Багаж из прошлой жизни

После того, как Эрвин поучаствовал в своей последней атаке против Звероподобного титана, у него появилось, о чём подумать. Когда командор говорил, что готов на всё ради разведки, то чувствовал не наслаждение собственной решимостью, а страх от самого себя: ради дела он мог положить голову под нож гильотины. Когда говорил, что любит Ливая, то испытывал ужас от мыслей, как далеко Ливай за ним пойдёт — тому не к лицу ни публичная казнь, ни смерть. Тот вообще был создан для самого лучшего в мире, и ничего другого командор ему не желал. Слова, которыми они объяснялись, были грубые, неотёсанные — такие огромные, что смысл болтался в них, как шарик в баллончиках с краской. Это такое свойство слов: капитан не всегда понимал командора, но и командор не всегда понимал капитана, пусть они и говорили на одном языке. Однако Эрвин во снах этого недуга был лишен: командор для него был абсолютно прозрачен. Каждая ложь, всякая мысль, любой узел в логических заблуждениях — всё видно, как на ладони. Чувства у командора Смита были под запретом — и вместе с этим были главной движущей силой. Нерациональные и разрушающие — они мешали быть, как сказали бы сейчас, эффективным; но вот движущиеся в нужном русле, выпущенные на волю в нужное время… Испытывать чувства для него означало незаметно тлеть. Разгораться, гореть, догорать и истлевать в конце. Всю жизнь он откладывал какие-то мысли, желания, расстройства из-за потерь и радости приобретений. Чтобы потом в конце вспыхнуть как спичка, и сделать финальный рывок со скоростью взрыва. А если не повезёт, то ярко сгореть в погребальном костре. Ведь что такое пламя, питающееся трупами? Это тепло посвящённых сердец, исполнивших свой долг, но не выполнивших свои мечты. Это страшная сказка для Эрвина, его дневной кошмар. Он смотрел на апофеоз вылазки с внутренним ужасом — ему не хотелось кончить так же. Хотелось гнить, насытиться влагой, чтобы в пламени его тело струилось никудышным дымом и казалось чёрным пятном. Мёртвое сердце должно быть слабым. Его труп должен быть одинокой свечой в тёмном зале замка. А вот при жизни, перед исходом самого главного её дела, он обязан сиять, как само солнце. Вложить всю душу, всю свою боль в жизнь, рок, судьбу! Так и вышло: перед смертью Эрвин никогда так громко не кричал «Вперёд!», как в Шиганшине. Никогда так не верил в то, что делал, и никогда так остро не чувствовал своё желание не умирать. Ливай сказал, что командора и всех прочих разведчиков похоронили в земле, когда ткани сгнили и остались лишь скелеты. Никто не горел, было нечему. Командору бы понравилось. Но уж точно не понравилось бы оказаться мёртвым. И не понравился бы исход, который приготовил для него капитан: оставил командора умирать, да и сам остался один. Хотя возможность вернуть командора к жизни была... Капитан, как казалось Эрвину, был ничуть не чуднее Ливая. Жёстче, конечно, но быть жёстким — не великого ума дело. Был и покорнее, искреннее, нежнее — но это пришло со временем, так сказывались года совместной службы. Командор называл его «своим сердцем» и при этом привирал: скорее, подразумевалась лишь часть сердца, потому что Эрвин никогда не открывался в полную силу. Капитан, казалось, этого и не требовал, никогда не лез в голову командора и всегда был будто бы снизу, вечно восхищённый, не рассчитывающий встать рядом и заглянуть в глаза, как равный. «Мне тебя не понять», — смиренно говорил он, но командор даже понятия не имел, как жадно его любовник ловит любые крохи сведений о биографии, фантазий о внешнем мире, мыслей о мечтах. Эрвин бы тоже до этого не додумался, если бы не подсказал Ливай. По его словам выходило, что чем сильнее в капитане было недопонимание, тем сильнее крепло желание постичь своего партнёра, и оттого сильнее становилась отзывчивость. Отзывчивость — то качество, которое позволило Ливаю разорвать все узы между ними в день возвращения Шиганшины. Тогда ему открылось, что у командора есть свои противоречия и сожаления. Ему представилось, как Смит ломается под гнётом накопленной вины и амбиций, становится моральным калекой, тратящим всю свою волю на выполнение долга. Предстаёт пустым и полным насилия над собой — и от этой картины сердце Ливая переполнилось сочувствием настолько сильным, что его решением стало приговорить командора к смерти. Будь Эрвин на месте командора, то точно бы обиделся за этот выбор. Ему думалось: каково это? Оборвать жизнь своего любовника? Не желать пройти с ним по пути падения, а вот так отвергнуть? Принести в жертву своё желание оживить, воссоединиться? Он никак не мог понять этого. Может, капитан получил наслаждение от своего решения? Понравился ли он себе в качестве альтруиста? Или ему попросту нравилось причинять себе боль? Сам Ливай пояснял скупо: «Просто пожалел», и слыша, это Эрвин не мог не поражаться как слепоте, так и жестокости такой жалости. Почему-то никто не подумал, что командор может на самом деле хотеть жить, как любой нормальный человек. И даже мог не пасть жертвой противоречивых чувств в будущем... О фокусах капитанской жертвенности Эрвин раздумывал во время прогулки по своему району. Дойдя до зелёной изгороди (которая теперь была просто древесной — с приходом ноября все листья облетели), отделяющей Эджуотер от Клиффсайд-парка, он не пошёл дальше, а развернулся в обратном направлении. Огибая людные улицы с жилыми домами, он вновь вернулся на Ривер-роуд и вышел возле супермаркета, в котором сбоку угнездились маленькие тесные магазинчики: тёплая булочная, куда хотелось зайти погреться, один кондитерский магазин, лавка с цветами. За стеклом последней было буйство зелени и пестроты, притягательных в такое серое время года. Эрвин скользил взглядом по букетам, и один из них, жёлто-оранжевый, отчего-то сильно привлёк внимание, даже заставил подойти к себе. В нём были лилии и какие-то другие цветы, похожие на лилии поменьше — Эрвин не знал их названия, но не мог перестать смотреть. Букет напоминал Ливая. Экзотичный для этого асфальтового мира, для сурово-холодной погоды, он заставлял изучать себя и наслаждаться практически тропической дикостью. Несколько ошарашенный произведённым впечатлением, Эрвин вошёл во влажное тёплое помещение. Купил этот букет, но так просто выйти ему не дали — продавец сказал, что цветы не выдержат холода. Впору было устыдиться своей недальновидности, и Эрвин незамедлительно согласился, хотя всё равно не понимал, как эти цветы могут чего-то не выдержать. В них была невыразимая сила, способная радовать, утешать, показывать жизнь... И да, трогательная слабость тоже — поэтому их тщательно упаковали в несколько слоёв бумаги перед выходом на холодный воздух. Купив вазу в том же супермаркете, Эрвин быстро пошёл домой, стараясь не размахивать букетом. И всё же, как ни крути, как бы оно в итоге ни сложилось, а капитан скрашивал жизнь командора. Отводил от греющих, как печь, переживаний. Укрывал от лишних сомнений, подобных песчаным бурям в какой-нибудь Сирийской пустыне. Поил водой во время скучливой жажды по событиям. Конечно, Эрвин не мог точно знать, как на самом деле всё сложилось бы, если бы капитан одумался и сделал выбор не из-за иллюзии, а по любви. В нём жила уверенность, что всё было бы хорошо. Чудо обязательно бы произошло, и участь живого мертвеца его бы миновала: ему не дали бы ослепнуть от сияния посвящённых сердец, а его духу — сгнить заживо. Да, всё точно сложилось бы неплохо, и они жили бы долго и счастливо. Вот командор и капитан заходят в подвал, очищают остров от гигантов, знакомятся с миром за пределами океана. Вместе, как одно целое, открытые друг перед другом, любящие, уверенные в этом чувстве… От благих мыслей у Эрвина разомлело в груди так сильно, что, придя домой, он первым делом сел на кухне перевести дух. Из глубин памяти вдруг всплыл смутно знакомый упрёк, произнесённый по-немецки: «Вам надо возрождать тягу привязываться, господин Шмидт». Стало тягостно от своей нечуткости, холодности, гордости. Попытки получить от Ливая информацию о мире трёх Стен вдруг предстали в другом свете и показались неправильными. Нельзя было с ним так, нельзя было не считаться с его чувствами и думать о своей выгоде. Эрвин размотал букет и с нежностью провёл ладонью по хрупким лепесткам и стеблям цветов. Упаковочная бумага нужна, чтобы беречь; возлюбленные нужны, чтобы с ними жить — оба этих заключения для Эрвина почему-то были неочевидны. В приливе чувств он взял в руки телефон и начал писать первое послание, которое пришло в голову: «Давай всё позабудем и начнём жить без мира трёх Стен, в конечном счёте это не так важно. Я как-нибудь сам. Ну скучно, ну без смысла жизни, но это обычное для меня дело, а ты очень хороший человек». Или как-то так. Не очень убедительно. Мигающий курсор побежал стирать буквы, а потом медленно набирал новый текст. Прошло полчаса, затем час. Наваждение схлынуло, но оставило после себя приятную уверенность. Проснулся голод, пришлось готовить, потом убирать за собой — вот так в конце концов наступил вечер, а он по-прежнему не знал, как по-человечески сказать, что сейчас чувствует. Иногда было ощущение, что нужные фразы вот-вот появятся у него в голове, но их будто вынимало из сознания. Очень вовремя появившемуся в сети Майку он хотел радостно рассказать про свои злоключения с Ливаем и признаться наконец-то в том, что нашёл единодушенника, но тот отвечал со скоростью черепахи и, казалось, после работы был не в духе. Пришлось отстать. Невыразимое часто напоминало о себе. Эрвин каждый день разлуки совершал небольшие открытия. Собственный дом ему начал казаться слишком тихим, и случайно появилась привычка включать телевизор на весь день. Тревожно было заходить вечером в сумеречную гостиную со светящимся экраном и никого не находить. Его интересовало мнение Ливая по поводу любых мелочей, о которых он задумывался сам: как «Подземный якорь» пережил весеннюю пандемию, кем были бывшие Ливая, и вообще как он относится к сухим завтракам, которые надо заливать молоком? Эрвин любил похрустеть подушечками, наполненными сладким шоколадным кремом, и запить их чаем, с кем ему разделить эту трапезу? Однажды утром он проснулся от того, что левой руке стало холодно — она сама потянулась на вторую половину кровати и искала тепло. Иногда он каждые пять минут заходил в мессенджер — а вдруг весточка от Ливая? — но приходили только сообщения по работе. Это всё были повседневные мелочи, но из них рождалось чувство, что что-то не так. Скука — сказал бы прагматик. Тоска — возразил бы романтик. Эрвин всю жизнь относил себя к первым. И всё же эта бессловесная тоска вынудила Эрвина прийти к Ливаю домой. Ночью внезапно выпал снег и к позднему утру не успел растаять, Эрвин шёл по хорошо заученному им пути, минуя полосы тонкого снежного покрывала в тени зданий и сухие зеленые газоны, на которые падало солнце. Мокрый асфальт блестел, умытый талой водой — ноябрь казался апрелем, и весеннее настроение пришлось как нельзя кстати. На залитую светом веранду дома Магнолии-Черча-Аккермана Эрвин ступил впервые и позвонил в дверь тоже впервые, но его ждало разочарование — на звонок никто не отозвался. Сделав нехитрый вывод, что всё трио в баре, он не торопясь прошёлся по Палисейд-авеню, по дороге загибая пальцы: сказать, что скучает, понимает свою вину, быстро забывает всё плохое, приглашает начать всё сначала. С этим нехитрым списком на уме он спустился в «Якорь». Фарлан встретил его с радостным возгласом, на шум быстро пришла Изабель и вежливо улыбнулась. Ливай не явился. — А где Ливай? Спрятали вы его, что ли? — спросил Эрвин, облокачиваясь на стойку и ещё раз оглядывая зал. — В смысле? — удивился Фарлан. — А его тут и не было. — Мгм. Валяется дома в кровати и спит как убитый? — Да почём мне знать. Он же у тебя дома, а не у себя. — Нет же. Ливай уже неделю как должен был вернуться к вам. Изабель с Фарланом переглянулись. — Ливай не возвращался с того момента, как переехал к тебе. На работу не выходил, писал, что плохо себя чувствует из-за сновидений и что живёт у тебя. Мы с ним переписывались, — Фарлан включил телефон и, задумчиво повозив пальцем по экрану вверх-вниз, показал переписку. Эрвин жадно впился глазами в последнее сообщение. «Всё ок. Правда, скучновато с ним, вечно за компом сидит. Аврал на работе. Думаю, придём к вам не скоро», — писал Ливай вчера вечером. Маленький врунишка, хитрый гном. Но зачем он это придумал? — Так что мы его вообще ни разу не видели за эти полмесяца, — подытожил Фарлан.