Где ты теперь?

Потолок цвета затухшего неба. Направленный в него бездумный взгляд повторял одно и то же изо дня в день. Глаза уставали, но альтернативы не было. Смотреть по сторонам не стоило: стены еще более тошнотворного оттенка, тусклое окно, а за стеклом мрачный парк – скрюченные деревья, сплошной забор и корпуса, идущие вряд, – так себе зрелище. Картина разворачивалась печальная. Все это угнетало, хотелось вырваться, но в ногах не было сил, голова едва соображала, ватная, качаясь на плечах из стороны в сторону. Горький привкус насильно прописанных лекарств утомил настолько, что почти не различался. Таблетка рассасывалась под языком уже сама, без воли посторонних. Но внушение – штука сильная. Со временем новый мир начинал казаться радужным, даже спасением от прошлого. Здесь не было боли, подавлялись воспоминания и растрачивалось драгоценное время жизни. Но появлялась еще большая лихорадка, перманентная паника и не покидающее тело ощущение, что вокруг все не так, как должно быть. Сколько можно? Отдельная палата здесь напоминала карцер, но так хотя бы сохранялось личное пространство – чуть более нейтральная характеристика одиночества. Каждый день как по расписанию: одна и та же еда, прогулка в сером дворе вокруг фонтана, групповые терапии, обед. Из этого круга невозможно было вырваться. Он не помнил, как здесь очутился и с какого момента этот цикл заманил его в свое беспрерывное течение. Он – Доминик. Потасканный жизнью, исхудавший и чересчур бледный. Много же ты бед натворил в этом мире, Доминик, и вот теперь попал сюда – прямо в объятия специалистов психиатрической больницы. Вряд ли ты будешь вспоминать об этом так ясно, ведь голова все тяжелее, сознание затуманено, цель в жизни растрачена. Частная клиника, десятки травм и весенний Берлин за окном. При исторической парковой территории и замке Шарлоттенбурга все казалось не таким уж и безнадежным, особенно, когда твое лечение щедро оплачивали влиятельные люди. В один момент Доминик и подумать не мог, что все зайдет настолько далеко. Но вскоре голоса в голове вытеснили любые мысли о спокойствии. Бессонница взяла верх. Последние года два Доминик скитался по миру, надеясь забыть ошибки прошлого. Он не знал, что ему делать и куда податься, и все дороги перед ним были открыты, пока в кармане оставалась иностранная валюта. Тридцать лет, гора опыта на плечах и миллиарды истраченных жизненных единиц за спиной – что делать, когда ты бодр, полон сил, когда ты еще молод, но больше не хочешь жить? Доминик страдал, пьяным садясь за руль и надеясь погибнуть в аварии. Жизнь не приносила ему никакой радости, он вскоре перестал видеть смысл каждого нового утра, улыбка давно пропала с его хмурого и безэмоционального лица. Тяжело, когда все вокруг намекает быть хладнокровным и позабыть о чувствах. Доминик забыл. Пока ночные кошмары не вынудили его подскочить с постели, пока голова не стала трактовать дичайшие идеи, пока не пришлось битый час смотреть в потолок до появления рассвета. А потом голоса. Шумы, шорохи и крики. Что ты наделал? Что ты наделал? История его была печальна, полна тайн и ужаса. Но все постепенно. Частная клиника Софии-Шарлотты, цветущий ранним мартом сад на берегу Шпрее и хаотичный Берлин за окном.

***

Еще в паре кварталов к югу шумела оживленная этим утром Бисмаркштрассе. Прямая дорога к Тиргартену, первые лучи солнца в котором особенно прекрасны под звуки бегущего среди деревьев ручья. Безмятежно и умиротворенно: идилличное мгновение пронзает все тело, тепло проходит сквозь кожу, поселяя на душе чистоту и отраду. Доминик любил проводить редкое утро в Тиргартене. Теперь он мог видеть из окна лишь сухие деревья парка при клинике, даже не надеясь на образ богини Виктории, триумфально смотрящей с колонны Победы от Бранденбургских ворот на запад. Вся эта свобода, присущая Берлину и буквально кричащая из каждого камня брусчатки центральных улиц, была теперь неизвестна Доминику. Позабыта, погребенная под гнетом изоляции. Очередное утро, встреченное в стенах психиатрической больницы. Очередной день, когда предел мечтаний – обойти всю территорию местного парка, не говоря уже о тихом желании оказаться на набережной Шпрее и неспешным шагом добраться до Александерплатц. Скудно позавтракав и приняв отсыпанные таблетки, Доминик исступленным взглядом осмотрел пустую тумбу и подумал о прогулке. Доза бесформенных веществ уже внутри, вскоре сознание начнет отключаться. Свежий воздух задувал из окна, запах только что прошедшего дождя манил наружу. Закутаться в пальто, вечно оглядываясь по сторонам и не переставая пугаться каждого шороха, надумать себе тысячу проблем. Такой приятно выколоченный алгоритм. С намеченным планом жизнь становилась как-то менее размытой. Хотя клиника и не была общественной городской, от ее статуса легче не дышалось. Чуть более приличные лица встречались в парке, несколько грамотнее была их речь, гораздо вежливее обходился медицинский персонал – единственные отличия. Терапии стоили немалых денег, проживание обходилось недешево. Но и Доминик был не последним человеком в этом гадком обществе. Он выбрал бы проверенную немецкую клинику Гелиос и их профессиональную психологическую помощь, но от действующего партнерства с ними начинало тошнить. Он хотел побыть наедине с самим собой. По-настоящему. Замечательно вышло, однако. В темном пальто с высоким воротом, заросший и хмурый, Доминик прятал руки в карманах, взгляд – в землю. Скрываясь от всех и каждого и храня еще оставшиеся где-то внутри эмоции, он шел по Шлоссгартену, минуя площадь дворцового Парадного. Здесь, за забором клиники, вырастала Большая Оранжерея, далее – бывшее здание королевского театра. Дворцовый комплекс не сильно трогал Доминика. Тот шел мимо, едва обращая внимание на архитектуру. В голове было так много разногласий. Он едва ли задавался вопросом, как и зачем очутился здесь, по каким причинам и во благо чему. Момент, когда Доминик пересек порог клиники и подписал согласие на госпитализацию, остался для него сродни тайне, которую он был не в силах вспомнить. Все это пропало, будто выбилось, как стерлось из памяти. Виной тому наверняка были таблетки. Но не принимать их – бунт. На то требовался определенный характер, а весь стержень Доминика был согнут теперь, в его-то положении. Наматывая круги по парку, по одной и той же траектории обходя фонтан и эмалированные белые скамьи, Доминик совсем забывался. Он нескоро вспомнит свою фамилию и вряд ли откажется от прописанных лекарств, которые чудесным образом появлялись на его прикроватной тумбе как по часам. Он даже не помнил, от чего его лечили и с какой целью содержали в стенах клиники – и как долго? Месяц? Может, всего лишь пару дней или неделю? А что, если год? Два? Если вся его жизнь до этого была искусной симуляцией, в которую он так охотно поверил, разделяя и криминальную составляющую, и всю боль, и загадочно перенимая опыт прошлого? Нет, история Доминика явно не была выдуманной. Такое попросту невозможно сколотить из ниоткуда, будь оно даже производной праха и пепла. В своих самых жутких кошмарах он слышал звуки выстрелов, сжимая в руках пистолет. Спускал курок, заряжал патроны, ввинчивал глушитель… Он постарался сосредоточиться на парке. Белая эмаль на скамье, разбросанные по газонам еще прошлогодние листья, одинокий фонтан, берлинский воздух… Вдали Доминик смог четко различить выделяющийся силуэт. На фоне серой изгороди, прямо над последней скамьей, чернело пятно. Не слишком высокие очертания для взрослого отделения психиатрической больницы, но вполне сухие, чтобы сойти за избитого жизнью пациента. Шаг по насыпи, немного шурша, и руки провисали в карманах все ниже, как бы хватаясь за подклад, надеясь защититься. Стало не по себе. Весь этот белесый дым перед глазами не предвещал ничего хорошего. Хищный, но потускневший взгляд уставился на изгородь. Исследуемый силуэт повернулся к Доминику лицом. Опасность. Еще не поздно убежать, не делать этого, не совершать очередную ошибку. Оставь живую душу в покое, покуда она еще может дышать! Они молниеносно переглянулись, но без особых эмоций. – Не слишком ли ты мал, чтобы здесь находиться? – спросил Доминик по-английски, не найдя в себе немецких слов. Худощавый скелет сидел перед ним, сгорбившись, облаченный в удивительно тонкую для начала марта ветровку. Растрепанные волосы, еле-еле подстриженные, говорили о бардаке и безумии внутри. – Я слышу эти слова каждый день, – произнесли ослабшим голосом, по-английски, совсем без акцента. Никакого интереса в глазах, на первый взгляд. А что мы скажем на второй? – Не против, если я присяду? – вежливо поинтересовался Доминик, определив, что силуэт общителен. Немного помялись; скорее, тормозили. Виной всему были таблетки, не стоит об этом забывать. Они несколько сказывались на процессе мышления и структуре мыслей. – Садитесь, – согласно выдохнули из последних сил. Вновь оглядевшись вокруг, Доминик подмял пальто под себя и присел на скамью, сохраняя приличную дистанцию. Разгорающийся полдень, едва цветущие деревья и растрачивающий Берлин. – Как тебя зовут? – спросил Доминик, как только нашел, что здесь они были одни. Ни души вокруг – и целый парк был свободен. Никто не узнает, что он уничтожит кого-то еще. Даже он сам. – Это не имеет значения, – ответили тихо, немного дерзко. Уважения здесь было больше, но оно появилось на губах едва ощутимо. Доминик выправил спину, полностью опускаясь на спинку парковой скамьи. Слишком сильно хотелось курить, но сигареты были запрещены в целях успешности проведения терапий. Сидящий рядом силуэт покачнулся, и Доминик мог видеть, как слабый дым источается от земли, поднимаясь ввысь. Между костлявыми пальцами явно зажималась сигарета, и она нагло тлела, распространяясь на весь Шлоссгартен. Маниакальный Берлин. Невероятный, беспредельный, невообразимый. Местами слишком серый, временами преступный, громкий, такой безграничный. И меньшая и несвободная его часть была заперта внутри психиатрической клиники Софии-Шарлотты, а вместе с ней нестабильные двое, паранойя и табачный дым. Хойбнервег, Шарлоттенбург, Берлин, Германия. Сигарета выпала из ослабевших пальцев, но от нее все еще веяло дымом, умирающим и вместе с тем смертельным. Мир вокруг заполнился нескончаемой головной болью. И этот дым перед глазами рассеется еще нескоро.