Париж, 24 августа 1572 года
Душный летний воздух, пыльный и тяжелый, встает колом и оседает на рукава плаща, и въедливое солнце липнет к черной ткани, вынуждая Арсения то и дело поднимать на него недовольный взгляд – будто в попытке осадить. Да только разве будет оно, тусклое и словно тоже парижской пылью покрытое, его слушаться? Проще прикрыть глаза. Но Арсений не хочет, потому что ему нравится смотреть: отсюда, с высоты башни Сен-Жермен-л’Осеруа, хорошо видно все, зачем он сюда явился – палаши, алебарды и шпаги, без разбору пронзающие живые человеческие тела, беспомощные и тщедушные, будто слепленные из глины, так легко в них входит заточенный кованый металл; Арсений улыбается своим мыслям, переводя взгляд с тусклого солнечного диска на залитые кровью пыльные камни площади, и вслушивается в панические крики боли – непонятно, кто создавал эти тела, но создал он их явно не очень качественно, думает Арс и даже опускает уголки губ. Люди кричат, захлебываясь кровью, и его самого в черных одеждах могли бы принять за гугенота, если бы кто-то поднял взгляд на верхний балкон церковной колокольни – Арсений сидит на самом краю парапета, покачивая ногой в такт колоколам, призывающим к началу резни, которой не должно было произойти. У Арсения были другие планы и другое настроение. − В день Нафанаила, − говорит Арсений тихо, с улыбкой наблюдая, как еще одно тело в черных одеждах падает на камни, поднимая облако пыли. – Ни стыда, ни совести. Громкость колокола заглушают крики людей и звон палашей, встречающихся друг с другом, и Арс накидывает на голову просторный капюшон, скрывая лицо от солнца – запах крови пропитывает горячий воздух, из-за температуры ощущаясь острее; у этого запаха сотни граней и вкусов, и ему известен каждый из них. Кровь праведников и кровь грешников – на вкус и запах, кстати, весьма похожа. Арсений снова улыбается и касается раскрытой ладонью нагретого камня церковной башни рядом с собой.⚜⚜⚜
Германия, 30 июня 1934 года
У Арсения есть принцип: если оказался на земле, нужно стараться пользоваться земными благами, как бы порой странны они ни были для демона, потому что есть в этом определенная романтика. И Арс любит поезда, ведь из них открывается вид на возрождающуюся бывшую республику, которой история присудила стать прославленным рейхом с короткой, но запоминающейся жизнью. Как вспышка сверхновой – или атомной бомбы, ядерную реакцию внутри которой Оппенгеймер тоже когда-то не открывал для того, чтобы уничтожать людей. Не то чтобы его слушали. Арсению нравится неторопливо изучать железные дороги – Мюнхен, Нюрнберг, Берлин – и, поправляя ворот военной формы, рассеянно вписывать в записную книжку количество казненных. Ему необязательно каждый раз находиться в подвалах, куда сгоняют пленных штурмовиков на расстрел, потому что он и так знает – и видит гораздо больше обычных глаз. Он смотрит на казни глазами десятков своих легионов, исправно несущих службу в каждой горячей точке. − Штабсвахе будет защищать его до последнего, − говорит Арсений задумчиво, сидя в закрытом кабинете рейхсминистра без портфеля; верно, он был здесь недавно, но фолианты на столе успели покрыться тонким слоем пыли. – Разве это не достойно элементарного уважения? Арсений улыбается, правит своей рукой документы, и почерк под его взглядом становится неотличимым от почерка автора – такая мелочь, но все должно быть продумано до деталей. Летом в военной форме так жарко, что Арсений бы поспорил, кто тут еще плохой. Красиво, но достаточно неудобно, и Арс расстегивает верхние пуговицы высокого воротника, откидываясь на спинку высокого кресла, и наблюдает, как имена казненных продолжают появляться в записной книжке уже без его участия. Легионы следят.⚜⚜⚜
Австрия, 9 ноября 1938 года
Арсений сжимает в пальцах серебряную печать, ступая из своих покоев сразу на тихую улицу – там ни души, ни живой, ни мертвой, и город словно спит; это, конечно, обман, потому что вместо земли Арс ступает по крошке из битого стекла. Оно хрустит под тяжелыми ботинками, выбитое из витрин магазинов, кафе и булочных, из окон домов, и город не спит – он затих в страхе, и этот вкус Арсений ощущает так же ярко, как вкус крови или войны. Арсений присаживается, набирая стекла сразу в горсть – и сжимает его в ладони, слушая полухрустальный шуршащий звук, смотрит, как по раненой коже стекают струйки алой крови, падая тяжелыми каплями на землю. Ощущение болезненное и почти приятное – все-таки нахождение в человеческом мире дарит какие-то совершенно другие эмоции. И боль здесь другая, и тактильность острее – Арсу нравится. Очень. Арсу дышится здесь даже легче, чем в медном соломоновом кувшине, заменяющем им всем целый мир – здесь он дышит человеческими эмоциями, страхами и желаниями, человеческой тягой к неизведанному и вечному, и способность находиться здесь и вдыхать это до головокружения Арсений не променяет ни на что. Укутавшись в тяжелое пальто, Арсений неспешно идет по центральной улице, улавливая четким слухом каждый шорох – битые витрины и стекла хрустят под ногами, и это песня для его ушей. Он знает, что ступи он сейчас на улицы где-то в Германии или в Судетах – под ботинками будет хрустеть такое же стекло. − Еще завтра, − говорит Арсений, поднимая голову к облачному небу, отзывающемуся едва слышным гулом его легионов. – Этого недостаточно. Еще одни сутки. Хрустальная ночь продолжается.⚜⚜⚜
Санкт-Петербург, 20 марта 1983 года
− Нет! – Арсений бросается вперед, но что-то его будто удерживает, и он, споткнувшись, падает на колени, больно разбивая их в кровь о мостовую; заживет, конечно, но на это потребуется больше времени, чем дома. В глазах Арсения впервые плещется паника, и Антон, нахмурившись, делает шаг назад. – Нет, ты не имеешь права. Отдай ее мне, отдай немедленно! Антон сжимает в ладони серебряную печать Арсения, раскалившуюся в ответ на чужое прикосновение – и это венец его, Антоновой, силы и хитрости, которой понадобилась тьма, чтобы отобрать у Арса сигил, а вместе с ним и способность приходить в мир людей. Сигил раскаляется, обжигается, пытается вырваться и вернуться к хозяину, но Шастун держит крепко и терпит, несмотря на то, что даже на его демоническом теле с большой вероятностью останутся шрамы. Шрамы на ладони – весьма небольшая цена за то, чтобы заставить их нравного графа прекратить, наконец, нарушать хрупкий земной баланс. − Увы, − качает головой Антон. – Ты должен был думать о последствиях. Я просто не могу смотреть, как ты рушишь все то, что мы пытаемся строить. Твой сигил будет спрятан и закрыт, и у тебя не так много времени, чтобы попрощаться с этим городом. Твой любимый, да? Арсений уже не может встать, и только смотрит зло, свирепо, царапая пальцами мокрые камни мостовой; как глупо он попался, как недальновидно он себя вел, привыкнув к земной вседозволенности – и как реальна сейчас вероятность того, что он без своего сигила больше не сможет приходить в мир людей. Пока печать в руках того, кто сильнее и выше в иерархии – Арс бы, конечно, много отдал, чтобы отобрать у Антона его титул, потому что ну какой из него принц – сделать ничего просто нельзя. − Ты не имеешь права, − шипит Арсений зло, и голос его все слабее и тише, потому что земное тело слабеет и погибает, чтобы возродиться уже дома. – Лезть в мои дела. Я заберу ее… Потому что это мое. Рано или поздно. Арсений задыхается, чувствуя, как в глазах начинает мутнеть, и из горла вместо слов вырываются только хрипы – сигил в руках Антона мечется и тянется к хозяину, но что граф, пусть даже и губернатор, может сделать против принца. Легионы молчат. Арсений рассыпается пеплом на мокрой мостовой 20 марта 1983 года и успевает подумать только о том, какое же глупое тот выбрал себе земное имя. Антон – ну это же надо было додуматься. Ладно вот Арсений, например – ars longa, как говорится. Vita brevis est.