***
Гин делает всё, чтобы чужой для Рюноске не стать, но надпись на его запястье предательски держится все двадцать и даже чуть больше лет жизни. «Чужая младшая сестра», — и попробуй пойми, сколько у этой фразы значений. Чья сестра? Кому чужая? Почему? Рюноске надпись будто не видит — аккуратный контур ведь не выглядывает из-под фалдистых рукавов рубашек и манжет плаща. Рюноске на надпись даже всё равно, потому что никакого предначертано он в своей жизни не воспринимает. Что надо — чужой кровью сам каллиграфически напишет, Расёмоном вместо кисти управляя, а что не надо — так же точно перечеркнёт. Гин снова ловит его за руку и разглаживает кожу на запястье, ломая голову над всё-таки чужой судьбой. — И где ты будешь её искать? — Кого? — Сестру эту! — У меня есть сестра. Моя. Чужой не надо. Рюноске краем глаза видит, как Гин дует щёки, но улыбается — ему правда больше ничего не надо, а надпись действительно из-под двух сразу рукавов не видно — даже когда руку поднимаешь, чтобы слишком смелую незнакомую девчонку за локоть поймать. Она и бьёт неправильно, и спиной повернулась, и хоть бы капюшон с ушей стянула — горе сплошное, а всё туда же, в драку. Наивная — Рюноске самого себя вспоминает, когда ещё только-только на службу в мафию попал. Расёмон его беспрекословно слушается и хлёстко откидывает хулиганов в сторону, пока девчонка на нож в своей руке отвлечена. И показать бы ей, как нужно бить, да только… Незнакомая всё-таки, хотя длинные волосы и надутые щёки напоминают до щемления в груди родное. Рюноске не знает, зачем вообще в эту разборку влез, но чувствует, что поступил правильно — один из единственных в своей жизни раз. Это, кажется, у судьбы закон подлости такой — брат остаётся братом, сестра остаётся сестрой, и что бы ни случилось — этот инстинкт прервать и перерубить невозможно. Даже если люди друг другу чужие, даже если встретились первый и последний раз. Надпись на запястье противно под двумя рукавами зудит, и в голову мысль закрадывается, что… Может, не такая уж и чужая она ему будет? Сестра младшая точно — потому, что Рюноске сам старший брат. Но всё равно это — сказки. Как у братьев Гримм, как у Шарля Перро — красивые, вычурные и невозможные, заезженные до дыр и въевшиеся под кожу так, как въелась и надпись эта. Как въедается в тонкие губы сигаретный дым, кашлять которым потом до хрипоты в горле больно. Но глушит он здорово, особенно мысли не к месту, особенно ночью, когда в мутном небе одна лишь луна, а силуэт той незнакомой девчонки уже скрылся за поворотом. Как скрывается за фалдистым рукавом и надпись, к делу и месту отношения не имеющая ни разу. Брат остаётся братом, но тот ли сейчас случай? Рюноске ведь знал, что даже если ударит неправильно — невредимая выйдет, потому как с ножом наперевес и не такие дуры выживали. Но влез почему-то, чужую работу за «спасибо, не нужно было» выполнил. А почему и для чего? Но вопросы эти скрываются за завесой сигаретного дыма так, как скрывается силуэт незнакомой девчонки за поворотом и как скрывается надпись на запястье за фалдистым рукавом.***
Наоми кидает в Кирако маленькой подушечкой и недовольно хмурится. — Тошнит уже от этой твоей романтики! — она подгибает ноги и раскидывает руки в стороны, лёжа посередине широкой кровати. — Я, между прочим, и сама могла! — Могла, могла, — подушечку Кирако возле её головы кладёт, пока рядом садится. — Но за тебя заступились, а это очень, очень хороший знак. Ты хотя бы имя его спросила? — Да к чертям надо! А сама думает, что лучше бы спросила — запястье чешется предательски каждый раз, когда в голове низким бархатным голосом звучат его слова. И Кирако права — как будто из какой-то дешёвой романтичной сказки этот герой сошёл, вот прям со странички, на которой принцесса в белом платье и тонущий в цветах замок. Наоми протяжно фыркает и свешивает ноги, рывком поднимаясь. Не бывает никакой судьбы, не бывает таких вот героев в тёмных подворотнях и не бывает так всё хорошо, как у Кирако в её розово-кошачьих мечтах. Наоми реалистка, ей нужны факты, а факт у неё на руках один — за неё в уличной даже и не драке вступился до боли знакомый, но так и не узнанный человек. Она рисует ровные стрелки на глазах и думает о том, как же всё это ванильно и банально, но низкий бархатный голос всё равно звучит в голове, а прозрачные камни в надетых серёжках слишком уж напоминают светло-серые радужки, над её наивностью смеявшиеся. Но всё это сказки, — думает, босоножки на платформе под короткую юбку надевая, — ведь никаких героев из тёмных подворотен не бывает. Бывают герои из подворотни светлой, которые ловят на руки как раз под неоновой вывеской, когда нога слишком удачно по брусчатке проскальзывает. Наоми приходит в себя после короткого испуга и хочет уже сумбурно извиняться, но… — Хэй! На неё смотрят ровно те же светло-серые глаза, только в радужках теперь удивление читается. Она и сама удивлена, но теперь тому, как же хорошо её руки на чужие худые плечи легли — как по заказу прямо, словно из белого мрамора специально для неё вытачивались. — Я уже говорил тебе быть осторожнее, — вновь низким бархатом голоса по коже до самых кончиков ногтей. — Ты следишь за мной? Чтобы каждый раз мне помогать, — Наоми зависает на минуту, а после ойкает и от собственной наглости смеётся. — Прости. Давай нормально? Просто… Хочу знать, как так получилось, что мы во второй раз встретились. Романтичной дурочкой Наоми никогда не была, а потому фраза «наверное, судьба» её не устроит ни разу. Рюноске это читает в тёмной радужке её глаз, а потому и не говорит, лишь плечи легко поджимая. Он ведь и сам в судьбу не верит, но просится именно её приплести и на неё свалить всё. Наоми от неловкости мнётся, кусает губы и замечает, что на худых плечах в этот раз толстовка серая — и так отчего-то теплее и легче гораздо, и отчего-то язык развязывается страшно, хотя выпила два бокала всего. — Ты здесь с кем-то? — спрашивает, сама не зная, зачем. Наверное, чтобы неловкость эту странную перебить и заменить чем-то, пока ждёт ответ всё тем же низким бархатным голосом. — Один. — Может, тогда пойдём вместе выпьем? Ну… — снова губы кусая и руку, как для знакомства, протягивая, — ты ведь спас меня. И даже дважды… А я тебе спасибо только один раз сказала… Рюноске фыркает коротко — смеётся так, — а сам считает взглядом мелкие искорки, по тёмной радужке в глазах напротив рассыпавшиеся. Ему ведь чужого не надо, и девчонка эта незнакомая, по сути, тоже не шибко нужна, но в этот раз зудящее чёрт знает от чего запястье само его ладонь навстречу тянет. Наоми вздрагивает — руки снова холодные, и это уже как визитная карточка её героя из тёмной подворотни.***
Они сидели на крыше невысокого здания — одной из немногих, на которую попасть раз плюнуть, — и методично напивались, разговариваясь всё сильнее и сильнее. О погоде, о работе, о семье и увлечениях — под взятые с собой по бутылке вина шло всё, как будто специально кто в их пользу карты выложил. Как будто и не чужие вовсе друг другу, как будто не второй, а тысяча второй раз в этой жизни видятся. — Ты прямо как мой старший брат, — роняет Наоми, к горлышку бутылки снова прикладываясь. — Он меня тоже защищает постоянно и говорит себя беречь. А я не маленькая, я сама за себя постоять могу! У Рюноске от её слов запястье зудом прошибает, и он его чешет, не думая, — у серой толстовки рукава до середины предплечья закатаны, и тонкую надпись на мраморной коже видно прекрасно. Они сидят прямо на земле друг напротив друга, и потому Наоми может ладонь вперёд протянуть, чтобы его руку ненадолго попросить. И Рюноске протягивает — так, как обычно протягивает своей младшей сестре. А когда её в ответ показанное запястье рассматривает, почему-то засмеяться хочет. Потому что всё это — сказки, как у братьев Гримм и Шарля Перро, — красивые, вычурные и невозможные, заезженные до дыр и въевшиеся под кожу так, как въелись и надписи эти. Он для неё — «герой из тёмной подворотни», потому что с этой тёмной подворотни и началось всё, когда неумело бьющий локоть останавливал и сложенный нож-бабочку в карман толстовки вкладывал. А она ему… — Так говоришь, у тебя старший брат есть?.. — Есть, — Наоми улыбается хоть и хмельно, но искренне. — Рассказать про него? — А расскажи. И тараторит снова, всё-всё рассказывая прямо в самые глаза — в них по светло-серой радужке искорки яркие рассыпаются, зажигаются в них, ясных, звёзды, которых в ту ночь на мутном небе не хватило. Наоми говорит всё больше и честнее, и запястья начинают у обоих чесаться. Потому что он — её герой из тёмной подворотни, в которой началось всё. Потому что она — его чужая (кому только?) младшая сестра. И свалить бы всё на судьбу и на того, кто в их пользу специально карты выложил…***
От второй до тысяча второй на всё той же самой крыше — несколько лет, мучительно живых и долгих. Сломанные семь и семьдесят семь печатей, пройденные этапы и принятые без остатка души друг друга, изодранные и побитые. И те самые несколько слов на запястье, что выведены тонким контуром под самой кожей — как будто тот, кто карты в их пользу выкладывал, ещё до их рождения тонкой каллиграфической кистью начертил. От второй до тысяча второй — несколько лет, в которые попробуй не узнай, скольким Рюноске палачом был и скольких ещё вместо Харона проводил в царство мёртвых, руку Наоми в своей сжимая. Наоми вместо него считает, как считает и встречи их — долгие и короткие, нежные и страстные, с улыбкой на губах или со слезами в уголках глаз. Но Рюноске для неё всё равно герой, пусть и с другой, тёмной стороны. Не зря ведь подворотня та именно тёмной была. От второй до тысяча второй — несколько лет, в которые попробуй не пойми, почему Наоми — младшая сестра именно чужая. Потому что старший брат у неё свой есть, как и у Рюноске своя младшая сестра. По крови они друг другу чужие, но души у них — родные-родные самые. И потому, что как брат и сестра чужие, понимают друг друга так, как никто другой не поймёт. Но Наоми для него всё равно младшая и любимая самая, и потому заботиться о ней так, как о сестре бы заботился, нужнее намного, чем все с неба звёзды. Они на всё той же самой крыше встречаются в тысяча второй раз, а сердце в груди клокочет так, как будто не было ни тысячи дней с ночами, ни тысячи прикосновений, ни тысячи поцелуев. Словно только вчера они друг другу запястья с тонким контуром нескольких слов показали. Словно только позавчера Акутагава Рюноске — герой из тёмной подворотни — спас от хулиганов Танизаки Наоми — чужую младшую сестру. Наоми поэтому Рюноске на шею вешается, когда в тысяча второй раз (они ведь, на самом деле, оба считали) его в этой жизни видит — даже тогда, когда знает, скольким её герой стал палачом, даже когда слышит по ночам в кошмарах с его рук капающую кровь. И поэтому Рюноске обнимает её крепче, чем когда-либо свою родную сестру обнимал, а после целует до боли в скулах и до мелкой дрожи в кончиках пальцев — как никогда не поцелует кого-либо ещё. И свалить бы всё это на судьбу, да только… Они оба по-прежнему в судьбу не верят, пусть и стоят в объятиях друг друга, сплетая руки, на запястьях которых тонким каллиграфическим контуром всего несколько слов о них самих друг для друга написано. Ну разве что самую малость… Потому что он — её герой из тёмной подворотни, в которой началось всё. Потому что она — его чужая (кому только?) младшая сестра.