По дороге столбовой...

Императрица вертела в руках собственный миниатюрный портрет, отделанный чрезвычайно просто, в резной деревянной рамке. Он был заказан ею несколько дней назад и, как все высочайшие заказы, выполнен скоро, всего за двое суток. Предназначался портрет в подарок Софье, для которой государыне удалось получить разрешение на выезд в Сибирь. Александра Федоровна просила мужа позволить княжне разделить участь недавно осужденного, а сама так не хотела отпускать Софью. Прежде всего, она жалела этого болезненного ребенка, добровольно обрекавшего себя на жизнь, полную лишений и страданий, сознательно отказавшегося от благополучия и довольствия, которое было обеспечено рождением и близостью ко двору. Но императрица понимала, что истинное счастие она обретет только там, став женою каторжника. Она подпишет отказ не только от привилегий дворянки, но и всех человеческих прав, что сделает ее жизнь среди преступников еще опасней, ее слабое здоровье долго не выдержит тех условий, в которых придется существовать, родит детей — они не смогут даже носить ее фамилии. Но не только это печалило императрицу. За те полгода, что княжна Муранова провела при дворе, государыня очень привязалась к Софье, даже полюбила ее. Невозможно было не любить этого кроткого существа, в котором пламенная «институтская» преданность, глубокий патриотизм и развитое религиозное чувство, присущие немногим фрейлинам, совмещались с редкими свойствами души. В ней не было льстивой угодливости Натали Вельской, излишней простоты и непосредственности Надины Ветровской, яркой красоты Россети. Ведь, несмотря на то, что фрейлин называли украшением двора, государыня, зная слабость своего супруга, старалась составлять свой штат из девушек, чья красота не бросалась в глаза. И хотя Александра Федоровна очень любила живую, остроумную Россети, про себя она облегченно вздыхала, выдавая ее замуж за Николая Смирнова. В лице Софьи государыня теряла одну из лучших своих фрейлин, и это чувство — в меньшей степени, конечно, чем сострадание — также очень печалило ее. Императрица вышла из задумчивости, лишь увидев перед собою Софью, присевшую в низком поклоне — ее шагов она не услышала. Во всей ее фигуре, как с радостью отметила государыня, сейчас не было того немого страдания, лицо не казалось уже таким заостренным и бледным, как несколько дней назад: исчезли темные круги под глазами, легкий румянец заиграл на щеках. Узнав о том, что государь милостиво разрешил ей последовать в Сибирь, Софья начала хотя бы спать спокойней. Императрица, глядя на нее, заметила не только это. Что-то еще изменилось в привычном облике княжны. И, лишь опустив взгляд, поняла, что: бриллиантовый шифр и голубая лента, которые прежде украшали платье Софьи, сейчас лежали в ее руке, которую она протягивала со словами: — Мне должно вернуть вам шифр, Ваше Величество. Государыня с тяжелым чувством поднялась с кресел. — Поверьте, Софи, мне очень горько принимать из ваших рук этот знак моего расположения, — проговорила она. Но, увидев, как печально опущенное лицо Софьи, Александра Федоровна решила, что сейчас будет лучше обрадовать и утешить ее, чем расстраивать еще более. — Не печальтесь, ma chere, и позвольте мне преподнести вам этот скромный подарок, — уже веселым тоном произнесла императрица, протягивая Софье свой миниатюрный портрет, — надеюсь, вы будете иногда вспоминать о своей государыне? — Ваше Величество, разве я когда-нибудь смогу забыть вас, вашу бесконечную доброту ко мне? — с присущей ей пылкостью говорила княжна. — Полноте, дорогая моя, я знаю ваше доброе сердце. Присядем здесь, у окна, — говорила императрица, приглашая Софью в кресла. Кабинет государыни располагался на четвертом этаже, и из окон его открывался великолепный вид на набережную Невы. В стоявшие хмурые октябрьские дни ничем не примечательный, сейчас он необыкновенно оживился. По серому пространству неба, по ледяной поверхности реки — всюду летели, кружась и наталкиваясь друг на друга, мелкие, больше даже похожие на изморось, снежинки. Было что-то необъяснимо упоительное в их движении, в этом долгожданном, но неожиданном явлении первого снега. И пусть он падал не крупными пушистыми хлопьями, пусть не покрыл еще собою мостовой, но все же эта непрерывная пляска мелких снежинок вселяла надежду. На то, что прекратится, наконец, однообразное течение дождливой осени, и отсыревший Петербург вскоре оденется блестящей белизною снежного покрова. — Глядите, Софи, — повернулась от окна императрица, — первый снег. Софья, охваченная каким-то не вполне осознанным детским порывом, торопливо приблизилась к окну. Она самозабвенно любовалась этим видом, чувствуя возвращение того, что казалось невозвратимым. Когда они с Надиною сидели в нише огромного смолянского окна на третьем этаже и в радостном трепете следили глазами за пролетавшими снежинками, наполняясь сладким предчувствием: «…Вот установится снежный покров, и государыня пришлет за нами зимние кареты, запряженные четверками лошадей с серебряными бубенчиками на сбруях, и нас повезут кататься по заснеженным улицам Петербурга, по набережным оледеневшей Невы, узоры чугунных оград которой так причудливо смотрятся, покрытые слоем снега. А там Екатеринин день, а потом и до Рождества недалеко…» — мечтали юные смолянки, томившиеся однообразием институтских будней. Сейчас, у окна Зимнего, Софье вдруг показалось, что все оно так и будет: и очарование прогулок, и приятные хлопоты праздников, и выбор костюмов для рождественского бала, и сладостное ожидание подарков. — Может быть, вам следует дождаться зимнего пути, ma chere? — прервал задумчивость Софьи голос императрицы. И вместе с ним пришло осознание того, что детство закончилось, что не будет больше золотых яблок и свечей на огромной елке, и веселой суеты карет на невском льду, а этот первый снег — быть может, последний, что она видит здесь, в Петербурге. «В Сибири снег, верно, круглый год не тает», — внезапно подумалось Софье, а вслух она произнесла: — Позвольте мне ехать завтра, Ваше Величество. — Это ваш выбор, Софи, — ответила Александра Федоровна, — но ваш жених — так она называла Рунского — отправится не раньше середины ноября. — Позвольте мне спросить, Ваше Величество, — нерешительно начала Софья и, ободренная взглядом императрицы, произнесла — как его повезут?  — Государь сказал, он отправится в карете с двумя фельдъегерями, как только…как только все будет готово, — запнувшись, ответила императрица. Она решила не открывать Софье причины задержки отправления Рунского в Сибирь, чтобы более не огорчать и без того несчастную девушку. Рунский уже несколько дней находился в крепостном госпитале: после почти полугодового пребывания в сыром каземате Петропавловской крепости у него открылись боли в груди. «Приговоренный к двум годам каторжных работ и последующему поселению в Сибири государственный преступник Евгений Рунский не может быть отправлен к месту отбытия наказания, потому как болен и в настоящее время находится в нумере 14 крепостного лазарета», — докладывал комендант шефу жандармов Бенкендорфу. — Теперь вы, Софи, позвольте мне спросить, — произнесла Александра Федоровна. — Софья кивнула — Вы готовы ехать, у вас есть все необходимое для путешествия и последующей жизни? — Да, Ваше Величество. — Знаю, ваш брат — состоятельный человек, он сможет оказывать вам необходимую поддержку. Хотя бы об этом я могу не беспокоиться. — Вы правы, Ваше Величество, но только отчасти, — говорила Софья, которая с недавних пор начала свободнее разговаривать с императрицей, встретив в ней, кроме известных доброты и приветливости, понимание и сочувствие, — да, мой брат будет поддерживать меня, но только материально. Он не благословляет моего решения и нашего союза, и… я не услышала от него не единого доброго слова, когда собиралась все эти дни. — Как же, Софи? Я не знаю вашего брата лично, но… И все это время вы, в одиночестве? Вам следовало сказать мне об этом, — с легким укором произнесла императрица, — я могла бы отпустить с вами Надину — она помогла бы и не дала вам скучать. — Спасибо, Ваше Величество, но я не стала тревожить Надину — ma belle soeur очень помогает мне. Она даже собралась провожать меня завтра до ближайшей станции, если брат отпустит, — проговорила Софья, которая была так огорчена отношением Павла, что не могла скрыть этого от государыни. — Ваша belle soeur? Она так привязана к вам? — У Евдокии добрая душа, ваше Величество. Она полюбила меня как родную сестру, хотя мы с нею не успели и узнать друг друга. А для Евгения она и вправду сестра… — решила Софья открыть Александре Федоровне и это — настолько искренне была заинтересована государыня в ее судьбе, так располагали к доверию ее приветливость и доброта. — Я не понимаю вас, ma chere, — удивленно проговорила императрица, и Софья поспешила объяснить: — Конечно, Евдокия не кровная ему сестра, Ваше Величество. Но она с детства любила его, как родного брата. — Какое удивительное существо ваша belle soeur, — задумчиво произнесла Александра Федоровна, — она будет мне представлена. — Вы слишком добры, Ваше Величество…- проговорила Софья и остановилась, — нам с вами должно проститься, — после паузы добавила она, взглянув за окно и увидев, как начинает темнеть осеннее небо. — Простите меня, Софи, я совсем забыла, что завтра вы выезжаете чуть свет», — засуетилась императрица, вставая с кресел. Софья, поднявшись, приблизилась к государыне. — Прощайте, Ваше Величество. Я никогда не забуду вашей бесконечной доброты, вашего понимания, — с выступившими на глазах слезами говорила девушка. — Прощайте, Софья, — Александра Федоровна впервые так назвала ее, — и пусть Господь благословит и не оставит вас на этом нелегком пути, что вы для себя избрали. Государыня, глаза которой невольно увлажнились, совсем по-матерински перекрестив девушку, протянула ей руку. А Софья, уже не сдерживающая слез, опустилась на колени и благоговейно прижала ее к губам. * * * Рассветы в конце октября поздние и какие-то тусклые. Так и сегодня в пробудившемся небе не было никаких переливов из черного в фиолетовый, затем пурпур и багрянец, из которого розовый становится сиреневым и, наконец, голубым. Просто иссиня-черное небо как-то внезапно просветлело, и показалась плотная серая завеса туч, непроницаемая ни для единого солнечного луча. За ночь остатки вчерашнего снега почти растаяли, лишь на редкой городской траве кое-где виднелись его небольшие островки. Из-за этого сделался гололед на улицах и набережных, во многих обманув зародившуюся надежду на установление снежного пути. Небо просветлело совсем, когда от особняка Мурановых на набережной Фонтанки в разные стороны разъехались экипажи. Первый — щегольская карета с княжеским гербом на дверце и двумя гайдуками, направился к Лебяжьей канавке, второй — просторный, но самый обыкновенный дормез — к городской заставе. За ним следовала небольшая коляска. Настроение князя Муранова, ехавшего к месту службы, в департамент министерства внутренних дел, было испорчено окончательно. Его омрачила утренняя сцена прощания с сестрой (князь был совсем не любителем подобных сцен), но что еще более раздражало, если не сказать — приводило в ярость, так это сознание собственного бессилия перед сложившимися обстоятельствами. Жена, от которой Павел ждал беспрекословного повиновения во всем, да что она — даже тетушка — от нее уж он никак того не ожидал — все, словно сговорившись, вступились за безрассудное решение Софьи. И та часть наследства, которая, как предполагал князь, должна была составить его сестре блестящее светское положение и выгодное замужество, теперь пойдет на жизнь этого проходимца Рунского! От этого просто нельзя было не прийти в отчаяние. Просторный дормез был устроен для дальнего путешествия со всею тщательностью и заботливостью, на которую были только способны Евдокия и Вера Федоровна, помогавшие собираться Софье. Внутри все было выложено мехом, а сложенные друг на друга пуховые одеяла и подушки возвышались до потолка. Многочисленные узлы с теплыми вещами вполне могли бы заменить их собою, но Вера Федоровна настояла на том, что «непременно надобно Софьюшке взять подушек на лебяжьем пуху». Добираться было решено на собственных лошадях, что предусматривало частые остановки на станциях и ночевки, но все же в карете было устроено просторное спальное место. Любимые книги, перья и бумага, рукоделия — все было приготовлено для того, чтобы длительное и тяжелое путешествие прошло для Софьи как можно легче и приятнее. Евдокия намеревалась проследовать за нею до первой остановки, которая потребуется для смены лошадей, но Софья возразила, сказав, что свежие лошади могут не останавливаться много верст пути, и уговорила невестку проводить ее только до заставы, после чего уехать обратно на посланной следом коляске. В эти последние несколько дней Евдокия и Софья, почти не знавшие друг друга, очень сблизились — причиной тому, кроме внезапного решения княжны, было и то, что обе они, каждая по-своему, очень любили одного человека. — Я постараюсь добиться свидания или хотя бы передачи письма — это должны разрешить перед отъездом, — говорила Евдокия Софье, глядевшей в окно кареты, где уже вставали очертания Ильинской церкви — они подъезжали к окраине Петербурга. Софья ничего не ответила, только благодарно подняла глаза. — Даже если не удастся этого сделать, — продолжала Евдокия, — мне не станут отказывать хотя бы в том, чтобы передать ему на словах… неважно, как, но я дам ему знать, что, приехав к месту своего заключения, он найдет там тебя, — убежденно закончила она. — Обратись к государыне, — проговорила Софья, — у нее доброе сердце. — Ты права, я обязательно буду просить аудиенции, — проговорила Евдокия и посмотрела за окно. Впереди виднелись полосатый шлагбаум и будка петербургской заставы. Софья, не глядя в окно, догадалась по глазам Евдокии, что сейчас им должно будет проститься. — Евдокия, — обратилась она к невестке. Несмотря на небольшую разницу в возрасте, Софья почему-то считала ее очень взрослой и называла полным именем, — расстанемся здесь, до заставы. Евдокия повернула лицо в сторону Софьи, и тотчас же их соединило пылкое родственное объятие. Не сестру нелюбимого мужа, но жену брата обнимала Евдокия, почти с материнской нежностью повторяя: — Я буду писать вам с каждой почтою… и посылки, как смогу чаще… не забывай своей сестрицы, дорогая, — слезы окончательно прервали ее речь, когда, подняв глаза, она встретила взгляд говорящей: — Как же — ни я, ни он — никогда. — Ты счастливая, Софья, счастливая, — странно изменившимся голосом проговорила Евдокия, уже поднимаясь и подходя к выходу и, словно очнувшись, добавила, — берегите друг друга. — Прощайте, барыня, — неожиданно послышалось в установившейся тишине. Это был голос Лизы, крепостной девушки, очень привязанной к Евдокии, которую она попросила ехать с Софьей, — знала, что та сможет действительно облегчать ей существование. Евдокия знала и о том, что без Лизы ей некому будет доверить передачу писем Одоевскому. — Лиза, ты теперь свободна, но помни, пожалуйста, обо всем, что я говорила тебе, — произнесла она и, встретив преданные глаза девушки, попросила остановить карету, уже подъехавшую к заставе. — Прощайте, — уже стоя на подножке, проговорила Евдокия и, услышав ответное «Прощайте», слившееся из двух голосов, спустилась и захлопнула дверцу. Она стояла в беззвучном рыдании и, не замечая слез, катившихся по лицу, молилась и крестила удалявшуюся карету, которая, немного задержавшись на заставе, последовала за пределы Петербурга, постепенно превращаясь в едва различимую точку. Вскоре и эта точка скрылась из виду, а Евдокия все стояла и, молясь о своей бедной сестрице, думала, что та много счастливее ее самой.