боготворительность

Как я – газеты и людей – листаю, вот так и ты меня посмотришь на просвет: и счастье – есть, и пошлости – хватает. Пощады – нет. (с) Дмитрий Воденников

Когда нимфа влюбляется, объект ее влюбленности может полноправно считать себя обреченным. Когда нимфа влюбляется в человека – не будет ошибкой сказать, что в этот момент жизнь последнего обрывается. Когда Чевон влюбляется в Марка Ли, Донхек валяется в своей постели, накрывшись одеялом с головой, и отсыпается за всю прошлую бессонную неделю. Да, именно неделя проходит со встречи на пруду, и все это время Донхек не прекращает наивно прокручивать ее в памяти. Он представился – а что ему было делать – соседским мальчишкой. Да не мальчишкой уже даже – полноправным себе взрослым парнем. Только взрослым его можно прозвать с большим вопросительным знаком после. С большим сомнением. Донхек не умеет зрело ни жить, ни любить. Ему не хватает мудрости. Поэтому когда Чевон окончательно и бесповоротно проваливается, падает, разбивается, тонет в Марке Ли, Донхек досматривает свой невесть какой по счету сон. Просыпается – взъерошенный, помятый, не может даже точно назвать сегодняшнее число. Глядит в окно – утопшая в солнце лужайка, привычная, в насыщенных летних тонах; такая родная, такая... домашняя. И все равно при одном лишь взгляде на нее Донхек чувствует, будто его маленькое ненасытное сердце уже давно с корнем вырвано из груди. Кажется, его вырвали, когда ушел Тэен. Чевон приходит неожиданно поздно – после обеда влезает в окно, привычно босая, собирает лохмотьями всю пыль и едва ли не поскальзывается на подоконнике. Она пахнет хвоей и почему-то лесным ливнем, а ее белые-белые волосы смешно торчат в разные стороны. Как будто она от кого-то бежала. – Эй? – Донхек уже успевает принять душ, причесаться, переодеться в чистое, даже открыть недочитанную еще месяц назад книгу, как дриада нагло бросается ему на шею со спины. – Я думала, ты умер. – Лучше бы, – бормочет Донхек, захлопывая увесистый фолиант и откладывая его на туалетный столик. – Что случилось? – Твой друг, – мечтательно произносит Чевон, обходя его и останавливаясь напротив, у зеркала, – такой замечательный! Мы целое утро резвились на полях, вот я и опоздала... – Марк? – хмурясь, переспрашивает Донхек, и, лишь на миг представив описанную Чевон картину, как-то неожиданно даже для самого себя поникает. – Он не мой друг. Дриада зависает на несколько секунд, будто неживая, и смотрит сквозь него. Донхек не знает куда деть самого себя и свои опущенные плечи. Кажется, что все в мире прекращает иметь значение. Даже вкусное домашнее печенье и ягодные пряники с их вечно оживленной кухни. Всего этого... больше не существует. Донхеку не хочется ни сидра, ни эля, ни самых разнообразных закусок, ни гулять, ни смотреть в окно, ни... видеть Марка. Видеть Марка как-то особенно не хочется, учитывая то, что по его магической улыбке он за неделю успел соскучиться смертельно. Магическая улыбка у простого смертного человека. – Расскажи о нем, – Донхек сдается, вновь поднимая взгляд на Чевон. – Какой он? О чем вы разговаривали так долго? Чевон с разбегу запрыгивает на кровать и ладошкой похлопывает по месту рядом с собой. Донхек мог бы поворчать, что он застилал постель целое утро, скрупулезно, краешек к краешку, уголочек к уголочку, но он только вздыхает и сдается, послушно подходя к Чевон и укладываясь рядом с ней, направляя взгляд в потолок. – Красивый, – это шепотом выдыхает Чевон, как секрет, который никто не должен услышать. – Он очень красив- – Я знаю, – взволнованно прерывает ее Донхек и тут же зажмуривается, будто Марк сейчас – прямо перед ним. – Я знаю. – Вообще-то, – голос Чевон становится немного громче, – не только внешне. Он очень красивый, когда говорит. – С каких пор дриады слушают, что им говорят? – смеется Донхек и за это получает локтем в плечо. На самом деле, он шутит лишь с целью погасить этот вспыхнувший где-то в груди маленький огонек зависти. Это он наблюдал за Марком с самого детства. Это он знает его жесты и привычки лучше, чем свои собственные, потому что когда Донхек мог смотреть на самого себя в зеркало, он предпочитал смотреть на Марка в окно. – Знаешь, а я ведь даже почти поцеловала его, – огонек в один миг разгорается в целое пламя. – Только какой-то дурак на комбайне все испортил! Нам пришлось убежать к пруду. Донхек едва сдерживается, чтобы не рассмеяться – как от собственного внутреннего ликования, так и в целом от нелепости ситуации, что вырисовывалась в его голове. Впрочем, история Чевон еще не окончена. – У пруда я так хотела познакомить его с Суен, но, – дриада как-то поникает, – знаешь, она гораздо красивее меня, волосы и кожа у нее лучше, она ведь живет в воде. А Марк – уже моя любовь. Моя. Донхек долго-долго повторяет эти слова у себя в голове, будто какое-то заклинание. «Моя любовь». – Боюсь, отныне тебе придется держаться от него подальше, – эти слова Чевон заставляют Донхека резко приподняться на кровати и нахмуриться. Поднявшись тоже и оказавшись совсем близко, дриада вздыхает и переходит на шепот. – Ну... ты ведь суккуб. – И что с этого? – Донхек соответствовать ее тону и не пытается. – Я, по-твоему, какое-то чудовище? Чевон пожимает плечами и неловко отводит взгляд. Будто ей стыдно и она не знает, как сказать то, что она хочет сказать. Может, она и не считает Донхека чудовищем, но точно считает опасным для Марка. Это объяснимо: за столько лет немого постоянного наблюдения Донхек успел так сильно к нему привязаться, что уже и не знает, отвяжется ли. Когда суккукб испытывает что-то подобное к живому человеку, это почти всегда заканчивается плохо. Чуть чаще, чем плохо – ужасно. Донхек просто не хочет причинять Марку ничего из того, на что он способен. Возможно, это и лучший из возможных раскладов: просто позволить Марку быть счастливым с красивой улыбчивой нимфой. И надеяться, что она не нашлет на него (просто от скуки) какое-то проклятье, разбираться с которым потом придется Донхеку. За свои недолгие годы жизни Тэен успел научить его базовой магии, а еще маскировке, варке настоек и зелий и, конечно, французскому, ведь питал к нему пугающую страсть. Донхек сомневается, что Марк знает французский, а потому все свои секреты он (при случае) сможет ему поведать именно на этом языке. Марк и узнает, и нет. Хотя бы о том, как долго на самом деле Донхек был рядом с ним. ; Марк поливает молоденькое абрикосовое дерево в саду, пока его голые плечи краснеют и по ощущениям буквально плавятся под июльским солнцем. Середина лета выдается до сумасшествия жаркой и до сумасшествия непостоянной. Марк, отдыхая, кое-как набрасывает на голову старую соломенную шляпу дедушки, грызет кислое яблоко, откидывается в кресле в тени большой вишни и невольно бросает взгляд на соседний двор. Дом, в котором уже десятилетиями никто не живет. Дом, о котором ходят легенды по всему поселку. Кто жил в нем прежде? Куда подевались его обитатели? Почему никто не присматривает за домом? И если действительно никто, то почему их пышный розовый сад никогда не увядает? Поговаривают, что у дома магическое прошлое, а потому другие жители их поселения боятся заходить в его цветущий двор. Марку порой кажется, что он готов вот-вот рискнуть, что не хватает ему интриги, не хватает адреналина, чего-то, из-за чего он длинными летними ночами не смог бы сомкнуть глаз. И что-то тянет его туда, словно магнитом. И когда Марк уже почти поддается, в его собственный двор внезапным вихрем врывается улыбчивая Чевон. – Это абрикосовое дерево? А это персик, правда? А это, я знаю, молодой орех. А это вишня. А это, а это что такое? – она резво носится по саду, будто бы работяга-пчела, и в какой-то момент Марк попросту устает следовать за ней. А когда устает сама Чевон, она падает просто на свежескошенную траву, раскидывает руки в разные стороны и долго-долго смотрит на небо, даже не щурясь от яркого солнца. Марку кажется, что в некоторых местах ее кожа сияет в жемчужных лучах, словно нечеловеческая. Что это? Перламутр? Бронза? Золото? Алмазная пыль? – Марк? – Да? – Марк запускает огрызок от яблока куда-то в траву. – Я так рада, что знакома с тобой, – Чевон хихикает, переворачивается на живот и смотрит на него снизу вверх с каким-то лукавым огнем в глазах; по правде говоря, знакомы они не больше часа, но Чевон не кажется угрожающей, а Марку просто становится скучно целый день ухаживать за садом, убирать в доме, спать и читать. Его преклонного возраста матушка практически не встает с кровати, а старшая сестра уехала учиться в город еще прошлой весной и с тех пор не прислала ни одного письма. Марк чувствует себя оторванным от целого мира здесь, но почему-то здесь еще есть что-то, удерживающее его от побега навсегда. Дать этому название он – пока что – не может. – Не хочешь прогуляться? Марк – сам не знает зачем – соглашается. Они начинают бежать наперегонки еще на полпути к полю за домами, там смеются и разговаривают обо всем и ни о чем. Марк впервые за долгое время чувствует себя так свободно, так свежо, словно лишь на несколько мгновений привычная (огромная!) тяжесть наконец спадает с его юношеских плеч. Чевон милая и с ней интересно, они вдвоем спускаются к пруду, оба босые, вспотевшие и смеющиеся, Марк умывается прохладной водой и долго смотрит вдаль, туда, где горизонт ровной линией отрезает землю от неба, но сейчас этой линии за рядом высоких деревьев и чьих-то домов – не видно. Потом он смотрит себе за спину. На двор в цветущих пышных розах. И сам не замечает, как Чевон в свою очередь смотрит на него. – Кто живет в том доме? – первым спрашивает Марк. – Ты знаешь о них что-нибудь? Чевон мнется немного, прежде чем ответить. – Никто ведь... не живет, – она немного неловко смеется. – Он заброшен уже очень давно. – А кто поливает те розы? – хмурится Марк. – Уже больше недели после одного того ливня стоит сумасшедшая духота, а кустам хоть бы что. Чевон выходит из воды – босые мокрые ступни на разгоряченный песок у самого берега и намокшие полупрозрачные лохмотья, облепившие худые бедра, – и останавливается рядом с ним, прослеживая за направлением его взгляда. – Может, это феи колдуют над ними, пока все спят? – шепотом предполагает она, и Марк даже не сразу различает в ее словах шутку. – Может, – таким же тоном повторяет он, наклоняясь чуть ближе к Чевон, – это ты фея? Девушка не сдерживает тихого смешка, пожимает плечами, пряча взгляд, и лишь тогда говорит: – Думаю, я гораздо хуже. Спросить, что это значит Марк не удосуживается. Вместо этого он спрашивает, где Чевон живет, и она снова лишь загадочно улыбается в ответ. Он предлагает проводить ее, и она вежливо отказывает, говоря, что ей еще нужно заскочить на местный рынок, а затем – в гости, на ужин к друзьям. Марк не верит ей, но отпускает, потому что и сам за целый день рядом с таким безудержным сгустком энергии успел порядком утомиться. Он возвращается в дом, что без должного проветривания успел превратиться в настоящую печь, и распахивает все окна. Заходит к матушке – спросить, не нужно ли чего, но видит, что она уснула, и убавляет звук на стареньком телевизоре до минимума. В сад уже выходить не хочется. Да и в глазах рябит от обилия зеленого, желтого, алого, всех тех полевых цветов и пшеницы, даже роз в соседском саду. Марк не может прекратить думать о тех розах до поздней ночи, и ему в голову снова приходит сумасшедшая идея пробраться туда тайком и взглянуть вблизи – убедиться, что кусты живые, а не из пластика или какой-то волшебной материи. Он решает сделать это завтрашним вечером по дороге домой из церкви – в то время, когда он возвращается, большая часть поселка уже томится в домах, так что его шанс провернуть задуманное и остаться незамеченным значительно возрастает. Марк всего лишь посмотрит на розы. Быть может, коснется их. И уйдет. И уйдет. ; Остаток дня Донхек переживает, словно в лихорадке. Он действительно старается не обдумывать услышанное от Чевон, не зацикливаться, но память то и дело рисует в его сознании мечтательное лицо дриады, а отовсюду беспрерывно слышится ее влюбленный голос. Неужели в Марке действительно так просто пропасть всего с одного разговора? Кто он такой? Где он родился? Откуда он взялся? Почему это именно он, а не любой другой мальчуган, коих в центральной части поселка – толпа? Донхек просто в какой-то момент зациклился на нем и больше ни на кого не смог смотреть. Не получилось. Даже не хотелось попытаться. Следующим утром Чевон не приходит. Донхек ждет ее до самого обеда и после, но она все равно не объявляется. Донхек старается не думать о том, что она снова может быть с Марком, развлекаться и творить всякую детскую ерунду; он отвлекает себя, вновь вгрызается в книги, потом решает помочь с работой их старому и ворчащему садовнику-эльфу. Донхек выслушивает кучу ереси о местных жителях, о том, что на главном рынке поселка всегда одни помои да сплетни, а потом просто вежливо забирает из чужих морщинистых рук лейку и принимается сам поливать неувядающие кусты. Он так увлекается этим делом, что даже после сумерек не спешит вернуться в дом. Когда он заканчивает с последним фруктовым деревом, то вновь возвращается к розам и ненадолго замирает возле них, осматривая не столько бархатные насыщенно-алые лепестки, сколько длинные и острые, как иголки, шипы. Внезапно Донхек слышит неясный шум откуда-то слева и вздрагивает, но трусливо сбегать не спешит. Тэен обучил его также магии самозащиты, и Донхек уже достаточно взрослый и опытный, чтобы в случае чего постоять за себя и свой дом перед чужими. Даже если... даже если это будут охотники. «Лучше бы это были охотники», – думает Донхек, когда спустя всего мгновение прямо перед ним оказывается Марк Ли, умело преодолевший в несколько движений даже их высокий и плотный забор. После тэеновой смерти они еще ни разу не накладывали на него никаких защитных заклинаний – во всем доме попросту нет мага, способного сделать его настолько сильным и устойчивым, чтобы скрыть от посторонних глаз весь дом; по правде говоря, есть один, но он пребывает в преклонном для эльфов возрасте, почти не выходит из своей комнаты и решительно отказывается кому-либо помогать. Однажды фея-домохозяйка по секрету шепнула Донхеку, что все попросту дожидаются его скорой кончины, чтобы превратить его просторную комнату в подвальном помещении в бар. Возвращаясь к Марку, Донхек внезапно пугается его, но сам Марк, похоже, пугается не меньше. Они просто стоят друг напротив друга, боясь даже выдохнуть и абсолютно не зная, что сказать, но у Донхека, ко всему прочему, под самой кожей скребется резкое и ужасающее по своей силе желание Марка коснуться. «Только не сейчас». Почему чудовище, заключенное в его хрупком теле, норовит вырваться наружу именно в такие моменты? «Только не сейчас». «Пожалуйста». – Донхек?..