По дороге столбовой...

С другом любо и в тюрьме! — В думе мыслит красна девица А.И. Одоевский

Из дневника Софьи Мурановой Февраля четвертого дня 1832 года, в Иркутске Вот уже месяц, как я еду по Сибири, и всюду меня встречают с неожиданным радушием и добротою. Более всего поражает бескорыстие: на всякую мою попытку заплатить за кров и стол слышу в ответ «Только Богу на свечку пожалуйте». Цейдлер, местный губернатор, сегодня взял на проверку мои бумаги и сказал, что все письма я не смогу взять с собою. Семейство купца Нелюбина, в доме которого я остановилась, окружило меня таким гостеприимством и заботою, что порою меня одолевают мысли, которые я тотчас гоню от себя, как недопустимые, как преступные. То не сожаление, нет! но какая-то тень его, какой-то страх перед той покорной решимостью, с которою я сознательно навсегда отказываюсь от семейственного уюта, от дома… Всякий наш разговор с Цейдлером не несет ничего нового: его цель — как можно дольше держать меня здесь, и, по возможности, отвратить от желания ехать далее. Нелюбина рассказывает, что пять лет назад, когда здесь была княгиня Трубецкая, ей пришлось тяжелее всех — условия были много суровее, ее держали в Иркутске чуть ли не полгода. Но она первая прошла через это испытание и сейчас давно уже соединилась с мужем своим. Таково распоряжение государево, и я была очень наивна, полагая, что ходатайство императрицы избавит меня от всех трудностей, с которыми пришлось столкнуться опередившим меня женщинам. А теперь, слушая рассказы Елены Михайловны о княгине Волконской, госпоже Фонвизиной и других, я даже горда и счастлива отчасти, что разделяю участь их, будущих сестер моих по заключению. Где только не отыщет сердце человеческое утешения, чтобы не впасть в уныние! Нелюбины также, как могут, стараются развеять мои грустные мысли, сегодня катали на санях по городу. Февраля пятнадцатого дня 1832 года, там же. Вот уже более недели, как я в Иркутске, и неизменные речи Цейдлера едва не заставили меня потерять надежду, но вдруг сегодня он объявил, что перед отъездом будет учинен необходимый осмотр вещам моим. Это займет, вероятно, немало времени, потому что везу я с собою очень много — только бы разрешили оставить все, как есть. Я собрала все укрытые среди вещей деньги — уверена, что их нельзя будет иметь при себе. Решила, по совету доброй моей хозяйки, зашить их в черную тафту и спрятать в прическе. Так я смогу быть спокойна хотя бы в этом. Портрет государыни, что она специально велела отделать в простую деревянную рамку, особой ценности никому, кроме меня, не представляет — думаю, его не сочтут непозволительным взять с собою. Нательный крест, подарок Надины, я надела еще в Петербурге. Он простой медный, на тесьме вместо цепочки. А остальное — что ж, пусть осматривают, там все теплые вещи и несколько книг. Подавая мне подписку, — ту, какая выдавалась всем женам каторжников — Цейдлер в очередной раз попытался меня отговорить, но я поставила молча подпись под следующим: «Я, нижеподписавшаяся, имея непреклонное желание разделить участь моего мужа, государственного преступника Евгения Васильева сына Рунского, верховным уголовным судом осужденного, и жить в том заводском, рудничном или другом каком селении, где он содержаться будет, если то дозволится от коменданта Петровского Завода г. генерал-майора и кавалера Лепарского, обязуюсь, по моей чистой совести, наблюсти нижеописанные предложенные мне статьи, в противном же случае и за малейшее отступление от поставленных на то правил подвергаю я себя законному осуждению». Далее шли подробные правила о переписке, деньгах и вещах, о том, что все мои действия отныне должны будут совершаться через г-на коменданта. Остается лишь просить Господа, чтобы то оказался достойный человек. Вернувшись поздно вечером к себе, я просила было Нелюбиных дать мне лошадей ехать дальше, но они сказали, что в темноте никак нельзя перебраться через Байкал. Завтра с утра нам предстоит опасный путь. Говорят, это не озеро, а целое море. Февраля, двадцать первого дня 1832 года, Верхне-Удинск Сейчас я в доме полковника Александра Николаевича Муравьева. Он также был причастен к обществу, но отбывает здесь ссылку без разжалования. Его жена и невестка, узнав, куда я еду, окружили меня добротою. Было очень странно и удивительно не найти здесь привычного уже взгляду снега. Как мне объяснил полковник, в Верхне-Удинске почвы песчаные, и земля вбирает весь снег в себя. В дороге. За шесть часов от дома Муравьевых не встречаю почти никакого населения. На станциях вижу лишь бурятские юрты и дома смотрителей. Сегодня, двадцать девятого февраля, в последний день зимы, я завершила свое долгое путешествие. Первым делом, конечно, я в комендантском доме, а мыслию и сердцем уже за затворами тюрьмы. Комендант Лепарский, пожилой генерал, показавшийся мне человеком добросердечным, сейчас занят моими многочисленными бумагами, и я имею возможность описать впечатления о въезде в Петровск. Из окон кареты мне открылась широкая, глубокая долина, — в ней показалось большое селение, церковь, завод с каменными трубами и домами и длинная красная крыша, как я догадалась, здания тюрьмы, также со множеством белых труб. Кругом горы. Первым вопросом моим Лепарскому было: «Здесь ли Евгений?» Оказалось, он прибыл уже три недели назад, несмотря на то, что я выехала много раньше. Свидеться нам позволят уже сегодня, когда генерал закончит с моими бумагами. *** — Что ж, Софья Сергеевна, — произнес Лепарский, поднимаясь, — все ваши документы в порядке. Бумага, подписанная вами в Иркутске, думаю, дала некоторое понятие о правилах, которых следует придерживаться? — Да, ваше превосходительство, — Софья кивнула. — Прошу вас, без превосходительства — Станислав Романович. Вновь уловив за сухим тоном искреннюю доброжелательность, Софья подняла взгляд и впервые посмотрела прямо в глаза Лепарского. Совсем посветлевшие и сузившиеся — генералу было под восемьдесят — они приветливо глядели из-под нависших бровей. Софья невольно улыбнулась — этот добрый старик совсем не соответствовал тем представлениям о палачах и угнетателях, которые прежде рисовались в совсем детском ее воображении. — Что ж, пойдемте, я провожу вас. Господин Рунский в восьмом нумере… — с некоторым сомнением произнес Лепарский, но, заглянув в бумаги, добавил, — да, все никак не запомню, верно… пойдемте. Вслед за генералом Софья вышла из комендантского дома. Было всего несколько сот шагов до здания тюрьмы, крыша которого совсем не выступал из-за высокого тына. Но, с продвижением вперед, взгляду открывалось длинное низкое строение на высоком каменном фундаменте, о трех фасах — построенное, будто буквою П. Красную крышу заполняло множество белых кирпичных труб. Более всего поразило отсутствие окон в наружных стенах. Лишь в середине переднего фаса, у выдающейся постройки, к которой сейчас приближалась Софья, было прорублено несколько окон. Это произвело на нее жуткое впечатление. «Видимо, окна расположены с другой стороны», — говорила она про себя. Лепарский остановился, и караульный начал открывать огромные ворота, что сопровождалось звоном и лязгом множества замков и задвижек. То был единственный вход в тюрьму, у которого располагались гауптвахта и караульная. Первое, на что Софья обратила внимание, вслед за Лепарским войдя в ворота, были окна внутренних стен. Она с облегчением оглядывала все, ее окружавшее, следуя за генералом. Увидела крыльцо, высокий частокол, отделяющий небольшой отсек. Пройдя еще через одни ворота, они оказались в другом таком же дворе, и здесь, остановившись, поднялись на крыльцо. Лепарский пропустил Софью вперед, и она оказалась в светлом коридоре, довольно большом, около четырех аршинов шириною. — Софья Сергеевна, позвольте, я пойду впереди, следуйте за мной, — произнес комендант, и она остановилась. По обеим сторонам коридора, на небольшом расстоянии друг от друга, были входы в отдельные камеры. На двери одной из них, подойдя, Софья заметила нумер четырнадцать. «Значит, недалеко до восьмого», — подумала она со все нарастающим волнением. Невольно ускорив шаг, Софья поравнялась с генералом, который остановился у двери и искал нужный ключ среди огромной связки. Наконец, камера была отперта. Лепарский лишь на секунду заглянул в нее и вполголоса обратился к Софье: — Проходите, я вернусь через час. Но Софья не слышала его. Ей было неважно, час то будет, минута — за ней был путь в семь тысяч верст, и теперь ничего не разделяло ее с человеком, которого она столько раз за прошедший год едва не теряла совсем. Она почувствовала смутную тревогу и какой-то бессознательный страх, когда после лязга закрывшихся замков за спиной оказалась в полной почти темноте и еще более пугающей тишине, ничем не нарушаемой. «Не перепутал ли генерал нумера», — подумалось Софье в первое мгновенье. Но, ощупью пройдя несколько шагов вперед, она различила слабый луч дневного света, падающий из крошечного окошка в двух аршинах от пола. Луч этот выхватывал из темноты лишь небольшой уголок камеры, в котором, сидя на тюфяке и прижавшись головою к подушке, дремал Рунский. Стараясь ступать как можно тише, Софья приблизилась к спящему и опустилась подле него на колени. Не шевелясь, не пытаясь разбудить его, она долго вслушивалась в тяжелое, но мерное дыхание, смотрела в бледное, остро очерченное лицо, на будто отяжелевшие опущенные руки. Но вдруг не удержалась и дотронулась до них. А когда подняла взгляд, встретила неожиданно раскрытые светлые глаза, слишком ясные среди всего черно-серого, их окружавшего. Не смея, да не зная, как нарушить эту тишину, она услышала голос, будто много лет назад, в далеком детстве слышанный — в самом же деле, лишь на несколько месяцев отдаленный от нее: — Какое сегодня число? — были слова Рунского. — Первое марта, — почти шепотом ответила Софья, еще боясь своего голоса, и приблизилась к его лицу. — Мы год шли к этому, Соня, — Евгений обнял ее, и она почувствовала неожиданный запах ржи от его волос. Провела по ним рукою, и, едва испугавшись мысли о седине, поняла, что это всего лишь мука.  — Мы по средам на мельнице работаем, — отгадал ее мысли Рунский. Впервые за прошедшую зиму она рассмеялась. __________________ Примечание: в тексте использованы материалы воспоминаний П.В. Анненковой