Бантан-Х

Пока колючий морозный воздух на каждом коротком вдохе щекочет нос, а плечи зябко дрожат, распуская по телу проворные мурашки, Юнги пялится на свои ладони. На две собственные руки, с которыми он неразлучно проходил все до одного из двадцати двух лет своей жизни. Широкие бледно-розовые ладони, длинные, чуть узловатые пальцы, тонкие запястья, просвечивающие голубыми венками. Юнги переворачивает правую ладонь тыльной стороной и убеждается — да, они точно такие же, какими он привык их видеть. Одно лишь смущает. Иней. Две слегка заиндевевшие ладони, на которые он пялится в упор, но словно бы сквозь них. Чимин, стоящий напротив, тоже молчит, тоже смотрит на руки старшего, но, скорее всего, он не так хорошо знаком с их обычным видом, потому разглядывает их с громадным любопытством просто огромными глазами. Ох. Неудивительно. Не каждый день чьи-то руки покрываются инеем, а заодно и создают в небе тучку, рассыпающую по округе белый-белый снег, который методично покрывает все горизонтальные поверхности блестящим на июльском солнце студёным покрывалом. Юнги моргает и поднимает на Чимина взгляд. Парень перед ним — ни разу не горизонтальная поверхность, но его ярко-красные волосы красиво припорошены снежинками. Те вскоре тают, оставаясь прозрачными сияющими каплями. Красиво. Чимин, конечно, всё ещё не горизонтальная поверхность, но Юнги был бы не прочь рухнуть на него всем телом. Что это, слабость? Юнги покачивается, неловко переступая с ноги на ногу. Лёгкий снег под подошвами его кедов хрустит переломанными хрустально-прозрачными косточками, а протянутые вперёд руки покачиваются. Их хватает, слегка вздрагивая от прикосновения к ледяной коже, очухавшийся от наваждения Чимин. Смотрит поражённо на тонкие запястья в хватке своих пальцев, смыкающихся вокруг тесными браслетами, и невольно подмечает кроме температурного контраста и цветовой. Будь эта ситуация чуть менее абсурдной и чуть более обыденной, Чимин бы пищал от радости, ведь он касается Мин Юнги, в которого, без преувеличения, вкрашился по самые спелые помидоры, под цвет щёк. Но сейчас его щёки краснеют от холода, а о том, как красиво сочетается его светло-золотистая кожа с молочной кожей Юнги, он думать не в состоянии. Запоминает на будущее этот потрясающий вид, но сейчас… немного не до того? — Хён, — выдыхает вместе с подобным вуали облачком пара и дожидается, когда оно рассеется. Вид Юнги его не радует, пальцы неосознанно давят на запястья чуть ощутимее. — Хён, это?.. — Кру-уто, хён! — вопит Тэхён, проносясь мимо маленькой снежной бурей. — Это так кру-уто! Чимин провожает его заторможенным взглядом, но больше никак не двигается. Решает списать всё на холод, неожиданность ситуации и то, что его приморозило к месту. Когда Чимин возвращает взгляд на лицо Юнги, у того в широко раскрытых глазах застывают слёзы, которые, с очередным нервным смаргиванием, влагой окутывают ресницы, и те покрываются инеем. Вау. Так красиво сочетается с белоснежными волосами хёна… Хёна, который плачет. Чимин дёргается, чтобы прижать его к своей груди, но… Тэхён вклинивает между ними своё лицо, не в меру возбуждённым взглядом заглядывая Юнги в глаза, и громко шмыгает содержимым носа. — Хён, а сосульки из соплей можешь накастовать? — Тэ, — булькает Чимин, отпихивая друга в плечо, и только спустя мгновение понимает, что отпустил руку Юнги. Юнги собирает дрожащие не то от холода, не то от ужаса пальцы в кулак и сглатывает так громко, что до Чимина доходит. — Надо уйти с улицы пока никто не пришёл, — шепчет он, обхватывая освободившейся рукой плечи Юнги. С лёгким сопротивлением, но всё же отдирает от места вмёрзшие в подтаявший на солнце, но тут же резко остывший снег, ноги свои и Юнги, уводя его вниз по улице и взглядом высматривая знакомые закоулки. Тэхён на фоне носится, ловя снежинки языком, поскальзывается, растягиваясь на тротуаре между клумб с ледяными цветами, и истошно вопит что-то матерное. Чимин с ужасом осознаёт, как сильно дрожат обнятые им плечи, как зябко собственной коже, оголённой по погоде, до внезапной её перемены. Перемены, вызванной силами Юнги. Юнги, который ошарашен этим настолько, что моргает раз через пять, позволяет себя касаться и плетётся под наставничеством своего тонсена без единого недовольного слова. Молчит вообще, не проронив ни слова с того самого момента, как июльскую жару разбавила февральская стужа. Бывают же чудеса. Бывают, не слишком часто, но известное дело. Чимин знает по новостям, что кто-то дует ветром и гремит грозой, даже знает парня, который может песок в чернозём превратить. Чу́дные, чудны́е и чудесные люди. Удивительные. Живые чудеса, покруче всех семи чудес света вместе взятых. Вот только то, что Юнги — тоже чудо, Чимин знал, но в ином смысле. Не в этом же. И по его лицу, отрешённому, потерянному и перепуганному ясно, что Юнги и сам не знал, кем является до своего рокового «как же заебала эта жара, будь она неладна!». А потом ветер северный, туча чёрная, снег белыми хлопьями… …и на нашей улице зима. Чимин роняет сердце в пятку, когда решается на рискованный шаг. Он заталкивает полубессознательного Юнги в кафешку через квартал от места выброса силы, убеждаясь, что на фасадах близлежащих домов нет признаков «холодного сердца» Юнги. Чимин одним ловким движением проталкивает свою «Снегурочку» по коридору мимо кассы, усаживая его за самый дальний, самый тёмный и самый защищённый от чьих бы то ни было глаз столик. — Хён, — зовёт Чимин, медленно привлекая к себе внимание. — Хён, одну минуту — и я вернусь, хорошо? Тот смотрит мокрыми, оттаявшими глазами, стучит зубами и кивает. Чимин отпрыгивает к удивлённой странными посетителями бариста, быстро заказывает им напитки и сладкий десерт для Юнги («сахар восстанавливает энергию и улучшает настроение», так Джин-хён всегда говорит, протягивая маленькую шоколадку и улыбаясь), расплачивается и обводит почти пустое заведение взглядом. Белая макушка торчит из-за спинки сидения почти неподвижно. — Не беспокойте нас, пожалуйста, — склоняясь к девушке за прилавком, просит Чимин крайне убедительно. — И… у вас есть пледы? — Пледы? — удивляется девушка. — Да. Тёплые, мягкие. Найдётся хотя бы один?

***

Юнги старается дышать ровнее, не выдыхать по возможности снежинки, а когда не выходит, осторожно вытирает капли со столешницы салфеткой. Пальцы дрожат и костенеют от тревожного чувства, обжигающе-ледяным коконом опутывающего внутренние органы. Страшно. Третьей салфеткой он снова утирает влагу с искусанных изнутри щёк, а после бросает её в сторону. То, что она падает на пол и становится по сути мусором, который в обществе не принято разбрасывать, кажется Юнги наименьшей из возможных проблем. Потому что в обществе так же не принято нормально принимать таких, каким Юнги в итоге оказался. Тело сводит судорогой, вдоль позвоночника колется мурашками, пальцы немеют, кеды оттаивают и отзываются сырым холодом. Внутри, словно вязкой смесью грязи и снега, таящей по весне, кровью хлюпает сердце. — Хён, — зовёт родной до боли голос, и Юнги делает вдох. Он дёргается, когда на плечи обрушивается колючая ткань, пропитанная ароматом кофе, а рядом мостится тепло близкого тела. Чимин заворачивает Юнги в тонкий, но «лучше, чем ничего» плед, а сверху окутывает умиротворяющими обнимашками. — Всё нормально, Юнги-хён, не страшно. Но это не так. — Вместе мы с этим справимся. А вот это — очень может быть. Без Чимина — только свихнуться. — Я тебя не оставлю, только не волнуйся, пожалуйста. Юнги опрокидывает голову на плечо этому невероятно убедительному Пак Чимину и хочет сказать, что верит ему, что не страшно, что да, справятся, тем более, если вместе. И хочет поблагодарить всеми возможными словами за то, что не бросил, не отвернулся, не назвал чудовищем и так уютно обнимает. Пак Чимин — сокровище. Ценней на свете не сыскать. Но язык примерзает к нёбу, и Юнги по-привычному молчит, выдавливая из себя лишь глухое «угу». Чимин гладит, слегка растирая плечи уже заметно меньше дрожащего Юнги, и коротко клюёт его в темечко. Юнги дёргает носом, чуя сладко-терпкий запах винограда и пряностей, намаргивает резкость зрения и видит перед собой на столике две чашки. В одной, судя по всему, глинтвейн, а во второй — какой-то кофе с шапочкой из сливок. Чимин замечает его заинтересованность и тихонько фыркает. — Прости, я не знал, что «по-венски» — это с таким вот «сугробом», — и жмётся щекой к виску. — Н-надеюсь, — охрипшим голосом выдыхает Юнги, — алкашка моя. Чимин молчит пару секунд, после вздыхает. — Ладно, — соглашается. — Я выпью за нашу весёленькую жизнь чуть позже. Юнги даже оборачивается, чтобы посмотреть на Чимина, смеющегося так тихо и искренне, словно журчащие в оттепель ручейки. От его тепла, яркости и напористости немудрено растаять. Юнги тот, кому хватило трёх лет отличной дружбы и одного дня-катастрофы, чтобы его неприступность треснула, как лёд на реке. Лишь бы льдинки не изранили изнутри. Чимин улыбается, и Юнги думает — нет, не изранит. Кто угодно — может, Чимин — не. Они слишком хорошо друг другу подходят. Так постоянно утверждает ныне брошенный где-то Тэхён. Говорит, что они настолько разные, что друг другу идеальные. Как ночь и день. Как шум и тишина. Мороз и Солнце. — День — пиздень, — шепчет Юнги, прижимая пальцы к чашке. — Спасибо, что живой. Щёки горят румянцем, в душе первоцветы расцветают, а на голове — волосяное гнездо. Они жмутся друг к другу в какой-то маленькой, но милой и потенциально в будущем любимой кафешке, смотрят друг другу в глаза, словно знакомятся друг с другом заново, прихлёбывая из чашек ароматные напитки. Юнги пачкает нос в ежевичном джеме из пирога, а Чимин, поддавшись порыву, слизывает его с довольной улыбкой (потому что предвкушает любовь со взаимностями, обнимашки и прочие ништяки, которые положены влюблённым (и, возможно, бесплатный лёд для коктейлей)). Юнги смущается, вместо того, чтобы наорать и пиздануть с колена. Что творится-то… Весна их настигла тогда, когда уже не ждали. А вместо первых птичьих трелей — далёкий писк Тэхёна, который потерял из вида друзей, позволяя им найтись друг для друга.