боготворительность

я знаю что должен простить тебя вырезать из своего бумажного сердца вытащить как маленького лягушонка нежно не сломав ни одной косточки собрать все свои обиды в букетик из одуванчиков и наконец-то выдохнуть — Дзеси Икита

Первая мысль, осознание которой бьет Донхека наотмашь, – он ничего не может сделать. Он ничего не может сделать, потому что все уже сделано, и жизнь Марка больше не в его руках, хотя она была, и Донхек мог управлять ею, как ему хотелось, и он предпочел – ее погубить, даже если никогда не видел в этом своей настоящей цели. Марк лежит на кровати, неподвижен, эта история вновь и вновь повторяет свой круг, возвращаясь к одной неизменной точке: бледно-абрикосовым стенам, легкой душистой прохладе сквозь форточку, измятой мягкой постели. Донхек практически не отходит от Марка, сутками сидит подле него, вслушивается в его дыхание, касается его рук, перебирая теплые пальцы, порой, когда может, засыпает рядом с ним, но спит отрывисто и неспокойно, постоянно просыпаясь проверить, не очнулся ли Марк, пускай и какая-то часть донхековой сущности понимает, что это невозможно. Он сделал свой выбор. Он сделал свой выбор, когда они впервые осознанно столкнулись – ладонями, губами, телами, – в полутьме этой самой спальни, и пускай Донхек и обещал до последнего оставаться человеком, его сущность, в конце концов, взяла над ним верх. Как только они оказались обнаженными, как только Марк коснулся его там, где прежде никто никогда, Донхек забыл себя и целиком отключил рассудок: ему было настолько хорошо, что он понимал, – заставить себя прекратить это чувствовать он не сможет никогда. Оказалось, это и не нужно было, потому что Марку было хорошо тоже, даже, наверное, многим лучше, ведь магия, которую использовал Донхек, пускай и неосознанно, впервые была исконно его, не внедренная бесконечными уроками и посторонним влиянием. Донхек использовал то, с чем родился, а потому ощущения, коснувшиеся и Марка, и его самого, были слишком внеземными, чтобы их было возможно хоть как-нибудь описать. Хоть с чем-нибудь сравнить. Но, в конце концов, ради этой единственной ночи Марк рискнул собственной жизнью, а Донхек – слабовольный, незрелый, влюбленный, – поддался ему, поддался себе, потому что оттолкнуть и отвернуться казалось самым глупым, что можно было сделать. Но сейчас Донхек понимает, что самым глупым было – поддаться и прильнуть навстречу, ведь произошедшее, каким бы прекрасным оно не ощущалось, не стоило ни секунды марковой боли. А теперь из-за этого всего Марк, очевидно, уже одной ногой в аду, а Донхеку остается лишь днями сидеть рядом с ним, слушать его дыхание, рвать на себе волосы и проклинать самого себя, проклинать до полусмерти, ведь что ему жизнь – он точно знает, что, когда Марк уйдет, он уйдет вслед за ним. Больше ничего не будет держать его здесь. Так проходит несколько дней, Марк не умирает, но и не приходит в себя. Донхеку кажется, словно он застревает во временной петле, или же в ловушке, где все повторяется снова и снова, лабиринт, из которого нет ни малейшего шанса выбраться; разрушить его – и подавно. В этой беспробудной темноте уже никогда не зажжется свет, ни искусственный, ни живой, и Донхек даже почти смиряется с ней, срастается, приживается, привыкает, когда. С нижнего этажа слышится звонок в дверь. Кого могло принести? Донхек гостей не ждал, а почтальон обычно оставляет все письма (если они есть) в ящике у калитки. Вдруг становится страшно, хоть и причина этого испуга рисуется в голове очень размыто, но звонить не прекращают, и Донхек, нехотя отпуская руку Марка, выходит из спальни и спускается вниз. За дверью оказывается Донен, и Донхек, впервые видя его так отчетливо в солнечном свете, забывает все свои мысли. Донен несколько секунд смотрит ему в глаза, молча и как-то неуверенно, шатко, а потом тихо спрашивает: – Можно войти? Донхек молча пропускает его, и Донен, разуваясь в прихожей, тут же принимается скользить заинтересованным взглядом по стенам, полу и потолку. Он столько лет не покидал собственного дома (да что там, он и из подвала выходил разве что в душ), что теперь, наверное, все, что происходит вне, кажется ему какой-то иллюзией. Даже не чувствуя стыда за это, Донхек продолжает ошарашенно пялиться Донену вслед, пока тот несмело проходит в кухню и останавливается и там, тщательно изучая взглядом находящиеся внутри предметы. – Прости мой интерес, – вдруг отзывается Донен, не оборачиваясь. – Я действительно слишком давно не видел, как другие живут. – Ничего, – спокойно отвечает Донхек. – Это все равно не мой дом. – Кажется, что он тебе роднее нашего. На это Донхек ничего не говорит. – Я не буду тратить время на лирические отступления, ты и так, наверное, хочешь узнать, почему я впервые за столько лет покинул наш излюбленный двор, да еще и наведался сюда. Донхек только рассеянно кивает. – Прости, но… – решает вслух сообщить он. – Ты не против, если мы поднимемся наверх? Я не могу отходить от Марка. – Да, конечно. Я, на самом деле, так и хотел… Чего он хотел, Донхек не спрашивает, и они вдвоем просто поднимаются в спальню, плотно закрывая за собой скрипучую дверь. Донен молчаливо и спокойно осматривает стены, мебель, пол, даже вид за окном, и останавливается в конце концов – на Марке. – Ему очень плохо? – Да, – безжизненно отзывается Донхек. Они оба садятся на пустующую часть кровати. Донен продолжает смотреть на Марка, как-то мяться, жевать неуверенно губы, и в итоге не выдерживает уже Донхек: – Ты хочешь мне что-то сказать. У Донена вырывается усмешка, – какая-то иронично-грустная. – Я слишком много всего хочу тебе сказать, чтобы это можно было вложить в одно дыхание. Донхек проходит по невидимому маршруту чужого взгляда, тоже замирает на Марке, по-прежнему лежащем на месте, словно неугодная фарфоровая кукла, которую убрали пылиться в шкаф, и шепотом выдыхает: – Ничего. Мне некуда спешить. ;

flashback

Когда Тэен вкладывает тонкий конверт в доненовы ладони, их кожа контрастирует – горячая и холодная, мед и лед, огонь и вода. Донен сжимает письмо в пальцах трепетно, затаивает дыхание, даже его сердце ускоряет биение, но вдруг – прекращает биться совсем, когда Тэен серьезно смотрит прямо в глаза и говорит: – Это для Донхека, – кончики его пальцев еще касаются края конверта, – но передашь ему, только когда я умру. – Почему ты должен- – Донен, – Тэен необычайно серьезен, даже о своих планах по завоеванию вселенной он обычно рассказывает с радостным энтузиазмом, а здесь же… – Я чувствую. И готовлюсь. Я могу довериться только тебе. Не только, мысленно отвечает Донен, но внешне лишь печально усмехается и кивает Тэену в согласии. Да, конечно, он сохранит письмо. Да, конечно, он передаст его Донхеку, ведь куда ему деться? Только от мысли, что это послание – предсмертное, Донену становится больно и холодно. Как Тэен может говорить об этом так спокойно и просто? Как может готовиться к собственной гибели, словно к походу в гости? – Спасибо, – спокойно произносит он, наблюдая, как Донен прячет письмо в ящик стола и взмахом руки проворачивает ключ в замке. Упираясь одной ладонью в холодную деревянную поверхность стола, Донен тяжело вздыхает и неуверенно поднимает на Тэена взгляд. Смотреть на него, освещенного ярким солнцем из маленького чердачного окна, но такого печального, – больнее всего. Он печален, даже когда улыбается, и Донен видит в его глазах тоску, ту самую, понятную только ему одному. Действительно, Тэен никогда не чувствовал себя на своем месте в мире смертных, а потому собирается покинуть его с отвагой и честью, даже с желанием, но как же так? – Сколько еще есть времени? – тихо спрашивает Донен, пытаясь унять дрожь в голосе. Тэен пожимает плечами. – Мне неподвластно это, – отвечает он. – Но я просто чувствую и все. Тогда, думается Донену, стоит ли говорить ему, что чувствую я? – Пожалуйста, только не смотри с такой жалостью, – чужой слабый голос срывается на мимолетную улыбку, во взгляде читается почти что нежность, которую Донен – ошибочно – принимает на свой счет. – Все мы рано или поздно уходим, кого-то истощает магия, кто-то попросту устает от бессмертия, когда вечная жизнь – равно вечная тоска. И вообще- Он говорит, говорит, говорит, а Донен все слушает его, как песню, пропуская суть слов мимо ушей, потому что это вновь какой-то возвышенный философский рассказ, наблюдения и доводы слишком непостижимые, если не постараться. Донен не хочет стараться, отдаленно он понимает, что ему до тэенова мира никогда не добраться, но ближе. Ближе – он здесь, ладонями в плечи, губами – к чужим губам, а Тэен резко замолкает и не отталкивает его – Донен мысленно благодарит всех духов своих ушедших предков – лишь первые пару секунд. – Что ты делаешь? – Тэен резко отталкивает его от себя, тыльной стороной ладони касается собственных губ, смотрит на Донена с неприятием, недоверием – и так враждебно, что стынет кровь. – Я… – теряется Донен, чувствуя себя по меньшей мере так, словно он предал государство. – Прости, я… просто… всегда хотел признаться, что влюблен в тебя, но не нашел подходящих слов. «По правде говоря, я их никогда и не искал». – Ты был единственным, кому я доверял, – наконец убирая руку, разочарованно произносит Тэен. – Теперь ты… ты мне отвратителен. Донен не успевает сказать ни слова в ответ, как Тэен бросается на него и грубо отталкивает в сторону, устремляясь прочь; его белобрысая макушка скрывается в люке чердака в тот самый момент, когда Донен разъяренно вскрывает тонкий конверт, легким взмахом дрожащей руки разворачивая лежащее внутри письмо. Ему плевать, что он дал обещание, пускай и негласное, плевать, что послание предназначается не ему, – Тэен отверг его, раз и навсегда, случилось то, чего Донен боялся столько, сколько дышал, теперь они друг другу – никто, и Донен отныне не несет никакой ответственности за чужие секреты. Ему больно, больно до желания никогда не существовать, и его магическая сущность усиливает эту боль в тысячи раз, усиливает чувством несправедливости, обиды, неверия, желанием отомстить. Донену хочется, чтобы Тэену стало хоть вполовину так плохо, как было ему все эти годы, ведь все эти годы достигли своего пика – сейчас. Почерк в письме – отточенный, аккуратный, буковка к буковке; еще бы, это ведь он, Ли Тэен, чертов идеал, делающий даже самые простые вещи так, что невольно затаиваешь дыхание от восторга. «Мой милый июньский мальчик, В последнее время я так много задумываюсь о том, насколько же мы, маги, на самом деле странные существа. Мы измеряем время в заклинаниях, наш возраст зависит от опыта колдовства, мы бессмертны, но, тем не менее, сами управляем тем, как скоро изнашивается наше тело и изнашивается ли вообще. Меня не будет рядом с тобой несколько часов, дней, месяцев, лет, а тебе покажется, что прошли декады. Или эти самые декады пролетят, словно одна секунда. Я чувствую, что время мое медленно истекает. Я пока не знаю, как именно покину свою осязаемую оболочку и как скоро это случится, но в одном я уверен наверняка: мне действительно хочется свободы. Хочется наконец покинуть это слабое тело и взмыть к высотам, за которыми я прежде наблюдал лишь украдкой, из сада, сидя на колючей траве под древесными кронами. Ты, наверное, подумаешь, что к смерти нельзя подготовиться, но я к ней готов, – и всегда был. Я сделал все, что нужно было, и так, как нужно было. Мне не о чем жалеть. Тем не менее, я хочу попросить тебя: не отчаивайся. И не отдавай скорби больше времени, чем ей полагается. Даже у нас, бессмертных, есть свой лимит, да и ты уже прекрасно знаешь, что ничего вечного не бывает. Просто хочу, чтобы ты знал: за всю мою жизнь, жизнь, которую я провел в сомнениях и скитаниях, ты, именно ты был – единственным, в ком я не терял уверенности ни на секунду. Я благодарен за тебя всем, кому только могу быть. Ты всегда делал все правильно и никогда не разочаровывал меня. Спасибо тебе за шанс любить кого-то живого. P.S.: В случае любых трудностей ты всегда можешь обратиться к Донену: за все это время он ни разу не отвернулся от меня и от тебя, я уверен, не отвернется тоже. Приходи за помощью к нему, когда меня больше не будет рядом. Ему можно доверять.

Прощай, Тэен».

У Донена внутри закипает такая непреодолимая ярость, постепенно возрастает это ядовитое, едкое чувство отверженности, словно целый мир в одно мгновение оттолкнул его от себя, и он больно ударился о поверхность, над которой прежде в благородном успокоении левитировал. Комкая в ладони письмо, Донен не уничтожает его, а лишь отбрасывает куда-то в угол комнаты. Как он может сохранить обещание теперь, когда Тэен взял и разорвал его сердце на части? Он поднимает отчаянный взгляд к узкому чердачному окну и случайно замечает за старым поцарапанным стеклом фигуру человека – неподвижен, он затаивается за вишневым деревом в саду и будто бы выжидает, когда дом целиком погрузится в сон. Донен узнает в нем странника, которого он уже несколько раз замечал прячущимся в непосредственной близости от их двора. Не любовь и не ненависть, а что-то вообще непостижимое (и очень опасное) руководит Доненом, когда он в странном порыве ярости выбегает в сад и мчится, что есть сил, навстречу незнакомцу. Тот, заприметив его, молниеносно берет на прицел своего лука и выкрикивает негромко, но достаточно, чтобы можно было услышать: – Оставайся на месте! – Донен слушается и поддается, но рук в примирительном жесте не поднимает. – Кто ты такой? – Это я должен у тебя спросить, ты ведь на моем участке, – Донен старается звучать невозмутимо, но ярость, что кипит в нем, только усиливает дрожь в его голосе и во всем теле сразу. Не целиком магическое происхождение у этой ярости, но и не подлинно человеческое, – это вообще нечто третье, иное и неизведанное, наверное, нечто, что эльфы испытывают, когда их чувства безнадежно отвергают. – Кто ты такой? – голос странника становится тверже и строже. – Эльф? Суккуб? Сатир? И здесь в доненовой голове все становится на свои места, догадки, прежде терзавшие его, выстраиваются в логический ряд. Предполагаемый охотник, очевидно, знает не последние секреты магического мира, раз сумел пробраться сюда так беспечно, виртуозно обойдя расставленные заклинаниями ловушки. – Очевидно, ты в курсе даже большего, чем я предполагал, – задумчиво хмыкает Донен, опуская взгляд. – Как тебя зовут? – Енхо, – Донен пробует сделать шаг вперед, но Енхо резко останавливает его: – Не приближайся ко мне! Нехорошая мысль закрадывается в доненову голову, нехорошая настолько, что, будь он сейчас в трезвом уме и светлой памяти, он бы навлек страшное проклятье на самого себя, лишь бы в его сознание не лезло подобное сумасбродство. Но это самое сознание сейчас омрачено неподвластным никакой магии чувством собственной ненужности и исходящей из него неподконтрольной жаждой мести. – Енхо, – спокойно обращается к охотнику Донен. – Сколько тебе лет? Выглядишь совсем юным. – Не твое дело, – грубо отбрасывает Енхо. – Ты ведь пришел сюда за кем-то конкретным, верно? – Донен пропускает его ответ мимо ушей. – Есть кто-то на уме? – Я лишь на разведке, – он лжет. – Мне не нужны проблемы. «К чему этот спектакль?» – Второй этаж, комната в конце коридора, приходи завтра ночью, двери будут открыты, – спокойно чеканит Донен. Где-то наверху шумит от порыва ветра вишневая крона – зловеще, словно в каком-то недобром знаке. – Оружие захвати поменьше, чтобы пряталось легко, – Донен усмехается. – То есть, не так халтурно, как ты сам. Енхо недоверчиво щурится. – Это что, ловушка какая-то? Ты приглашаешь меня в ваше логово, кишащее всевозможными магическими тварями, и думаешь, что я просто возьму и наведаюсь? – В той комнате тебя ожидает ценная добыча, – Донен не думает даже отдаленно, что у того, что он говорит и делает, будут последствия. Он знает, что Тэен сумеет себя защитить. Пускай угроза его жизни лишь напугает его и наконец вправит на место мозги. Может, он хотя бы прекратит быть столь беспечным и поймет, что жизнь слишком ценна, чтобы ее отвергать. – И при этом легкая настолько, что даже не попытается сопротивляться. – Почему бы мне просто не убить тебя? – взамен дрожащим голосом предлагает Енхо, вновь направляя стрелу на Донена. Тот не сдается: – Потому что у меня для тебя есть подарок получше, – Донен вытаскивает козырь из рукава, Донен протягивает Енхо свою ладонь – бледную и пустую – и призывно раскрывает ее, словно на ней должно тотчас возникнуть какое-то внеземное сокровище. – Я накладываю на тебя заклинание, защищающее тебя от всякого магического воздействия, а взамен ты даешь мне обещание, что заберешь одну жизнь и исчезнешь из нашего поселка навсегда. – Почему я должен согласиться? – недоумевает Енхо. – Это неравная сделка, с чего бы вдруг тебе делать меня всесильным, да еще и взамен на убийство своего соратника? Донену отчего-то нравится это слово. Соратник. В таком ключе он о Тэене прежде ни разу не думал. – Никто не всесилен, – Донен просто щелкает пальцами, и в одно мгновение лук в чужих руках обращается десятками маленьких синих бабочек. Енхо вздрагивает и испуганно уворачивается, пока они все до единой не взмывают в воздух, исчезая в вишневой кроне. – Считай, что это жертва от всей нашей семьи. Взамен охотники больше не потревожат этот дом. Никогда. В глазах Енхо отчетливо читается целая вереница эмоций: растерянность, недоверие, страх. Но у него не остается выбора, поскольку если он не согласится, – Донен просто обратит его в пепел одним жестом, даже не сдвигаясь с места. – Хорошо, – в конце концов выдыхает он. – Хорошо. По рукам. Я забираю одну жизнь, а ты делаешь так, что чужая магия больше никогда не потревожит меня. И я исчезаю. Навсегда. Донен отзывается удовлетворенным кивком. Осталось придумать, как свершить задуманное. Задуманное, за которое он в недалеком будущем возненавидит самого себя настолько сильно, что в один миг свалится с небес на землю, с чердака в тесный сырой подвал, заживо себя похоронит и – все равно – не накажет достаточно сильно. ; – После его смерти я не смог больше жить на чердаке, – доненов голос звучит тихо-тихо, но слова его – оглушают. – И переселился в подвал, тем самым навсегда исчезнув для всего мира. Ты никогда не уставал повторять, как стыдился своей сущности, считал ее чудовищной и темной. Как видишь, сущности, что считаются светлыми, порой оказываются хуже всех демонических сил. Моя преодолела меня, и я ненавижу себя по сей день. Я мог бы добавить, что буду ненавидеть себя всегда, но я наконец готов избавиться от этого кошмарного чувства. И уйти, искупив свою вину перед Тэеном хотя бы на одну ничтожную крупицу, исполнив его последнюю волю и позаботившись о тебе. В донхековой голове так много мыслей, – никогда прежде их еще не было настолько много. Они мечутся, словно безумные, одна за другой, но Донхек, в конце концов, цепляется лишь за одну: – Уйти? – растерянно переспрашивает он. – Что ты задумал? Донен очень тяжело и шумно вздыхает, а после поворачивается к неподвижно лежащему рядом Марку и долго просто молчаливо смотрит в его закрытые глаза. Донхек сначала совсем ничего не понимает, но вдруг осознание бьет его, резко, больно, волной, взрывом, звоном в ушах. Все внутри закипает, поднимается к самому горлу, мешает дышать, но Донхек все равно не находит в себе сил выпалить: «Нет». – Это заклинание убьет меня за считанные минуты, – произносит Донен настолько спокойно, словно смирился с вероятностью этого так давно, что уже совсем не боится исчезнуть навсегда. – Но я не хочу, чтобы ты испытал ту же агонию, которая постигла меня, когда… когда не стало Тэена. Я просто этого себе не прощу. Поэтому, – он резко тянется вперед – холодное одеяло хрустит и мнется под весом его тела – и берет Марка за руку, крепко, кожа к коже, переплетая пальцы. Донхек наблюдает за этим, затаив дыхание и не решаясь помешать. Он не уверен, что должен. Он всегда представлял себе заклинание восстановления каким-то особенным и очень сложным ритуалом с длительным и многоэтапным процессом подготовки. Но такому опытному и умелому эльфу как Донен подобная магия не доставляет особого труда ни до, ни во время, ни после, и в конце концов он просто плавно отпускает маркову руку и осторожно, будто боясь повредить какой-то сложный механизм, укладывает ее вдоль чужого безвольного тела. Потом он поднимается на ноги и какое-то время молчит. Донхек глядит на него снизу вверх, – растерянно, выжидающе, напуганно. – Нужно подождать какое-то время, – спокойно сообщает Донен, – магия суккуба не выводится за одну секунду, но процесс уже запущен. Проходит еще несколько молчаливых секунд, прежде чем он выставляет перед собой ладонь, и через несколько мгновений на ней, собираясь из мелкой белой пыли, возникает конверт, плотно запечатанный (Донхеку даже в голову не приходит, что кто-то уже мог его вскрывать) заклинанием. – Здесь – все, что Тэен не успел тебе сказать. Прости, что сразу не отдал, но, как ты уже знаешь, у меня были причины. Едва эти слова срываются с его уст, Донхек забирает письмо, Донен пошатывается и падает. Донхек успевает поймать его в последнюю секунду, опускается на колени, отчаянно-крепко прижимая чужое горячее тело к себе. – Нет… – шепчет Донхек, хоть и понимает, что все уже сделано, и обратного пути не существует. – Что же ты наделал… И говорит он вовсе не о произошедшем только что, а обо всем, что происходило десятилетиями. Настоящий убийца гибнет прямо в его объятиях, а Донхек по неясной причине даже не способен на него обозлиться и оттолкнуть от себя. Донен убил Тэена, пускай и не собственными руками, но произошедшее в ту роковую ночь в тэеновой комнате навсегда останется неразгаданной тайной. Как много страдал Тэен? Или он умер безболезненно и быстро? Почему он не сопротивлялся, когда человек, который лег с ним в одну постель, внезапно набросился на него с клинком? – Хен, пожалуйста… – продолжает шептать Донхек, но чужие веки уже начинают плавно слипаться, будто в неосознанном полусне. – Ты еще так много всего не успел мне рассказать. Он до последнего держит доненовы запястья в своих дрожащих руках, мнет рукава его теплого шерстяного свитера, роняет слезы на плотную ткань; до Донена ведь – больше – не достучаться. Эльфы всегда умирают красиво, если возможно отыскать в этом хоть что-то красивое, они до последней секунды сохраняют и живой блеск глаз, и улыбку на губах, только вот Донен умирает самым грустным на свете, и Донхек, если бы только мог, непременно бы что-нибудь с этим сделал, но он уже ничего не может, потому что Донен сам выбрал себе казнь и сам ее свершил. Низко склоняясь над ним, Донхек едва-едва касается губами чужих иссиня-черных волос. – Спасибо тебе, – шепчет он, и в это спасибо вкладывает гораздо больше, чем когда-либо говорил Донену вслух. Еще слишком много всего они не обсудили друг с другом, но теперь это теряет всякий смысл. Донен постепенно исчезает в его руках, рассеивается и растворяется, умирает прекрасно, как умирают все эльфы, растворяясь в воздухе мириадами мелких сияющих осколков. Донхек чувствует себя так, словно обнимает облако, а обнимает в конце концов – пустоту. ; Ровно через неделю Марк наконец приходит в себя. Донхек как раз сидит на полу у кровати с открытой ровно посередине книжкой на коленях – каким-то старым французским романом, который он случайно нашел во время уборки на книжных полках. Он читал его, еще когда Марк был в армии, но закончить не успел, – прервался. Ходить дальше собственного двора с каждым днем становилось все труднее и труднее, но Донхек все равно упрямо продолжал наведываться к Марку и приглядывать за домом в его отсутствие, как и обещал. Марку он не рассказывает, как ему было трудно, – не хочет попусту геройствовать, не хочет, чтобы его пожалели. Как и обычно, благодарности он ни за что не ждет. Ждет, разве что, когда Марк снова посмотрит ему в глаза. И когда за спиной слышится знакомый неуверенный голос, Донхек вздрагивает всем телом и вмиг подскакивает на ноги, во второй раз забывая о недочитанном романе. Ну и пускай – не каждой истории суждено закончиться. По крайней мере, не в его голове. Хоть Донхек и знал, что Марк очнется, он все равно не мог не глядеть на него потрясенно. Не мог не вспоминать Донена и его подвиг с восхищением. Пускай Донен и виноват в смерти Тэена, Донхек не находит в себе сил его ненавидеть, ведь Донен вернул ему Марка, а Марк – и всегда был – важнее всех на свете. – Ты как? – Донхек сразу бросается к чужим рукам, прячет их в своих, бережно, словно в панцире, наплевав на все правила безопасности, на то, что Марк еще слаб, и вновь касаться друг друга так интимно и нежно им двоим – пока что – нельзя. – Мне кажется, так чувствуют себя, когда просыпаются от комы, – хмурится Марк, рассеянным взглядом обводя комнату. – Что произошло? И настает черед Донхека рассказывать ему печальную историю длиной в столетие, произошедшую всего за несколько дней. Но, если уж быть точнее, – за декаду, ведь о причастности Донена ко всему, что случилось, Марк – пускай и не по собственной воле – забыл. Точнее, он никогда и не помнил. – Все становится на свои места, – растерянно шепчет Марк, когда Донхек заканчивает. – Выходит, Енхо и Донен по-прежнему были в сговоре до последнего, или же Енхо просто манипулировал им, угрожая навредить тебе. Это объясняет, почему он убил Чевон за близость со мной, но ни разу даже не коснулся тебя. Ты был ему нужен. Он даже заставил Донена ненадолго защитить меня от магического воздействия, чтобы твоя магия никак не смогла повлиять на меня, когда я приду тебя убивать, а потом Донен, ко всему прочему, стер мои воспоминания об этом моменте. Он… они продумали эту партию на несколько шагов вперед. – Да, только это не игра в шахматы, – горько усмехается Донхек, опуская взгляд. – Моя жизнь, твоя жизнь, наша любовь – не игра. Руки Марка в его руках шевелятся слабо, будто маленькие, попавшие в ловушку птицы или прекрасные бабочки, которые постепенно согреваются и успокаиваются, прекращая трепыхаться и размахивать крылышками. – Я знаю, – шепотом отзывается Марк. – Знаю. Но все наконец закончилось. Теперь уже точно. Я не уверен в этом, с тоской говорит Донхек самому себе. Он отпускает чужие руки, поднимается, обходит по кругу кровать и ложится рядом с Марком, боясь его касаться по какой-то старой, отработанной, доведенной до автоматизма привычке. Они встречаются взглядами, впервые – не штормовыми и бушующими, бьющими без разбора все свои корабли, а – спокойными и безветренными, двумя лазурными штилями, и. И Донхек говорит: – Я так рад, что ты снова со мной. И Марк в невесть какой раз кромсает его сердце на части. – Я так рад, что ты был со мной всю мою жизнь. Борясь с жадным, всепоглощающим желанием его поцеловать, Донхек лишь тихо вздыхает: – Поспи сейчас, пожалуйста. Тебе нужно как следует отдохнуть и восстановиться. Марк не сопротивляется и закрывает глаза, погружаясь в сон практически молниеносно, а Донхек, едва слыша его умиротворенное дыхание, бесшумно приподнимается на своей половине кровати и, вжавшись лопатками в холодное даже сквозь слои одежды изголовье, дрожащими руками открывает письмо, которое целую неделю, длившуюся, будто столетие, хранил в тумбочке, рядом с сигаретами и старыми газетами, не решаясь не то что коснуться – даже взглянуть. «Мой милый июньский мальчик, Сразу стоит признаться, что это – далеко не первоначальный вариант письма. Я несколько раз переписывал его при жизни, а уж после смерти – и подавно! Ты только не удивляйся так, чувствую, глаза округлил. Я написал это письмо впервые, когда почувствовал – что-то грядет, и гибель моя неминуема. Эльфийское чутье никогда не подводит, знаешь ведь? Оказалось, ничего мне толком и не грозило, только ведь это я сам обрек себя на смерть своим напускным бесстрашием и нерушимым духом. Думал – что мне с тех охотников! О них только истории ходят страшные, страшнее, чем они сами, в тысячу раз. Вот я и, знаешь, не беспокоился особо, расхаживал, где хотел, говорил и делал, что хотел, жил, как хотел, против устоев, запретов и правил, а дальше… а дальше ты знаешь. И все, наверное, знают, я ведь стал «поучительной историей». Только единственно верный вариант этой истории, максимально достоверный, – есть у одного лишь тебя. Ты не зря слышал меня в шуме ветра, шелесте крон и страниц своих книжек, в звоне посуды с нижнего этажа, – я действительно все это время был рядом с тобой, видел тебя, чувствовал и направлял, когда мог. Может, ты не знал этого прежде, но при поцелуях со смертными эльфы способны ненадолго заглядывать в их будущее, и, воссоздавая для Ренджуна свое последнее воспоминание, я не нашел подсказки лучше, чем изобразить татуировку моего случайного спутника, пускай на тот момент он и не задумывался о том, чтобы сделать ее. Я надеялся, что помогу тебе, хоть и сам мести не жаждал, но в конце концов я завел тебя лишь в более темные дебри. Мне жаль. Сейчас я могу лишь догадываться, в порядке ли ты, нашел ли ты ответы на все вопросы, которые тебя беспокоили, расшифровал ли все подсказки вместе с моим догадливым младшим братцем Ренджуном, ведь это письмо – единственное материальное, что по-прежнему связывает мой мир с твоим. В самом первом варианте письма было много философских рассуждений, догадок, теорий, не нужных ни тебе, ни мне, ни кому-либо еще. Я уничтожил их, я заменял их бесчисленное количество раз, ведь каждым новым летом твоей жизни мне хотелось говорить тебе разные вещи. Но кое-что из первого письма я хочу перенести и сюда, можно сказать, напоследок. На данном этапе, ты, наверное, уже знаешь про Донена не самые светлые вещи, да и я их знаю тоже, только ненавидеть его за все, что он сделал, – я бы тебя не просил. Я, все-таки, верю в добро и верю в любовь, и в то, что мы все – даже если где-то глубоко внутри – хорошие. Я поэтому и зацепился за тебя, и было мне, знаешь ли, все равно, кто ты по происхождению и на какие темные дела способен. Я всегда верил и буду верить в свет. И Донена я не виню ни в чем. Хотел бы только тебя этим письмом попросить (я ведь лишь с тобой так поговорить могу) – передай ему спасибо при возможности. За все мои неозвученные просьбы, которые он исполнил, и за ту одну озвученную, которую исполнять не стал, – тоже. Ведь, если бы он не сохранил это письмо у себя до последнего, ты бы до сих пор метался в поисках ответов. Ну и, конечно, не могу не упомянуть твоего мальца. Он, знаешь ли, прыткий и слишком живучий, как для смертного. Это похвально. Но восхищает меня совсем не он, а ты. Эта безграничная сила, заключенная не в твоей магии, а в тебе самом, в человеческой части тебя. Береги ее и не растрачивай попусту. И береги свою любовь, как я уберег свою к тебе.

Со всей нежностью мира, твой добродушный старший брат Тэен

P.S.: у малышки Чевон все в порядке, – ее дух облюбовал крону абрикосового дерева в твоем саду. P.P.S.: будь добр, сожги это, когда прочтешь, и отпусти меня наконец на свободу».