боготворительность

Донхек всегда был напуган возможностью того, что Марк может в корне измениться под воздействием какого-то слишком сильного внешнего – или внутреннего – давления. Донхек всегда боялся, что однажды случится что-то, что переделает Марка до неузнаваемости, но еще страшнее было от абсолютно четкой уверенности, что любить его Донхек продолжит и тогда. Он всю жизнь боялся этой непредсказуемой метаморфозы, а потому сейчас, когда он видит Марка вот так, вблизи, спустя долгое время разлуки, напрягается, боясь оступиться, будто дело в действительности лишь в нем самом. Будто это он и только он виноват во всем, что с Марком случилось. – Дом совсем не изменился, – то, что говорит Марк, пока Донхек – не может не – окольцовывает его объятиями настолько крепкими, насколько хватает сил во всем его хрупком тельце, кладет подбородок на плечо, дышит тяжело и судорожно, пытаясь хотя бы этим заурядным жестом выразить то, как безмерно он соскучился. Он чувствует, как Марк поворачивает голову и касается губами его волос, мягко целуя чуть левее макушки. – А что насчет меня? – Ты стал, – Донхек ненадолго замирает, задумываясь, как лучше это сказать, – выше. Марк тихо посмеивается ему на ухо. На самом деле, они оба знают, что ничуть он не вырос, просто дали свое месяцы (а до этого – годы) тяжелых физических нагрузок, благодаря которым он поправил осанку, стал шире в плечах и – даже с виду – гораздо сильнее. – Ты красивый, – вдруг говорит Марк, так невпопад, именно в момент, когда о собственном внешнем виде Донхек думает в последнюю очередь. – Я не… – теряется он, отлипая от чужого плеча. – Я не старался приодеться как-то напоказ, – приходится солгать. – Я не об этом, – невозмутимо отвечает Марк, обводя взглядом его лицо. Донхек все ждет, когда же он объяснит, что имеет в виду, но это, очевидно, не так уж и важно, потому что Марк молчит и только очень тяжело вздыхает, пряча руки за спину. Наверное, он меняется именно в этом – буйная юность обращается сдержанностью, он больше не бросается так слепо, невеждой, к всякой опасности или приключению. Он становится рассудительным, взрослым, исчезает мальчишка с пчелой в волосах, превращаясь в мужчину с автоматом в руках. Но сейчас его руки – голые, пустые, и Донхека немного это успокаивает, потому что они как будто на равных, одинаково безоружные, даже если они не. Марк глядит вдаль нервно, будто пытается высмотреть с холма горизонт, пытается заметить, изменилось ли хоть что-нибудь, но на самом деле изменился он, и заметно, только Донхек не знает, как лучше об этом сказать; а может и вовсе не говорить. Разговор начать решает Марк, ведь у Донхека столько вопросов, что он никак не может выбрать, какой задать первым. Марк рассказывает то, что не успел по телефону, упоминает некоторых своих товарищей, с которыми подружился во время службы, места, которые успел повидать, и – есть в этом что-то успокаивающее – ни словом не касается прошлого, жизни, которая была у него до отъезда. Донхек слушает его внимательно, трепетно, с горящими глазами, ему начинает казаться, что он и сам излечивается от того, сколько в Марке этой неизведанной новизны, он будто совершенно другой человек, зрелый и телом, и мыслями, и в этом убеждаешься только больше с каждым словом, что он произносит. Истории у Марка заканчиваются довольно быстро – либо у него действительно не было времени на большие свершения и приключения, либо он просто не шибко хочет ими делиться. Разумнее было бы, конечно, склоняться к первому варианту, ведь служить Марк ушел по большей мере для того, чтобы оттолкнуть прошлое, наполненное горестными событиями и потерями, как можно дальше от себя. Какое-то время они просто молчат, потому что иногда после долгой разлуки – парадоксально – помолчать вместе хочется. Марк, явно отвыкший от родных мест, как будто привыкает ко всему заново. Но в один момент его полный энтузиазма взгляд вдруг гаснет, становясь безжизненным и стеклянным, Марк поворачивается к Донхеку и несколько секунд отрешенно смотрит ему в глаза, прежде чем опустить голову и выдохнуть: – Я – убийца, Донхек, – кругами прогуливаясь по саду, они даже не успевают дойти до плодоносящих вишен и присесть где-то под их пышными кронами, когда Марк затевает этот разговор. – Я был убийцей, не умеющим стрелять, но теперь меня научили, и я как будто переродился. Я понял, кем был всю жизнь, и мне это не понравилось. – О чем ты говоришь? – Донхеку даже дышать становится труднее от его слов. – Единственный человек, умерший от твоих рук, целиком этой смерти заслуживал. Он находит в себе смелость утверждать так, даже не зная многих подробностей. А в то, что Енхо убил Чевон и Тэена, и еще множество безобидных магических существ до них, ему по-прежнему верится как-то с трудом, хоть он и знает это наверняка. Донхек спал с этим человеком в одном доме, ел за одним столом, смотрел в глаза, разговаривал, смеялся с ним, – и ни о чем не подозревал. Все случившееся до сих пор кажется каким-то сплошным розыгрышем. Но Донхек, все же, верит Марку, и это, наверное, единственное, что придает его рассказам хоть какого-то смысла. Донхек не представляет обстоятельств, при которых он не доверился бы Марку. Довериться ему – равно довериться собственному сердцу. Они таки присаживаются у вишен, и Донхек в который раз удивляется тому, что ему совершенно не надоедает собственный двор. Ежедневно он будто узнает его заново, заново впитывает в себя краски и запахи цветущих кустов и плодоносящих деревьев, заново влюбляется в природу, с которой бы ни за что не расстался. Марк, человек, с детства привыкший к работе на земле, понимает его как никто другой. Вряд ли они – вдвоем или по-отдельности – когда-либо откажутся от этих дивных мест в пользу городской роскоши. Донхек много раз видел большие мегаполисы в газетах и по телевизору, но они никогда не притягивали его, отдаваясь в воображении сладостной приятной тревогой, так сильно, как бескрайняя живая местность родного поселка. – Я так благодарен тебе, – вдруг говорит Марк, вырывая Донхека из раздумий и короткой тоски, повисшей над ним грозовой тучей, – и я много думал о тебе, пока служил, мне хотелось писать тебе письма. Прости, что я не делал этого, просто всякий раз, как я садился перед листом бумаги, из головы вмиг исчезали все мысли. Я не мог спать, потому что ежеминутно видел размазанной раскадровкой лица всех, кто умирал на моих руках, и я, – он почему-то запинается и смотрит Донхеку в глаза. – И я не могу позволить тебе стать следующим. – С чего бы мне умирать? – Донхек пытается обратить происходящее в шутку, хотя они оба знают, что причин распрощаться с жизнью в ближайшее время у него предостаточно. Но причина продолжать жить оказывается сильнее. – Ты здесь, я здесь, мы вместе, – он прикусывает губу, не сразу осознавая, что сказал, и прячась от маркова взгляда. Марк внимательно и с ожиданием пялится ему в висок – будто пчела в волосах на этот раз запуталась у Донхека. «Мы вместе?» – мысленно переспрашивает тот, от досады закусывая нижнюю губу. Жаль, читать мысли друг друга они все еще не умеют. – Прекрати винить себя, – просит Донхек, по-прежнему не поворачиваясь обратно к Марку, хотя сейчас кажется преступлением не смотреть на него каждую секунду из возможных. – Ты – герой, а вовсе не убийца. – Спасибо тебе, – в ответ говорит Марк, и вроде бы почти наклоняется к нему, но Донхек увиливает, потому что не находит в себе сил ни на поцелуй, ни на взгляд. И его по-прежнему терзает неозвученный вопрос. Марк хочет быть с ним? Хочет ведь, раз вернулся? Или он просто вернулся – домой? Прежде Донхек изредка, когда получалось, издали наблюдал за молодыми людьми, живущими в их поселке. Парни и девушки, с виду его ровесники, громкие и скованные, влюбленные и враждующие, разнообразно одетые – все прогуливались или парами, или целыми компаниями, в свободное от учебы и работы время. Поселок всегда был немноголюден, а потому все знали друг друга по именам с самого рождения, часто заходили в гости на домашнюю еду, приносили горячий рис и собранные в поле цветы. Семьи знакомились, знакомились их дети, влюблялись, устраивали свадьбы – порой такие пышные, что поселок гудел празднованиями долгие недели. Здесь все жили по старым, прижившимся уставам и правилам, и, наверное, именно поэтому множество магических существ так облюбовали это место, – они прикипели не только к богатой и живописной природе, но и к местным обитателям – в первую очередь, за их бесконечное добродушие. Бояться смертных напрочь они, тем не менее, перестать не могли. Донхек всегда знал, что неотвратимо встретит своего человека именно здесь, ведь податься ему было больше некуда. И, наверное, это очень глупо, – что в таком необъятном мире, где живет, изо дня в день лишь увеличиваясь, неисчисляемое количество людей, Донхек все равно отыскал свою любовь в соседнем дворе. Случилось ли это оттого, что с раннего детства никого из смертных, кроме Марка, он не видел так часто и так близко воочию, или же оттого, что так было предписано, – Донхек никогда на это не жаловался, ведь какая-то ощутимая его часть всегда чувствовала, что они неспроста родились и выросли так близко друг к другу. Возможно, они могли бы стать просто хорошими приятелями, или же самыми близкими в мире друзьями, вместе исследовать мир и отправляться в самые разные приключения, но донхеково сердце слишком рано и слишком неотвратимо прикипело к Марку в совершенно ином смысле. Они столько всего пережили вдвоем, прошли плечом к плечу, что сейчас, наверное, даже смехотворно задаваться вопросом, вместе ли они. Но Донхек не знает, куда сбежать от навязчивого желания убедиться, ведь Марк рядом с ним, открытый, честный и настоящий, и они вдвоем все еще, вроде как, любят друг друга, и не потому что у них нет выбора, а потому что просто хотят. Они должны позаботиться друг о друге. Донхек должен позаботиться о Марке, даже ценой собственной жизни. И он больше не может оставаться на расстоянии, не сейчас. – Помнишь, что я тебе сказал? – негромко спрашивает он, затаив дыхание. – Когда? – Марк обращает на него внимательный взгляд. – Я сказал это не потому, что боялся смерти, – Донхек не отвечает «когда ты пытался убить меня», – а потому, что всегда хотел, просто испугался, что у меня больше не будет возможности, и ты никогда не узнаешь. В конце концов, за пятнадцать с лишним лет… – Что ты имеешь в виду – за пятнадцать лет?.. – Марк непонимающе хмурится. Донхек лишь отмахивается, не желая отвечать. Пусть хотя бы все это время нерушимых наблюдений за Марком из окна обеденной останется – только для него, чем-то секретным и личным, припрятанным в потайном кармане рубашки у самого сердца. – Ты и пахнешь иначе, – вместо ответа говорит он, склоняя голову к чужому плечу. – Не своим двориком, не лесной земляникой, не нектариновыми деревьями в саду, даже не теми противными крепкими сигаретами. – А чем же? – шепотом спрашивает Марк, и в шепоте этом Донхек улавливает, как неистово колотится его сердце. Недолго думая, он отвечает: – Свободой. ; Время, проведенное на службе в армии, как-то искажается для Марка, едва оставаясь позади. Он снова дома, только дома себя отнюдь не чувствует. Ему кажется это временным, и в момент, когда он открывает шаткую калитку, ступая на родной дворик, в сердце его даже почти не щемит от боли и тоски. Сильнее всего, возвращаясь, он боялся, что больше не сможет здесь находиться. Что все зарастет сорняком и высокой травой, стены дома бесповоротно сгниют снаружи и покроются густой паутиной изнутри; что его участок превратится в кладбище, которым он всегда и был. Но. Донхек хорошо позаботился здесь обо всем, как и обещал: сад ухожен, огород – тем более; дом убран, пахнет свежестью и чистотой, – видно, что в нем долгое время обитал учтивый хозяин. Даже занавески выстираны, и что-то в виде этого всего, вновь, как когда-то раскинувшегося перед его взором, заставляет Марка безнадежно улыбнуться. Впервые он испытывает это так ощутимо, так ясно, так трепетно и тепло, как всегда хотел и надеялся. Кто-то ждал его дома. Кто-то скучал по нему, протирал от пыли подоконники и полки, мыл полы, стирал одежду и менял постельное белье. Кто-то был в его родных стенах, кроме него самого, спал в его кровати, трепетал у окна каждый вечер в нетерпеливом ожидании, что он вот-вот вернется. Кому-то все это время было не все равно на него, и эта мысль греет Марка сильнее, чем он мог себе вообразить, она буквально расплавляет его, превращая в жидкий металл. Только ничего драгоценного в этом металле нет, а Донхек все равно лелеет его, будто золото, бережет в своих заботливых руках и обхаживает, даже когда Марк отвергает его, даже когда бросается ему на шею с клинком. Кое-что Марк выучивает и о Донхеке самом: тот, будучи суккубом, вынужден преданно привязаться к одному-единственному человеку и, вдоволь наигравшись, совратить его, чтобы после оставить без капли сил на верную смерть. Если Марк – тот, к кому так отчаянно привязан Донхек, почему же он ни разу не попытался сделать этого с ним? Даже в моменты, когда Донхек доставлял Марку физическое удовольствие, лишь бы только заглушить боль от его ран, он всегда отчетливо ощущал черту, которую нельзя было переступать. Он никогда не позволял себе того, в чем искренне нуждался и не мог противиться. Но каким-то немыслимым чудом у него это получалось, ведь за столько времени, находясь рядом с Марком, близко-близко, он ни разу не попытался затащить его в постель. И даже когда они спали рядом, на соседних подушках, Донхек держался, – хотя это, наверное, было сущей пыткой. Марк не заметил, в какой именно момент начал хотеть его тоже, это произошло как-то подсознательно, прозрачно, и всякий раз, как он видел Донхека даже издали, что-то в нем слабо-слабо трепыхалось, какое-то чувство, избитое и очень слабое, на последнем издыхании давало о себе знать. Рядом с Донхеком Марк затаивал дыхание от восторга и всегда смотрел на него, пока тот не видел, – с восхищением, верностью, благодарностью. Марк уже любил до него, Марк уже любил до него, любил девушек и мужчин, и каждый раз его чувства достигали какой-то новой, прежде неизученной черты. Но любовь к Донхеку – другая. Это как внезапно замечать что-то, что было рядом с тобой всю твою жизнь, и лишь в какой-то определенный, отведенный судьбой момент, ты все-таки заметил, до чего же это что-то прекрасно. Проходит больше двух недель дома, Марк заново со всем свыкается и срастается, возобновляет сотрудничество с некоторыми рыночными торговцами, которым он прежде поставлял овощи и фрукты, чтобы выживать. Ходить к пруду он по-прежнему побаивается, как и в лес, а потому о делах всей доступной им части магического мира узнает от Донхека, только тот не особо горит желанием распространяться. Он вообще увядает и гаснет на глазах, а когда Марк спрашивает, в чем дело, все отмалчивается и отворачивается, пряча лицо. Марк замечает, как он бледнеет, худеет, становясь все слабее с каждым новым днем, он будто просачивается сквозь пальцы, и никто не способен ничего с этим сделать. Никто – кроме Марка. Но когда Марк решается заговорить об этом, Донхек снова от него сбегает. Марк зовет его к себе на ужин, только Донхек не ест, а просто сидит и пялится в стену, безрадостно, мрачно, ни тени улыбки на лице. Марк тоже не прикасается к еде – повар из него не ахти – и не знает, с какой стороны к Донхеку подступиться. Им нужно поговорить, но Марк даже не подозревал, что после всего, что они вместе пережили, сделать это будет настолько трудно. – Донхек, я- – Марк. Они начинают одновременно и одновременно запинаются. Марк жестом позволяет Донхеку начать, а сам опускает взгляд в свою тарелку. – Я знаю, зачем ты меня позвал, но я не хочу об этом разговаривать, и от всякой тяжелой еды меня тошнит уже несколько недель, но спасибо тебе за старания. Я- Создается впечатление, будто он почти срывается на «Я люблю тебя», но вовремя одергивает себя. Марк решается поднять на него взгляд – видит, как дрожат его худые плечи под тонкой шифоновой рубашкой, как дергается кадык, когда он нервно сглатывает, не зная, куда деть глаза. Марк замечает все это, замечает, что Донхек будто находится на минном поле, и эта мысль ранит сильнее всех прочих, – Марк хочет попытаться начать все сначала, взаимно и правильно, а Донхек боится его как огня. – Ты боишься меня, – озвучивает свою мысль Марк. – Вовсе нет, я просто- – Я не лгал, когда говорил, что знаю, кто ты такой, и все о тебе. Ты считаешь себя грязным и опасным существом и не хочешь омрачать своим присутствием мою жизнь, верно? – Ты сам сказал, что я опасен, – немного помолчав, слабо отзывается Донхек, но спешит исправиться: – Прости. Это был не ты, я помню, просто… из твоих уст это ранило меня сильнее, чем я мог ожидать. Марк с досадой поджимает губы и опускает лицо. Он понимает, о чем говорит Донхек, – Донхек, всю жизнь находившийся где-то поблизости незримо, аккуратно, не смея ни на мгновение нарушать марковы личные границы без какой-то смертельной необходимости. Наверное, даже за те их поцелуи позапрошлой осенью он сейчас страшно ненавидит себя. Только Марк их все – помнит и трепетно хранит, и за время, проведенное без Донхека, желание целовать его лишь возросло. Но сейчас это, похоже, не имеет совсем никакого значения, ведь. – То, что со мной происходит, не совсем о том, о чем ты думаешь, – вновь подает голос Донхек. – А о чем же? – Марк надеется хоть на какой-то проблеск света в их бесконечной темноте. Донхек мнется и вжимает голову в плечи. – Давай поднимемся наверх, мне неудобно обсуждать такое за столом. Не отрицая, Марк поддается, и они уходят, оставляя на столе нетронутый остывающий ужин. В марковой спальне, довольно тесном клочке помещения, они закрываются, не включая света, позволяя стенам утонуть в сумерках. Оказываясь ближе к Донхеку, Марк чувствует, как от него приятно пахнет, – лавандовым мылом от кожи и лесным орехом от волос. Но Донхек отходит от него почти мгновенно, останавливаясь в углу, у окна, и какое-то время не оборачивается. Марк усаживается на самый краешек кровати, нарочно спиной к Донхеку, – так отчего-то легче, – и решает закурить. Несколько минут они молчат, а потом Донхек выпаливает на одном дыхании: – Если мы займемся любовью, ты умрешь. Марк замирает – подожженная сигарета в пальцах на полпути к губам – и думает, что ему послышалось. Он оборачивается через плечо, но Донхек не смотрит на него, продолжая нерушимо глядеть на закат за окном. – Я – не простой человек, Марк, и даже не простой бессмертный, я – настоящий дьявол, и энергия, заключенная в моем теле, запросто отнимет все твои силы, убьет мгновенно и неощутимо, или же будет терзать, убивая, долго и мучительно, – зависит от того, насколько крепка связь между нами. Я думал, ты понимаешь это. Стряхивая пепел сигареты на старую газету, беспризорно валяющуюся на тумбочке, Марк долго молчит. Он молчит настолько долго, что разговор, наверное, прекращает быть актуальным, только Донхек все еще стоит у окна обездвиженной статуей, и все его тело напрягается в ожидании ответа. Докурив, Марк оборачивается на него – скользит по всей его тонкой фигуре, от босых ног и до самого затылка, и явственно ощущает, как Донхек весь трепещет под его настырным взглядом, то расслабляясь, то напрягаясь снова. – Иди ко мне, – негромко просит Марк, и голос его карамелью тает в вечерней теплоте согретой солнцем комнаты. Донхек лишь яростно качает головой. – Я не могу. – Просто подойди, – не сдается Марк и добавляет: – Пожалуйста. Почему-то это срабатывает, и Донхек медленно семенит к нему, осторожно присаживаясь рядом и оставляя между ними места столько, что запросто поместился бы еще один человек. Марк немного наклоняется вперед, пытаясь всмотреться в его лицо, омраченное терзанием почти на грани с пыткой. Их тянет друг к другу, они находятся рядом в одной спальне, измученные тоской и разлукой. Марк нерешительно протягивает Донхеку раскрытую ладонь, и тот просто долго сверлит ее взглядом, но не касается. – Я не могу, – почти неслышно шепчет он. – Пожалуйста, не надо. – Я ничего не прошу от тебя, – спокойно говорит ему Марк, – просто, это то, что ты сделал, – он объясняет: – Когда впервые показывал мне магию на церковном дворе. Ты точно так же протянул вперед ладонь, беззащитно, слепо мне доверяя, и через несколько мгновений на ней вырос прекрасный цветок. Донхек какое-то время молчит, а после поднимает на Марка полный недоумения взгляд. – Я просто показываю, что доверяю тебе, – продолжает он, по-прежнему держа в воздухе ладонь. – Быть может, из моих рук не способны расти цветы, и я не наделен в этой жизни никакой магией, но даже если ты смертельно ранишь мою уязвимую человеческую плоть – я все равно буду доверять тебе. Донхек молчит какое-то время, потрясенный, но потом все равно отворачивается и отрицательно качает головой. – Я не могу. Не могу. Прости. И в какой-то мере Марк понимает его как никто другой. Но в этом случае невозможно сделать правильный выбор, ведь если они займутся любовью, Марк обречен, но если они не – Донхек так и продолжит угасать у него на глазах, лишаясь последних сил, и так до победного, до тех самых пор, пока не погибнет от истощения. Но если он столь решителен в своем намерении – как смеет Марк его переубеждать? – Как скажешь, – он спокойно поднимается на ноги, отходит, замирает у двери, приоткрывая ее, – хочет спуститься вниз и перемыть посуду, а Донхек пускай побудет здесь и отдохнет, сон сейчас ему очень важен. – Марк, стой, – зовет Донхек нерешительно, слабо, и когда Марк оборачивается, он стоит за его спиной, сделав только один неуверенный шаг вперед. – Я надеюсь, ты не думаешь, будто я не хочу. И что-то надламывается в Марке от этих слов, надламывается в момент, когда он видит Донхека, безоружного, поднявшегося вслед за ним, будто цветок, на который случайно наступили тяжелой обувью и тут же с него сошли. Что-то надламывается в Марке, когда Донхек прячет руки за спину, переминается с ноги на ногу, смотрит прямо в глаза, и преданность его – нечеловеческая, а потому – такая, которой Марк еще ни от кого никогда не чувствовал. Он вновь берется за ручку, закрывая дверь, и решительно возвращается к Донхеку, останавливается близко-близко, касается ладонями шеи, легонько приподнимает лицо за подбородок, прижимается лбом ко лбу, прикрывая глаза. – Я так скучал по тебе, – это скучал особенное, ведь смысл его не похож ни на один из тех, в которых Марк произносил его прежде. – Нам нельзя, – тихо говорит Донхек вскидывая в воздух одну руку, но не делая ничего, чтобы Марка остановить. – Нельзя… – он закрывает глаза и шепчет это Марку прямо в губы, терзаемый ужасной жаждой поцелуя, и Марк знает все это, потому что испытывает ее тоже. Донхек боится за него, и Марк за себя – боялся бы тоже, наверное, если бы в нем еще осталась хоть капля инстинкта самосохранения, хоть капля здравого рассудка, хоть капля чего-нибудь, что еще не начало безвозвратно растворяться в чувстве, которое ему неподвластно. – Я так хочу тебя, – шепчет Марк тоже, и Донхек в ответ на эти слова почти что стонет, крепко хватаясь обеими руками за его запястья. Это чувствуется, будто наручники, но Марк вовсе не скован, а. – Я тоже. Прикован – к Донхеку. Он расстегивает мелкие пуговицы на чужой рубашке, и Донхек только помогает ему с этим, вскоре оставаясь обнаженным до пояса и совершенно уязвимым. Марк через голову стаскивает футболку, чтобы они оказались на равных, и наконец вовлекает Донхека в долгий, медленный поцелуй, впервые целуя его так, как всегда хотел, но никогда не решался. – Ты можешь, – спрашивает Марк, ненадолго отстраняясь и глядя Донхеку в глаза, – просто быть человеком со мной? Не думая о последствиях. Донхек горестно усмехается и пожимает плечами. – Я пятнадцать лет неизменно хранил в себе человека для одного тебя, – отвечает он, и эти слова отдаются в Марке не подконтрольной ему дрожью. – И, знаешь, это гораздо труднее, чем просто быть чудовищем. Марк понимает, о чем он говорит, Марк готовится к его отказу, но продолжает держаться ладонями за чужие медовые плечи, продолжает впиваться взглядом в мягкие губы напротив, а Донхек просто молчит, кажется, даже не дышит, хаотично, будто в каком-то порыве, рассматривая его лицо. И, в конце концов, он говорит: – Я попытаюсь, – и льнет к Марку вспышкой, за долю секунды, тепло и ярко, обнимает его, касаясь ладонями голой спины, и целует, жадно, пылко, страстно, – Марк не уверен, что люди способны целоваться так. Все мысли будто мгновенно покрываются мутным туманом, Марк не успевает заметить, как оказывается в постели, а Донхек сидит на его бедрах – обнаженный, изнывающий и такой красивый, что хочется запомнить его до конца жизни, даже если жить после этой ночи Марку останется совсем недолго. Но он не думает об этом, потому что у Донхека словно открывается второе дыхание, он льнет к нему, горячий, дрожащий, нежный, расцеловывает щеки, губы, подбородок, шею, ключицы – везде, где может достать. Донхек настолько отдается всему происходящему, что Марк будто сотни раз сходит с ума от каждого его движения, каждого прикосновения. В какой-то момент он умудряется поймать Донхека за плечи, мягко сбросить с себя и уложить рядом, чтобы нависнуть над ним и ответить на все полученные поцелуи. Едва он склоняется к его шее, Донхек издает такой громкий и сладкий стон, что Марка бросает в дрожь от желания сделать что угодно, лишь бы услышать его еще хотя бы раз. Они целуются очень долго, мнут постельное белье, не останавливаются ни на мгновение, и Марку впервые так хорошо, как не было никогда в жизни, потому что Донхек отдается ему целиком, даже не стараясь, выпускает все, что томилось в нем так бесконечно долго, всю свою нежность и всю страсть, и вместе они мешаются в какое-то сумасшествие, от которого трудно дышать. Марк мягко сжимает пальцами чужие горячие бедра, расцеловывает шею, а Донхек – почти задыхается, царапая его взмокшую спину. Они занимаются любовью, долго, томно, так, как Марку всегда хотелось, даже если он не до конца это осознавал. Донхек не прячет взгляда, не отводит глаз – он смотрит осмысленно и неотрывно, как Марк и просил, стонет, кусает губы, царапает чужие плечи, и Марк может поклясться, что прежде он никогда не чувствовал себя настолько живым. Настолько присутствующим в настоящем моменте. Донхек будто придает ему сил каждым своим прикосновением, каждым поцелуем, прерывистым и влажным, наполняет его энергией, а вовсе не отнимает ее. – Мне так хорошо с тобой, – шумно выдыхает Марк, когда они ненадолго отрываются друг от друга, но Донхек тут же льнет к нему с новым поцелуем, и они целуются, пока у обоих не начинают болеть губы, обмениваются прикосновениями, пока тела не начинает ломить от усталости. Они проводят так всю ночь, безустанно, не отдыхая ни минуты, и Марк не знает, откуда в нем берутся все эти силы, все это желание, которое невозможно утолить. Донхек подставляет его поцелуям шею и плечи, разгоряченную влажную кожу, по-прежнему сладко пахнущую лавандой. Он такой красивый, и его слишком, но Марку – все равно – недостаточно. – Что же мы делаем? – шепотом спрашивает Донхек, но шепот его срывается на тихий стон наслаждения, когда Марк в очередной раз нависает над ним и плавно разводит ладонями его бедра, покрывая поцелуями живот. Марк хочет признаться ему в любви бесчисленное количество раз за эту ночь, даже когда Донхек неосознанно делает ему больно, оставляя синяки и царапины на спине и поверх старых шрамов на плечах и предплечьях. Марк хочет признаться ему в любви, пока Донхек стонет ему на ухо, пока кусается, пока крепко обнимает, цепляясь за него, словно утопающий, пока не устает ни на мгновение, своей прытью и страстью сводя Марка с ума. Марк хочет признаться ему в любви, когда на рассвете осторожно укладывает, обессиленного, на мокрую от пота подушку, и сам ложится рядом, украдкой целуя Донхека в висок. Донхек смотрит в потолок – страшно сонный, уставший, измотанный, но все еще человек, – и Марк решается сказать это, потому что ему кажется, что лучше случая не может быть: – Я тоже люблю тебя. Он чувствует себя – как никогда прежде – живым, цветущим, юным. За окном медленно поднимается утреннее солнце, скользя первыми лучами по их обнаженным телам. Донхек сначала успокаивает сорванное дыхание и безумно колотящееся сердце, и только потом говорит: – Это вообще не так, как я себе представлял. Марк растерянно хмурится. Он не сразу осознает, что для Донхека это был первый раз. Точнее, первые несколько раз. – Прости, если я что-то сделал не так, – смелеет Марк, легонько касаясь тыльной стороной ладони его плеча. Но Донхек лишь отрицательно качает головой, не отрывая взгляда от потолка. Он лежит так еще какое-то время и в определенный момент просто поворачивается к Марку и, обнимая себя руками, прячет лицо в его ключицах. Марк несмело касается его лопаток, плавно поглаживая нежную кожу и пересчитывая пальцами мелкие родинки. – Я хочу у тебя кое-что спросить, – негромко подает голос Донхек, все еще не поднимая лица. – Давай. – Тогда, в саду, в момент, когда наши руки соприкоснулись, и ты выронил нож, – Донхек негромко прокашливается; кажется, будто слова его душат, – ты не почувствовал ничего особенного? Марк замирает в растерянности – он действительно не хотел вспоминать тот день. – А что я должен был почувствовать? – нерешительно переспрашивает он. Донхек наконец смотрит на него, – в его глазах что-то посекундно вспыхивает и гаснет. Кажется, будто он готов признаться Марку в чем-то, что вызовет лишь отторжение, разочарование, боль. А боли Марку – и без него – было и есть слишком много. Может, Донхек – его главная боль? – Забудь, – тот вдруг вздыхает, отстраняясь и вновь укладываясь на лопатки, хмуро глядя в потолок. – Лезет в голову всякая чепуха. Но Марк уже безвозвратно цепляется за его слова, уже задумывается над ними слишком осознанно, чтобы можно было вот так просто отбросить их на второй план, а потом и вовсе забыть навсегда. Донхек спрашивает об этом, потому что применил к нему какое-то заклинание? Если да, то почему же Марк не запомнил, что он почувствовал и почувствовал ли вообще? Даже несмотря на то, что прошло уже достаточно времени, – позволительно для того, чтобы просто оставить случившееся в прошлом, – Марк все равно продолжает проживать тот роковой день снова и снова, и каждый раз ему кажется, что он неминуемо упускает какую-то очень важную деталь. Словно кто-то вытащил один недостающий том из многотомного романа, сюжет которого перетекает из книги в книгу одним непрерывным источником. Марк чувствует, как много на самом деле сил из него безвозвратно вытащила прошедшая ночь, только когда поднимается на ноги и подходит к окну – покурить. Он успевает лишь поджечь сигарету и сделать первую слабую затяжку, когда все тело внезапно бросает в жар, голова вспыхивает практически нестерпимой болью, а в глазах темнеет в одно неуловимое мгновение. Марк роняет сигарету куда-то на улицу, хватается ладонями за подоконник, но все тщетно, – его тело будто больше ему не принадлежит, он прекращает чувствовать себя и лишь где-то там, на периферии, сквозь толщу неразборчивого шума в ушах, слышит испуганный донхеков голос. Дальше наступает темнота.