и красным как огонь. Марко не оборачивается. Больно отдается стук сердца в груди, страшно. Разрушенная церквушка встречает его таким же порослым травами и цветами входом, разрушенными стенами и стеклом цветным и ярким на полу. Он шагает между камнями, и проваливается в свои же воспоминания. Эйс в них улыбается ему. Но он не останавливается на призраков прошлого. Подходит к постаменту, и касается рукой каменной таблички. Останавливается, переливается солнце витражах. Солнечные лучи как струны звучат тишиной. Марко останавливается чтобы вдохнуть запах пыли и свежести, прохлады. Он так и остается стоять, ждет, минуту и две, ждет секунды, тысячи секунд, как призрачные капли дождя на груди и на лице. Ничего не происходит. Так проходит время, близится к ночи, И Марко от усталости облокачивается спиной к одной из стен, заглядывая в темноту неба. Звезды не приветливые светлячки, не мигают ему призывно, и ласково. Нет. Небо черное, глухое к чужой боли, к зову чужого сердца и души. — Эйс, — едва слышно зовет Марко. Призрак не формируется рядом с ним, и даже не выглядывает из одно из углов. Пустота остаётся пустотой. Марко пытается еще раз через некоторое время. Так и проходит время, близится полуночью, и усталость сковывает кости и сознание. Марко засыпает под пение ветра, и под взором лика луны. У Луны лицо приветливое и ласковое, и свет ее дарует мнимое благословение.***
То, что можно было бы назвать пространством, не было им в полной мере. Мир, состоящий из осколков льда, подвешенные звезды на небе, под ногами облака, и мир на дне океана. Марко стоит по среди этой пустоты, и его шаги ничего не значат. Он не двигается, и остается практически там же где и был. Место пахнет пустотой, и горько оседает на языке ядовитыми переливами. Мир остается глух, и его тишину не разрушает гневное шипение, сорванное с чужих губ. Мужчина останавливается, подумать, принять решение. Ветра, как кажется, и воздуха здесь нет. Сонное наваждение, глупость игра подсознания, и больное разочарование. Марко взмывает в небо, переливаясь цветами тысячи звезд, к морской глубине над головой. Небо— море, разбивается лишь от одного удара. Его клюв пробивает эту поверхность, и та расходится ломаными трещинами по периметру, и скрежещет надрывно и больно. И перламутровая гладь разбивается осколками валится в низ, в облака, и остается лежать россыпью драгоценных камней. Марко отчаянно машет крылами, светит перьями свой путь, и перед ним стелется только бесконечная тусклая серость, чернота. Она остается на перьях сгоревшим пеплом, а пепел — это потухший огонь, остывший вулкан, это смерть. Горько на языке становится, противно, и мерзко скребут подкорку мысли. Но тьма подходит к концу, серость расступается, градиентная она становится практически белоснежной. — Эйс, — вырывается первое, когда он становится на ноги. В этой части мира, этом пространстве все белое. Мир странный, цветной. Радужный. Нелепый мирок, нелепый от количества света и ярких красок. — Эйс, — зовет тень Марко, и делает шаги, быстрые и нервные. Тень не отдаляется, но и не становится ближе. Тень не оборачивается, и исчезает миражом, и ветром. Сердце обрывается от боли, от ярости. Марко обливается потом и слезами, которые по велению его души катятся по щекам, обжигая их. Безразличная реальность насмехается над ним. — Эйс, Эйс, Сукин сын, — едва шевелит губами Марко, и садится на ярко-розовую землю. Безликий мирок, безразлично веселый, траурно карикатурный. Мир тошнотворный. Оскорбление выходит злостью, из его глотки, злость прогрызает его сердце. Мужчина тихо вздыхает, и в голове набатом монотонным, бьются все два слова. ОТПУСТИ ЕГО! Просит его сердце, противится только душа. Марко не может больше держаться за якорь со сломанными звеньями, и оставаться на дне. Ему так, кажется, но сдаться, отпустить ту единственную дорогую часть мира. Глупость, мерзость, неблагодарность. И он встает, в последний раз, чтобы сделать еще тысячу шагов. Чтобы наконец отпустить, или похоронить себя. — Один, — шепчет ветер, на первый шаг. Ветер вгрызается в лодыжки и запястья, и тянет цепями, строит стенами мир, строит преграды. — Два, — шепчет насмешливый голосок на периферии. Голос едва слышный, насмешливый и злобный. Роится он во тьме углов, и тьма шевелится как живая, как тысяча мух. — Три, — молитвенно говорят звезды. Их голос оседает мягкими переливами, горькими, и ложится он на плечи усталостью, морем. И море звезд, это та же ловушка для мухи, для него. Марко мечтается противится шепоту в своей голове. Марко шагает, под счет, под натиск боли, ощущения собственного бессилия. Разъедает кости ядом, и беспощадно скорбью. Чувства взрываются кострами, тысячами костров в его душе, и смрадный дым заполняет его сознание. Так он и шагает. Под рев ветра, насмешки звездной пыли, и чувство горечи. Так он и идет, сквозь беспощадно сгорающие чувства, за призраком своего существования, за своей душой. Впереди маячит черная завеса, от которой к нему тянется нить, паутинка, невидимая и тонкая. От этой паутинки исходит тепло. Тонкая практически прозрачная нитка манит, и поет едва слышно, и мелодия эта успокаивает, дарит едва заметный покой. — Семьсот, — говорит ветер, и хлопает его по спине. Ветер злобный, резвый, и громкий, бьется об него когтистыми лапами. И расползается на спине кровавым пятном рана. Кровь горячая отрезвляет ум который плавится от дыма, от огня. — Восемьсот, — говорят звезды, вторят ветру, и падают метеоритным огнем на голову, и пулями через его тело проходят. Капли крови капают на землю, и яркая желтая дорога становится с оранжевыми вкраплениями. — Девятьсот, — надрывно щебечет мороз. И под ногами замерзает мир, становится белоснежен и холоден. Морозная изморозь тушит все его пожар, и пожирает тело льдом, который сковывает его клетью собственного тела. Марко вспыхивает собственным огнем, и раздраженно стряхивает с себя все что на него навалилось, и продолжает свой ход. Он предсказуем как часы, он движется вперед со свойственной стойкостью стрелки часовой. Марко продолжает шагать к огню, переливчатому шару что видит перед собой. — Тысяча, — насмешливо говорит сознание. И Он делает его шаги. Больно, через нее, превозмогая свою ярость. Свое разочарование. Он перешагивает эти валуны, и движется наперекор судьбе, волнам цунами. Возможно, он движется к концу, его не волнует чем закончится его ход, его смерть не так и важна. Призрачный цвет, переливается тысячами всполохов не огня. Это нечто другое. Перед ним его душа, его мир, его Эйс. Неподвижное тело, бледное, с черными как смоль волосами, и этими чертовыми веснушками на лице. Его мир и его душа горит светом, тем незабываемым даримым и счастливым. Его свет невозможно забыть. Марко бежит, вспыхивает огнем феникса переливается в синеву своего огня, несется сквозь миры и преграды, и останавливается в паре шагов. Он превысил лимит, он переступил черту, обманул себя солгал богу и миру. Но важно лишь то, что перед ним его клад. Сокровище его души, важность его сердца. Его любовь и смысл. — Эйс, — шепчет, едва ворочая языком Марко, и пересиливая себя, преодолевает оставшееся расстояние. В одном слове, звуке, боли больше пригоршни звезд. Эйс не двигается, лежит в воздухе, плывет огнем и светлячками, он парит в воздухе будто на нитях. Марко оказывается рядом, и касается его кожи, холодной и бледной. Фарфор под руками, лед. Мертвенная бледность под руками тревожит сознание как одна из частей мозаики собирающейся в его голове. Мальчишка не двигается. Его грудь не приподнимается в дыхании. Кожа под руками чистая, без единого шрама, без той ужасающей раны в груди. Его грудь такая же как и прежде, не извороченная кровавым месивом, осколками костей, обожжёнными краями. Марко исследует его кожу, и в исступлении облегчения вздыхает. Его губы едва ли растягивающийся в улыбку, незаметное движение не привлекает внимания, но это не улыбка. Улыбка от всего сердца обычно прекрасна, а это перекошенный оскал рта. Его сердце едва ли не взвивается в небо, через глотку и трахею, что бы выскочить, и взлететь. Его душа просится прочь наружу, к смерти. — Феникс, — гремит за спиной голос. Марко не шарахается, не подает вида страха. Оборачивается только через мгновение. В его глазах только одно существо заслуживает внимания. — Он мертв, — говорит и грохочет существо. Это не человек. Нет у людей таких золотых волос, переливающихся в руках алмазной пылью, водопадом расплавленным. Нет у людей глаз таких же, как и небо в звездах, где метеориты расчерчивают полосы в черноте. И нет у людей голоса, такого чтобы в самую глубину души пробирало, и чтобы внимать этому гласу. — Мертв? — смешок срывается безразлично болезненный. Марко прекрасно все осознает его губы движутся и улыбаются перекошено и некрасиво. Мертвенная пустота в его душе выжженная пожарами и смертью ведет его под руку к концу. — Я знаю. Усталость застилает его. Он едва может выдохнуть. Боль захватывает, склизкая и темная по груди, в груди по ребрам и по венам, костям. — Ты пришел отказаться от него? — бог, существо без названия, говорит, гремит и распространяет свой голос тысячами эх. Его глас протыкает его насквозь. Больно, больно адово. Его мир рушится на глазах как хрустальный замок. — Глупость. От своей души, и от своего сердца отказаться невозможно, — на грани слышимости говорит Марко. Его голос перерезает мир, тысячами струн скорбных, едва позолоченными. Мир не рассыпается, мир остается стоять, и существовать в руках одного существа. Опускает голову к чужому лицу. Губы под его губами холодные как лед, и призрачные как небо. Марко вдыхает запах огня в себя. Кажется хочет предать свое дыхание лежащему и бесчувственному существу. — Странный ты человек, — говорит существо, насмешка в его голосе не мирная, и не негативная. Насмешка несет в себе еще тысячи переливов чувств. — Его давно нет ни в одном из миров. — Он есть в моем сердце, — отрицает настоящее Марко, и прижимает ладонь к своей груди, где бьется его сердце, где существует его мир и его Эйс. — Этого достаточно. — И ты не отпустил его, — произносит собеседник. Его голос гремит гулом. Он смотрит на него заинтересовано. — Нет. Он был моей слабостью, но без него я не стал сильнее. Почему я должен был отказаться от своего сердца? — усмешка выходит кривой и болезненной, в глазах пламя не тухнет разгорается. Трещит что-то в груди, и снедает его тоской и больно разъедает ржавчиной. — Без него мой мир погружен в пучину ада. Я поклялся не отпускать его за границу смерти, за границу небытия. Он был моим миром, и моей душой. — Да, я вижу, — существо указывает на нить меж ними, он поднимает свои руки укутанные в тысячи слоев одежды, и те тоже светятся и звездами и золотом.— Были вы связаны, и связь эта была крепче всяких цепей. Они так и застывают. Изваяния каменные и ледяные, изваяния без чувств, без целей, но живое сердце бьется в фениксе и оно горит пожаром. Пожар вырывается на волю, и пожирает под ногами землю, едва заметно. Мир как бумажный не рушится просто по щелчку пальцев, но сгорает в вихре огненных чувств. — Его душа в моем сердце, — Марко кладет руку на свою грудную клетку, и слушает как бьется сердце. Стук мирный, и спокойный. Существо усмехается. Приглядывается и прожигает взглядом, и его глаза сверкают всеми цветами радуги и всеми цветами понимания. — Да, — бог кивает, говорит не громом среди деревьев, а спокойствие, и спокойствие это как ледяная река укутывает их. — Его сердце в моих руках? — смеется Марко. В руках пустота, и он не тянет руки к богу чтобы показать. — В моих руках пустота. Они снова замолкают существо не гремит, не грозится убить слушает тишину кажется. Так мир подвергается тишине, окутывается ею в кокон что стальными нитями сквозь тело, сквозь душу. Больно, и тихо, и вздох едва слышный разрывает мир поглощаемый огнем. — Вашу клятву я помню, — разламывается реальность как игрушечная. - Этот мальчишка так просил, отпустить, рвался к тебе. Он как часть огня, как сам огонь рвался к тебе в руки. Просил отпустить, быть рядом за твоей спиной. Бог замолкает на вечность. — Ты не отпустил? — со страхом в голосе что плещется в глотке шепчет Марко. — Нет, непрестало быть мертвым среди живых, —Бог совсем тихо смеется, и продолжает свои слова, —но он сбежал. К тебе. Сквозь тьму и тысячи страхов. Он вырвался к тебе. Я наблюдал за ним. Марко проглатывает комок из чувств. Боль разъедает его сознание и слезы катятся по щекам как лава. Понимание его, и тысяча мыслей в голове как проклятие. — Этот мальчик как твоя часть, и он не смог отказаться от тебя, как и ты не смог. Огонь ведь не просто удержать в ладонях. — И что же это значит? — болезненное чувство расползается по груди, и боль как проклятие его обнимает со спины. Бог смеется. Громко, так что в костях и сердце этот звук отдается гулом и жаром. — Вы заслужили, один лишь дар. Да Феникс, ты получишь свою награду, ту, что я даровал тысячи лет назад, — говорит бог, существо извечное, и бушующее как пламя. Солнечный бог смеется как отец. В сказке не было ни капли лжи. Феникс был птицей с тысячами жизней. В сказке дева была его половиной, второй частью бессмертной души. Бог даровал бессмертие фениксу…***
Марко очнулся в белоснежном мареве, с плывущим по поверхности белесым призрачным туманом. Вдохнул прохладу, что забилась в легкие водой. Мир был другим, таким же сонным, но более пустым, гулким. Казалось он слышал как бьется сердце, и даже свои мысли. Мир еле слышно отзывался трелью ветра. В груди больно отбивало ритм сердце, а на губах притаился вкус слёз и моря. Оставшись сидеть на месте, Марко провёл по лицу, стряхивая наваждение и нервное напряжение. Усталость таилась в уголках глаз и губ. В голове истлевающее пепелище не билось осознанием и мыслями. Он вздохнул, провел рукой по полупрозрачному облаку тумана, однако не встал, чтобы пройтись немного. Сил все равно нет нисколько, его сосуд — пуст, его тело, искалеченное скорбными мыслями и израненное горькими воспоминаниями, кажется сломано и скоро посыплется прахом. Но прежде, чем всё закончится в конце существования мира, мелькает огонь. Яркий и горячий, он оказывается совсем близко. Огонь опаляет кожу теплом. Колеблется и пропитывается жаром застоялый воздух. Огонь вспыхивает звездами, насмешливыми и шаловливыми, настоящими. — Марко, — зовет его знакомый голос. Горечь скользит по губам как яд по горлу. Предвкушение яростное бьется о грудную клетку проламывает костный стержень. Голос до невозможности реальный, слабый, и едва ли вмещающий в себя тот калейдоскоп чувств. Но это несомненно Его голос. Марко оборачивается, и смотрит с тоской и обреченным сомнением. На него в секунду обрушивается град слез, и горячечные нервные объятия. Руки, не подчинявшиеся разуму, оплетают чужое горячее, огненное тело, и прижимают близко близко. Чтобы задохнуться, и впитать теплоту губами, и запах, тот, что колеблет его неустойчивый мир, и тревожит его израненную душу. Марко едва отдаёт себе отчет, когда прижимается своими губами к чужой шее, слыша, как по глотке скользит смешок. В голове сумбур, и проклятое сомнение, оно съедает его. — Марко, — снова зовет его по имени Эйс, гладит его волосы своими тонкими пальцами. На его лицо падают пара раскаленных как лава слез. Феникс не двигается, впитывает чужое присутствие своим существом, всеми фибрами души. Он смотрит в чужие глаза, он смотрит в чужую душу своими глазами. Пытается вспомнить как это было раньше, не вспоминается, начинается заново. — Эйс, — Марко едва ворочая языком, произносит его имя. Проклятое его имя, дарующее ему столько счастья и горя что и не счесть. Имя его души как раскаленный рисунок на его сердце вспыхивает в нем. — Да. Да. Это я, здесь, — неразборчиво, невнятно произносит мальчишка слова. Задыхается от счастья, его грудная клетка ходит ходуном, а сердце, чечёточным ритмом бьется в груди. Марко это ощущает, по тому, что его сердце бьется в том же самом ритме, ритм неверия и недоверия. И они замолкают на добрую десятку, а то и сотню секунд, осознают, принимают. Они подписываются под своими чувствами что не словами ложатся на полотне мира. Эйс не может разжать пальцы, скрюченные, и заледеневшие от усердия, от чувств. Так они и сидят. Слушаю и прислушиваются к чужому дыханию, к сердцу. — Я скучал, — нарушает устойчивую тишину Портгас. Он всегда говорит, и рушит все первым, и это разрушение радует. Марко не пытается что-то сказать или улыбнуться. Его губы едва ли способны на нормальную улыбку. Прижимается сильнее, обнимает так, как обнимают, наверное, в последний раз в жизни. Он хватается за живое тело как тот, кто тонет в море, и не может выплыть. — Почему ты не слышал меня? Почему ты не принимал меня? Почему? — множество вопросов выпархивают словами изо рта. Эйс едва шепчет, не плачет, смотрит, глазами как тлеющие огоньки. В чувствах они теряют мир, и колеблются огнем, разноцветным вихрем. — Призраки, преследовали меня по пятам, — смешок вырвется болезненный. Марко прикрывает усталые глаза, красные от недосыпа, и боли. Его понимание затуманено, как и мысли. — Единственным призраком твоей души и был я, — признается. Утверждает. Эйс ничего из этого не делает. Просто говорит, без подтекста подоплеки. Важность слов понятна и так. Его слова, не приправленные злостью или обидой. — Прости, — Марко осознает. Давно осознал. Богу не верить конечно глупо, но он отказывался верить. Слова Эйса все подтверждают. Ему становится физически больно. Единственные слова, которыми можно продолжить разговор, являются слова прощения. И Марко повторяет их, задыхаясь своими собственным чувством. Бессильная злость на себя корежит и так израненное сознание, переломанное. Портгас не смеется, слова все, как кубок с ядом, принимает до капли. — Марко, не нужно. Я простил тебя. Я знаю, что ты испытал, — Эйс поглаживает его по спине, утыкается губами в щеку. Не целует, едва дышит и моргает. С прикрытых век каплями, горячими и призрачными падают слезы. И они остаются в тишине, потому, что слова, остаются в голове гулом, и не впитываются в язык, и не формируются на губах. Эйсу не нужны слова, ему не нужны слова прощение… Марко корит себя за слепость, за все что причинил, за что что он испытал, за все его понимание. — Я пришел за тобой? — Марко не может утвердить свои слова. И они скорее больше вопрос. Марко теряется в себе, в своем скорбном понимании. — Да. Да, ты пришёл за мной, — едва шепчет Эйс, подтверждает слова. Он должен уверить, он должен верить в то что говорит. — Ты не исчезнешь? — болезненно нервно скользит слова, хриплые. Марко оглаживает чужое лицо мозолистыми руками, в нервном напряжении. Оглаживает щеки и шею, ведет по волосам, как делал давно. — Нет. Больше никогда, — Эйс смеется легким смехом. Тот оседает в его душе сладостным ощущением. Его оковы, его клятва, его душа. Его Марко пришел за ним. И от этого осознания становится легче, слаще, и намного свободнее. — Я тебя больше не отпущу. Не потеряю, — говорит Марко и сжимая в своих руках свой мир, верит. Вера — главный смысл существования.***
Спокойствие было кисельным, слащавым. Спокойствие обивало берега его души прохладой, и … тишина стелилась внутри него. Марко не открывал глаз. Прислушивался к себе, спокойствие, не посещавшее его так давно, и не дарующее ни благословения, ни благосклонности. Чувства, горящие кострами, и вспыхивающие как спички, выжгли в нем все дотла. Разоренное пепелище, что сейчас цвело, едва пробивающимися солнечными лучами. Он бы так и лежал, на прохладной твердой земле, прислушивался к чувствам, к окружению. Но, все же открыл глаза, с тоской подумав о том, что мир до однообразия окажется серым, пропахшим сыростью, и каменной крошкой, оседающей на плечах. Но мир, не на шутку, был ярок, разнообразен и горячен. Чужие глаза, смотрящие в его душу, и чужая улыбка на губах всколыхнуло, забытое, и похороненное чувство всепоглощающего счастья. Эйс улыбался ему, спокойной, но говорящей больше тысячи слов улыбкой. — Доброе утро, — пробивается сонный его голос, в окружении переливов яркого солнечного света, в отражениях витражей. Эйс горит красным, как огонь, и глаза его горячее самого адова пепелища. А слова скользящие по губам, кажутся сказкой, несбыточной мечтой. — Ты мне снишься? — небрежность в голосе, покрывает страх, нарочно скользящий в словах. — Нет, — Эйс улыбается, смотрит своими живыми глазами. Смотрит в него всем своим светом. — ТЫ испаришься? — Марко проглатывает комок из чувств, что скребут его душу и разрывают его сердце тысячами ржавых гвоздей. Его мир все еще продолжает истлевать под натиском недоверия. —Нет, — Эйс ведет пальцами по чужой ладони сжимая ее, даря живое тепло. Бессмысленность диалога не волнует. Марко сжимает пальцами чужую ладонь, ощущая как болит душа, как горит сердце. Под рукой кожа горячая, живая плоть. Это ощущение отрезвляет, дает фору, в секундах, то бы осмыслить, принять. Сны, как оказывается бывает разные. Марко просто надеется, что ему это не снится. В голове мелькают, воспоминания кошмаров. Портгас наклоняется к его лицу, опаляет дыхание щеку, и смотрит, пристально, почти обжигая взглядом. Касается губами, практически притворно небрежно, ласково. Так будто смущается, будто делает это впервые. Мужчина наблюдает, продолжает сжимать руками ладонь. Кажется отпустишь, огонек ускользнёт неярким воспоминанием в небо. — Я больше не пропаду, — шепчет, переливчатым голосом Эйс. И в звуках его слов, чувств заложено так много, что глотку сжимает от ощущения несбыточного, практически небывалого счастья, и тоски. — Просто, потому что я больше не намерен тебя терять, — в ответ, шепчет Марко. Голос не прорезается громкостью. Утро, или день, в этом полуразрушенном храме пахнет счастьем, и это счастье не хочется разбивать ни криками, ничем либо еще. — Спасибо, — слезы в уголках чужих глаз переливаются алмазами, и катятся точно хрусталь. Марко не ловит слезы губами, стирает руками, оглаживает веснушчатое лицо нежно, как только вообще возможно. Между ними нет напряжения, между ними нити, и грозы, как признак счастья. Они так и сидят, друг напротив друга, прислушиваются к собственным чувствам, и к сердцам. Эйс не торопится что—то говорить, а Марко даже и не знает, что должен сказать. Его потрясение, его кара небесная, его благословение, и его счастье сидит рядом. Что же он может сказать? — Я скучал, по тебе, по нас, — Эйс говорит первым, выражает своими словами общее чувство. Марко не отвечает, прикрывает глаза в изумлении, и исступлении. Чувства его цунами в груди, шторм. Слова Портгса как спусковой крючок, как солнце в груди. Он разрывается от наполненного светом утра, от чужих слов, от присутствия. Это все выливается из него. Марко ощущает счастье которое смешано все еще с тоской и с болью. — Ты знаешь, я бродил во тьме, — неожиданно, продолжает Эйс. — И в той тьме, не было ничего. Пустота была глухой, она как пыль забивалась в нос. Она обволакивала меня со всех сторон как кокон, как покрывало. И тысячи кошмаров, были со мной. Портгас натуженно издает смешок, глаза грустные, едва ли не слезные. В его глазах звезды играют переливами, и Марко не предпринимает ничего, слушает. Он знает его слова сейчас будут в пустоту. Он знает что Эйсу нужно выговориться. — Но, — едва произносит всего слог Эйс замолкает, прикрывает глаза, жмурится. Мужчина ловит едва заметное нервное движение рук, и прикушенную губу, прежде чем парень продолжает, — Я всегда звал тебя в этой тьме. Марко. Я всегда звал тебя в этой тьме, а ты… ты не откликался. Отворачивался, и гнал меня прочь. Но ты всегда был моим Якорем. ТЫ, Марко! Никто больше. Эйс выговаривает все, и его голос срывается на последних словах на хрип. Слезы скатываются по щекам. Его слова ранит в самую глубину его души, и Марко роняет голову на чужое плечо. В нос ударяет знакомый запах тепла, огня, и соли. Его сердце колотится как угорелое, и в душе жжётся от осознания, от чувств. Чужие чувства слова как кислота, как яд, как самый сладкий мед, нектар… Марко не подбирает слов, не подбирает чувств, его мысли сплошь одно лишь имя, одно слово, и три чертовы буквы. — Эйс, — зовет мужчина, и когда на него смотрят, глазами, заплаканными, и блестящими от слез, он, не сдерживая себя целует. Грубо, напористо, так как целовал давно, во снах. И это, не для успокоения, не для принятия чувств. Марко целует не для того, чтобы успокоить, он целует чтобы наконец вкусить плод адамова яблока. — Эйс, Эйс, Эйс— говорит Марко на повторе, и смотри своими глазами, как само море. — Да, я здесь, — он говорит то что должен, то что нужно. Он подтверждает свое существование. Марко целует опять, и повторяет как зачарованный имя, и слова любви.***
Мир грызет пространство. Комната простая, небольшая, но ухоженная. Марко сидит на кровати, а рядом с ним Эйс, ведет по ладони чужой пальцами. Они уже не говорят. Чувства как ржавые гвозди все еще царапают глотку. Но молчание не гложет, не тревожит неловкостью. Они целуются, Марко просто берет в ладони лицо, и тянется губами к его губам. Чутко скользит влажным языком. И не похотливо, его ладони сжимают чужую спину на пояснице и между лопаток. Эйс тихо едва слышно вдыхает, прикрывает глаза, усталость в них огромна, едва просвечивается темнота теней под глазами. — Марко, — зовет Портгас треснувшим, хрипловатым шепотом. Его глаза как осколки, сверкают чувствами, таенными. Марко целует его щеку, не задумываясь. — Я люблю тебя! Они вдвоем валятся на кровать. Эйс оказывается лежащим на нём, его голова лежит на груди Феникса. Эйс прислушивается к стуку сердца, улавливая, как собственное отбивает тот же ритм, и вздыхает. Они затихают, мужчина поглаживает спину, и даже через тонкую ткань рубашки чувствуя тепло, ему на секунду кажется, что все ненастоящее, пропадет и рассыплется симуляция счастья. Парень чувствует эту мысль, как будто она горит прописными буквами перед его глазами, и его губы касаются левой части груди, легко и непринужденно. Марко закрывает глаза, по груди растекается теплота. Улыбка отражается на устах, как в зеркале. Эйс хлопает осоловела глазами, и засыпает под напев ветра за окном. Так проходят минуты, он просто слушают тишину и звук бьющихся в унисон сердец. Марко едва слышно шепчет как сильно скучал, и целует тихо и осторожно щеки и лоб. И спать не может, боится потерять во сне, когда откроет глаза. Кажется все фантазия фантомная ловушка. И если это так, ему не хочется об этом знать.***
— Знаешь, моих сил нет, — в один из дней, прошедших после воскрешения, произносит Эйс, он смотрит на свои пальцы на фоне неба. Рукой оглаживает пространство, касается неба и скользит к солнцу. Лучи пробиваются между пальцев и кажется, что те вспыхивают огнем и не обжигают кожу, но и не горят теплотой настоящего огня. Марко стоит немного в стороне, и обращает свой взор к парню. Его глаза горят тяжестью этого мира, но он слегка улыбается, и подходит поближе, утыкается губами в макушку, и кладет свои ладони на оголённые плечи и ведет к его локтям нежными прикосновениями. — Это не важно, — он не жмет плечами, но голос его с хрипотцой кажется таит много всего. Но он не сожалеет об утрате сил фрукта. Ему не важно есть ли у Эйса та сила, его жизнь в сто крат важнее. — Я не допущу, того, чтобы ты пострадал. — Но моего огня нет, — касаясь солнечного сплетения, и ведет ладонь к сердцу, жмурится и кусает губы сын Роджера. По горлу ржавчиной скребет глотку крик как тысяча пил. Его сила бывшая частью его, огонь что горел в груди и что дарил покой и силу. — Огня моей души не хватит? — Марко лукавит. Огонь его души и так разделен на двоих. А видеть, как кривится от боли фантомной, но глухой и раздирающей на части Эйса он не в силах. Целует не насильно и нежно. Как может и как умеет успокаивает. — Хватит, — в ответ едва шевеля губами шелестит шепот. Портгас трогает пальцами свои веки, под которыми копятся слезы. — Но я бесполезен, я как будто… потерял часть себя, и сейчас… в том месте, где я чувствовал огонь, пустота, истлевающая. Портгас наклоняет голову, так чтобы не было видно его искривлённых губ, и дрожащих глаз. Марко слушает, молчаливо, прослеживает все от начала до конца, и вздыхает. Его отношение уже не изменится, и даже тот факт, что дьявольский фрукт съеденный Эйсом в прошлом сейчас не проявлял себя, было не важно. Ведь любил он его не за то, что у него огонь на пальцах, а сила его не уступает собственной. Огонь его души, в его глазах, был важнее той дарованной силы. — Ты не изменился, — Марко говорит громко, и четко. Вплетает в свои слова всю свою уверенность, — И сила твоя, была не в том, что ты управлял огнем. А в том, что твое бесстрашие, граничащие с безрассудством, были, и есть с тобой. В том что ты, ведший за собой людей, никогда не предавал, в том, что ты был собой. Эйс. Ты всегда и был огнем. Эйс смеется совсем тихо, в его голосе слышны слезы, но улыбка красит уголки его губ. Марко шепчет еще что—то, едва слышно, и наклоняется ближе вздыхает запах моря и прогретого солнцем камня, и сандала. Касается губами его шеи, не касаясь руками тела. Так они и стоят, слегка сгорбленный мужчина, и Портгас прячущий горящие щеки, и глаза. Ведь слова, унесшие ветер, дарили много эмоции что кладезем была. Марко ощущает солоноватый поцелуй на своих губах в тысячный раз. И верит что все наконец таки правда.***
Однажды Феникс влюбился в человека, и отдал он сердце свое и душу, силу, отдал всё до единой капли. Так и получилось, что у феникса была одна душа на двоих. Так и был подарок божий, как золотая нить между ними. Впрочем, Марко не смотрел на нити между их душами, и не клал ладони на свое сердце больше, он смотрел в глаза, и целовал так что бы удостоверится, понять, и не отпустить момент и мгновения, не только счастья. Эйс не говорит о том, что произошло, иногда кончиками пальцев оглаживает место ранение, оно затянувшееся, с чистой кожей, без единого рубца, без раскрашенной татуировки на спине, и руке. Эйсу не хватает тех знаков под кожей чернильных разводов на коже. Того мига боли, тех былых воспоминаний. Марко же пытается верить, всему что происходит, едва дыша он молится мгновениями. Чуть слышно, он иногда, возводит глаза к небу, и не просит ничего кроме того, что бы все это было реально. Его губы целует ветер и шепчет утвердительно, и ласково. Все настоящее. — Я бы хотел увидеть Луффи, — говорит однажды Портгас. Он смотрит в его душу своими черными глазами, улыбается. Марко ничего не говорит, вздыхает. В глазах его Эйса все еще потухший огонь... тот что теплится едва дыша углями. Но это не важно, угли разжигают пожар. — Его никто не видел, как и его команду. После той статьи в газете он пропал… — мужчина произносит все серьезным голосом, прячет нервное напряжение в словах, за едва слышным смешком. Эйс кивает, ерошит свои волосы на затылки и корчит лицо. Губы тянет в оскале, а глаза прикрывает. Но со вздохом становится таким же как и обычно, и глаза пеленой промерзлой злостью дождевых облаков переполнены. — Они скоро вернутся, и мы услышим о нем, — Портгас протягивает руку к солнцу, как делал это тысячу раз вчера, или уже сегодня. Солнце на кончиках пальцев не вспыхивает огнем, но ласкает теплотой руку. — Верно, он же твой брат, — Марко едва слышно смеется, целует чужую шею, втягивая в себя запах злости, и огня смешанного с дождем. Брат Эйса сам по себе бомба, и у него характер тот же, и стойкость, и возможно ценности, точно в этом уверенным быть нельзя. А то, что его спас в той бойне Трафальгар Ло, действительно одна большая удача. В том что он не мертв он действительно может быть уверен, пусть даже и волнует его то, что Ло, стал одним из Шичибукай. Но об этом думать рано, и Марко просто отпускает свои мысли на волю, и они упархивают в небо. И слабо, и сладко сжимает сердце, когда они в очередной раз за день ловят взгляды друг друга.***
Возможно, однажды они пропадут вместе, упадут в тартар. Их поглотит тьма и смерть, о сейчас счастье по вкусу, как карамель, её сладость на душе огненна и ярка. Марко не следит за временем, проведённом на этом небольшом и мирном острове. Дни проходят сладкие и наполненные чувствами. Они просто живут. Как могут. Эйсу снятся кошмары, он просыпается среди ночь в слезах и с криком оседающим на губах. Он тычется как слепой котенок в чужую шею ищя защиты и тепла. Марко дарует и отдает ему все что может. Он ловит себя на мыслях, и клянется что прогонит все его кошмары. Клянется что не отдаст даже смерти. Эйс всхлипывает и затихает. Что бы утром открыть глаза получит свой поцелуй. Их ночи конечно не только кошмары, их ночи переполнены словами, иногда страстью. Марко сдерживает себя всегда, боится навредить, боится потерять. Портгас смеется всегда, тянется к нему с объятиями и стонет, когда все заслонки улетают к чертям. — Марко, Феникс не умирает в огне…— Эйс оглушает своими словами. Парень говорит от всего сердца и смотрит глазами цвета бесконечности. И слова, сказочные как вуаль, ложатся на плечи. Эйс держит его сердце в своих руках, он его часть, и Феникс больше не сломанный... и не потерянный. — Он возрождается в нем. Как и ты. Потому что ты — Эйс, часть души Феникса! Эйс смеется от всего сердца, и нет ничего, что может разрушить мирную жизнь. Марко говорит все верно, Марко говорит всю правду. — Ты - моя Душа, ты - мое Сердце, ты - мой Мир. — Да. И Марко подкрепляет слова поцелуем, и тянется к телу, и тянется светом и огнем в его душу, и наполняет его собой, до краев, до основания. И огонь как часть жизни и как часть смерти, бушует в душе. Бог принимает клятву в тысячный раз. Бог связывает нити признания и принадлежности в жгут, соединяя две души. Ведь сказки — это не просто легенды, ведь сказки даруют веру, а верить нужно всегда. И слова, сказанные клятвами, ложатся на сердце, и слова запечатлеваются поцелуем. Мир признает любовь. Мир признает клятву. Мир подчиняется любви, которой нипочем все преграды, даже смерть. Потому что смерть всегда стоит по левую руку. Там, где то за горизонтом, просыпается его брат. Там за горизонтом ему тоже кто-то дарит поцелуй. И Эйс ощущает свое счастье, и губы Марко на своих, и наконец ощущает себя живым, и даже может сказать, что это правда. Марко его мир. Марко его сердце. Марко его душа. Как впрочем и он сам.