боготворительность

Это ты полстолетья спустя — ты с меня соскребешь эту ложь и возьмешь, как тюльпан, как подростка, за мою лебединую шею. Только что ж ты так долго, так долго навстречу идешь, только что ж это я — так безропотно — ждать не умею. (с) Дмитрий Воденников

Одним ранним летним утром, утром дня своего рождения Тэен просыпается в непривычном ликовании, граничащим с предвкушением. Кажется, что ничего и вовсе не произошло – он все еще в своей постели, настоящий, осязаемый, только комната залита непривычно ярким солнцем, таким, что и крепко зажмурившись от него не спрячешься. Тэен всегда думал, что если он и уйдет из мира живых, то сделает это как-то особенно, так, чтобы запомнилось всем, кто по нему потом будет скорбеть. Он никогда не говорил об этом, но ему всегда хотелось, чтобы по нему скорбели. Однако неправильным будет начать эту историю со смерти. Лучше начать, как начинается все, – с рождения. Тэена приносит в этот мир любовь – еще бы, эльфы, в отличие от людей, не сходятся с кем попало, лишь бы развеять скуку. Тэена приносит в этот мир любовь, граничащая с жертвенностью, ведь его мать отдает собственную жизнь, чтобы спасти его. С той самой секунды, когда Тэен узнает об этом, его единственной истинной целью становится доказать, что все случилось не зря. Что он пришел в этот мир не зря. Возможно, его наивность и вера во все хорошее, в конце концов, приведут его к гибели. А может быть – от этой самой гибели спасут. Тэен растет и находит друзей, находит врагов, но никто из них не смеет насмехаться над ним из-за того, что его мать была смертной. Он гордо держит осанку и никогда не хмурится, а уж тем более – не плачет. Существует легенда, что когда Ли Тэен прекратит улыбаться – само солнце потухнет на небе; погаснет, будто дешевая перегоревшая лампочка. Поэтому Тэен улыбается всегда. Он улыбается даже в то утро первого июля, когда смерть стучится в его двери, облачившись в одеяния местных охотников за существами, которых они сами называют «нечистью». – Какая же из меня «нечисть»? – возмущается Тэен, когда впервые узнает о том, что он среди охотников считается самым неуловимым (и оттого – самым ценным) трофеем. – И как смеют звать меня нечистью мужланы, которые моются, должно быть, не чаще раза в месяц? Все собравшиеся затихают лишь на долю секунды, а после заходятся смехом, пока пьют согретый на уличном солнце яблочный сидр, а на само это солнце лишь один мальчуган пялится в немом восхищении: и никогда его не беспокоит ни разнообразие угощений, от которых вот-вот рухнет обеденный стол, ни сидящая рядом мать, что с улыбкой треплет по волосам и предлагает чего-нибудь съесть, ни вьющийся под ногами голодный плешивый кот, любящий тайком воровать угощения. Донхек пялится на солнце в шесть, пялится в десять, пялится в шестнадцать. Мажет ладонями по оконным стеклам, рукавами одежды вытирает с них пыль, тревожит паука, мирно спящего в своей паутине. Словом, не ребенок – приключение. Жмурится, чтобы лучи целовали кожу, почти до ожогов, пока уже мама за капюшон не оттаскивает обратно в тень комнаты, чтобы долго занудно отчитывать. Все дело в том, что Донхек – первый суккуб, родившийся в их поселении за долгие декады. Если бы не его родители, встретившиеся и влюбившиеся по нелепой случайности, чтобы после привести его на свет, быть может, всего этого бы и не произошло. «Всего этого» – в смысле, долгих игр в гляделки с солнечными лучами за окном, уличными котами и тем одним соседским мальчишкой, который почему-то всегда любознательно смотрел не на Донхека, а сквозь. И когда Донхек радостно махал ему ладошкой – не отвечал. – Он не видит тебя, – однажды рассказал Тэен, – только это наш секрет. Он присел на корточки, приобнял Донхека за плечи, прижался щекой к его виску и тоже посмотрел в окно. Тэен был бледнокожим, каким-то жемжучно-перламутровым, и даже в темноте – сиял; и пахло от него всегда полевыми травами и цветами – Донхек знал, потому что так пахло из приоткрытой форточки летом и кружки с чайной заваркой. Тэен был хорошим и странно теплым, но при этом всем – ужасающе хрупким, будто бы из майолики или фарфора. Донхек боялся даже дышать, Донхек боялся даже смотреть на него. – Почему – не видит? – он выдохнул, наблюдая, как мальчик по имени Марк заботливо поливал цветы и худые фруктовые кусты в своем саду. – Разве он не такой же как мы? «Если честно, я бы хотел, чтобы он был таким же». – Боюсь, нет, – вздохнул Тэен; и даже разочаровывать он умудрялся с широкой улыбкой на лице. – Иначе он жил бы с нами, не правда ли? – Донхек нахмурился, плотно сомкнул губы, словно кто-то смертельно обидел его или отнял любимую конфету, но кивнул. – Живя в этом доме, мы защищаемся от внешнего мира. Мы защищаемся от людей. Не думаю, что этот мальчишка, Марк, хотя бы подозревает, что у него есть такие соседи. Донхек не понимал ничего, но побоялся признаться. Вместо этого, он задал вопрос, который встревожил его порядком сильнее всех остальных. – Но зачем нам защищаться от людей? – и наконец решился оторвать взгляд от соседнего двора, смотря прямо Тэену в лицо, бледное, скуластое и лучистое. – Разве они опасны? В глазах Тэена разливалась жидкая алмазная пыль, отражалось солнце, плескалось море, даже пылал огонь. Там было так много всего на свете, что это казалось Донхеку невообразимым и потусторонним ровно в той же мере, в которой и самым родным. – Надеюсь, ты никогда этого не узнаешь, – Тэен мимолетно прижался теплыми губами к его виску, как это всегда делала мама. Потом они вместе с толикой предвкушения взглянули на Марка, который, до этого скрывшийся в доме, снова вышел во двор, – на этот раз, чтобы развесить мокрое белье. – Думаю, если ты немного понаблюдаешь за ним, ничего страшного не случится. Не бойся – я никому не скажу. Тэен всегда говорил и продолжает говорить так четко и нужно, говорить именно то, что тебе жизненно необходимо услышать; он продолжает спасать всех, кто просит об этом, пока дышит, но в одно утро его жизнь прерывается, и бесконечно бессмертное солнце в одно мгновение гаснет над целым клочком земли. И правда – перегоревшая лампочка. Только второй такой нигде не найдешь. Громче и дольше всех плачет Донхек. Он не может сказать, что потерял друга или брата, – этого все равно не будет достаточно. Это словно какая-то часть его самого очень долго гнила изнутри, пока в конце концов не прекратила жить и дышать, оставив после себя лишь ошметки. Что-то такое, по будущим рассказам случайных свидетелей и очевидцев, и произошло с лучезарным эльфом Тэеном. Бессмертным – и самым смертным на свете. ; «Немного» затягивается на долгие двадцать лет. Донхек в двадцать прекращает стареть, но не прекращает смотреть на Марка во все существующие в их доме-лабиринте окна. Марк растет одновременно с ним, Донхек застает его первую истерику в переходном возрасте, когда с крыльца дома в сад сначала летит тарелка, рассыпающая во все стороны рис, на который немедля набрасываются куры, а за тарелкой – Марк, лицом прямиком в примятую мокрую траву. Он не спешит подниматься на ноги, а вместо этого лишь выпрямляется и потирает ушибленные колени, но не ревет, как ребенок, упавший с велосипеда. Донхек застает его вьющуюся копну непослушных черных волос, его первую щетину, то, как он растет и вытягивается, как прекращает носить детскую одежду, и даже слышит разок, приоткрыв форточку, как ломается его голос, становясь мужественнее и тем самым – грубее. Уже тогда Донхек мысленно подмечает, что в Марке нет ничего божественного, а он сам, пускай и посещает церковные богослужения каждое утро воскресенья и прилежно носит крестик на груди, наверняка делает это все лишь потому, что единственный пастор на целый поселок – его родной отец. Донхек, однако, не может определить даже для самого себя, что значит быть божественным. Он за всю свою недолгую жизнь так часто слышал это слово, так часто слышал это… имя?.. Бог. Кто он такой, и почему Донхек ни разу его не встречал? Или встречал – просто лица не запомнил? Ни лица, ни касания его теплой ладони, ни шепота, ни голоса. Зато Ли Тэена – запомнил очень хорошо. Быть может, в действительности Тэен был единственным в целом мире, кто заслуживал звания божьего создания? Донхек с раннего детства запомнил это о самом себе: создал его кто угодно на свете, но уж точно не тот, кому так скрупулезно и трепетно поклоняется соседский мальчишка Марк. ; К ним в гости часто забредают нимфы, обитающие в лесу, что раскинулся по соседству, за последним (и самым отдаленным) рядом деревенских домиков. Нимфы редко используют двери, чтобы войти – чаще они прокрадываются в окна; особенно излюбленное – окно донхековой комнаты. Так одной ночью прямо в его кровать спрыгивает Чевон, едва не ломая Донхеку ноги. – Ой, прости-прости! – лепечет она, тут же стыдливо съезжая на пол, стоит Донхеку вскринуть и проснуться. Забиваясь в самый угол и крепко обнимая руками дрожащие колени, он испуганно пялится на сидящую у его кровати дриаду в полупрозрачных лохмотьях, украшенных полевыми цветами. – Мне сказали, что у вас по утрам воскресений пекут самые вкусные пряники из черники и имбиря. Это правда? – и смотрит на Донхека в ответ умоляюще-пытливыми глазами. Правда. Нимфы заглядывают на пряники, чай и сплетни. Чевон поначалу боится выходить из комнаты, а потому Донхек, используя всевозможные отмазки о плохом самочувствии и нежелании завтракать в привычном шуме из-за жуткой головной боли, приносит ей целые тарелки угощений, взволнованно наблюдая за тем, как дриада набрасывается на них с таким упоением, словно до этого голодала столетиями. Чевон со временем становится его самой близкой подругой, и Донхек по-доброму завидует ей, потому что она может выходить в мир и общаться с людьми. Донхека обычно не пускают дальше двора, соседней улочки или небольшого пруда за их домом, и он, хоть и приловчился тайком сбегать и гулять по всему поселку, слишком остро ощущает этот недостаток свободы, которой упивается Чевон. – И почему я не родился дриадой? – однажды вздыхает Донхек, уныло пожевывая ягодное печенье, пока валяющаяся рядом на кровати Чевон с любопытством и энтузиазмом раскладывает на покрывале мятые карты таро. – Меня больше удивляет, – отзывается она, перебрасывая через одно плечо толстую косу своих бесконечно длинных блондинистых волос, – что суккуб родился в мужском теле. Разве это не большая редкость? Донхек пожимает плечами. Он не многое знает о том, кто он такой, и знать, если честно, совсем не стремится. Ему проще было бы верить, что он обычный человек, и ему не нужно вечно сидеть взаперти в этом огромном старом доме просто из-за того, что он чем-то отличается от остальных. Опять же – ему все равно, даже если отличается он существенно. – Тебе следует быть осторожным, – тем временем продолжает Чевон, забирая из его рук тарелку с остатками печенья, изюмом, орехами и крошками. – Пока никто снаружи не знает о тебе – считай, ты можешь жить. – Спасибо за разрешение, – фыркает Донхек, наблюдая за тем, как Чевон в одно мгновение высыпает содержимое тарелки себе в рот и тщательно, с хрустом пережевывает. – Я не хотел рождаться… вот этим. Если что. – Если что, – копирует его Чевон, – я просто боюсь за тебя. Мне можно? Донхек думает о ее словах весь оставшийся день и до поздней ночи, даже когда Чевон уходит – выпрыгивает в окно, перебегает поляну, а после скрывается в непроглядной гуще лесных деревьев маленьким слабым огоньком. Все боятся за Донхека. Некоторые – даже больше, чем за Тэена, когда он еще был жив. Неужели существует в Донхеке что-то более ценное, чем во всей той поистине божественной сущности? Возможно, все было бы гораздо проще, родись он эльфом, сатиром или каким-то иным духом живой природы. Но родился он как раз тем, что полноправно может быть названо нечистью. Донхек – не_чист, как бы он ни светился и ни сиял. Сколько бы хороших дел он ни сделал, сколько бы, даже несущественных, жизней ни спас, – он навсегда останется уродливым созданием, которое своего собственного спасения – не заслуживает. Мысль об этом как-то молниеносно быстро укореняется в Донхеке, заседает прочно и изнутри пропитывает кожу, будто бы какой-то эликсир. Не помогают даже свежие пряники и печенье, даже яблочный сидр, которым всегда всех угощал Тэен, даже Чевон со своими вечными выдумками, рассказами и гаданиями, – нет. Донхек или слушает вполуха, или не слушает совсем. Он чувствует себя каким-то искаженным, неправильным, больным, чувствует, словно ему совсем нигде в мире не осталось места, пускай его нигде, по сути, и не было. Он не знает, зачем ему жить, и можно ли назвать то, что он делает, жизнью? Позавчера он спас, вскарабкавшись на дерево, котенка, который, по всей видимости, слишком увлекся побегом от резвого соседского пса. А вчера без какой-либо цели влез на то же самое дерево, уселся на толстую ветку и через какое-то время поймал самого себя на том, что просто рассматривал людей. Он медленно осознавал, что все в них было красивым. Он влюблялся в них. Его так сильно тянуло к ним, что это казалось какой-то невообразимой магией, еще более сильной, чем та, которой однажды, целое десятилетие тому назад обучал его добрый эльф Тэен. Лишь непреодолимая тяга к людям давала Донхеку надежду и силы жить, пока он не осознал, что и она была обманчивой. Его тянуло к простым смертным, к своим юным ровесникам, к свежей крови не его желание пожать руки, помочь, подружиться, быть рядом, а его потусторонняя сущность, упивающаяся всей существующей энергией человеческой жизни. Донхек не просто испугался самого себя – он себе опротивел. В какой-то момент он даже отрекся от внешнего мира, отказался от любого контакта с ним, заперся в комнате на все существующие замки и постарался полностью отключиться от всего, что его окружало. Он приходит в себя у калитки соседского двора – его домашние льняные штаны на коленках разодраны, а руки впиваются в ледяные железные прутья забора до хруста костяшек. Вечер. В окнах горит ярко-оранжевый свет. И Донхеку так хочется закричать, так хочется позвать хоть кого-нибудь, так хочется, чтобы этот парнишка Марк просто выбежал ему навстречу, босиком по колючей траве, подлетел как вихрь, и крепко обнял, тем самым опровергая назойливую и страшную мысль о том, что Донхек – чудовище. Не проронив ни звука, Донхек возвращается домой через двери. И только там, на гнилом паркете в прихожей, оседает на пол, на голые содранные колени, прячет лицо в ладонях и так по-дурацки ревет, как будто он – самый последний слабак, вовсе не наделенный величайшим даром бессмертия. ; Их клочок Земли медленно отворачивается от Солнца, точно так же, как Донхек – от зеркала. Некрасивые шрамы от бритвы под скулами и на подбородке заметно уродуют его, но – все равно – не так сильно как то, чем он есть. – Может, хватит уже грызть себя? – Донхек вздрагивает, слыша из-за своей спины голос Чевон, которая наловчилась пролезать к нему в комнату совершенно бесшумно. Он оборачивается, и дриада тут же протягивает ему большую тарелку. – Лучше погрызи печенья. Оно позавчерашнее и уже немного подсохло на солнце, но все еще такое же вкусное. Донхек отмахивается от печенья и – так получается – от Чевон, выходя в коридор и оставляя ее одну в комнате. Он бы рад с ней, как обычно, поболтать обо всем на свете, но с утра пораньше у него не задается настроение, становясь совершенно паскудным (хотя когда оно в последний раз было иным!), а непослушные тощие ноги так и норовят унестись куда-нибудь прочь через все бескрайние пшеничные и подсолнуховые поля, что отделяют их деревушку от всего остального мира с южной стороны. А с северной – лес, из которого всегда приходят дриады. Воспользовавшись привычным дневным сном родителей, Донхек выходит из дома и оказывается на перепутье: улыбчивая эльфийка резвится у пруда неподалеку, пуская по воде цветки лотоса и венки из одуванчиков, и Донхек даже сам не сдерживает улыбки, заражаясь ее звонким смехом. Тем не менее, он проходит мимо, ведь подобные простые забавы касаются его очень редко и всегда – мимолетно; он вспыхивает ярко, но гаснет молниеносно быстро, совсем как спичка. Донхек неспешно бредет по тропинке, ведущей вглубь поселка, и по пути, утонувший в собственных мыслях, не замечает ни гущи тяжелых туч, собравшихся над головой, ни того, что он, похоже, случайно пришел в церковный двор. Неужели и правда – он продолжает отчаянно искать Бога, даже когда не отдает себе отчета в этом? Невпопад срывается страшный дождь – в их поселке он всегда страшный, хоть и пугающе редкий. Нетипичный – особенно для раннего лета, но вот он здесь, и Марк Ли спешит внести чаны с питьевой водой под накрытие у церкви. Донхек наблюдает за тем, как он делает это, и склеенные дождем пряди волос прилипают к его лицу, холодная вода застилает взгляд и водопадом стекает за шиворот, сначала отделяет одежду от кожи, а после сразу же несуразно слепливает их между собой, как тонкий раскатанный пластилин. Под ногами мнутся цветы и неровная тропинка из мокрой травы. Вдалеке, в чьем-то дворе громко лает собака. Донхек знает, что он должен тотчас развернуться и уйти, но все те же непослушные ноги сами тянут его вперед, – спрятаться за толстым дубом, растущим у самой калитки, спрятаться, чтобы безмолвно наблюдать за тем, как стоящий на крыльце Марк с четвертого раза подкуривает взмокшую сигарету и шепотом роняет какое-то ругательство, затягиваясь. Он смотрит вдаль, чуть выше горизонта, и совсем в противоположную от Донхека сторону. Это дает Донхеку прекрасную возможность как следует его изучить и разглядеть. Быть может, он выглядит совсем не так, как положено выглядеть сыну пастора. Он меняется в лице, фигуре и походке, становится грубее, чем был в шестнадцать; Донхек четко различает: что-то случилось, и это поменяло его, хоть и неоспоримым остается тот факт, что сердце марково до сих пор – доброе-доброе, просто тщательно скрытое за этой стеной из бетона, за этой горячей лавой, за этими ружьями, минами и войной. Донхек так отчаянно верит в это, что ему становится страшно. Действительно: Марк – божественное создание. Хоть и буквы в его имени можно запросто переставить так, чтобы получить очень темное слово, он сам по себе – яркий-яркий свет. Донхек, практически все свои годы проживший бок о бок с Тэеном, хорошо научен этот самый свет различать; и не слепнуть, попадая под его обжигающие лучи. ; – Суккубы не влюбляются, – выбив из Донхека признание в том, где он пропадал, Чевон хмурится, но в следующую секунду – расплывается в яркой улыбке. – Зато дриады – еще как. Судя по твоему описанию – он тот еще красавчик. Хотя, сомневаюсь, что у тебя получилось как следует разглядеть с такого расстояния и за такой промежуток времени. – Я наблюдаю за ним с тех самых пор, как научился ходить, – бормочет Донхек, обнимая колени и укладывая голову на них. Чевон прекращает жевать свое излюбленное печенье и утыкается удивленным взглядом в его макушку. – Не смотри так. Он живет по соседству. – Правда?! – вскрикивает Чевон, едва не роняя на пол тарелку и заставляя Донхека вздрогнуть от испуга. – Здесь? Я просто обязана на него взглянуть! Донхек мог бы попытаться остановить ее, но он знает, что у него не получится. Если Чевон чего-то хочет – она добивается этого. Всегда и без исключения. Как результат: спустя неделю Донхек все еще не решается даже заговорить с Марком, а Чевон уже умудряется несколько раз тайком провести его до дома и потерять голову от влюбленности. – Ты какой-то неправильный суккуб, – сетует она, когда они с Донхеком прогуливаются в саду. – Разве это не вы обычно делаете первый шаг? – Обычно мы совращаем, заставляя совершить тяжкий грех, а потом являемся к человеку навязчивыми воспоминаниями до тех самых пор, пока не доводим до самоубийства от горечи чувства вины и страха перед Божьим судом. Мысленно он добавляет: «Это – не то, что мне хотелось бы сделать с Марком». Чевон в ответ лишь хмыкает, захватывая хрупкой ладонью алую розу, распустившуюся на одном из высоких кустов. – Думаешь, Марк боится Бога? Донхек не сдерживает улыбки. – А что такое Бог? Чевон, похоже, порывается сорвать розу, не боясь даже ее длинных острых шипов, но в конце концов не решается и дарует пышному цветку помилование. Они ступают дальше, пока не доходят до пруда. Чевон умывается и опускает в прозрачную воду ладони, смывая с них остатки ягодного варенья после завтрака и одуванчиковый сок. Донхек присаживается рядом на траву и тщетно прячет от яркого солнца лицо. Его сердце пропускает удар, когда он слышит знакомый голос, доносящийся со стороны маркова двора. – Чевон! – Донхек подскакивает на ноги и подбегает к пруду, подзывая к себе дриаду, которая, похоже, слишком увлеклась купанием в нагретой жарким летним днем воде. – Эй, пора уходить! Но нимфа словно нарочно не слышит его и продолжает отдаляться, пока навстречу ей не выплывает какая-то незнакомая Донхеку наяда, и они не начинают резвиться, затевая сопровождающийся громким смехом разговор. Как бы весело ни было Чевон, она точно обидится, если Донхек сбежит, оставляя ее здесь одну. Донхек еще не понимает, что лучше бы он разом испытал на себе гнев всех дриад планеты, чем вот так нелепо и невовремя встретился лицом к лицу с Марком Ли. Утомленный бесконечной работой в саду и уходом за церковным двориком, Марк спускается с холма к пруду, держа в руках плетеную корзину с грязным бельем. Донхек знает, что наяды не любят, когда люди используют охраняемые ими воды для собственных нужд, и что та самая, которая прямо сейчас резвится с Чевон, обязательно придумает для Марка какую-нибудь кошмарную месть, если заметит его. Поэтому он проделывает самую страшную глупость в своей жизни. – Простите, – преграждает Марку дорогу, – но вам лучше заняться стиркой в другой день. Марк смеряет его недоверчивым взглядом и хмурится, поставив корзину на тропинку под своими ногами. – Это еще почему? – он звучит неприветливо и почти раздраженно, и это в каком-то из возможных смыслов разбивает Донхеку сердце. Он страшно не хотел, чтобы самый первый их разговор случился вот так. Ему приходится на ходу выдумать какую-то несуразицу о химикатах, которые кто-то прошлым вечером влил в пруд, отравляя воду, отчего она стала совершенно непригодной ни для стирки, ни для купания. – Тогда почему ты сюда пришел? – недоумевает Марк, в задумчивости почесывая затылок. – Я… проверял, – Донхек теряется и тем самым мгновенно выдает самого себя. – Проверял, не исчезли ли химикаты куда-нибудь. – Так, послушай, – вздыхает Марк и подается вперед, направляясь прямиком на него, что заставляет Донхека вздрогнуть и попятиться. Он пятится до тех пор, пока не оказывается по щиколотки в воде, но даже она обжигает не так сильно, как внезапно уставший и отчаянный марков взгляд напротив. – Я не знаю, кто ты такой и откуда взялся, но если ты прямо сейчас не уберешься с моего пути, мне придется тебя отодвинуть. Донхек удивленно распахивает глаза. Ему кажется, что он не расслышал. То есть как это так – отодвинуть? Вероятно, он думает слишком долго, потому что Марк уже протягивает к нему одну руку, очевидно, собираясь коснуться плеча, и тогда Донхек уклоняется от него так резко, что попросту путается в ногах и, не удерживая равновесия, падает прямиком в воду. Несколько секунд Марк смеряет его растерянным взглядом, а после заходится неудержимым громким смехом. Ни следа не остается от той глыбы льда, с которой Донхек разговаривал всего минуту назад, и такая переменчивость его пугает. По неясной причине даже больше, чем до этого дня пугало все, связанное с Марком. – Ты и правда странный, – Марк не говорит так, словно насмехается, – скорее, Донхек своей нелепой выходкой просто поднимает ему настроение, которое до этого целый день было ниже плинтуса. – Теперь-то в воде никаких химикатов нет? От этих слов Донхек вздрагивает и смотрит на собственные ладони, но не находит на них ничего, кроме следов ила и вязкого песка. Потом только до него доходит, что Марк подшутил над ним, и он хмуро и неприветливо, как может, поднимается на ноги, стараясь игнорировать свою мокрую одежду и в целом крайне уморительный вид. Донхеку становится все равно и на случившееся, и на самого себя, и на Чевон, которая, наверное, вышла на берег с другой стороны и сейчас задыхается от хохота вместе со своей подружкой, наблюдая за донхековым позором из-за склонившейся к пруду ивы. Донхеку становится все равно даже на Марка, и он просто хочет вычеркнуть этот день из своей памяти, словно его никогда и не случалось. Но потом Марк через голову стаскивает футболку и, проходя мимо Донхека, словно его и не существует, с головой ныряет в пруд. Обернувшись через плечо, Донхек жадно впитывает и запоминает каждое его движение, то, как он откидывает мокрые черные волосы со лба и умывает лицо, а после еще раз ныряет в прохладную чистую воду. Донхеку снова – и шесть, и десять, и шестнадцать, и он наблюдает за соседским мальчишкой из окна обеденной комнаты, отказываясь в его пользу от самого вкусного печенья на свете. А еще ему – двадцать, и вплоть до этого самого дня Донхек не планировал жить ни недели дольше, однако случается что-то, что заставляет его остаться. – Не хочешь, все-таки, искупаться? – зовет его Марк таким тоном, словно они по меньшей мере – лучшие друзья с раннего детства. Донхек знает, что должен сказать нет, но какая-то неведомая сила толкает его в спину, и он слепо шагает вперед, пока не оказывается прямо перед Марком, Марком с зацелованными солнцем плечами, на которых застыли, сверкая, крупные капли прозрачной воды. – Кстати, как твое имя? Почему я никогда тебя здесь не видел? «Я наблюдаю за ним с тех самых пор, как научился ходить». Сидящая на противоположном береге Чевон в один момент прекращает смеяться.