Багаж из прошлой жизни

У Ливая наконец-то наступил законный выходной — он уже несколько дней подряд не пропускал смены и полностью реабилитировал себя в глазах друзей и команды «Якоря». Теперь он чувствовал себя намного лучше и был похож на обычного добропорядочного гражданина — честного, работающего, высыпающегося. Эрвин подозревал, что тут что-то нечисто, были кое-какие мысли насчёт влияния снотворного, потому что на обычный вопрос: «Что тебе снилось сегодня?» он получал расплывчатые и неопределённые ответы. В довесок ко всему этому Ливай отказывался ночевать у Эрвина, даже если они только что были близки; упорное молчание на прямые вопросы вызывало недоумение и медленно, но верно становилось проблемой. У Ливая наконец-то наступил законный выходной, и поэтому ему было не отвертеться от старой задумки Эрвина — посетить самый большой кусок Берлинской стены в Нью-Йорке. Как-то всё это время у него не доходили ноги, а если и случалось пройти мимо небоскрёба на Мэдисон-авеню, между пятьдесят третьей и пятьдесят четвёртой улицей, то всегда не хватало ни времени заглянуть, ни любопытства — в общем, это был отличный повод выбраться на Манхэттен. Не устраивать же Ливаю допрос с пристрастием по телефону? Тот охотно согласился, и через полтора часа сборов-завтраков-поездок-на-метро они вышли на ветреную узкую улицу, показавшуюся отвыкшему от тесноты Эрвину огромной горной расселиной. Переходя дорогу, можно было заметить, как ярко-голубое небо касается линии горизонта, будто авеню уходит в бесконечность. Стремительно летящие прохудившиеся покрывала облаков не могли скрыть солнца, но всё же нет-нет, да бросали тень на прохожих, и люди хмурились от то появляющегося, то исчезающего света на лицах. Для осени здесь было довольно тепло, но вообще-то приятно подмораживало — изо рта выходил пар, а руки без перчаток холодило. Ливай перчатки забыл и держал руки в карманах пальто; из-за поднятого воротника он выглядел как подозрительный нуарный киногерой. Образ рушила лёгкая, отнюдь не насмешливая улыбка, с которой он рассматривал давно не виденную родную улицу. Сколько раз он тут бывал раньше, Эрвин даже не мог вообразить; тем не менее к Берлинской стене он не проявлял никакого интереса. Ливай вообще не интересовался историей или каким-то другими странами, ему достаточно было лишь быть частью Нью-Йорка, сердца мира. «Зачем куда-то ехать? — сказал он однажды за разговором, в ходе которого выяснилось, что тот в принципе бывал только в Нью-Йорке, в соседних с ним штатах и больше нигде. — Ведь все едут сюда». Эрвин с этим поспорить не мог. Нужный небоскрёб был одним из многих, и оттого не привлекал внимания, однако чем ближе они подходили к нему, тем сильнее становилось не по себе — здание было сконструировано так, будто нависало над авеню и рассматривало идущих у его подножья людей. Эрвин посматривал на него в ответ с опаской, с каждым шагом замедляясь всё сильнее и сильнее — он не доверял ни своим глазам, ни этому чуду архитектурной мысли. Ливай приметил, что Эрвин сбавил ход, и сообщил, что это здание стояло здесь столько, сколько он себя помнит, поэтому вряд ли оно рухнет прямо сейчас. Эрвин собрался с духом и направился в пустующий лобби, где их ждало разочарование — кусок стены уже давно перевезли на Саут-Энд-авеню, напротив Всемирного торгового центра, о чём все уже давным-давно знали, кроме недогуглившихся туристов. Эрвин попал впросак — ему не представлялось, что стена может быть мобильной, поэтому он как запомнил этот адрес с момента поселения в Нью-Йорке, так и не проверял повторно. Ливай даже и не думал расстраиваться. Выйдя снова на улицу, он предложил пойти к Централ-парку, потому что он давно там не бывал и потому что «ещё больше давки в транспорте будет слишком для выходного дня». — А на камни и прочие мемориалы мы всегда успеем посмотреть, — сказал Ливай, и Эрвин согласился. Он примерно представлял, где это, и желания ехать на другой конец острова у него не было. Ливай любил пешие прогулки, поэтому они неспешно прошлись по Мэдисон-авеню. Эрвин дважды рвался в магазин одежды взять Ливаю перчатки, но тот каждый раз быстро отговаривал его от бездумных трат и ещё глубже засовывал руки в карманы (они что, бездонные что ли?). В парке они скрылись от шума машин и преимущественно молча разглядывали таких же прогуливающихся друзей, семьи, парочки. Эрвин с волнением представил, как их тут уличают в гомосексуализме и бросают на растерзание осуждающей толпе, — представил и тут же уговорил себя забыть эту беспричинную фантазию. Его воображение отчего-то любило давить на страх оказаться неугодным; любило внезапно устроить клоунаду и в самых людных местах резко сорвать с Эрвина всю одежду, обувь и оставить стоять голым, заставляя стесняться самого себя. Попетляв по парку, они вышли к музею искусств Метрополитен, и обоих охватило сомнение — стоит ли заходить в него или нет? Но желудок у Эрвина заворчал, и пришлось отправиться на поиски места, где можно поесть. Уже за пределами парка они остановились на перекрёстке, ведя пустяковый разговор, и Эрвин краем глаза заметил чёрный навес неизвестного ему ресторана. У входа росли высокие кусты, сейчас уже стоявшие без листьев, дверь была тёмная и казалась массивной — все это намекало на вкус и стиль и создавало ощущение неброской классической романтичности. Оглянувшись на Ливая, Эрвин увидел, что тот тоже смотрит в ту сторону, но на тёмно-зелёную вывеску какого-то магазина. На ней красовалось имя некоего Леви — практически тёзка, надо же. В общем, их путь был предрешён, и они наконец устремились к этому примечательному местечку с целью наесться досыта. Название сего заведения Эрвин было перевёл как «грация», но Ливай его поправил и сказал, что это обычное «благодарю» по-итальянски. Несмотря на то, что внутри было много посетителей, для них всё же нашёлся свободный столик ближе к ничем не зашторенному окну, выходящему на просторный городской пейзаж; зал был будто наполнен светом, и белые скатерти казались ещё белее. Сказав это вслух, Эрвин заставил поразмыслить официанта над ответом, а Ливай посмеялся, что великого поэта из Эрвина не получится. В меню тот сориентировался быстро и заказал себе равиолей с грибами — название блюда показалось Эрвину абсурдно похожим на имя Ливая, и с этой нелепой мыслью невозможно было бороться, — красного сухого вина им обоим и помог Эрвину выговорить приглянувшиеся ему «орекьетте». Даже объяснил, что это название формы макарон. — Ты что, итальянец? — Я много работал с итальянцами и часто бывал в подобных ресторанах. Чаще всего мы отмечали удачное завершение дел и чьи-то праздники. Дни рождения, например, — ответил Ливай. — Ну или заходили просто так. Помнится, был один босс, как мы к нему с Джозефом ни заявимся с деньгами, а он сидит себе в ресторане, ну и нас пичкает своей пастой до одури. Волей-неволей разобрался, что тут к чему. — Мне интересно. А в чём вообще состояла работа на Рода? — Охрана, перевозка, иногда просто сопроводить человека из точки А в Б. Бывало, что нужно поклеить обои в новой комнате. Иногда забрать деньги у должника, — мрачно забурчал Ливай, всячески делая вид, что ему это неприятно. Морщился, поворачивался боком и говорил нехотя. — Много было всякого, но давай об этом не сейчас, а? Мне вот больше хочется узнать о тебе. Почему ты хотел посмотреть на Берлинскую стену? В Берлине её больше нет, даже маленького кусочка? Эрвин призадумался, что ему на это сказать. В Берлине стены не бегают из здания в здание, это уж точно! — Вообще расскажи о себе чуть-чуть побольше. Я о тебе так мало знаю, — признался Ливай и мыском обуви коснулся ботинка Эрвина под столом. — Ну же, не стесняйся. Вокруг них стоял настоящий галдёж, послышался неприлично громкий смех, из-за которого захотелось встать и уйти. Солидное обаяние, которое обещало внешнее оформление заведения, обернулось обманом, это был самый настоящий практически кабак!.. Но Ливай не собирался уходить. — На самом деле я просто хотел посмотреть на то, что когда-то жило в Германии, только и всего. В самом Берлине фрагментов стен много, не счесть, много памятников, мемориалов. Далеко не всё стали разрушать, к тому же кое-где разбили скверы и встроили эти плиты в городскую среду, — Эрвин вспомнил, как однажды вечером возвращался домой мимо свеженькой часовни Примирения по Бернауэр-штрассе. Это было лето две тысячи первого, он приехал к университетскому другу Найлу погостить и посмотреть Берлин. По-хорошему одинокое, свежее время. — Вообще-то мне было одиннадцать, когда её разрушили — до того момента я мало придавал ей значения, поскольку жил в Дрездене, а Дрезден находится на самом востоке Германии. Да и к тому же я был совсем ребёнком, зачем мне было думать об этой стене. Не уверен, что и мой отец о ней думал, а он был учитель истории и тот еще строитель коммунизма, die Erbauer des Kommunismus. Уж если она была не нужна ему, то кому вообще в Дрездене? Перед ними появился всё тот же официант, приглаженный лопоухий, в руке у него была тёмная блестящая бутылка. Пока он разливал вино по бокалам, Эрвин обдумывал, что, собственно, коренной нью-йоркец может в принципе знать о Дрездене и о Берлине — и поэтому пустился объяснять. — Если ты помнишь, то суть была в следующем: Германию после Второй мировой войны оккупировали армии СССР, Англии, Америки и Франции. В результате вся Германия была поделена надвое: одна часть была под контролем Советов — она стала называться Германской Демократической Республикой, и в ней объявили социализм. А другая, ставшая Федеративной Республикой Германией, испытывала влияние западноевропейских стран и жила по законам, как это принято было называть, капитализма. Чисто символически этот раскол обозначала та самая Берлинская стена. Такой строй поддерживался где-то сорок лет, пока однажды, в восемьдесят девятом, в Берлине не разрешили пересекать стену свободно. В ГДР ввели демократию, и уже через год, в девяностом, две страны объединились в одну ФРГ… — Вот это справка! — выдохнул уставившийся на него Ливай. Это было приятно. Хотя он не сказал ничего особенного, лишь общие знания о родной стране. Эрвин продолжил с улыбкой, иронично называя себя умником: — Это современная Германия, какой мы знаем её теперь. Говоря откровенно, всё это слияние было сделано как-то через жопу, и все наши взрослые вдруг резко потеряли и работу, и деньги. Но потом, конечно, с течением времени всё наладилось. — Только сейчас до меня дошло, что ты из коммунистической страны, — медленно осознавал Ливай, рукой подперев подбородок. — Да. Точнее, я там провел детство. — Круто. — Мой отец был членом SED, социалистической партии. А я был пионером! Даже успел красный галстук поносить, — Эрвин мягко улыбнулся детским воспоминаниям, но тут же дополнил: — Это что-то вроде скаутского движения, в котором нужно было обязательно состоять. — И каково твоему отцу в новой стране? А матери? — М-м, вопрос из разряда острых. Матери хорошо, она потом повторно вышла замуж в девяносто пятом, у неё своя семья, я с ней редко общаюсь. А вот моему старику не нравились и не нравятся эти новые порядки. Он говорит, что раньше была одна объединяющая идея, а теперь миром правят деньги. Причём, заметь, он делает такие заявления, а сам вполне успешно работает бухгалтером в Йенице, это бывшая табачная фабрика. Её помещения сдают внаём разным офисам и ресторанам — лёгкие деньги. — Табачная фабрика? Рестораны? — с сомнением переспросил Ливай. — Она расположена очень близко к городу и похожа на минарет, — вновь пояснил Эрвин. — Необычное здание. Ливай помотал головой, не понимая, как можно смешать два разных здания в одно. Однако когда отпил вина, то нашёлся, что сказать: — Чудно. Дрезден, похоже, необычный город. — Очень. Он красивый, старый и романтичный. Особенно его центр, который называют Флоренцией на Эльбе. Он во многом похож на те города из снов. Трост, Митрас, Орвуд. Все эти запертые округа из мира с тремя Стенами. Услышав сравнение, Ливай поёрзал в кресле и сосредоточился, будто услышал напоминание о чём-то плохом, но Эрвин продолжал: — Хотелось бы мне побывать там с тобой. Думаю, что тебе бы понравилось. Ливай не спешил с ответом — не в последнюю очередь из-за того, что принесли их пасту. Эрвину досталась какая-то невообразимо большая толстая тарелка с горой круглых загнутых макарон (или как описать их форму?), похожих на эритроциты и щедро припорошённых тёртым сыром. Пахло от этой горки мясом и томатами — там где-то внутри спряталась обещанная в меню сарделька. Ливаю же принесли с виду нечто менее обильное — на прямоугольной тарелке друг за другом лежал рядок здоровых равиолей, будто они были костяшками домино, не устоявшими на скользком сливочном масле и хлопнувшимися ничком. Повар, отвечавший за это злодеяние, засыпал зеленью павших ниц бедолаг. Пахло тестом, жиром и давшим сок листом петрушки. Пожелав Эрвину приятного аппетита, Ливай наконец-то показал, насколько силен был его голод. Он нанизал равиоль на вилку и чуть склонился над тарелкой, неотрывно следя за едой. Потом прикрыл глаза, когда зубчатый край теста вмялся ему в уголок губ и скользко заполз внутрь, а потом Ливай с аппетитом запихнул в себя всё, что было на вилке. Эрвин, глядя на это, вдруг решил, что действительно хотел бы провести его по всем ресторанам Дрездена подряд. По пивным и по кафе, по разным фастфуд-забегаловкам, накормил бы домашней стряпнёй в пустующей отцовской квартире — и показывал бы свой город, изумительный, родной, противоречивый, впечатлял бы им, смотрел бы на алый горячий рот, на масляные губы, на опущенные веки... Он стиснул вилку, чувствуя, как все волосы у него на руках встали дыбом и как тонкая ткань свитера осторожно касается мурашек на рёбрах. Вокруг по-прежнему болтали люди, вели свои разговоры, деловые и не очень, он в Нью-Йорке, в «грации», и ему хочется Ливая — и всё из-за какой-то равиолинки. — И что, твой отец, значит, дома один живёт? — продолжил разговор Ливай. Едва ли он заметил секундное замешательство Эрвина. — Да. Я же здесь, но к нему заглядывала мама и друзья. — Не боишься, что с ним что-нибудь случится? Он же стар, хоть и работает. Сколько ему лет? Эрвин чуть нахмурился — на самом деле он не помнил, последним ярким днём рождения отца было двадцать пятое июня какого-то недавнего года, кажется, шестнадцатого. Тогда ему было шестьдесят восемь. — Семьдесят два, — подсчитал он и задумался, что в его памяти как-то не задержался прошлый день рождения отца. Неуместно, как тревога на совещании из-за не выключенного утюга, оставленного дома, его озадачил подарок, который он подарил отцу в этом году. Что это было? А они хотя бы созвонились? Была ли отправлена открытка? — Ого! — изумился Ливай, замерев с поднятым ко рту вином. Его голос заполнил бокал. — Неужели он не устал работать? — Чего не знаю, того не знаю. Для него работать — это значит жить, так всегда было. Он с большим трепетом относился к занятости, не думаю, что он будет жаловаться на усталость. Память не хотела помогать Эрвину, он озадаченно почесал голову. Чёрт бы его побрал с этой апатией, его неразлучной спутницей в этом городе, — совсем растяпой стал, часть жизни будто была откушена от большого пирога памяти, её как будто не было вовсе. Он подумал: «Надо на всякий случай ещё раз позвонить», и ему вдруг примерещился больничный запах стираного белья и ощущение подушки под спиной, а вслед за этим — воспоминания из юности. Прежде, чем Ливай кинется его распекать за сыновью беспечность — а сделать это ему, примерному во всех отношениях сыну, который звонит маме несколько раз в неделю и обязательно заглядывает по четыре раза в месяц, определённо хотелось — Эрвин решил рассказать о них. Эти воспоминания были созвучны с темой страны, которой больше нет. — Вообще у нас с отцом не всё гладко. Мы немного в ссоре. — В ссоре? С отцом? — Да, ещё с конца школы. Я вообще-то всегда слушался его и старался быть золотым ребёнком, с которым не бывает проблем, — Ливай вскинул брови, будто услышал что-то глупое и невероятное одновременно. Видимо, надо было пояснить. — Тут есть предыстория. Дело в том, что после воссоединения Германии нам с ним пришлось несладко, особенно ему, с ребёнком за спиной и без работы. Он вообще всю жизнь учил детей в школе, и вот с наступлением новых времён его уволили из-за подозрений в сотрудничестве со Штази. Он много старался, чтобы в холодильнике была еда; все его бессонные ночи за так себе оплачиваемой работой, борьба за наше выживание прошли на моих глазах. И как-то с этих пор во мне укоренилась привычка быть паинькой, идеальным сыном. Ведь когда я вёл себя так, как мне хотелось, то он расстраивался, а я чувствовал, будто отнял у него иллюзию прекрасной семьи. Так вот, как ты понимаешь, всё это не могло продолжаться долго. Я как раз заканчивал последний класс, и отец всё время твердил мне, чтобы я поступал на педагогический в наш Дрезденский технический университет. Я молчал, соглашался и правда думал, что готов так жить дальше, быть учителем, помочь отцу реализовать смысл всей своей жизни через меня… Я, конечно, тогда такими формулировками не думал, всё было смутно и более... э-э, реакционно. Так вот, наступило лето, я пошёл относить аттестат, чтобы меня взяли в списки, и зачисление прошло само собой, без всяких вступительных экзаменов. Я собрался, оделся, приехал. Постоял у входа и понял, что так туда не хочу! Не хочу школу, детей, опять вертеться в этом образовании — нет, просто нет. Я вернулся домой. Сказал, что меня внесли в эти бланки-документы, результаты будут потом, когда все донесут свои аттестаты. На следующее утро я собрался, посчитал все свои деньги с подработок, дождался, когда отец уйдёт на работу, и уехал из города. И больше в Дрезден не возвращался шесть лет. — Ты смеёшься. Эрвин беззвучно засмеялся, видя растерянное лицо Ливая. — Нет, так всё и было. — Что сказал твой отец? Это вообще было далеко от дома? — Нет, близко. Фрайберг — тот же восток, та же Саксония. Километров пятьдесят. Силёнок не хватило далеко уехать, да и денег-то особо не было, так себе попытка начать новую жизнь, — Эрвин потёр алеющую щёку и медленно щипал её, вспоминая, что было дальше. — Я позвонил отцу только вечером, шлялся по городу и опять заглянул на автомобильный вокзал. Отец сказал, что потерял меня и рад слышать мой голос. Но не рад тому, что его сын — идиот. И если я был против, то надо было просто сказать. — А ты правда не мог сказать? Эрвин часто спрашивал себя об этом. — Я хотел сделать что-то безумное. Поиграть и собой, и им. Произнеся это, он почувствовал, как в глубине тела шевелится уже отмершая, несуществующая железа, очень долго и давно питавшая его удовольствием от азарта. Побег во Фрайберг был вовсе не его позором. Это была его победа. Даже спустя двадцать лет достойная лёгкой улыбки и глотка вина. Ливаю, вечно привязанному к родственникам и друзьям, спокойно любящему свою мать, его замечательному Ливаю это было чуждо. Ну ещё бы! Он покачал головой. — Это не с лучшей стороны тебя характеризует, ты же знаешь? — Ещё как! Когда отец приехал, я только-только договорился о жилье. Мы громко поругались прямо во время въезда, на глазах у хозяйки квартиры, это было нечто. Он пытался меня вернуть, я сказал, что не буду жить его жизнь, что не хочу каждый день слушать байки и нравоучения оторванного от мира осси, как у нас называли ностальгирующих по ГДР. Он же в ответ прозвал меня весси — типа приехавший из ФРГ на восток авантюрист — и припомнил мне, как я в школе сболтнул лишнего нашему директору, после чего отец и потерял работу. Это ужас, — Эрвин прикрыл глаза, вспоминая, в каком раздрае находился после первой в его жизни ссоры с отцом. — Потом начал извиняться за сказанное, а потом вообще запихнул мне свой бумажник в карман и уехал домой. Помирились мы позже, по телефону. Хозяйка всё лето крутилась вокруг меня, как крестная фея, я поступил в Фрайбергскую горную академию на инжиниринг — если проще, то это автоматизация производства, — потом заселился в общежитие. — И не возвращался ни разу? — Да. С отцом мы встречались в других городах, созванивались и ездили по всей Германии. Но это история с хорошим концом — в итоге обучения я получил диплом и вернулся в Дрезден. Отец даже не поверил сперва, когда открыл дверь, и весь день места себе не находил. Он был очень рад, а как я был рад — не передать словами. Сейчас, конечно, я бы делать этого всего не стал. Поступил бы на педагогический и жил бы с отцом. Но мне сорок два… Эрвин хотел сказать, что раз ему сорок два, то ему уже давно без надобности ездить в соседние города, чтобы убежать от болтовни отца или уходить от бытовых неурядиц — но задумался, так ли это. Он стал старше и вообще переехал в Нью-Йорк, в чужую страну, чтобы скрыться от всей этой своей… всего этого... Слова, как и воспоминания, не шли на ум. Мысль была непутёвым туристом, который идёт по карте, следит за поворотами переулков, переходами улиц и находит перед собой совершенно другое здание, не то, которое ожидал увидеть. Разглядывает его, пытается понять, что это такое — а потом озирается и не понимает, где находится. Всё другое. От взгляда Ливая и от него самого, такого строгого, в чёрной водолазке, впору было растеряться. Он напомнил Эрвину карикатурного старика, ворчливого и всегда недовольного. Что бы ни сказал Эрвин, ему всё не нравилось. — Что будет, если ты так и не найдёшь в воспоминаниях новой цели для жизни? — резко задал вопрос Ливай. — Ничего. Всё будет, как и сейчас. — А тебе нравится так, как сейчас? — Я нахожу свою жизнь терпимой и приемлемой. Ливай, не думая даже прикрыть рот, откровенно усмехнулся. Демонстративно оглядел зал вокруг, вернул взгляд на Эрвина. Это бы задело, если бы Эрвин не знал, о чём тот думает — сравнивает свою жизнь и его. Опять оценивает достаток. — Ты бы слышал себя. Так много людей в мире не могут позволить себе того, что можешь ты. Этот ресторан, дом, работа в банке, город. Иметь единодушенника. А ты берёшь и называешь это «терпимым»… — Все блага приедаются, Ливай. А всё плохое всегда сидит в голове, как багаж в путешествиях, — попытался объяснить Эрвин, больше растерянный таинственным кульбитом, который выкинул его разум и который было никак не уловить. Что-то с памятью... Ему хотелось одновременно и подумать над этим, и поговорить с Ливаем о наболевшем, раз уж об этом зашла речь. — Я очень хотел бы найти то, чему можно посвятить сердце и отдать душу. Без этого я как случайно оживший мертвец. Кукла без души. Ты же поможешь мне с этим? Ливай, расковыривая оставшиеся равиоли, обратил к нему недовольный взгляд, но не ответил. Продолжил распиливать тесто, скребя по тарелке зубчиком ножа. Эрвин вдруг заметил, что не прикоснулся к своим орекьеттам. Просто забыл, что голоден. — Ты же принимал снотворное всю эту неделю? — озвучил он догадку. — И из-за этого не видел снов, верно? — Да. Я не хочу видеть эти сны. Не хочу. Ты же видел, что я постоянно то в слезах после них, то в себя прийти не могу — это мука для меня. Это было сложно не заметить. — Скажи, что будет после смерти командора. Что будет делать Ханджи? Что будет делать капитан? Стен больше нет, вокруг голый мир. Какой их следующий шаг? — Я не знаю. Так далеко я не заглядывал... — Ответь, что было дальше — и потом можешь делать всё, что угодно. Если хочешь, то пей снотворное. Если хочешь, то прогони меня. Только скажи, куда ведёт история Разведкорпуса, какой у Ханджи курс? Отставив вилку, Ливай прикрыл глаза. На мгновение возникло ощущение, что он сейчас расплачется — так опасно опустились уголки его губ, — но голос оказался твёрдым. — Это слишком расплывчатый вопрос. Я попробую неделю пожить без таблеток, найти ответ, а потом ты делай, что хочешь, Эрвин. Первым позывом Эрвина, услышавшего такое условие, было поторговаться. Та его часть, которая хотела получить своё несмотря ни на что, почувствовала невыгодность и была готова начать продавливать свою волю. Но его останавливала мысль, что Ливай просто физически не мог терпеть эти сны, они изводили и его, и Эрвина — потому что все странности и раны Ливая совершенно магическим образом затягивали в себя. Это — как выпускать воду из раковины, в которой плавает рыбка. Иногда было непонятно, кто страдает больше — умирающая без воды питомица или наблюдающий за этим хозяин. — Я согласен. Посмотрим, что получится. Взгляд Ливая смягчился, и плачущий убийца, на секунду появившийся у них за столом, исчез за ненадобностью. — Хорошо, — отозвался он и тут же отвлёкся обратно. — Попробуй свою пасту, наконец. Остывшая она тоже ничего. Подумав, что при благоприятном раскладе за целую неделю можно будет узнать всё что угодно, Эрвин успокоился и со спокойной совестью приступил к еде. Что он будет делать, если ему не повезёт, осталось нерешённым.